Аннотация: Фрагмент из романа А. Э. В. Мейсона "Бегущая вода"
МИССИС ТЕЗИГЕР У СЕБЯ ДОМА
Женевский экспресс рванулся из Лондонского вокзала. Несколько минут огни парижских окраин мелькали за его окнами, и потом он вдруг, словно пружина, вырвался в темную ночь. Толчки перешли в ровное ритмическое движение, шум колес и стук буферов слились в непрерывный гул. Миссис Тезигер уже заснула на верхней полке своего купе. Шум поезда ее не беспокоил.
Отделение спального вагона было самым постоянным домом миссис Тезигер - за много лет, чем она хотела бы признаться. Она проводила жизнь в гостиницах, с дочерью, в качестве спутницы. Зимою - в Вене или в Риме, весною - в Венеции или в Константинополе, в июне - в Париже, в июле и августе - на морских курортах, в сентябре - в Эксе, осенью - снова в Париже, но всегда она возвращалась в спальный вагон. Это была единственная комната, давно знакомая и всегда готовая для нее. И хотя вид за окнами менялся, это было единственное помещение, всегда имевшее тот же вид, то же ограниченное пространство, ту же меблировку - единственная комната, в которой она чувствовала себя, как дома, как только в нее входила.
Но на этот раз она проснулась еще до рассвета. Шум, более легкий по сравнению с грохотом поезда, но отличный от него по характеру, дал ей сразу понять, что ее разбудило. Кто-то, крадучись, двигался по купе - ее дочь. И миссис Тезигер лежала совсем неподвижно, тогда как внезапный ужас сковал ее сердце. Она слышала, как ее дочь потихоньку одевается под ней, заглушая шорох платья, даже сдерживая дыхание.
- Что она знает? - спросила себя миссис Тезигер, сердце ее упало, и она не решилась ответить.
Шорох прекратился. Что-то щелкнуло, и в то же мгновение через широкое оконное стекло в вагон проник слабый предутренний свет. Занавеска на одном из окон была поднята. Было два часа июльского утра, заря едва занималась. Но дневной свет быстро стал ярче, и на фоне окна показался профиль девушки. Со стороны миссис Тезигер на слабо освещенном фоне силуэт был черным, как на старых дагерротипах. Он был таким же неподвижным и таким же серьезным.
"Что она знает?".
Вопрос этот не выходил из головы матери. Она внимательно наблюдала за дочерью из темного угла, где лежала ее голова, думая, что с рассветом она сможет прочесть ответ на этом неподвижном лице. Но она не прочла ничего, даже когда каждая черточка на этом лице стала хорошо видна, в ясном, мертвенном свете. Лицо, которое она увидела, было лицом замкнутого на себе человека, на котором не отражались преходящие сны, как ребенок строит на песке и не обращает внимания на тех, кто проходит мимо. А к этим снам миссис Тезигер не имела ключа. Дочь ее сознательно замкнулась в своих мечтах, и они сберегли ее свежей и милой в таком кругу, где свежесть утрачивалась быстро и нежность отбрасывалась в сторону.
Сильвии Тезигер было в то время семнадцать лет, хотя мать ее одевала так, чтобы она выглядела моложе, и украшала ее, как куклу. Характер у девочки соответствовал, и в этом, как и во всем остальном, она не протестовала. Она предвидела ту сцену, ту бесполезную сцену, которая последовала бы за протестом, возгласы об ее неблагодарности, выговоры за дерзость и для окончания - ливень дешевых слез. Она позволяла матери одевать ее, как та желает, и только глубже уходила в свои потаенные мечтания. Она сидела и смотрела, не отрываясь от окна, а ее мать охватила острая ревность к красоте девушки. Сильвия Тезигер обладала необычайной красотой: от висков до закругленного подбородка контур ее лица был идеальным овалом. Ее лоб был широкий и низкий, а волосы - темно-каштанового цвета с пробором посередине - падали двумя темными волнами на уши и были собраны в косу, низко спадавшую к шее. У нее были большие глаза, темно-серые и очень спокойные. Рот был маленький и вызывающий. У нее была очень привлекательная улыбка, которая, однако, не часто появлялась на ее губах. Улыбка возникала не сразу, как будто Сильвия колебалась - улыбнуться ей или нет, и когда она решалась, на щеках ее появлялись ямочки, и все лицо ее выражало одновременно и нежность, и чувство юмора. В ее глазах больше всего привлекала даже не красота, а чистота, свидетельствующая о том, что даже в том кругу, где она жила, она сберегла себя незапятнанной от мира.
Она глядела в окно. Когда поезд остановился около Амберье, солнечный свет коснулся ее бледных щек, придавая им розовую теплоту, блеск ее волосам, вызывая у нее улыбку. Сильвия повернулась внутри вагона и увидела, что глаза матери внимательно за ней следят.
- Ты проснулась? - спросила она удивленно.
- Да, детка. Ты меня разбудила.
- Мне очень жаль. Я старалась одеваться как можно тише. Я не могла заснуть.
- Почему? - настойчиво спрашивала миссис Тезигер. - Почему ты не могла спать?
- Мы едем в Шамони, - ответила Сильвия. - Я думала об этом всю ночь.
Но, хотя она искренне улыбнулась, миссис Тезигер не оставляли сомнения. Некоторое время она лежала молча, а потом сказала с намеренной небрежностью:
- Мы оставили Трувилль весьма поспешно, правда?
- Да, - ответила Сильвия. - Кажется, так.
Казалось, будто она в первый раз подумала об этом.
- В Трувилле было слишком жарко, - сказала миссис Тезигер.
Дочь молчала.
"Что она знает?" - соображала миссис Тезигер и не могла найти ответа.
- Сильвия, - сказала она. - В последнее утро, когда мы были в Трувилле, ты читала книгу, которая тебя очень интересовала.
- Да, - Сильвия больше ничего не сказала о книге.
- Ты принесла ее с собой на пляж. Я думаю, ты не заметила той странной парочки, которая прошла по мосткам перед нами, - миссис Тезигер засмеялась. Глаза ее не отрывались от лица дочери. - Это был человек средних лет, с жёсткими седыми волосами, чопорным лицом и фигурой, как палка. С ним была старая женщина, такая же аккуратная и старомодная, как он. Ты их не видела? Ничего не было смешнее этой провинциальной парочки, шедшей по мосткам среди элегантной публики. Они, наверное, прибыли из провинции. Они, наверное, живут где-нибудь в замке на холме, над какой-нибудь маленькой деревней, где-нибудь, - она запнулась на мгновение и потом смело выговорила, - в Провансе.
