Сломанный солнечный луч под вечер влачит свои крылья обиженным полубогом. И уходит, хлопая на закате дверью. Уходит не по-английски, солнце - не джентльмен. Остановите, верните его, пусть поласкает тебя на ночь, доведет до нечеловеческого экстаза, чтобы в истоме тело твое выгибалось радугой, трепеща от восторга пестрой лентой, а сломанное о надвигающийся холод вечернее солнце продолжало движения в восхищении перед тобой, несмотря ни на что, ослепляя вспышками. Ветер шумит в верхушках деревьев знакомой музыкой, я слышал ее когда-то, но позабыл. С небесных горных порогов хлещут молочные молнии. Заливая нас обоих до нервной дрожи бьющей по кровеносным сосудам приятным током мерцающей пылевой взвесью. Пойдем со мной в сад, сестра, туда, где редкие бабочки занимаются странной любовью друг с дружкой, мастурбируя крыльями, сбрасывая пыльцу кончая, или с цветами, влюбляясь в бутоны их, лепестки срывая капризно, вытанцовывая в июльском мареве неизвестный науке вальс.
Днем солнечный диск, а ночью лунный наколоты на спицу, щелкающей об спицу - раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три - вяжет что-то очень теплое бабушка из книжек, сидя в кресле-качалке у камина, бормочущая сказку-быль как будто бы ни о чем. Боги хлещут воздух цепями, или же это одна из когда-то обиженных мною богинь наказывает меня дождями, психоделическими каплями проникая до самой моей сердцевины. Слышен за утекающими со сладкой водой за горизонт окнами хруст хвороста, съедаемого пламенем. Цепи ржавеют, облаками-хлопьями падая на больную ангиной землю.Дождь воспламеняется автографом, росчерком пера, заряженными сливочными чернилами по вывернутому наизнанку телу небесной красавицы, ставящими на ней клеймо: она теперь в полном твоем распоряжении, бери прозрачные студенистые вожжи, великое их множество спущено сверху, запрягай коней и назад, в детство! Разбивай колесницы шутки ради, загоняй лошадей в погоне за неуловимым. Достань Богов, найди их по первому следу, попроси прощения, порасспрашивай тех, кто нечаянно умер, где они, как они. Догони предвечных, отыщи ключи от рисунка на гобелене, мой не подходит, ворвись во вчерашний день и измени всё. Я в тебя верю, ты сможешь, сестренка. Сегодня нет больше гениев, богов убили или они затаились в нас, издеваясь придумывая наши поступки, складируя куколок, наигравшись, в морги из цветного стекла, где те солдатиками перекатываются, замороженные безбожием, в пустой коробке с синим или розовым бантом.
[О, как страшна Венди, некрасивая выросшая, навсегда теперь взрослая Венди. Я буду по-детски безжалостен, разрывая ее обьятья. Буду бить по непонятной и чужой душе ее жестоким хохотом. Чтобы чума не перекинулась на меня и не сожрала. На качелях души сидит вцепившаяся в деревяшки девочка и не дается никому в руки. Пусть у меня случится морская болезнь от несоответствий, буду последователен в безумии: я вам ее не отдам. Буду холить ее и лелеять, пронесу Психею до конца жизни. К бушующему морю у красно-коричневых скал. Похоронив рядом с собою в пещере, где ветер музыкален до невероятия. Где стонет горячий воздух с пустынь в холодных расщелинах. Выпевая хоральную прелюдию Баха на пол октавы ниже, чем следовало бы. Психея приносит страшную боль. Но это моя Психея. И она останется со мной, чего бы мне это не стоило.
