Аннотация: Вся новейшая история России эпохи торжества кретинизма - государственная власть, нравы народные и настроения россиян - ничто не укрылось от глаз нашего новейшего маркиза де Кюстрина, уехавшего из СССР а вернувшегося в хоспис.
Хоспис
Прости, Абраша Терц,
Das ist im Scherz...
Шломо Абрамович
Hoarse_Piss
или
Прогулки с 2_Pinым
Всякое обнаруженное сходство героев книги с реальными людьми не случайно.
Ассоциации некоторых абзайцей с трудами классиков продиктованы только больной фантазией читателя, за что автор нижайше просит прощения, равно как и за все с первого взгляда заметные морфосинтограмматические извращения.
Автор заранее раз - два -яица со своим героем и решительно заявляет, что не имеет ничего общего с его паскудными взглядами и сентенциями.
Пожилой еврей, покинувший СССР более 20 лет назад возвращается вновь, привлеченный научными изысканиями и не устает удивляться происшедшим с Россией переменам.
(C) Сандер бен Шаул 2004
Часть 1.
"Не ссы, жидок..."
Глава 1. Шолом, Шломо!
В белом прорезиненном фартуке с кровавыми пятнами, шаркающей походкой эпохи раннего полиартрита, поздним утром 18 числа весеннего месяца ниссан в крытую галерею заднего двора между двумя залами небольшого иерусалимского ресторана, передохнуть после сноровистого расчленения коровьей полутушки, вышел приват - доцент мясного цеха Шломо Абрамович, кандидат филологических наук, славист.
Как получилось, что всякое утро этого Даля нашего времени начиналось отнюдь не с очинки гусиных перьев, не с ласковой переборки нежными пальцами девственно белых четвертушек бумаги, а именно с кровавого таинства раздела утренней полутушки - история, в сущности, простая.
Помимо великого и могучего, другой пламенной страстью Шлёмы было мясо. Интерес к этой аппетитной форме существования белка возник у него в раннем, не слишком сытом отрочестве из за странного прозвища, полученного им от мамы.
Полноватого мальчика, целые дни проводившего на улице с ключом на шее постоянно "разжаривало", рукава туго застегнутой рубашки впивались в объемистые запястья, а свитер старшего брата, уродившегося, в полную противоположность Шлёмику тощим и длинным, по - боярски свисали ниже утопавших в юношеском сальце костяшек пальцев.
Не желая, по меткой дворовой дефиниции, ходить "спустя в рукава", юный Шломо норовил закатать или поддернуть последние. За это мама давала ему тапком по башке и обзывала "шмойхетом"*. Слово это являлось неожиданно вылезшим из закоулков ее основательно засратого идеологическим воспитанием сознания, рудиментом местечкового детства.
Единственный раз, когда Шлёмика посетил добрый старый дедушка Танхум Лейбович*, имел он шанс узнать истинный смысл этого незнакомого, чуждого сибирскому городу древнего слова. И он прозрел. Ритуальный ореол и уважаемость профессии мясника смутили незрелый ум Соломончика.
Задумчиво ковыряя в носу или снимая стресс лузганием семечек, часами простаивал он теперь на пыльном рынке, наблюдая молодецкую разделку последними профессионалами редких по тем временам мосластых коровок, салотопных хрюш, потных каурок и кроликоподобных бяшек.
Все, что было написано человечеством о мясе и мясопродуктах также не минуло пытливых карих глазок юного Шломо. Ужасающее расхождение между теорией и практикой надрывало его нежное сердце.
Несортовой разруб ассоциировался в его голове с гнусным извращением генеральной линии. А ее Шломо понимал твердо, причем главной партийной книгой, самым человеколюбивым документом эпохи, полно и справедливо отражающим эту линию, мальчик считал "Книгу о вкусной и здоровой пище".
"Так должен жить и питаться настоящий советский труженик", - вчитываясь в правила сервировки стола размышлял Шломо. Попутно он поглощал уху с маночкой на базе рыбной консервы и сырники с плиточным киселем, которыми матушка тщилась набить его утробу на скромную зарплату медсестры с РОККовскими курсами.
Изредка вырываясь на базар он, с точностью терминатора, издали сканировал еще не тронутую грязной лапой преступного мясосека* свежую полутушку. Безо всякого, на хрен компьютера, возникали и ротировали в его воображении части, на которые следовало разделить бывшую буренку в соответствии с генеральной линией.
Вот, превращалась она в горки кубиков для гуляша, продолговатых шматочков для азу и элонгированных нежных бефстрожек.
Растягивался между этих холмиков вальяжный ростбиф, строго поглядывая на грубые торчалки суповых наборов, сексуально оскорблявших его благородную нетронутую мякушку.
Хамоватые куски жопной части, крупно нарезанные для жаркого, шокировали ростбифа своей корявостью и волокнистостью как деревенские бабы - субтильную дачницу.
Зорко несли охрану Его Величества ростбифа стройные ряды лангетов и антрекотов - юных мушкетеров под командованием загрубевших стейков.
И, наконец, нижние чины - котлетная обрезь, оставив за собой груды порубанных на рагу, чанахи и харчо ребрышек, сливались, освободившись от болоньевой кольчуги, в нежном и живом реуньоне фарша.
Судорожно сглотнув текущую вожжой слюну, Шломо брел в очередь за ливерухой и нототеней.
Фетишизация любимого продукта, в сущности - мерзкого итога расчленения плоти некогда живого и добродушного существа, достигла своего апогея. Это беспокоило Шломову душу, просвещенную изящной русской словесностью.