Слово эти, очевидно, ничего не говорило Сильвии, и миссис Тезигер успокоилась.
- Ты их не видела? - повторила она.
- Нет, видела, - сказала Сильвия, и мать ее снова приподнялась на локте. - Этот господин поклонился тебе и...
Мать перебила ее.
- А дама не поклонилась и только посмотрела, как важная особа! Да, я встречала этого человека - однажды, в Париже, - и она снова откинулась на подушки, наблюдая за дочерью.
Но Сильвия не проявила ни любопытства, ни огорчения. Не в первый раз случалось, что господин кланялся ее матери, а дама ее игнорировала. Она привыкла к этому. Она взяла книжку и раскрыла ее.
Миссис Тезигер была удовлетворена. Сильвия, очевидно, не подозревала, что появление этой старомодной пары прогнало ее из Трувилля на месяц раньше положенного времени. Она удивлялась, что могло привести господина де Камура и его мать на этот курорт в толпу блестящих и накрашенных женщин. Мысли ее вернулись на двадцать лет назад, к тому времени, когда она была женой господина де Камура, в замке, глядевшем на провансальскую деревню, а мать господина де Камура ревниво за ней следила. Многое произошло с тех пор. Слежка мадам де Камур оказалась небесплодной, брак был аннулирован указом папы. Многое произошло с тех пор, даже и через двадцать лет она живо могла вспомнить скуку жизни в этом провансальском замке, и миссис Тезигер зевнула, потом засмеялась.
- Ты так рада, что мы едем в Шамони, Сильвия? Так рада, что не могла спать?
- Да, мама.
Это было не совсем понятно для миссис Тезигер, но Сильвия всегда была непонятным ребенком. Она повернулась лицом к стене и заснула.
Но объяснение Сильвии было правдиво. Шамони означало большую цепь Монблана, а у Сильвии Тезигер была в крови страсть к горам. Первое появление среди далеких снежных вершин вызвало в ней небывалое волнение. Она исчисляла свою жизнь этими встречами с горами, а не обычным календарем месяцев и дней. То утро, когда из окон отеля в Глионе она увидела впервые Дан дю Миди, поднимавшую свою раздвоенную серебряную вершину над голубым уголком Женевского озера, было памятной датой в ее жизни. Или однажды зимой, когда римский экспресс остановился в три часа утра на итальянской границе у выхода из туннеля Монсени, она осторожно подняла занавеску своего купе и увидела высокую стену гор, нависавшую над ней при холодном лунном свете: черные громады скал, причудливые башни скал и справа над ними безоблачное бесконечное синее небо. Она была близка к слезам в ту ночь, когда глядела из окна. Она почувствовала, что неясные непонятные мысли пробуждаются в глубинах ее души, что это сверкающее острие притягивает ее. Как волшебный магнит. Всегда после Сильвия мечтала об этих мгновениях в ежегодном маршруте своей матери и всем сердцем молилась, чтобы ночь была ясная.
Она раскрыла книгу, лежавшую у нее на коленях, - ту книгу, которой она так увлеклась, когда мимо нее проходили де Камур с матерью. Это был номер "Альпийского журнала", изданный лет двадцать тому назад; она читала в нем рассказы о первых восхождениях на неприступные вершины. Она так увлеклась ими, и все-таки по временам лоб ее слегка хмурился. Она восклицала в полголоса: "О, если бы он не был таким смешным!". Автор, действительно, писал очень смешно, и ей казались более смешными те места, где рассказ должен был быть наиболее драматичным. Это было первое восхождение на один из пиков около Шамони, считавшуюся недостижимой. Несмотря на юмор рассказа, Сильвия была им увлечена. Она завидовала их мужеству, их товарищескому духу, их бивуакам на открытом воздухе у горящего костра. Но ее воображение было больше всего увлечено руководителем экспедиции, тем человеком, который иногда один, иногда с другими сделал шестнадцать попыток взойти на этот пик. Он - Габриэль Струд - выделялся из страниц книги. Она представляла себе его энергию, его выносливость; кроме того у него был один недостаток, придававший ему особый интерес в ее глазах. У Габриэля Струда были слабые мускулы на одной ноге. Сильвия стала себе представлять его, стала разговаривать с ним по своему обыкновению.
Она думала о том, был ли он рад, когда достиг вершины, или ему было немножко жаль, что он утратил такой большой, не ослабевавший интерес. Она стала искать, нет ли чего-нибудь о нем в дальнейших статьях, но ничего не нашла. Она стала думать: может быть, он перестал лазить по горам после своей победы? А может быть, он с этим самым поездом едет в Шамони? Потом, когда поезд уже подходил к Аннемасу, она вспомнила, что подвиг, о котором она читала, имел место более двадцати лет тому назад.
ОДИН ИЗ ПРЕЕМНИКОВ СТРУДА
Но хотя Габриэля Струда и не было в поезде, с ними ехал в Шамони один из его преемников, после четырехлетнего отсутствия. Из этих четырех лет капитан Чейн провел последние два года в Адене, среди угольных складов, каждый день мечтая об этом утре. Он вышел из поезда в Аннемасе и, пройдя в буфет, сел за стол рядом со столиком миссис Тезигер и ее дочери.
Он поглядел на них, определил их категорию и отвернулся, нисколько не заинтересованный ими. Они принадлежали к той породе континентальных путешественниц, которые переезжают из отеля в отель, собирают вокруг себя во время сезона знающих пожилых людей и непосвященных юношей, причем изредка в их компанию попадает какая-нибудь дама, привлеченная элегантностью их нарядов. Матери он дал скорее сорок, чем тридцать лет; лица дочери он не видел, так как та была углублена в книжку, но она ему показалась большой куклой из игрушечной лавки. Эти платьице с кружевами и ленточками подходило к мосткам в Трувилле, здесь, в Аннемасе, оно обличало ее.
Чейн не стал бы о ней больше думать, если бы, выходя из буфета, не заметил, какой книжкой она увлечена. На раскрытой странице он увидел знакомый ему чертеж. Она читала старый том "Альпийского журнала". Чейн был удивлен. Между ее внешностью и ее увлечением похождениями в Альпах было явное противоречие.
Он остановился у двери и оглянулся. Сильвия Тезигер подняла голову и смотрела на него. Глаза их встретились.
