Это было осенью 20.. года. К ней домой, в небольшую уютную комнатку на ...надцатом этаже приходил настройщик. Он бренчал еще на пороге ключами, весело узнавал, как у нее дела. Она разливала чай в чашки. Они садились в комнате, где стояло годами нетронутое фортепьяно. И он настраивал ее. Подбирая всегда нужные слова, сочиняя сказки, походя, шутя чистил все у нее внутри, прибирал, заводил сердце и душу, перебирал колесики, сдувал пыль со струн, заворачивал колки до нужного тона. Сейчас, говорил он наконец, устало разгибаясь и хрустя косточками, ты звучишь хорошо. Ты замечательно красивая гамма. Он приходил так каждый год и приносил с собою настоящую осень. Ей казалось, это он заводит ее, осеннюю красавицу, и она, осень, танцовщицей скоро бегала по этажам прибранного мира, включала матовый свет, сбивала с деревьев старые листья и по мановению рук волшебницы листья падали в правильной хореографии, рисуя в застывшем воздухе прихотливые узоры. Осень заносила в окна домов свой рыжий огонь - была и в ее доме тоже - точно приникала к стеклам и дышала сквозь них холодным огнем, отчего вспыхивали камины и правильно, в 'нужной темперации' грустили и радовались люди. Осень царила над миром. Осенью каждый человек становился хорошо-темперированным клавиром. На каждом можно было играть гаммы, прелюдии и сонаты. Ни единой неправильной ноты. И, говорил настройщик, дымя трубкой, прощаясь, это есть хорошо. Она помнила его сильный акцент, и пыталась подражать ему, впрочем, безуспешно. Настройщик по секрету сказал ей, что осень приносят сто тысяч слонов, и потом миллионы нубийцев спешно собирают каркасы - и столько же разных артистов, жонглеров и фокусников участвуют в передвижном карнавале. Феерия красок и огней, и музыка. О, эта музыка! той, настоящей осени, цитры и лиры, скрипки и валторны, фортепьяно с ускольщающим за горизонт рядом разноцветных клавиш, по которым стучали и стучали пальчики, выписывая неизвестные чарующие этюды...
Никто не знал, что она была куклой. Самой настоящей, с большими-пребольшими, как у куклы, глазами. Когда она хлопала ресницами, быстро-быстро, словно попавшая и немогущая вылететь наружу, туда, в теплый сентябрь, еще летняя бабочка, люди любили ее. Она была лучшая девочка на свете. Лучше всех играла гаммы, лучшая в классе, лучшая на танцполе. Нельзя было ее не любить. Она всегда была чьей-то музой, потому что, говорили поэты и художники, она была 'естественной'. Ее естественность нельзя было не заметить, так красиво и спокойно она курила, отпускала острые словечки, или гордо поворачивалась намереваясь уйти. Умела поддержать разговор. Была, что называется, душой компании. Лишь иногда, под вечер, когда особенно печально садилось солнце, она уходила в себя, и ни одна веселая хлопушка, ни одна смешная история, ни один новый вальс не могли ее увлечь. Она - и тоже лучше всех - умела любить. Много лет после старый-старый генерал говаривал (но ему, конечно, мало кто верил), что 'эта женщина никогда никого не доводила до сумасбродства, до безумия самоубийства, при этом была до чрезвычайности хороша - настоящая муза!'. И, разумеется, прибавлял, что самое ее очарование было - в естественности, с какой она отводила пошлые ухаживания и намеки, и расходилась по-дружески 'даже с начинающими поэтами, горячими головами'. Непринужденность, легкость, грация, и величественное спокойствие. С нее рисовали портреты, ей сочиняли поэмы, она вдохновляла на бушующие симфонии. Ее блеск очаровывал, но никогда не зачаровывал - взмахом платка или постукиванием о пепельницу сигареты она могла ошеломить проходящего мимо витрины кафе мечтателя, и стать для него одной, тайной, на один вечер, музой. И люди были благодарный ей - за ее красоту. За ее доброту. За любовь. За ее музыкальную естественность.