Уже, было, хотел он свернуть на чистую стезю вегетарианства и даже подвел под это мощную идеологическую базу. А ведь зароки, данные в юности, частенько исполняются! Так и угас бы истощенный серолицый Шломо на огородных грядах, как сухой лист.
Но всегда, на его светлом пути к максимам индуизма, блестя барельефом виноградной лозы, шоколадно - говенным шлагбаумом вставала Великая Книга.
Жареный поросенок метко плевал в бритоголовую уже душу новоиспеченного индуиста ядреным, как сиська, антоновским яблоком, а осетр, медленно подкручивая величественные усы, вещал с персидским акцентом - "Так, товаришшш Шшшломо, должжен питатьсся чеccтный тружжженик!".
Проводя линию партии на правильное питание тружеников, пойти бы Соломончику в мясники, хрен бы покласть ему на филологию! Ан нет - место у колоды, хотя и было в те годы свято, но пусто не бывало. Легче было иудею обрести руководящий пост в РПЦ, чем получить в пухлые руки свои топор, нож и мусат - символы власти.
Пришлось становиться филологом.
В краткие сроки Шломо свалял, как мясной рулет, кандидатскую на тему "Аллюзия к очередным и внеочередным инструктивным документам, как эффективный стилистический прием идеологического насышения популярной литературы", нашпиговав ее, как морковкой, цитатами из классиков.
На примере великой Книги доказал он, что именно аллюзивная насыщенность сделала ее вечно живым и неиссякаемым источником всенародного оптимизма. Переиздание книги всех времен и народов, с насыщением ее новым идеологическим смыслом он положил темой своей докторской.
Однако, Шлёмины устремления разошлись с новой генеральной линией.
"Книга" была развенчана, ее идеологический аппарат - заклеймен. Рыбный день, соевый фарш и пятиметровое помещение для разогрева и приема пищи повели наступление на трудяшшшихся: Шломо бежал. Выезд в Израиль пугал его по многим причинам. Кому был нужен его оголтелый славизм? Филигранное изящество хрустальных конструкций живого великорусского языка здесь никого не прикалывало.
Кроме того, вставая на утлый иудейский кораблик, Шломо оставлял на берегу свинятину - весомую части своей русской души.
Делать, однако, было нечего. Шломо не жаловался. Именно здесь, на земле обетованной, он смог, наконец, сделать свое хобби источником средств к существованию, а профессию - всепожирающим хобби, которому, работая в утреннюю смену с мясопродуктами, он посвящал лучшие, ночные часы.
Впрочем, отваливая на историческую родину, кроме тоски по свинине Шломо вез в своем сердце надежду.
От друзей он узнал, что полусумасшедшие миллионеры выделяют пытливым идлэкам* такие, знаете ли, гранты, которые, как дети одноименного капитана, помогают потерпевшему крушение ученому вновь оказаться на плаву.
Идею получения такого гранта Шломо прочувствовал всей своей филологической жопой. В филологии жопа, надо заметить, является сильнейшим инструментом определения актуальности возникшей идеи.
Родилась идея в результате глубокого самоанализа. Дело состояло в том, что Шлёмина неиссякаемая любовь к мясу не могла найти своего вербального выражения в ленивом русском "мм - ся- оооо", чаще всего тупо отваренном и обгрызаемом непосредственно с кости под управлением едкой горчицы или вываренном в мутный студень.
Не отражал кипение его души и тощий иудейский басар*.Есть его было страшно. Казалось, что строгие раввины вдруг налетят, затопают, захлопают полами лапсердаков, дадут тапком по репе и отберут лакомый кусочек.
Нет, душевным струнам Шломо, несмотря на видовой антагонизм к германиту, отвечал только сочный Fleisch, нарезаемый бисхенами* и schnittchenами* при помощи золлингеновского me-e-sera*.
На базе этого созвучия душевных струн, Шломо вывел теорию подсознательной флуктуации идиша и сформулировал ее в автореферате своей докторской на тему " Роль идиша в формировании единого языкового пространства германских племен III - IV в.в. н.э.", на написание которой рассчитывал получить солидное вспоможение.
Однако евро - пейские спонсоры, давно уже начертавшие на своих знаменах призыв пламенного Перельмана - "Чи ты размовляешь ефиопскою мовою*?", Шлёму обломали.
Пробовал Шломо на гнилость и другие организации. Свое очередное измышление - "Загадка Онегина" он направил одновременно в общество пушкинистов и в фонд поддержки сексуальных меньшинств.
В этом пасквиле на русскую словесность Шломо нагло утверждал, что фамилия пушкинского героя состояла из слов "Ohne gyn", откуда и проистекали странные повадки героя, в частности - его прохладность с Татьяною.
Оба жертвователя отказали - первые - из гордости за явный гетеросексуализм великого арапа, вторые - из презрения к оному.
Гранты оказались на свалке Шломиных надежд, которую хозяин ее, впрочем, не забывал регулярно чистить и проветривать, имея в виду, что когда - нибудь может пригодиться.
А свалка, надо сказать, с сорока восьми Шлёминым годкам была полнёхонька...
Глава 2. Аидешен Топонимикус
Вышед на галерею, Шломо с трудом отыскал в своей пышной курчавой бороде ротовое отверстие и метко вструмил туда длиннейшую "раздышную" сигарету. Многократно сжимая фильтр своими сочными губами и игриво его покусывая, от юношеской привычки к "Беломору", он судорожно утолил первую жгучую потребность своей расшатанной ЦНС в никотине, а утоливши - замурлыкал:
"Самое длинное в мире,
Черное More моё..."