Чейн был поражен той нежностью и немного грустной красотой лица, которое он увидел. Он ожидал, в лучшем случае, более свежего издания томной миловидности ее матери. Он увидел нечто совсем другое. Ему казалось, что в ее темных, спокойных глазах настоящая симпатия и приветливость, как будто она инстинктивно понимала, с каким увлечением он отправляется в свой поход. Сильвия действительно была склонна обоготворять героев, и Чейн принадлежал к их типу. Высокий, с ясными глазами и отчетливыми чертами, широкоплечий, с легкой походкой, он привлек ее внимание с того мгновения, как вошел в буфет. Она тайно наблюдала за ним и сочувствовала той радости, которая выражалась на его загорелом лице. Когда их взгляды встретились, на губах ее начала слагаться улыбка, но потом она вспомнила свою внешность, вспомнила, что они в буфете вокзала и что она не знает этого человека. Она покраснела и опустила глаза над своей книгой.
Чейн, однако, скоро забыл Сильвию Тезигер. Он погрузился в мысли о предстоящих восхождениях, о своем друге Джоне Латтери и о проводнике, Мишеле Ревалью, которые должны его ждать на платформе в Шамони. Показались снежные цепи и вершины. Ледник Боссон протянул почти до железной дороги свой язык голубого льда, и через несколько минут поезд остановился на платформе Шамони.
Чейн выскочил из вагона и сразу испытал первое разочарование. Мишель Ревалью был на платформе, но он его едва узнал. Мишель Ревалью состарился. Ему было только пятьдесят два года, но за время отсутствия Чейна тяготы жизни подточили его силы. Вместо той прямой энергичной фигуры, которую помнил Чейн, был маленький, сутулый человек с красными глазами и обветренным морщинистым лицом.
Однако радость Мишеля при виде его старого клиента пробудила в нем остатки старой энергии.
- Мосье! Как я рад вас видеть! - воскликнул он. - Вы давно не были в Шамони. Но вы не переменились. Нет, вы не переменились, - в голосе его звучала скорбная нотка: "Хотел бы я сказать то же самое про себя!".
Но Чейн не стал в это вслушиваться. Он сразу стал говорить о своих планах.
- Я думаю, мы попытаем новую дорогу на Безымянный пик, - предложил он, и Мишель согласился, но медленно, без старой бодрости, без прежнего огня в глазах.
- Я не со всякими теперь поднимаюсь, мосье, - сказал Мишель. - Я надеялся, что еще пригожусь одному из своих старых клиентов.
Чейн огляделся на платформе.
- А мосье Латтери? - спросил он.
- Мосье Латтери? - сказал проводник, оживляясь. - И он приезжает. Будет совсем, как в старые времена.
- Приезжает? Да он тут! Он писал мне из Церматта, что он будет тут.
Ревалью покачал головой.
- Его нет в Шамони, мосье.
Чейн испытал свое второе разочарование в этот день, и оно совершенно охладило его. Он хотел ходить по вершинам, как Бог, наслаждаясь бытием. Но проводник его состарился, а друг, товарищ по стольким восхождениям не прибыл на свидание.
- Может быть, есть от него письмо у Куттэ, - сказал Чейн. И они вдвоем пошли к гостинице.
Письма не было, но оказалась телеграмма. Чейн вскрыл ее.
- Да, это от Латтери, - сказал он, взглянув на подпись. Потом он прочел телеграмму, и лицо его приняло озабоченное выражение. Латтери телеграфировал из Курмайера, итальянской деревни по ту сторону Монблана:
"Выхожу через перевал Великана и перевал Нантильон".
Перевал Великана был самым обычным и самым легким из переходов. Миновав его, было не трудно спуститься по леднику к отелю "Монтанвер" к Шамони. Но перевал Нантильон - совсем другое дело. Это значило, что после перевала Великана, в двух часах от "Монтанвера", Латтери повернул налево и направился к большой стене отвесных скал, составляющей западный склон долины, через которую ледник Великана стекает вниз; той стене, над которой поднимаются Зуб Акулы, пик Плана, пик Блетьер и другие вершины. Углубление между пиком Блетьер и пиком Грепона называется перевалом Нантильон. Латтери, очевидно, собирался пройти через этот перевал и спуститься на другую сторону большой скалистой стены, в тот ледяной залив против Шамони, который называется ледником Нантильона.
- Когда пришла телеграмма? - спросил Чейн у швейцара.
- Три дня назад.
Озабоченность на лице Чейна сменилась глубокой тревогой. Конечно, Латтери одну ночь провел бы в горах. Весьма возможно, что они застигнуты были ночью на этой скалистой стене на второй день. Никто еще не поднимался на эту скалистую стену, а те немногие, которые спускались с нее, рассказывали об ее трудностях. Но третья ночь - нет! Латтери должен был уже вчера быть в Шамони.
Чейн перевел телеграмму Мишелю Ревалью.
- Перевал Нантильон, - сказал Мишель, покачивая головой, и Чейн увидел в глазах проводника выражение страха. - Возможно, - добавил проводник, - что мосье Латтери все-таки не вышел.
- Он бы тогда телеграфировал.
- Да, согласился Мишель. - И погода была хорошая, туманов не было. Мосье Латтери не мог заблудиться. Конечно, какая-нибудь маленькая неприятность - вытянутая жила - могла задержать его в хижине на перевале Великана. Такие вещи случаются. Следует, пожалуй, телеграфировать в Курмайер.
- Это верно, - сказал Чейн и направился к почтовому отделению, стараясь поверить тому, что говорил Ревалью. Но когда он отправил телеграмму и вышел из почтамта, страх заговорил в нем снова.
- Перевал Нантильон - скверное место, Мишель. Если бы Латтери задержался в хижине, он бы нашел способ нам сообщить. В такую погоду хижины переполнены каждую ночь. Нет, я боюсь этих обрывов на скалистой стене.
Мишель Ревалью медленно проговорил:
- Я тоже, мосье. Скверное место - перевал Нантильон. Очень опасное. Но мосье Латтери всегда чувствовал себя уверенным на скалах. На льду - другое дело, но там - скалы.
- Знаете, Мишель, пойдите, соберите полегоньку партию проводников, - сказал Чейн. - За это время должен прийти ответ из Курмайера.
Чейн медленно прошел обратно в отель. Все радостные ожидания, которые скрашивали ему жизнь в течение двух лет в удушающей жаре Красного моря, обрушились и заменились предчувствием беды. Сначала он ждал в саду отеля. Телеграфист не приходил. Было двенадцать часов. Он пошел позавтракать и даже не заметил, что Сильвия Тезигер сидела рядом с ним. Он слышал ее робкую просьбу о соли и передал ей соль, но он не говорил и не оборачивался. И когда он вышел из комнаты, у него не было даже представления, кто сидел рядом с ним; он не заметил тени разочарования на ее лице. Через несколько часов ему принесли голубой конверт. Владелец гостиницы в Курмайере отвечал:
"Латтери вышел четыре дня назад с одним проводником на перевал Великана".
