Квартира, где вырос Пашенька, а потом и Павел Андреевич Абакумов, располагалась в самом центре Москвы, то есть в пределах ее Бульварного кольца, и дверь выводила прямо в небольшой дворик, обыкновенный московский дворик; дверей, собственно, было две: внешняя и внутренняя. Очень часто поздней весной и летом двери были раскрыты настежь, чтобы квартира, сырая и холодная в эти времена года, когда отключаются батареи отопления, прогревалась. Начиная с детства, Пашенька любил сидеть по утрам за чистым, убранным от завтрака столом в кухне. Перед ним было окно, выходившее в какой-то потусторонний двор: там обитали только деревья и птицы, а людей не было никогда; стены остальных зданий, которые образовывали этот двор, были без окон. До полудня, передвигаясь за стволами деревьев, из-за зарешеченного окна било в небольшую кухоньку солнце и пригревало. Спину Пашеньке при открытых дверях обдувал теплый поток воздуха или просто сквозняк между входом в квартиру и кухонной форточкой. Но с первого раза Пашенька не заболел, и поэтому, наверное, родители никогда не обращали внимания на то, что ребенок сидит точно на сквозняке. У Пашеньки было такое ощущение в эти утренние часы, что в квартире, кроме него, никого нет; это ощущение не покидает его и сейчас, когда он вспоминает о прошлом. Может, родители отдыхали - ведь это были воскресные дни, свободные от уроков, может, отлучились за покупками в магазин или выходили во дворик поговорить с соседями. Тишина, во всяком случае, стояла невероятная: птицы уже успокоились, привыкнув к теплу, машины поблизости не проезжали, а жители дома были слышны в квартире только по вечерам; иногда только жужжала на стекле муха, и все.
Пашенька любил сидеть в одиночестве за чистым столом и перебирать костяшки игры ма-джонг, у них в семье называемой по-простому: маджан. Бабушка со стороны отца купила игру во время войны в комиссионном магазине на Арбате. Пашенька знал правила этой игры, казалось, с самого своего рождения. Наверное, наблюдая за игрой взрослых, он незаметно и постиг их. Но одному играть было не так интересно, и он просто перебирал принадлежности, хранившиеся в ящике из красного дерева на пяти выдвижных полочках. По-своему, он тоже играл.
Писатель Трифонов говорит где-то, что в игре ма-джонг четыре полочки, но в той игре, о которой идет речь, их было пять. Костяшки размером пол спичечного коробка были сделаны из бамбука и слоновой кости, на которой были выгравированы различные символы, похожие на маленькие картинки; все это было цветное. Верхнюю полочку занимали так называемые круги. Это и были цветные кружки на костяшках - от одного до девяти на каждой. Костяшек с одним кружком было четыре, с двумя кружками - тоже четыре, ну, и так далее до девяти, и, таким образом, костяшек с кругами насчитывалось тридцать шесть штук. Далее шли "бамбуки", или бамбуковые палочки, тоже от единицы до девятки, и по четыре фишки каждого числа. Единицу "бамбуков" обозначала, правда, не палочка, а странное существо (так, по крайней мере, казалось ему в детстве) коричнево-зеленого цвета, насекомое или небольшая сжавшаяся птица, кокон, но на самом-то деле это был росток бамбука. На третьей полочке лежали иероглифы девяти видов. Затем шли сокровища, составляющие основную ценность игры и наиболее действующие на воображение: белые камни, зеленые камни, красные камни, обозначения ветров по сторонам света и восемь разнообразных цветов - растений, конечно, китайских. Все эти сто сорок четыре костяшки и следовало бы по красоте называть камнями, а не костяшками. По их красоте, твердости, скрытой в каждой из них тайне. И на последней полочке лежали кости, заменяющие деньги, четыре кружка, обозначавшие юг, запад, восток и север, два маленьких, с четверть ногтя величиной, кубика с цифрами и несколько запасных камней без гравировки. Вот и все. Ма-джонг, маджан.