Обычно, на этой гнусавой ноте - а нужно отметить, что слуха наш герой был бесповоротно лишен - его рабочий день заканчивался.
Омыв свои потные чресла и фриштыкнув*, чем швед послал, за счет заведения, Шломо отправлялся домой, унося в ноздрях аромат специй, а в коричневом пакете - сочный schnitt говядины, грамотно уекономленный при разделке - будущий организатор и вдохновитель его ночных свершений.
Говядина была прекрасная, но этот сорт мяса не всегда соответствовал его тонким запросам. Проблема утерянной навсегда свинины и призрак окорока ветчины смущали его почти обкашеренное* сознание.
Шломо жалел, что, вопреки маминому желанию, не пошел на биофак*.Старушка, конечно, предлагала это из собственной корысти. Она мечтала провести остаток своей бурной, насыщенной трудами жизни где - нибудь на лесной заимке.
Шлепать бы ей тапком по высоким лбам Шломиных отпрысков, мягко помыкать мощной белоногой и полногрудой гойской женщиной, составившей счастье остепенившегося Шломы.
Невестушка отдыхала бы по дому и огороду, а мудрый Шломо уходил бы засветло в леса, пытливо рассматривать козьи орешки* и заячьи поссульки, делая, время от времени, собственные помётки* в толстой ледериновой тетради. Ворочаясь с обхода, шлепал бы Шломо любовно по заднице ладную хозяйку свою, курчавил детские головки, подходил бы к маминой щечке и, послушав пару часиков об ее глубоких идейных соображений, снидал* за широким семейным столом от подловленных в лесах фазаньей курочки и жареного леща.
Потом, к глубокой радости ее материнского сердца, садился бы Шломо за письменный стол, под портреты Сталина, Мичурина и дедушки Танхума Лейбовича и двигал вперед науку.
(Ох и урод ты, Шломо, не мог маме угодить. Так шмойхетом и помрешь!).
Впрочем, переживал Шломо не о тихой лесной жизни. Если бы не сраная филология, он вполне мог бы, за бесцельно растраченные 25 лет хотя бы за малую точечку уцепиться того нерва, который заставит пяточкастую гадину не жрать всякое гавно, а мирно жевать жвачку.
"Наконец-то открыли!" видел он бегущую над арабскими, индонезийскими и иудейскими городами горящую строку. Первый всемирный мусульмано - иудейский собор, затаив дыхание, слушает объявление авторитетнейшей комиссии - "Да, это она, первая кашерная свинья!" Зал взрывается аплодисментами, здравицами в честь Шломы. Раввин и мулла падают друг - другу в объятия.
Вот это была бы Шнобелевская!
Не ведал Шломо, что свершится над ним пророчество мудрой бат-Натановны, что благородная цель расширения кашерного ассортимента так неожиданно близка.
Впрочем, вернемся к рутине Шломиного существования. Прибыв в свои немудрые апартаменты, он, обычно отдавал слабую дань физическим упражнениям, которые заключались в нещадном избиении будущего ужина деревянным молоточком, сопровождаемом ритуальными приплясываниями и атоничным пением.
Когда обернутый в салфетку пострадавший отправлялся отдыхать до вечера возле ледка, видпочил и Шломо, предварительно оросив для дезинфекции свой кишкомот стопкой морозного джина.
В целях бюджетной экономии он изобрел собственный способ борьбы с изнуряющей дневной жарой. Шломо проводил свою расширенную сиесту в неглубоком надувном бассейне, на треть наполненном условно - холодной водой.
При размещении Шломиного тухеса*, бассейн, повинуясь закону мудрого грека, заполнялся почти до краев, но так, чтобы при вращении тела не происходило переливов и расплескиваний. Шломина тыквообразная лысеющая голова размещалась на надувном бортике.
Этот ритуал назывался "праздник бегемота" и проходил, обычно, тихо и мирно (если исключить дикий Шломин храп).
Лишь в те редкие минуты сна, когда Шломины фантазии заводили его глубоко в известные закоулочки, над всплывающей субмариной его пуза замаячивал неслабый еще перископус* и идиллия праздника нарушалась. Впрочем, Шломо быстро поворачивался на бочок, охлажденный перескопус, устыдившись, скрывался за сохраненной с младенчества шторкой и прекращал отвлекать бегемота от праздника.
В сумерках Шломо пробуждался, не вынимая себя из воды жадно высасывал очередное More и, освеженный ментолом, являлся миру и городу, спеша на встречу с забинтованным другом.
Мерзко шипя в последней бессмысленной случке с нежной горкой тертого лука (вот те, блин, и этимология!) на черном тефлоновом поле, бывший обитатель салфетки слегка бледнел, затем игриво зарумянивался, после - коричневел и в этом состоянии, названном антифашиствующим Шломой "коричневая чума", попадал на его обширную тарелку.
Оттуда, под ударами охотничьего ножа и двузубой вилки, на лафете из чищеного огурца с помидорными колесиками, он отправлялся в чистилище брюха.
Страшный суд совершался неспешно. Не менее двух часов требовалось, чтобы энергия цветов и трав, нажмульканая бедной скотиной по капельке среди сочных лугов, точно определила свое направление в обширном Шломином организме, а следовательно - и его предбудущую ночную ангажированность.