Чейн стоял в дверях отеля и увидел, что Мишель Ревалью и группа проводников с кирками для льда, рюкзаками и веревками идут навстречу ему.
- Его видели, мосье, - взволнованно заговорил Ревалью. - Это был мосье Латтери со своим проводником. Их было двое.
- Да, их было двое, - ответил Чейн, глядя на телеграмму. - Где их видели?
- Высоко на скалах Блетьер, мосье.
По знаку Мишеля молодой бородатый проводник, сняв шляпу, вышел вперед и стал рассказывать:
- Я был на Море Льда, мосье, третьего дня. Около Мельницы я увидел двух людей высоко на скалах Блетьер и был поражен, так как никогда раньше не видел там людей. Они были в двухстах футах ниже перевала между Блетьер и Грепоном.
- Когда это было?
- В четыре часа дня.
- Это соответствовало данным телеграммы. В этот момент после двух дней пути они находились, по-видимому, в двухстах футах от перевала - двухстах футах от безопасности...
- Вы долго их видели?
- Только несколько минут. Но они оказались в затруднительном положении.
- Я думаю, будет самое лучшее, - сказал Чейн, - пойти на Море Льда и поискать их у подножия скал.
- У меня здесь восемь проводников, и двое прибудут еще вечером. Мы из предосторожности выведем их на Море Льда, но я не думаю, что там они найдут мосье Латтери. Я думаю, что он сделал первый переход через перевал Нантильон с востока. Следует искать его на западной стороне перевала, в трещинах ледника Нантильон.
- Быть не может! - воскликнул Чейн. Правда, ледник Нантильон был местами очень крут. Но они так часто поднимались и спускались по нему, что ему не верилось, чтобы его друг мог попасть в беду именно там.
Мишель, однако, настаивал на своем мнении.
- Мосье Латтери чувствовал себя очень уверено на скалах, - сказал он, - и я думаю, он, забравшись так высоко, захотел бы влезть на самые вершины.
- Тогда может случиться, что он застрял на каком-нибудь выступе. Он едва бы поскользнулся на леднике Нантильон.
- И потащил с собой проводника, - воскликнул Чейн.
Скорее сердце, нежели ум, протестовали против такого предположения. Ему не верилось, что его друг, опытный альпинист, мог поскользнуться на леднике Нантильон.
- Отлично, - сказал Чейн. - Пошлите трех проводников на Море Льда, а мы пройдем на ледник Нантильон.
Он поднялся к себе, достал кирку для льда и новую веревку. Слух о несчастном случае быстро распространился. Группа туристов собралась у дверей.
Чейн, не отвечая на их опросы, сказал:
- Форвертс, Мишель!
И это слово было как бы "Сезам, откройся!" для комнаты, которую он охотно бы оставил закрытой... Воспоминания нахлынули на него со всех сторон. Он вспомнил, как вместе с Латтери каждый год проводил здесь по шесть недель, на вершинах гор, ночуя в хижине или под открытым небом, спускаясь в долину только на недолгие часы.
"Форвертс!". Годы их дружбы были заключены в этом слове. Ночи на высоких уступах, под прикрытием скал, в бледном сиянии снежных полей, у костра из хвороста, освещавшего лица товарищей; минуты, проведенные в скалистых каминах и в снежных галереях, когда один человек проходил вперед на разведку и потом кричал остальным:
- Можно! Форвертс!..
Все эти картины встали перед его глазами. Чейн стоял мгновение ошеломленный, недоумевающий. В уме его встал беспомощный вопрос: зачем? И пока он так стоял, он вдруг услышал простые слова сочувствия, сказанные отчетливым шепотом:
- Мне так жаль.
Чейн поднял глаза. Это была разряженная девушка из буфета Аннемасе, которая, казалось, поняла его тогда, понимала и теперь. Он поклонился ей с благодарностью. Потом, следом за проводниками, он направился по лесу, к леднику Нантильон.
ДЖОН ЛАТТЕРИ НАЙДЕН
Спасательная партия поднималась вверх ровным шагом. Надо было беречь силы для снежных высот, но в то же время они не останавливались. Вереница людей неустанно сворачивала, то налево, то направо, зигзагом, лесистыми тропинками. Зигзаги стали удлиняться, деревья редели, они выходили на большое плоскогорье, у подножия вершин, и остановились у горной гостинцы, стоявшей прямо над Шамони. Настал вечер, туманы ползли под ними вдоль горных склонов и закрывали всю долину.
- Тут мы остановимся, - сказал Мишель Ревалью. - Если мы выйдем в полночь, будем на леднике к рассвету. В темноте мы не можем обыскивать ледник Нантильон.
Чейн неохотно согласился. Он предпочел бы двинуться дальше, так как мысли заглушало только однообразие маршировки. Он все еще не мог поверить, что его друг, Джон Латтери, с его умением и его опытом, мог поскользнуться на ледяных ступеньках, как первый попавшийся турист. Мишель, с другой стороны, не хотел верить, что он упал с верхних скал Блетьер. Из этих двух нежеланий верить возникла надежда: а вдруг Латтери и его проводник живы и только находятся на каком-нибудь опасном уступе? Правда, они там уже были две ночи. Но Латтери был сильный, выносливый человек.
Прислуга из шале позвала его обедать. Чейн заставил себя поесть и снова вышел на площадку. Мишель Ревалью, выйдя из дома проводников, встал рядом с ним в темноте, не говоря ничего, так как сочувствие научило его быть молчаливым.
- Я так рад, Мишель, что мы ждем здесь, раз уж приходиться ждать, - сказал Чейн.
- Это новое шале, мосье. Оно было построено без вас.
- Да, и поэтому с ним не связано никаких воспоминаний! Его голые белые стены не напоминают мне никаких веселых ночей накануне нового восхождения, когда он и я сидели и разговаривали о планах на завтрашний день...
Слова умолкли. Чейн облокотился на деревянные перила. Туман в долине рассеялся, звезды сияли на черном небе та ярко, как я ясную зимнюю ночь, и от всего горного амфитеатра, полукругом раскинувшегося за ними, не было видно ничего. Холодный ветер дул с востока, и Чейн вздрогнул.
- Вам холодно, мосье? - спросил Мишель. - Это ваша первая ночь в горах?
- Нет, мне не холодно, - ответил Чейн тихим, спокойным голосом. - Но я думаю о том, какой смертельный холод сейчас в темноте, на скалах Блетьер.
Мишель ответил ему таким же голосом; на этом открытом, широком плоскогорье они оба говорили, ка в комнате больного.