Греясь под лучами солнца и в потоке теплого воздуха, в тишине дома Пашенька вываливал содержимое ящика на стол, и начиналась самостоятельная игра. Выдумать при нормальной детской фантазии можно было многое. Что угодно. Пашенькина игра была похожа одновременно и на математическую задачу, и на строительство крепости, скажем, китайской стены, и на саму, собственно, игру маджан по ее правилам, и на перебирание четок, и на карты, и на путешествие по глобусу, на шахматы, на другие игры. Занятие мальчика было весьма эстетичным. Сказать приблизительно: он философствовал, он созерцал таинственные знаки, как, может быть, выразился бы поэт. Выглядел он в эти минуты барчуком, сыном или внуком какого-нибудь важного мандарина. Но надо заметить, что он не имел никаких проблем с разглядыванием китайских значков. Вот этот называется красный камень, и на нем значок, похожий на букву Ф. Значит, это будет фонарик. Вот здесь, на углу улицы и переулка. Красный китайский фонарик. На улицу мы пустим эти замечательные круги, пусть будут домами. Сколько кружков на камне, столько человечков живет в доме. С иероглифами путаница, совсем непонятные каракули, и поэтому оставим их про запас. Один, правда, возьмем - тот, который похож на букву "А", а может, это лебедь. Их, кстати, четыре штуки. Четыре лебедя пусть перелетают из Москвы, с Чистых прудов, в Африку на всю зиму. Им сопутствует южный ветер. Вот он, этот ветер, но он чем-то напоминает хвост. Пусть эти южные ветры будут хвостами четырех лебедей, а дует пока что ветер северный, мешает лететь (Пашенька, разумеется, в то время не соображал, что полету на юг хорошо сопутствует ветер с севера), но они борются с ним, чтобы поскорее попасть в тепло. Остальные иероглифы сразу пустим на крепость, чего им ждать? Вот эти противные закорючки...
- Чудно! - вдруг произносил позади Пашеньки женский, чуть с хрипотцой голос, и Пашенька сразу знал: "Дуся пришла!" На том или ином моменте игры заставал его в воскресные утра этот голос, и сразу чувствовался в кухоньке непривычный, острый запах деревни. Тут было и сено, и молоко, и лошадь - так считал Пашенька - от Дуси пахло и еще землею, лесом, картошкой. Пахло одновременно всем. Мальчик закрывал глаза, потом оборачивался и открывал их. - Чудно! - повторяла Дуся, очарованная на какие-то мгновенья принадлежностями игры маджан.
Но тут же принималась она за дело: сваливала с плеча на пол две черные дерматиновые сумы, связанные веревкою таким образом, что одна сума висела за спиной, другая - спереди. Казалось, ей не было тяжело, хотя сумы были огромные; она не вздыхала. Она развязывала тесемки на сумах и начинала в них рыться, шурша бумагой. Она что-то перекладывала внутри, но ничего пока не извлекала оттуда. Она приговаривала при этом, обращаясь к Пашеньке как к взрослому человеку:
- Молоко - утреннее, сметаны сегодня нет, яичек хватает, но вы, наверное, десяток будете брать, а не хотите - пяток можно, все равно Субботина из шестнадцатой хотела три десятка, не меньше, так ей и достанется... Творожок... А вот два яичка от гусыни - в тот раз вы про гусей спрашивали... Есть у нас гуси, есть...
- А корова-то родила? - интересовался Пашенька, схвативши в руки и не отпуская огромные, чудесные гусиные яйца.
- Нюшка! Не отелилась еще...
- А как свинья поживает? - Пашенька был осведомлен, что есть и свинья.
- Свинью осенью колоть будем... Надо, что ж поделаешь, - как бы оправдывалась перед городским мальчиком Дуся.
- Да, - важно соглашался Пашенька. - Надо колоть, - и так же важно: - Яиц мы возьмем десяток - нам нужны...
- Десяток, десяток!.. - соглашалась Дуся. - А эти, - она кивала на гусиные, - вам за так - это от гусыни подарок! - и кланялась.
- Я их печь буду, - объявлял Пашенька, - там, в духовке.
- Дело хозяйское! - и, нагнувшись, она снова что-то ворошила в суме, но снова ничего так и не доставала, дожидаясь Пашенькиных родителей. - Они в угловой магазин пошли, - говорила она как бы сама себе, - я с вокзала бежала - их видела. Сейчас будут, - она отрывалась от своих сум.
- Вот это, - брала она со стола камень, - что, например, будет?
- Это семерка кругов, - отвечал Пашенька. - Их можно собирать и две, и три, и все четыре, но тогда надо только одни круги.
- А это?