Процесс протекал в ленивой сытой дремоте.
Стейк полировался наперсточками пищеварительных настоек или глоточками коньяка, чашечками кофейку или нажасминенным лянсином в маленьком чайничке, ароматными сигарилками и пр. и пр.
А, иногда, впрочем, даже и легкое пырр - пырр мешалось на звуковой волне с бесконечными пуччинниевскими речитативами.
Моцартовские хитрые коленца тонизировали волнообразные сокращения пищевода и наконец, подобно нежным волнам Шахразадовой песни, высвободившаяся энергия, ведомая волей случая, заполняла один из двух ожидавших ее сегментов Шломиного тела.
Получив райскую ориентацию, энергия ужина насыщала каждую клеточку Шломиного мозга и отправляла, крепким пIдсрачником* в высокий полет его творческое воображение.
Шломо приступал к продолжению главного научного труда своей жизни - обширного геоисторического полотна "Роль коренного российского еврейского народа в формировании исторических наименований городов российских - сиречь Аидешен Топонимикус"
Против обращения к ученым занятиям угрюмо протестовал перископус, однако Шломо увещевал его склонить буйную головушку, имея в виду, что будет и на его улице праздник.
Решающим аргументом было указание Шломою на укоризненные глаза адьюнкта Яновского, чей портрет висел над столом, дабы укорять Шлому в небрежении, а перископуса - в излишней, неуместной в виду научных занятий, ретивости.
Звоном хрустальных мудей встречал ученого старенький его мотороллер. Именно такой брэнд придумал Шломо для продвижения в России Apple Macintosh, сообразуясь с названием центрального процессора.
Яблочники, однако, отклонили его маркетинговую находку, хотя он уже точно рассчитал и распланировал, куда потратить гонорар.
"Верзоха* просится к столу,
Netscape - к сервяге,
Минута- и байты свободно потекут"
вдохновенно декламировал Шломо, стараясь делать ощутимую паузу после "и".
Покуда едкое шипение озвучивало великое таинство коннекта, он методом прикидки к носу, исчислял затраты на мыло в текущем месяце.
Начинался медленный залив инкомящего.
Шломо ни Yahoo не понимал в механизме функционирования Интернета, и его поражала та великая е-бическая* сила, которая легко связывала между собой немногочисленных российских топонимов, позволяла им вести бесконечный виртуальный компендиум о любимом предмете не выходя из дома и даже не надевая штанов.
За время приема, Шломо спецательной "военной" машинкой (высшая оценка в Шломиных устах бесполезно - гениальных изобретений), вскрывал многочисленные конверты с марками славянских держав и приступал к раскладке их содержимого по задрипанным картонным скоросшивателям "Дело".
Сначала - конверт, потом - письмо. Аккуратно разместить птичек живого русского слова по клеточкам, а уж потом, точно зная, что не разлетятся, читать и пережевывать, перекатывать во рту новые слова и словечки.
Если бы досужий зритель заглянул бы в этот момент через полное Шломино плечо, он получил бы в морду.
А если бы ему удалось- таки заглянуть, применив шапку - невидимку, зажим от сопения и затычку от попердывания, он заметил бы, что немало было писем, деревенские адреса которых были начертаны мелким старушечьим, округлым девичьим, а то и железным бальзакодамовским почерком.
Да, в числе Шломиных корреспондентов превалировали обычные русские женщины, которыми живет и держится российская глубинка. Именно они доносили до его "кельи иерусалимской" аромат живого русского слова.
Благодаря им Шломо узнавал древние и новейшие народные и антинародные сказания, шутки, побасенки, приколы и чудачества.
Как же сложились эти чудные связи, как сплелись разноцветные шелка этих дружески протянутых ниточек, благодаря которым Шломо живососил благодатный нектар благоуханной российской словесности? А случалось, знаете - ли так, что пищеварительный процесс завершался, в некотором роде, в пользу перископуса и уже примерно за полчаса до окончания вечернего кейфа Шломо начинал ерзать в своем кресле.
Сначала, в его бредовый ум полиглота, ловивший пятимерную семантику каждого звукосочетания, вползало нечто детское. Например, мамина песенка:
"Прыгает заинька*, прыгает серенький",
неожиданно переходящая в
"Зайка - prick*, зайка - cock*,
Виден зайкин фаллосок*"
Или, с криками "Sein - bereit!" маршировали перед ним странные лысоголовые тельмановцы.
А то вдруг возникал в его сознании образ старой девы - латинистки по прозвищу "Bestia antiqua".
Она томно расстегивала кружевную блузку и строго разъясняла: "Scientia потенцию ест, Шломо. Coito - ergo sum. Ну, иди ко мне, а то не стану с тобой Gaudeamus петь!"
Приходил и принцеобразный Иннокентий, глядел на него светловзглядно, полными губами кротко наставлял :
"Есть многое на сете, друг Шлемацио,
Чего не заменяет мастурбация".
И вот уже явственно замаячивший перископус чревовещал ему: "Забудешь ведь, Шломко, как головастик заныривает. Не те годочки твои, не те... раз пропустишь, другой - поленишься, а потом - хлоп - и забыл. И хрен вспомнишь!"
"Прощеньица просим, Николай Васильевич, мы на пленэр, в иск - пездицию* значит", - бормотал Шломо, отводя блудливый взгляд от портрета и, схватив в охапку, исчезал в лабиринте иерусалимских улиц. Низовое жопное чутье, присущее всякому толковому языковеду, неизменно приводило его в стан русских паломниц.