- За ваше отсутствие, мосье, три человека провели ночь без пищи на ледяном склоне позади нас, около пика Плана, не ниже скал Блетьер. Никто из них не пострадал.
- Я знаю, я об этом читал, - сказал Чейн. Но это мало его утешило.
Мишель вынул трубку из кармана. На мгновение лицо его осветилось красным блеском. Его возраст сказался при этом и больше поразил Чейна, чем на платформе Шамони. Морщины углубились, старый юмор и живость исчезли, лицо стало неодухотворенной застывшей маской. Спичка погасла.
Чейн стал смотреть вниз. Огни Шамони ярко светили глубоко внизу. Он стал разглядывать их, и они приняли определённую форму. Он приподнялся и, показывая на них одной рукой, сказал испуганным шепотом:
- Мишель, вы это видите? Видите?
Главная улица проходила прямой линией через городок; под прямым углом ее пересекала другая улица, шедшая от церкви за рекой. До этих двух главных улиц огни горели всего ярче, и перед глазами Чейна в глубине долины светился большой золотой крест. Он выделялся все отчетливее, пока Чейн всматривался.
- Вы видите это, Мишель?
- Да. Но это бывает каждый вечер. Те три человека на пике Плана видели этот крест всю ночь. Это не плохая примета. Если вы ищете приметы, есть и лучшая.
Чейн быстро повернулся к Мишелю.
- Когда мы выходили из отеля, - продолжал проводник, - с вами заговорила молодая девушка с очень милым и нежным лицом. Наверное, она сказала что вам будут сопутствовать ее молитвы.
- Нет, Мишель, - ответил Чейн, и хотя было темно, Мишель знал, что он улыбается. - Она не обещала мне своих молитв. Она просто сказала: "Мне так жаль".
Мишель Ревалью помолчал некоторое время, потом заговорил, и в его голосе как будто звучала нотка зависти.
- Что же, и это нечто, мосье. Вы были так одиноки сегодня вечером. Вы вернулись после многих лет, полный надежд и планов, а застали разочарование. Надежды не оправдались, не так ли? Так вот, мосье, я тоже одинокий и при этом старый человек, который уже никак не может избавиться от одиночества. Я скажу вам: хорошо, что есть там внизу эта девушка с нежным и милым лицом, которой жаль вас, которая, может быть, сейчас смотрит наверх из этих огней в ту темноту, где мы стоим.
Но Чейн как будто его не слышал. Мишель, вытряхнув трубку, сказал:
- Лучше ложитесь. Нам предстоит долгий день, - и направился к дому проводников.
Но Чейн не мог заснуть. Надежды и сомнения боролись в нем слишком сильно. В полночь Мишель постучал в его дверь. Чейн встал, надел сапоги и позавтракал. В половине первого спасательная партия вышла в путь, по крутой тропе среди каменного моря, при свете одного фонаря. Было еще темно, когда они подошли к краю ледника. Они сели и стали ждать. На востоке скоро занялась заря, в слабом свете стали видны горы. Мишель задул фонарь, туманные фигуры проводников стали ярче обрисовываться, утро молчаливо встало над миром. Проводники двинулись на ледник и рассеялись по нему в розысках.
- Видите, мосье, сейчас очень мало снега, - сказал Мишель, вырубая ступени во льду.
- Да, но из этого не следует, что он поскользнулся, - горячо возразил Чейн, которому такое предположение казалось обидным для его друга.
Они медленно передвигались по белому ледяному склону, разыскивая ступеньки, которые обрывались бы над трещиной. Они поравнялись с нижним краем большого скалистого выступа, поднимавшегося надо льдом и разделявшего ледник на две части. Этот выступ был естественной тропой, и проводники быстро пошли по нему. Достигнув верхней части выступа, они снова рассеялись по нему, связавшись верёвками по двое. Слева от них был утес Шармоза, справа - скалы Блетьер. Они подвигались вперед около часа, вырубая ступени в крутых местах, как вдруг из середины ледника раздался крик: кто-то из проводников завидел что-то темное на льду.
Чейн окликнул Мишеля Ревалью, и они поспешно стали вырубать ступени по направлению к этому предмету.
- Осторожней, мосье, - крикнул Мишель.
Чейн не обращал внимания. Он обогнал проводника и двинулся вперед. Он теперь уже видел, что это был темный предмет, перекатываемый по льду дуновениями ветра. Это была шляпа. Он наклонился, чтобы прорубить ступень, когда порыв ветра, сильнее, чем другие, сбросил ему шляпу под ноги. Он наклонился и поднял ее. Это была широкополая фетровая шляпа, с клеймом английского магазина. На ней стояли две буквы: "Дж. Л.".
Чейн повернулся к Мишелю.
- Вы были правы, Мишель. Мой друг первым совершил переход с востока через перевал Нантильон.
Спасательная партия двинулась дальше с удвоенным вниманием, разыскивая какое-нибудь место на леднике, к которому бы вели ступеньки во льду, и от которого они не вели бы вниз...
Скоро раздался второй возглас. Проводник, стоявший на нижнем краю большой трещины, поднял руку над головой. Все искавшие направились к нему. Чейн спешил, работая киркой как никогда в жизни. "Нашел ли проводник то место, где произошло несчастье?" - спрашивал он себя. Но раньше, чем он достиг этого места, шаги его замедлились, и он остановился. У него больше не было сомнений: его друг и проводник последнего не лежали где-нибудь на выступе скал пика Блетьер; они не ждали больше помощи.
По леднику поднималась вверх прямой линией широкая дорога, усеянная обломками льда. Она вела от верхнего края трещины к большому ледяному обрыву, где огромные глыбы из сталактита льда самых чудовищных форм и очертаний, подобно внезапно замерзшему бурному морю, выстроились сомкнутыми рядами. Одна из глыб, подтаявшая у основания, рухнула вниз по склону, раздробившись на крупные осколки и проведя борозду по твердой поверхности льда.
Чейн прошел вперед и остановился рядом с проводником у нижнего края трещины. По ту сторону пропасти лед поднимался гладкой синей стеной фута на три. Верхний край его был в трещинах и зазубринах. На этом кончался путь упавшей ледяной глыбы. Она рухнула в трещину.
Проводник показал влево от следа льдины.
- Видите, мосье, эти ступеньки, которые спускаются через ледник и прерываются как раз у этого следа? По другую его сторону, мосье, их не видно.