Ее пресловутая естественность была плодом долгих часов работы настройщика. Дорогая, вы так себя погубите, сердито бурчал он, прислушиваясь к работе сердца и меняя струны. Она весело сидела в кресле, болтая ногами, пока он настраивал, и качала головой вздыхая, что ничего не может поделать с собой. Вы так меня настраиваете, что я не помню себя от счастья еще несколько месяцев после. Дерзко и нежно влюбляя в себя, зацеловывая осень насмерть и опрокидывая ее навзничь. Я не могу иначе, я муза осени, я та, что им всем очень-очень нужна. Да, сейчас вы звучите хорошо, поднимался настройщик укоризненно прищуриваясь. Каждому нужен настройщик, сообщал он. Без настройщиков что была бы за жизнь. Душа в тенетах, мысли вразброс, сердце стучит неважно, движения невпопад, и вот уже падают танцовщицы, откладывают в ярости свои перья поэты, мамы ненавидят своих дочерей. Да-да, каждому, завтра я посмотрю ваш верхний регистр, меня смущает там одна нота. Берегите себя. Только у него были от нее ключи. У него были ключи от настоящей осени, целая связка, что вызывало ее любопытство и ревность к другим таким как она. Осень для богов что заводная игрушка, которую надо заводить с двух сторон, продолжал он. Завели наверху, но еще не идет. Жужжит, сверкает, ворчит, но не трогается с места. Осень еще мертва. Ярмарка без никого. Карнавал со стонущими деревянными балками, без зрителей и без артистов. Невеселая детская карусель - не то что бы совсем без детей, но без детского смеха. Часы с запропавшей кукушкой. Вот-вот, и фигурки должны пойти танцевать и плясать, отбивая ее приход, заводная вязальщица - стукать спицами, солдаты - маршировать, вальсирующие - по часовых дел мастером выверенному танцевальному рисунку - вальсировать, игрушечный король - подбрасывать на ходу своим пузом. Но осень еще стоит, осени требуется еще один поворот винта. В твоей маленькой комнате, в глубине тебя, где ты вечно раскладываешь свои пасьянсы. Скучая и раздражаясь. Ждешь и надеешься, что кто-то придет и настроит тебя. Но осень не открывается всем и каждому, ее необходимо заслужить. Для нее необходим нужный тон, верный тон, не манерно, но изящно сыгранные гаммы. Настроенная, хрустально-чистая душа, и сердца - правильная мелодия.
Заводная осень, удивлялась она. Музыкальная табакерка. Осень надо еще и заводить внутри себя - как чудно! Как карманные золотые часы, как механический храм на тоненьких паутинках-пружинках. Она не шла, танцевала по проспекту, привлекая внимание лучших людей света. Цокая каблучками, накручивая прядь волос, напевая про себя - никогда и ни в чем не фальшивила, не брала неверной ноты. Там, где случалась она, в небо взметались костры, и кавалеры дрались (но не стрелялись!) за право танцевать с ней. Она была очень доброй, отзывчивой, и никому и ни в чем не отказывала. И доброта ее была музыкальна. Идеально согласованный звуковой ряд. Печаль, настроенная по камертону. Ах, говорила она иногда, я слишком счастлива. И слишком этим обязана любимому моему настройщику. Скорее бы он уже пришел, меня нужно настроить, меня надо опять завести: уже сентябрь, капает едва-едва по моим клавишам черная меланхолия. Он приходил всегда. А когда не мог - настраивал ее по телефону. Утешал, успокаивал, звенел камертоном, и она звенела ему в ответ. Еще один поворот винта, и она соскакивала с кресла и вылетала в шумящую городскую осень, и ничего в этом шуме не раздражало, не выводило из себя. И, прислушавшись, она разбирала в нем музыку, терции, кварты, квинты осенней многоголосицы, ноты любви и ноты сердца. Шлейф музыкальных духов волновал людские души, и каждый осенью почитал себя обязанным - не печалиться слишком, и кружиться, кружиться, кружиться беспечно в ритме вальса, отдаваясь рисунку осени, тишине радости ее, мерцающей осенней доброте.
Настройщик легко играл по ее клавишам, и, набивая трубку, уверял, что плакать, дорогая, нужно тоже уметь. В его руках она плакала, так, как никогда ни перед кем, ни из-за кого. Да, плакала, но не как расстроенное фортепьяно звучала ее душа. По молоточкам били ангелы, и там, наверху, на хорах слышились ответные их голоса. Ее слезы были всего лишь четырьмя страницами мессы в бесконечности манускрипта. И потом, среди людей, она умела плакать - лучше всех. Немножко слез, промакнуть глаза платочком. Отойти от шумной толпы и постоять, помолчать на балконе, послушать себя и выслушать осень. Она умеет слушать осень, шептались кавалеры ее сердца, и покорно ждали, когда она выйдет, нет выскользнет полутанцуя на паркет, и уже закружится, закружится, закружится в вальсе - так, что скоро закружится не только у нее голова. Она взвинчивала темпы, музыканты подхватывали, еще вот так, да, кричала про себя она, последний поворот винта, и она останавливалась едва дыша под аплодисменты восхищенной публики, отпуская от себя полумертвого от восторга кавалера.