Здесь он был хорошо известен как "Шломо - почестный отрок иерусалимский".
Первоначально строгие матушки поопасывались Шлому и даже заводили при его приближении псалму про "явреи ужасныя", но узнавши в нем великого начетчика и знатока фольклора, расслабились. Ну тут и конечно...
Допустили Шлому в почестные беседы, аки козла в вертоград. Заголившись до срачиц, ( Это не то, что вы подумали, а старинное наименование сорочки. Отсюда вывод, что исконно русское обозначение седалища есть "срака", а не французская "жюп", превращенная восторгавшимися пышными кринолинами мужиками в "жопу" - "Глядь, какая жопа у барыни!").
Так вот, заголившись до срачиц в душной иерусалимской ночи демественно воспевали старицы и белицы божественные стихиры. Но, постепенно, добрые старушки начинали клевать носом, а у белиц начинало переходить на мирское:
"Ой, ты чарочка церковного вина,
Меня Шлёмонька не любит ни хрена".
А он - то, Гоголем, гоголем (ой, простите, Николай Васильевич!). А они - то хором, хором:
"Уж как Шломушко по горенке похаживает,
Чем попало об сапог и поколачивает,
Ой, Шломо, распиндяй молодой,
Сама дура, распиндяй молодой!".
Шутки - прибаутки, на херу погудки, палочки под елочки, жопой на иголочки. Повернулась к лесу задом - тут и Шломушка с прикладом, наклонилась за грибком - тут и Шломо с ветерком...
"Как на речке Иордани.
Предлагает Шломо Мане -
Приходи бли тахтоним* -
О любви поговорим".
Ой ты, садик Гефсиманский, Елеонская гора, наши танцы - обжиманцы продолжались до утра. Как от Шлёмина луя* затаилась в речке я. Только вышла на лужок - он опять за пирожок*! Ох, искушение!
А под утро, перехватив наскоро чай маток* и гвина* кусок - снова на работу.
Так, между сладким адом золотых пред климактерических ночек и раем мозгогребных научных исканий и текла бы тихая Шломина жизнь, если бы не изломал ее круто, не бросил мирного Шломо в бурный водоворот этот день восемнадцатого числа весеннего месяца ниссан.
Глава 3. "Говнём, пацаны"
Сегодня привычный распорядок был нарушен. Если бы наш герой только мог представить себе, во что выльется его согласие задержаться на работе до вечера! Но Шломо не мог отказать хозяину - да и как было ему, знатоку российской словесности, не оказать помощь двум "половым" - членам молодежной бригады ресторана - Шмулику и Додику в виду ожидавшегося бума чревоугодия среди российских паломников.
Иерусалим был ими буквально наводнен.
Вчера, снеся Цахаловское оцепление, паломники взяли штурмом все доступные храмы и подчистую растащили всю имевшуюся благодать. Сегодня Иерусалим с трепетом ждал разговения. Понятие это было новым для древнего города. Муниципальные власти трепетали.
Паломники, как мы уже убедились, прибывали с берегов российских и ранее, практически - уже насколько веков.
Скромно одетые мужчины и женщины, тихо исполнив свою духовную мечту, мирно отправлялись восвояси, увозя с собой чудотворный крестик из ливанского кедра - их самолетами завозили из красноярского края - и малую скляницу священной земли с горы Елеонской.
Эту землю круглогодично производил сверхсекретный комбинат "Адам".
В его цехах миллионы красных калифорнийских червей, под строгим наблюдением раввината, задумчиво пережевывали завозимое из киббуцев кашерное дерьмо. Продукция вывозилась и рассыпалась по горе под покровом ночи.
В Иерусалиме этих милых людей любили, охотно показывали религиозные и светские достопримечательности, с удовольствием помогали провести досуг.
Однако, к несчастью, паломничество вошло в моду в кругах российской правящей элиты. Начало положил ПерПреПерПен. Сразу после отставки, похожий на огромную насосавшуюся пиявицу, только что отпавшую от шеи любимой Родины, он прибыл сюда.
Распихав весь причт, ПерПен уселся, где не надо, ожидать снисхождения благодати. Ждать было скучно, он громко болтал со святейшим, ерзал, вставал, вновь садился. Во - первых - брюхо подвело, а банкет не начинали. Во-вторых - перед службой не дали стаканчик, боялись, что, схватив кадило, начнет дирижировать дьяконами, как давеча - джаз - бандой голоногих тирольцев.
Но - обошлось, сподобившись - отбыл. Вслед за этим - как прорвало.
В стилизованных поддевках от Jude - Arschchena, с нелепо постным выражением на отожратых ланитах, с ослопными свечами, которые, имей они целебное содержание, могли бы доставить несказанное геморроидальное облегчение взрослому слону, перла элита российская за благодатью как на буфет.
Первым проявлением христианской любви стал у мордатых обряд взаимного целования.Никто из них, конечно, не мог повторить высот жанра, таких, как демонстрировали во время оно Хоннекер и Брежнев. Если те, как хлысты на радении, были истинно супругами духовными, то у этих все было примитивно, как в борделе.Эта грубая чувственность мужских лобзаний привлекала в окрестности православных храмов местное педерастическое сообщество. С раннего утра все лучшие места в кафе были заняты. Стул у окна в отдельных комнатах шел по пятисот шекелей.