Чейн ясно представил себе то, что произошло. Два человека спускались днем по леднику, рухнувшая льдина повлекла их вниз за собою. Он опустился на колени и заглянул в трещину. Стены ее были гладкие и отвесные и постепенно переходили от прозрачно-зеленого к темно-синему цвету, пока всякая окраска не терялась в темноте. Он наклонил голову и закричал:
- Латтери, Латтери!
Он закричал еще раз, и тогда Мишель Ревалью сказал несколько торжественно:
- Да, они тут.
Чейн вдруг обернулся, охваченный гневом:
- Видите, это была неправда, - воскликнул он. - Он не поскользнулся на ступенях и не увлек проводника за собою. Вы ошиблись, Мишель.
- Да, мосье. Я совсем ошибся, - сказал он и обратился к рослому и сильному человеку рядом с ним: - Франсуа, наденьте веревку и спускайтесь.
Они крепко обвязали веревку вокруг Франсуа, и он, взяв в руки кирку, сел на край трещины, спустив ноги, обернулся к ним и сказал:
- Когда я потяну за веревку, осторожно поднимайте.
Они осторожно спустили его на шестьдесят футов. Потом напряжение веревки ослабело. Франсуа достиг дня трещины. Через несколько мгновений за веревку дернули снизу.
- Он нашел их, - сказал Мишель.
Проводники выстроились, держа веревку в руках. Чейн стоял впереди, ближе всех к трещине. Но веревку снова потянули, и тогда они медленно стали вытаскивать ее. Чейну не показалось, что тяжесть на веревке велика. У него была только одна мысль: нашел ли Франсуа его друга? Какие вести он принесет с собой?
Голос Франсуа слабо слышался из глубины, но нельзя было разобрать, что он говорил. Проводники тянули за веревку быстрее и быстрее. Потом они вдруг остановились и начали тянуть очень осторожно, так как они расслышали, что кричал Франсуа. Он только повторял одно слово: "Осторожнее, осторожнее". И они осторожно подняли его до края трещины.
Чейн стоял слишком далеко от края, чтобы заглянуть вниз, но он слышал стук кирки Франсуа о ледяную стену и царапанье его сапог.
Мишель, стоявший отдельно от цепи, на коленях, у самого края пропасти, поднял руку, и проводники перестали тянуть веревку. Через мгновение он снова опустил ее. "Осторожно, - повторил он, - осторожно". Глядя вниз с напряженным вниманием, Чейн услышал тяжелое дыхание Франсуа, и вдруг над краем трещины показались волосы на человеческой голове.
- Выше! - крикнул проводник.
За веревку рванули, и из пропасти, над белым краем глетчера, появилось лицо. Не лицо Франсуа, а лицо мертвеца. Оно поднялось внезапно: в бледном свете бескровное, восковое, с открытыми невидящими глазами и опущенной челюстью, со страшным темно-красным пятном на левой части лба, где замерзла кровь.
Это было лицо Джона Латтери - друга Чейна, и было ужасно видеть, как оно склонялось и будто кивало ему, точно он был еще жив, хотя шея была сломана.
Чейн вскрикнул. Потом ему вдруг стало нехорошо. Он уронил веревку, сделал, шатаясь, несколько шагов, как пьяный, и сел на лед, охватив голову руками.
Через некоторое время к нему подошел один из проводников и сказал:
- Мы готовы, мосье.
Чейн вернулся к трещине. Проводник Латтери был также поднят с ее дна. Оба тела были положены в мешки, и к их ногам были привязаны веревки. Спасательная партия протащила тела вниз по леднику до тропинки и потом, положив их на двери, взятые в шале, отнесла их вниз в Шамони. По пути вниз Франсуа говорил с Мишелем Ревалью, который, в свою очередь, подошел к Чейну, шедшему в конце печальной процессии.
- Мосье, - сказал он, и Чейн поглядел на него отупевшим взглядом. - Франсуа заметил одну вещь, которую он хотел передать вам. Франсуа хочет, чтобы вы знали, что ваш друг умер сразу. Не было никаких следов движения. Он лежал на дне трещины, где был мягкий снег. Проводник - он еще шевелил ногами в снегу, но друг ваш умер сразу.
- Благодарю вас, - сказал Чейн ровным голосом. Но он шел нетвердыми шагами. Он спотыкался, точно от крайней усталости. И раз или два он повторял, как будто защищая репутацию своего друга:
- Вы видите, он не поскользнулся на льду, Мишель. Это был обвал. Это была не его вина.
- Я был не прав, - сказал Мишель, и он взял Чейна под руку, чтобы тот не упал. Оба они пришли в Шамони много позже других.
МИСТЕР ДЖАРВИС
Вести о смерти Латтери были переданы по телеграфу в Англию в тот же вечер. На следующее утро они появились в газетах под большим заголовком, и мистер Сидней Джарвис прочел их в пульмановском вагоне, в котором он ехал из Брайтона в свою лондонскую контору. Он вынул большую сигару из своих жирных красных губ и погрузился в размышления. Сигара, золотая бандероль на которой свидетельствовала об ее ценности, давно догорела, когда поезд остановился у платформы Баттерси Бридж. Мистер Джарвис был человеком цветущего вида. Он был среднего роста, с густыми черными волосами, красным широким лицом, маленькими живыми черными глазами, черными усами и крупными зубами. Он был плотный и коренастый и привлекал внимание своей фигурой, своими полосатыми штанами необычного цвета. В его бюро на Джермин-Стрит его уже ждал молодой секретарь.
- Я никого не буду принимать сегодня, Маундерс, - сказал Джарвис, проходя к себе.
- Слушаю, сэр. Есть немало писем.
- Они подождут, - сказал мистер Джарвис и прошел в свой кабинет. Он не тронул писем на столе, а прошел прямо к конторке и достал из ящика экземпляр кодекса Наполеона.
Внимательно изучив его, он взглянул на часы и позвонил.
- Маундерс, - сказал он, - я однажды просил вас навести справки о молодом человеке по имени Вальтер Хайн.
- Да, сэр.
- Вы помните, какие у него привычки? Где он завтракает?
Маундерс задумался.
- Это было уже довольно давно, сэр. Насколько я помню, он нигде обычно не завтракал. Но он приходил в американский бар ресторана "Критерион" для утренней выпивки около часу дня.
- А, вот как! Вы с ним познакомились?
- Да, сэр.
- Так вот, разыщите его сегодня. Накормите его завтраком и приведите его ко мне к трем. Позаботьтесь о том, чтобы он был трезв.
В три часа дня Вальтер Хайн был введен в личный кабинет мистера Джарвиса, который внимательно посмотрел на своего посетителя. Это был молодой человек с очень светлыми волосами, узким лбом, водянистыми голубыми глазами и слабым измятым лицом. Вальтер Хайн был одет в дешевый костюм, сильно поношенный, он вошел в комнату с заметной робостью. Кроме того он не твердо держался на ногах, как будто еще не оправился от пьянства прошлой ночью.