Голоса из прошлого гигантскими волнами нахлынут внезапно, оглушая нестройным гулом. Смех, болтовня, беседы предков, крики больных чумой, хрипы и ругань черни... Триумф в опере, овации, аплодисменты, ошеломительный, самодостаточный рев толпы на площади и медленный, размеренный стук теннисного мячика - отрубленной головы. Комната в стареньком доме, где стоят стеной запахи веков, а в потолок врезались звуки, давно сыгранные на много лет как поломанном и выкинутом на помойку клавесине. Письма уже сожжены. Друзья мертвы. И некому поведать о том, что все-таки произошло, и на недоуменный вопрос - неужели ничего нельзя было поделать? - ответить. Кроме музыкальной шкатулки, которую достали родители девочки - в подарок ей. Та стоит у столика на цыпочках. Открывает и закрывает чудесно расписанную крышку. И мелодия захватывает слух ребенка напевом, исчезая, дребезжа и оплакивая горечь неведомой потери. Когда-то кто-то где-то, обнимая любимую, проговаривал мантрой чувства-слова. Буковки, перекувыркнувшись на морозе, упали в сугробы, замерзли. И мастер поместил их в коробочку, в самый центр её. Родители улыбаясь закрывают в детскую двери...Ах, какое же это чудо! Девочка рассматривает табакерку с секретом: на задней стенке механический театр. Лакированная крышечка. Блестящие костяшечки - перебирает пальчиками: такие красивые. Как ей хотелось бы, чтобы мелодия не заканчивалась. А маленькие куколки двигались бы и двигались... Девочка берет осторожно шкатулку в руки и босиком подбегает к окну, за которым небо, улочки, фонари и влюбленные, дуэли запретили, балы не в моде. Слова оттаяли. И в тишине натопленной детской произнеслись. Вылетели на крыльях музыки. Мюнгхаузеном каждое сидя на нотке-ядре. Шепотом подыхающей печальной галантной эпохи испугав ребенка, сделав ей больно, нанеся бесчисленные на сердце порезы - повторив рисунок ледяного узора на полуразбитом стекле и роспись теперь уже безнадежно разбитой табакерки. Она выронила ее нечаянно. И...выросла.]
Я бы тоже спел Оду соловью, глашатаю Смерти, если бы не знал, что это бесполезно. Волшебную птицу не интересуют чужие песни, только собственные свадебные гимны, венчающие посмертно человеческие души бабочками между собой или со сказочными существами, оставляющие подгнившую телесную мякоть земле на съедение. И та глотает голодной самкой своих же детенышей, перекусывая бедра и локтевые суставы. Я бы спел ему лучшую песню на свете, отчаянно дерзнув нарушить ход вещей. Но ночью соловья кидают в клетку, набрасывая что-то очень-очень теплое на нее. А когда мелкий бес штормовых предупреждений подбрасывает хвороста дождей в костер и пламя, гневно потряхивая в воздухе цепями из сотен миллионов капель, взмывает, шепча какую-то околесицу, к Дворцам Бракосочетаний, глашатай покорно умолкает. Сегодня коронуют Невесту, убитую много веков назад людьми из зависти, убитую горем тысячи лет, прежде чем ей позволили поцеловаться самой с собой, неистово самовлюбленной и очень красивой девочке. В отличии от некоторых старорежимных фей в ее груди бьется сразу два сердца, вразнобой, конечно, отчего хромают обе кардиограммы. И это суперинцест, позволенный Невесте как самой инфантильной из инфант. Она будет долго и страстно любить себя, умирая и воскресая вновь из верности искусству. Эстетический аутизм. Детство прибоя. Пошла волна, вот она, окружает нас с тобой - тебя где-то в прошлом, в головокружительной пропасти моей больной памяти, и меня в единоличной красоте воображения. Она нарастает с каждым звуком чьей-то флейты, отберите ее у него-у нее, не важно, пусть лучше кричит пламя, обжигая воздух, покровительницы которого отнимая ладони от плачущего выкипающей смолой огня, хоронятся по оврагам. Невеста - моя сестра.
[Ничего святого, пока кто-нибудь из бесчисленного сонма Богов не споет колыбельную, пока мервые не согреются и не откроют глаза, пока здесь и там не начнет веселиться ребятня. А тело столетия назад усопшей не разогреют маленькие эльфы, разбегаясь по грудям, кистям рук, гладкой шее, коленкам и спускаясь с них, словно с заснеженных вершин - до первого ее в посмертном мире вздоха.]