Помимо братского целования, паломники выполняли весь свой замысловатый обряд. Мелкими, кругообразными движениями, кто посолонь, а кто и противусолонь, осеняли они себя крестным знамением,бормотали малопонятные молитвы, лезли во все храмовые закоулки, возжигали слева - во здравие, справа - за упокой, даже пытались читать охране речи о патриотизме и духовности. Однако, увязнув в старославянских оборотах, сникали и оросив святой водой тупые головы свои, торопились к раннему разговению.
Суть этого христианского обычая была не совсем ясна сионским мудрецам. Его название предвещало недоброе.
Весь персонал иерусалимской сферы обслуживания был понят по тревоге. Вдруг это предвещало первую утреннюю групповую дефекацию на узких улочках священного города? Учитывая количество прибывших православных, он мог превратиться в новые Авгиевы говнюшни.
Шломо, конечно, разъяснил хозяину суть обычая и посоветовал запастись не лопатами, а жратвой с ориентацией "аля - рюсс". Поскольку паломники обладали, как правило, высокой платежеспособностью, хозяин ободрился, но лопаты продолжал держать наготове.
Шломо же был попрошен приодеться. Имелся в виду его единственный костюм, в котором он так и видел себя в гробу и потому старался не капать соусом на лацканы.
Вдоволь нафыркавшись в душе, Шломо обильно дезодорировал свое дышащее гормонами тело, облачился и проследовал в зал на помощь молодежи.
Ему и самому было любопытно взглянуть на разговение. Он не сводил этот обычай к простому вкушению говядины. Своим языковедческим плугом он забирал глубоко, сводил его к насыщению великой Хавой*, обладанию первой чудосотвореной подругой.
Как раз в тот момент, когда Шломо тяжко вздохнул над крушением своих планов и устроился под вентилятором у буфета, в ресторанчик вошли двое.
Парочка эта была столь примечательна, что заслуживает отдельного описания. Покуда неразлучники, утираясь трехаршинными платками, отдышиваются под трубой кондиционера - вкратце живописуем их групповой портрет.
Старший паломник был лыс в верхнем полушарии головы своей. Юбочка из волос кокетливо прикрывало мясистые уши, придававшие его хитрой подьяческой мордочке сходство с Думбой*. Одет он был в фирменную поддевку и белую, навыпуск, рубашку - косоворотку от Версаче.
Молодой имел абсолютно иудейскую внешность. Его курчавая носатая физиономия, украшенная лошадиной челюстью, никак не гармонировала с ярко - красной палаческой атласной рубашкой, перепоясанной витым кушаком. Нижняя часть тела спутников была облачена в единообразные синие казачьи шальвары, заправленные в смазные сапоги от Carlo Pazzolini.
Перси их были усыпаны многочисленными знаками неких чудных орденов. У лысого особо выделялась медаль "За доимку НДС", кучерявого отличал знак "Голубой патруль".
Было ясно, что парочка основательно приготовилась достойно представить отечество на палестинской земле.
Изъяснились они исключительно степенными оборотами позапрошлого века. При этом их речь была усыпана осколками сокровищ зафлектированного иврита, щедро почерпнутых из халявного апоалимовского разговорника за время полета.
"Вот радость - то, Димушка!" напевно запричитывал поддетый. "Дожили мы, как маменька говаривала, до светлого морковкина заговенья".
Спутники вновь троекратно почеломкались и, отдуваясь, расположились за столом
Кучерявый долго водил пальцем по правой стороне меню, стараясь выяснить уровень цен, затем плюнул и повелительным жестом подозвал тощего Шмулика.
"Анахну жрать рацим", довольно бойко начал он, но сбился. "Едохель* рацим... Нет, дядя Миша, уж Вы увольте, дальше - убей не помню. Все блюда из головы вылетели. Помню только "мелафефоним башелах", а что это - забыл". Шмулик усердно записал соленые огурчики.
Дядя Миша почесал думбячье ухо и взял заказ на себя. "Поджарь-ка ты нам, братец, бейцим* им сальцим, холодцим подай, авазуточку* жареную попильпельней, колбасятинки* копченой настрогай", - напевно нанизывал он словечки, сопровождая их смачными жестами.
Особенно удался ему жест, иллюстрирующий нарезку колбасятины, выражавшийся в восходящем постукивании ребром правой ладони по левой руке.
Шмулика затрясло. Если сальцим и холодцим он не понял и ему еще предстояло переварить всю необычность этого заказа, то кольбасятина, вкупе с красноречивыми жестами, дошла до его сознания и привела в дикий экстаз.
Раскачиваясь, как на молитве, он стал терпеливо объяснять господам, что рубленный собачий член они могут получить на завтрак только в ресторане "Сеул", в то время, как странно требовать собачатину в еврейском ресторане, да еще с утра.
"Да причем тут Сеул", - взорвался кудрявый, уцепивший только одно слово из Шмуликового гырканья. "Были мы во граде Сеуле, в аккурат на китайский Новый год, а теперь, как, значит заговенье - здесь кушать желаем!
Чего он, дядя Миша, раскомандовался? Здесь ему не Биробиджан, а исконно русские Палестинские земли. Вот погоди, поставим иерусалимский казачий полк - живо поймете, как надо коренных сябров* кормить".
"А и верно, Димуся", - включился лысый. "Как русский то новообращенный паломник попрет - это им не арапа худосочного в мечеть провожать.
Ихний яврейский солдат жидоковат. Он хоть и длинный и мосластый, а все равно легкий какой-то, як кошеня!"