- Угодно вам сесть? - сказал мистер Джарвис, вкрадчиво указывая на стул. - Маундерс, можете идти.
Вальтер Хайн быстро обернулся, как будто он предпочел бы, чтобы Маундерс остался. Но он ничего не сказал.
Мистер Джарвис тщательно закрыл дверь и, пройдя через комнату, остановился перед своим посетителем, заложив руку в карман, стал разглядывать его.
Вальтеру Хайну стало не по себе, и он заговорил с вульгарным акцентом.
- Маундерс сказал мне, если я зайду к вам. Это может быть мне полезным.
- Полагаю, что так, - ответил мистер Джарвис. - Читали ли вы сегодняшние газеты?
- Только "Спортсмен".
- Тогда вы, вероятно, не заметили, что ваш кузен, Джон Латтери, убился в Альпах.
Он передал газету Хайну, который поглядел на него с полным равнодушием.
- Ну, и какое же это имеет ко мне отношение? - спросил он.
- Это оставляет вас единственным наследником вашего дяди, мистера Джозефа Хайна, владельца виноградников в Маконе, который, насколько мне известно, миллионер. Джозеф Хайн живет во Франции и по французскому закону должен оставить часть своего имущества своим родственникам, иначе говоря - вам. Я дал себе труд разузнать об этом, мистер Хайн, и установил, что ваша доля, по меньшей мере, достигает двухсот тысяч фунтов.
- Я это знаю, - сказал Хайн. - Но так как старый скот меня не признает и может прожить еще лет двадцать, мне от этого весьма мало проку!
- Видите, - сказал мистер Джарвис, вкрадчиво улыбаясь. - Мой молодой друг, тут-то я и могу вам пригодиться.
Вальтер Хайн посмотрел на него с удивлением, которое быстро сменилось подозрительностью.
- О, на чисто деловом основании, - сказал Джарвис. - Вы знаете, в чем моя профессия. Я даю взаймы деньги. К счастью для многих людей, у меня есть деньги, и я даю их взаймы. На самых выгодных условиях. Я не скрываю своей профессии. Наоборот, я горжусь ею. Она позволяет мне делать много добра. Если бы я показал вам мою книгу, вы бы увидели, как много знаменитых имений было спасено только благодаря моему содействию. Немало тружеников обязано мне своим заработком и даже этого не знают.
Мистер Джарвис повернулся к своему посетителю, разводя руками. Потом он понизил голос:
- Только одно я скрываю, и это, мистер Хайн, - выгодность условий, на которых я даю деньги взаймы. Я вынужден это делать, иначе на меня ополчились бы все мои коллеги по профессии. Но вы это узнаете, мистер Хайн, - он похлопал по коленям своего друга с благожелательным видом. - Итак, перейдем к делу. Ваши обстоятельства не особенно цветущие?
- Полагаю, что так, - мрачно сказал Вальтер Хайн. - Я имею 150 фунтов в год, выплачиваемых по неделям. Три фунта в неделю. На это не разживешься.
- Три фунта в неделю. Это просто смешно! - воскликнул мистер Джарвис. - Я искренне поражен. Мы все это переменим, - он встал. Вынул из конторки листок бумаги и сел за стол. - Можете вы мне сообщить, мистер Хайн, все ли эти подробности точны? - и он начал читать: - Ваш отец унаследовал то же состояние, что и ваш дядя, Джозеф Хайн, но потерял его почти целиком в спекуляциях. Уже средних лет он женился на вашей матери, которая - простите, если я задену ваши чувства, мистер Хайн, - не вполне была ему равна по социальному положению. Счастливая пара поселилась на Аркад Стрит, в Кройдоне, где вы родились 6 марта, 23 года назад.
- Да, - сказал Вальтер Хайн.
- В Кройдоне вы провели детство. Вас там посылали в школу. Но суровая дисциплина школьной жизни не соответствовала вашему независимому характеру. - Так Джарвис вежливо пересказал стоявшее на бумаге слово "исключен". - О, мистер Хайн, - сказал он, улыбаясь. - Вы и Шелли. Мятежники, сэр. Он и вы. Ну, что же. Покинув школу лет шестнадцати, вы продолжали учиться дома. Ваш отец умер в следующем году. Ваша мать - на два года позже. С тех пор вы жили на Рассель Стрит, в Блюмсбери, на доход, оставшийся от вашего отца. Три фунта в неделю - совершенно верно - выплачиваются вам душеприказчиками вашей матери. И вы не занимаетесь какой-либо из свободных профессий. Кажется, это все.
- Вы порядочно потрудились, чтобы разузнать мою историю, - подозрительно сказал Вальтер Хайн.
- Это мое дело, сэр, - сказал мистер Джарвис. - Теперь взглянем на будущее, которое открывает более приятные перспективы. Совершенно нелепо, мистер Хайн, чтобы молодой человек, который должен наследовать четверть миллиона, прозябал бы на три фунта в неделю. Это плохо и для государства, мистер Хайн. А его интересы для нас должны быть дороги. Когда это состояние попадет вам в руки, вы должны уметь им распоряжаться.
- О, я сумел бы им распорядиться! - перебил его, хихикая, мистер Хайн.
Мистер Джарвис весело засмеялся при этой шутке. Вальтер Хайн решил, что он проявил большое остроумие. Это придало ему уверенность.
- Шутник вы, мистер Хайн. Сумели бы распорядиться. Недурно. Я должен рассказать это своей жене. Но к делу, - он понизил голос до доверительного шепота. - Я предлагаю выдавать вам две тысячи фунтов в год, уплачиваемых вперед по четвертям. Пятьсот фунтов каждые четверть года. Сорок фунтов в неделю. С вашими тремя, мистер Хайн, это кое-что составит. Ха-ха.
- Две тысячи в год! - воскликнул мистер Хайн, откидываясь на стуле. - Быть не может. Две тысячи. Что же я должен сделать для этого?
- Ничего, только тратить их, как подобает джентльмену, - сказал мистер Джарвис. Ни тому, ни другому не пришло в голову, что это было для Вальтера Хайна как раз невыполнимое условие.
- Но вы тут не при чем, - сказал Вальтер Хайн. - Пусть меня повесят, если я тут что-нибудь понимаю.