Но однажды, однажды да, настройщик не пришел. Наступила очередная осень, а его все не было. Она - ждала. Мысли все в паутинках, сердце заходится от тоски, душа бродила в потемках. Не помогала и осень. Осень была фальшивой, ненастроенной. Ненастоящей. Багрянцево-пурпурные леса, золото листьев, слепой старик-ветер, ничего не играло, не пело. Не музыка - шум. Не вальс, а кривляние. Что же он не идет, я жду. И она начала фальшивить. Люди стали избегать ее, люди стали не такими, не как всегда - осень не шла. Осень теперь избегала смотреть им в глаза. Смущенные, они затравленно озирались. Зато она, вместо осени, кидалась ко всем, думая, что кто-то другой сможет ее настроить. Кидалась, смотрела пронзительно прямо в глаза, и говорила 'пожалей-те, настрой-те, люби-те ме-ня'. И ее любили, и ей казалось на утро, что вот, она снова настроена, и обманчивая легкость туманила ее разум. Ведь я же настроена, правда, спрашивала она, я чудо как хороша? 'Да-да, проваливай уже, хороша'. Она пробовала танцевать, но ничего, как прежде, ничего, как в тот раз. Не получались вальсы. Стыдливо прячась за спины танцоров она, пряча слезы, покидала бал. А на следующий день она вновь искала среди знакомых и незнакомых своего настройщика, приходила к ним сама домой, приводила их к себе в комнатку. И пробовала на утро то, что умела прежде - ведь умела она так много - но все было сломано. Она более не умела ничего.
Скоро она перестала выходить по утрам. Скоро - перестала и вечером. И скоро - ее забыли. В небольшой уютной комнатке на ...надцатом этаже она раскладывала пасьянсы, скучая открывала и закрывала крышку фортепьяно. Пыталась вязать, и спицы падали из ее рук. Пыталась читать - и строчки путались под глазами, прыгали из страницы в страницу, сюжеты мешались между собой. Она закрывала книги и прохаживалась осторожно около телефона. Он не звонил. Его громкого смеха не слышалось за дверями. В поисках настоящей осени бездумно и отрешенно переключала каналы: цветное, черно-белое, немое кино. Может быть, там, за придуманным окном будет струиться мелодиями осень, сверкать своей чешуей. Но осени - той - не было. Другая осень за окном, эта надменная фальшивая осень не приникала к ее стеклу, не смотрела в ее комнатку, не зажигала огненным взглядом ее камин. 'За окошком скребется осень. На руки, играться, ласкаться проситься. Раз и прыгнет на коленки шутя рыжим котенком, ткнется мордочкой. Я осень, люби меня, люби же меня, вот она я, вот! Рыжая кошка, рыжий котенок, рыжий кот'. Но заговор-шутка, подаренный настройщиком ей когда-то, не работал. Она сидела у окна, вспоминала лучшую в череде других осень, призывала настоящую волшебницу. Курила много. И много плакала - но уже не так красиво, как прежде, а шумно, всхлипывая. Навзрыд. Теребила край платья, отчего тот в конец стерся. Камин погас. И в обступившей ее тяжелой тишине она искала забвения в тоже поломанной осени, сидя в кресле перед окном. Она перестала ставить пластинки, но какие-то остатки мелодий еще умирали в ее душе. Медленно и страшно. Пожалей-те-настрой-те-люби-те-ме-ня. По неживым листьям ударил первый снег и уже не вызвал прежнего восторженного аккорда. Она перебирала в руках ключи, и пыталась, отчаянно пыталась сделать все сама: она - молилась, но не получалось, прежде возможное, и это. В комнате стало холодно. Перестал приходить почтальон. Перестал приходить молочник. Заказанные когда-то на какое-то торжество поникшие на пороге цветы грустно сохли венком.
Годы спустя ее так и обнаружили. Сидящей в кресле, с ключами в руках. С открытыми большими - как у куклы - глазами. На кончике реснички застыла прозрачным маленьким янтарем крохотная слезинка, исторгнутая из ее сердца последним поворотом винта. Перед тем, как замереть навсегда, ей вспомнилась осень 20.. года. Когда к ней домой, в небольшую уютную комнатку на ...надцатом этаже приходил в последний раз настройщик. И как он любил ее, настраивая. Так...непохоже. Так странно. Как никто, никогда не любил меня. Как она умоляющим взглядом просила у него ключи - 'я попробую заводиться самостоятельно, я - сама!'. Смотри, не сломай ничего, добродушно шутил настройщик. Перед тем как уйти - вспоминала она - он бросил на стол ключи. Что еще, вспоминала она напоследок? Как я сидела потом счастливая у окна в одиночестве, в мягкой обволакивающей теплой тишине, в ожидании, когда заведенный осенний волчок, сделав пьяные пару кругов, к наступлению зимы упадет в сугроб. Как я скидывала ключи в верхний ящик стола. И закрывала его весело на семь оборотов. 'До, ре, ми, фа, соль, ля...' - пели ее застывающие пружинки памяти....