"То-то мы их вчера смяли ровно камыш. Это надо придумать - в божий храм по очереди пущать! Так и вперли в церкву навалом, что уж народу то подавили...
А все от духовности нашей, от сугубого радения. А вот если бы стояло человек двадцать казачков - низеньких да крепеньких - хрен бы пустили. Надо, надо нам возрождать казачество ершалаимское. Испокон века наша ведь это земля. Отсюда пошел есть и наш любимый напиток ёрш".Офулевающий Шломо пододвинулся поближе и навострил уши. Вот тебе и топонимикус!
"А ты, Димулечка, потешь душу - то, расскажи, милай", - умильно взалкал лысый и, сложив пухлые лапки на грудь, даже прослезился. "Токмо, давай, спервоначально говнем. Сейчас я дообъясняю инородцу этому, хлопнем по первенькой - да и послушаем".
Лысый вновь обратился к Шмулику: "Басарию им шаменет сбацаль*, значит", - Шмулик сделал недоумевающий жест - в каком это смысле басарию?
"Ну, мясинки такие маленькие, в сметане, с луком", - опустился до объяснения дядя Миша. "Что за бестолочь, простой бефстроганов понимать не может. В.С.О.Пу также пару бутылочек заморозь!"
Шмулик возбух. Зная из общения со Шломой некоторые базовые русские слова, он, громко размахивая руками, стал объяснять клиентам адрес ближайшего гей клуба, где они могут сколько угодно получить "в сопу" и даже под заморозкой, а не пойти ли им отсюда, целовунчикам синештаным.
Шломо понял, что пора вмешаться. "Оченно даже можем бефстроганов понимать, Ваше степенство", подлетел он мелкой утицей. "И V.S.O.P. представим в лучшем виде, не извольте сомневаться".
Парочка облегченно вздохнула и всем сердцем отдалась Шломиному сомнительному обаянию.
Он же, гонимый жаждой познания, быстро отрегулировал заказ. Сало в яичнице было заменено кошерной пармской ветчиной, холодец уступил место заливному язычку, бефстроганов превратился в изик - фляйш*, а уточка по-пекински была обильно поперчена. Собачатины, конечно, никто не нарезал, а нашинкован был нежнейший балык из вырезки и рулет из индюшки, что и составило, будучи украшено солеными огурчиками, - мечтой жидообразного казачка, мясное ассорти.
Попутно был усмирен и разбушевавшийся Шмулик. По поводу заморозки коньяка Шломо объяснил ему, что клиенту виднее, а что жрут столько с утра - так не Шмуликово это дело, потому люди говеют и, опять - же, на свои.
Все это с несвойственной ему быстротой и легкостью обделал Шломо - и снова в зал, к буфету, не пропустить бы главного, заветного.
Но, к его радости, разговор у друзей на сухую не шел.
"Фигня тут народец, дядя Миша", - жаловался кучерявый, "Дурят нашего брата. Вчера экскурсоводша мне и говорит - не желаете, дескать в Иордани закупнуться. Неужто мы не можем понимать, что Иордань - это прорубь. А тут - жарища, Хуанхе какая - то течет, верблюдов только поить".
Вдруг подоспел отошедший Шмулик, охальники* махом хлопнули по 150 ледяного V.S.O.P.у, смачно закусили огурчиком, затаял во рту балычок.
А вот и по другой - с заговеньицем - и перченой уточки вдогонку. И оттаяла русская душа, плавно и благочинно повел кучерявый казак долгожданную повесть о наречении града Ершалаима.
Глава 4 "У Вас какой месяц?"
"В давние времена незапамятные, на реках иудейских, в которых иудили, значит казачки наши рыбку на прокорм, собралась ватага удалого атамана Ерошки - выпить трошки", - завел кучерявый. Ресторанная зала заполнялась уже людьми, в чем-то похожими на лысого. Они чинно садились за столы, хлопали по стопочке мерзлого ВСОПа, который Шмулик и Додик тащили уже не спрашивая, молча взасос целовались и нажимали на закуски.
Некоторые, не разобравшись, кидали по 500 евриков в снятый чернявым картуз. Но, приглядевшись к лысому и с ужасом узнав его, добавляли еще по три таких - же бумажки и, чинно крестясь знакомыми кругообразными движениями, отходили за немногие свободные столы. Все внимательно слушали распевное повествование чернявого.
"На снасть удалую - словили плотвичку малую, как ведется от веков - натягали окуньков. Изловили, ни с хера, небольшого осетра. Добавив три лягушки - заварили юшки. Хороша была с лягушками уха - да без выпивки не манит казака. Долго не греша - замесили ерша. В честь лихого атамана была выпивка названа. Все вместе - хлопнули по двести, дале по - сто, потом - по триста, мы-ста да вы-ста, что это они-ста?
Сбились казачки гурьбой - разобраться меж собой. Как зачали лаяться - с ними и не справиться.
Вдруг глядят - идет дедок, держит в руце батажок, а за ним, ядрена мать, так и прет жидова рать.
Все явреи тощи, что святые мощи. Оказалось, этот дед их таскает сорок лет, а вместо пьянки - дает им манки. Тихо дедушка стоит, все про лайлу говорит. Оказалось, он, зануда, вопрошает: " Вы откуда? И не можете - ль помочь, провести нам где бы ночь?"