- Конечно, я тут при чем, - откровенно сказал Джарвис, - я или мои душеприказчики. Нам, может быть, придется долго ждать. Дяде вашему семьдесят три года, но он крепкий человек, живущий в здоровом климате. Скажем, четыре тысячи фунтов за каждые две тысячи, которые вам даю. Эти выгодные условия, мистер Хайн. Две тысячи в год, пятьсот в триместр. Сорок фунтов в неделю. Сорок три вместе с вашим маленьким доходом. Что скажете?
Мистер Хайн был совершенно оглушен перспективой богатства - возможностью немедленного обогащения. Но он жил среди людей, которые никогда ничего не делают без выгоды для себя, и в нем проснулась подозрительность. Он начал рассуждать.
- Но предположим, что я умру раньше моего дяди. Тогда вы ничего не получите, - сказал он.
- Ну, нет, я этого не забыл, - сказал мистер Джарвис. - Это, конечно, маловероятное предположение, но мы должны его рассмотреть.
Он откинулся на стуле и снова устремил взгляд на своего посетителя. Потом он заговорил гораздо более спокойным голосом:
- Есть способ предохранить меня от потери. Вы можете застраховать свою жизнь на случай, если вы умрете раньше вашего дяди, скажем, на сто тысяч фунтов. Вы можете выписать полис на мое имя. Я буду платить взносы, а если с вами что-нибудь случится, то я буду застрахован.
Он не отрывал глаз от лица Хайна. Тот сидел, положив локти на ручки кресла, сложив руки у подбородка.
- Да, я понимаю, - сказал мистер Хайн, соображая.
- Вы согласны? - спросил Джарвис.
- Да, - сказал Вальтер Хайн.
- Отлично, - сказал Джарвис. - Чем скорее сделка будет совершена, тем лучше. Вы тогда сразу получите монету. Что касается страхования, вы должны получить медицинское свидетельство от врача страхового общества, и поэтому лучше вам дня на два остепениться. Советую вам сегодня же поговорить с вашим поверенным. Как только ваше долговое обязательство и страховой полис будут в моем бюро, мистер Хайн, вы получите ваши первые пятьсот фунтов. Надеюсь, у вас хороший поверенный?
- У меня вообще поверенного нет, - сказал Вальтер Хайн, вставая.
- Нет? - с видимым удивлением спросил мистер Джарвис. - Так хотите, я вам порекомендую. - Он сел и написал записку, положил ее в конверт, надписав адрес, и передал конверт не заклеенным своему клиенту. - Фирма "Джонс и Стайльс Линдольнс Инн", - сказал он. - Спросите мистера Драйвера. Откровенно расскажите ему все предложение и спросите его совета.
- Драйвера? - спросил Хайн. - Не следует ли мне поговорить с одним из участников фирмы?
- У вас деловая голова, мистер Хайн. Он вошел в контры с этим капризным учреждением - законом об акционерных компаниях. И поэтому имя его не публикуется. Но "Джонс и Стайльс" - это он. Расскажите ему все. Если он посоветует вам отклонить мое предложение - послушайтесь его и в таком случае. Добрый день.
Мистер Джарвис прошел к двери и отворил ее.
- Ну, видите, вот она - паутина, - сказал он с добродушным смехом. - Не такое плохое место. Что? - и он выпустил мистера Муху из своего бюро.
Потом он подошел к телефону.
- "Джонс и Стайльс", - спросил он. - Попросите мистера Драйвера к телефону, - и он в течение пяти минут беседовал с мистером Драйвером, а потом с удовлетворённой улыбкой мистер Джарвис вернулся к невскрытым письмам, ожидавшим его с утра.
МИШЕЛЬ РЕВАЛЬЮ ИЗЛАГАЕТ СВОЮ ФИЛОСОФИЮ
Это лето надолго запомнилось Шамони. Июль был сплошь безоблачным. Долины и горы купались в солнечном свете. Настал август, и в жаркую звездную ночь, в первую неделю этого месяца Чейн сидел напротив Мишеля Ревалью, на террасе кафе, нависавшей над Арвой. Под ними река пенилась среди камней. Шамони был ярко освещен, улицы были полны народа, женщины в светлых вечерних платьях с кружевными шалями на плечах, сопровождавшие их мужчины, деловые люди из Парижа и Женевы, проводившие здесь праздники, а от времени до времени какой-нибудь альпинист со своим проводником быстро проходили через мост, направляясь к своему отелю.
Мишель Ревалью осушил свою кружку пиво и печально сказал:
- Итак, это последний вечер, мосье. Всегда грустно - последний вечер.
- Вышло не так, как мы предполагали, - ответил Чейн. - Не знаю, вернусь ли я когда-нибудь в Шамони, - и взгляд его невольно устремился в сторону кладбища, где его друг лежал среди других англичан, погибших в Альпах.
Мишель задумчиво кивнул.
- Никакая дружба не сравнится с той, что началась среди снегов. Но знаете, мосье, что я скажу вам? Друга вашего нечего жалеть: он был молод. Он не знал ни страданий, ни болезни, и он умер сразу. Он даже не пошевелился в снегу.
- Это, конечно, верно... - сказал Чейн. Он окликнул лакея. - Раз это последний вечер, Мишель, - сказал он с улыбкой, - выпьем еще бутылку пива.
Он откинулся на стуле и снова замолчал, наблюдая за людной улицей и мерцающими огнями. В маленьком сквере какой-то певец отчетливо, приятным голосом пел жалобную мелодию. Мишель перегнулся через стол и заговорил с видом человека, много знающего, - тоном предостережения:
- Мосье! Самые счастливые воспоминания могут быть очень горькими, если не с кем разделить их. В этом все, мосье! Если не с кем разделить их!
Потом его захватила техническая сторона планов Чейна.
- Перевал Долан? Вам придется выйти очень рано из Лоньянского шале. Вы, конечно, должны там завтра ночевать. Выходить надо в полночь, а то и раньше. В этом году мало снега. Ледяной склон перед самым перевалом также потребует много времени.
Пока Мишель говорил, как бы предчувствуя затруднения и обдумывая, как их преодолеть, глаза его загорелись, и лицо его помолодело.
- Хотел бы я, чтобы и вы шли со мной, Мишель, - сказал Чейн, улыбаясь. Оживление на лице Мишеля вдруг исчезло. Он снова стал грустным, усталым человеком.
- Увы, мосье, - сказал он. - Я перешел через свой последний перевал. Я поднялся на свою последнюю гору.
- Вы, Мишель?! - воскликнул Чейн.
- Да, мосье. Я! - ответил спокойно Мишель. - Я состарился. Глаза у меня болят в горах, ноги - горят, я годен только на то, чтобы водить мулов на Монтанвер и провожать туристов на Ледяное море.