Казачки - народ серьезный, видят - вечер уже, поздно, знать ругает их дедок, чтоб не лаялся роток, чтобы, значит, не орали, а нажравшись - почивали. С уваженьем старичков был ответ от казачков. "Тут такое приключилась - с ерша лаем, Ваша милость. Много, стал быть испито. Да уж кончили, ничто..."
Как услышали явреи от чего они сдурели - руки к небу вознесли, заорали, завели: "Ершалаим, Ершалаим! Тут мы, дескать отдыхаем. Здесь земля обетованна, как сказала Марьиванна!"
И, осев на той землице, стали идлэки плодиться, а казаков извели со исконной со земли.
Вот такой Вам всем конец, а кто слушал - молодец!"
Зал взорвался аплодисментами. "Хай живе вiльна Ершалаiмщина!"- скандировали одни паломники.
"Жаксасын синедрион" - подхватывали другие. Крики экстаза, вызванного рассказом иерусалимского казачка, долго не смолкали.
"Ни куя себе, ни сея, так и аннексируют, черти, рiдну Палестину!" - ужаснулся Шломо. "Вдруг эта тюлька проканает? Дядя Миша этот, видать, в авторитете у них. Закончат вот с Тузлой, на челны и геть, геть - в Натанию."
Шломо был не воин, но за прошедшие "двадцать лет спустя" у него выработались элементы израильского патриотизма. Видно, подумал он, сама судьба выставила меня - слависта и топонима, в этот судьбоносный момент на защиту родных рубежей!
С криком: "А вот хренушки Вам до коленушки!" - Шломо бросился к лысому. Лысый, высоко оценивший Шломины старания по сервировке стола и, видимо, недослышав всей фразы, ласково взглянул в его сторону.
"А подай, милый, хренушки-то, с холодцом - куда как способствует!"
Шломо, уразумев, что с нахрапа тут не возьмешь, подкатился к лысому с полным соусником хрена и льстивыми речами: "Позвольте выразить восхищение Вашей исключительно интересной топонимической гипотезой! Как тонко, как метко. Как кандидат филологических - просто очарован!"
"Да уж, Димулька у нас таков! Все его концепции как ежу контрацепции - нужны, понятны, полезны всей стране! милы русскому сердцу", - похвалил казачка дядя Миша.
"А Вы, милейший, никак репатриант будете?"
"Да не буду уже, наверное", - ответил Шломо, " уже, стало быть, репатриировался. Хотя, конечно, как патрию понимать".
"Патрию нужно понимать однозначно", - отрезал кучерявый.
"Да не патрию, а партию", - поправил лысый. "Ты глотни еще, оно и прояснится, мяском закуси кисло-сладким".
"А ведь интересную мысль Вы - как Вас там - Шломо, Соломон, значит - подали. Народонаселение у нас того-с, знаете, Не начать ли нам процесс репатриации репатриантов? Они уже тут сальцем обросли".
С этими словами он игриво ущипнул Шлёму за пузень. Вспомнив о сочных поцелуях, тот убоялся было, но решил все стерпеть и превозмочь ради любимой Родины.
"Вот вы, Соломон, хотели бы репатриироваться взад?" - с железными гулкими нотками, столь запомнившимися Шлёме по прощальному контакту с конторой, спросил он.
"Так, сразу, трудно сказать, ваше степенство", - подобострастно завилял Шломо. "С одной стороны - восхищен, немею просто. Сколько свершений, побед! магазины - полны, бензина - хоть залейся. А все же - тут ведь наука, не бросишь..."
"А что изучаете, милейший?", - полюбопытствовал казачок.
"Российскую топонимику", - нехотя ответил Шломо, с детства отученный мамой врать.
"Да, Вам, конечно, на ПМЖ* к нам не следует, навару с Вас - никакого. Вы уж тут с этой херомотью оставайтесь. А как вот, если посетить, побывать значит, описать всесторонне для привлечения? Опять же и фольклор пособираете".
"Ты что, Димушка, задумал?", - изумился лысый.
"Так Вы сами смекните, дядя Миша, даже товарищ Сталин жида приглашал, для повышения инвестиционной привлекательности".
"Тот Жид был, Димушка, не жид, а пидарас. А у нас с этим сейчас все в порядке. А вы, Соломон, не того, случаем?"
"Никак нет!", - гаркнул Шломо. "Ich bin ein progressivischer aideschen bucherschreiber!*" - неожиданно Шломо перешел на немецкий.
"Точно, помимо Жида приглашали также прогрессивного bucherschreiberа. Как бишь его - Мокрощелкина?"
"Фейхтвангера, Димочка, Фейхтвангера!" - вновь поправил дядя Миша.
Почему - то немецкий язык действовал на них дисциплинирующе. Оба подтянулись. Под сорочками явно закрахмалились генеральские мундиры.
"Так вот, Соломон Павлович", - проявив неожиданную осведомленность строго сказал Думбо.
"Мы тут посовещались и решили дать Вам, как известному иудейскому слависту, за счет правительства, возможность посетить Вашу гинекологическую Родину. Вы должны стать буревестником взадрепатриации. Димочка вам уже и билет купил, и паспорт вот с визой".
" А как же работа, мясной цех?" - пробовал протестовать Шломо.
"Ну, во - первых, контракт Ваш будет оплачен. Во вторых - буде Вы откажитесь, тотчас Вашему хозяину станут известны некоторые факты мясокрадения", - казачок распустил веером по столу фотографии Шломо, радеющего, с корыстными целями, над полутушкой. "А без мяса Вам тут - трындец!*"