- Это зеленый камень, - отвечал мальчик. - Без камней не обойдешься вообще. Что бы вы ни собирали, а закончить должны камнями. Я в прошлый раз набрал три вот таких зеленых, три красных - этих вот, и три белых. Ну, а там у меня еще парочка иероглифов была... Но зато пять цветков! Родители ахнули! Первым-то закончил игру отец, а у меня зато сплошные цветы да камни!.. Еще бы!.. А вообще, - он начинал завираться, - камни по тыще рублей каждый стоит. Не верите? - он не давал Дусе опомниться. - Я честно говорю. Красный - даже тыщу с половиной. Ветры по сто рублей все, любой. Тут на мильон целый! - и его самого охватывал тихий восторг.
- А это? - Дуся тыкала пальцем в иероглиф.
- Это по гривеннику.
- Чудно, - задумчиво повторяла Дуся и делала головой так, как делает человек, когда сбрасывает какое-то наваждение. - Ну, - она поднималась со стула и оправляла черную юбку, - побегу к Субботиным, а потом в десятую еще надо, с улицы, а после к вам забегу. Вы скажите маме-то, пусть не уходит.
- Ладно, - кивал Пашенька.
Дуся натягивала телогрейку, взваливала обе сумы на плечо и, не прощаясь, покидала Пашенькину квартиру. Мальчик смотрел на Дусину спину, на ее суму, потом отворачивался к игре.
Давно замечено, что игры нашего детства каким-то непонятным образом исчезают, и, главное, неизвестно куда. Как будто и не было их. Мистика! То ли крадут их, то ли они выбрасываются вместе с хламом, то ли еще что-то. Но довольно сложно исчезнуть дорогой, ценной игре; к тому же не совсем детской. Во всяком случае, китайской игре ма-джонг, которой так увлекался мальчик Пашенька Абакумов, отрок Пашенька Абакумов, юноша Пашенька Абакумов. Солидная эта игра, по своему существу намного более мистическая, чем какие-нибудь карты или лото, никуда так запросто деваться из дому не могла, и ничего сверхъестественного с ней не происходило.
Прошло десять лет, и вот все та же шкатулка с выдвижными ящичками стоит на кухонном столе. Солнечное воскресное утро, конец мая.
Нельзя сказать, что Пашенька только и делает, что играет в ма-джонг, но раз в месяц он обязательно достает со шкафа эту игру и занимается ею; иногда с родителями, а когда их нет - сам с собой. Время... Месяц назад Пашенька впервые побрился, а вот у ма-джонг перекусана напополам тройка бамбуков, и теперь слоновая кость кое-как склеена с деревяшкой; а сделала это лет пять назад собака Альма - доберман-пинчер, которая потом умерла от чумки.
Сегодня утром родители уехали на дачу к своим старым друзьям, к Михайловым, про которых Пашенька знает, что он, Михайлов, постоянно живет в корсете из-за какой-то болезни, а она - бывшая оперная певица; детей у них нет, но есть дача, на которую иногда приглашаются Пашенькины родители. Только они уходят, как Пашенка сразу лезет на шкаф, снимает игру и, обтерев пыль с ящика, высыпает перед собой камни. Может, в эти минуты он ощущает детство, может, еще что-то, но он играет, он снова играет один. Совершенно по правилам он возводит так называемую китайскую стену: четырехугольник из двойного ряда камней. Бросает кубики с цифрами, чтобы узнать, кому раздавать первому: папе, маме или ему. Бросил, и получилось - маме. Потом, раздав, он смотрит, кому что пришло. Мама делает ход: бросает в центр четырехугольника иероглиф, потому что ей выгодно собирать круги, и берет из стены камень. Отлично! Попался ветер! И он складывается с другим, точно таким же ветром. Уже два ветра, к тому же два зеленых камня выпало сразу, при раздаче, а это означает ни много ни мало как окончание игры. Теперь маме важно набрать пары кругов. Теперь папа. У него дела обстоят похуже: непонятно, что набирать. Ну, скажем, бамбуки, причем пусть раскинет тройками. Выбрасываем кружок и берем из стены камень. Ну вот, а пришел тот же кружок... Кстати, его сможет обменять на ненужный камень мама, ей этот кружок как раз кстати. Берем и мы... цветок! Мы по всем правилам берем из стены еще и... цве-ток! Берем снова... красный камень - как раз в масть! Три красных, три белых - окончание есть. Ну, третий ветер мы как-нибудь вытянем из стены, а собирать мы будем тоже бамбуки, но по порядку: однушка, двойка и тройка - в первом ряду, четверка, пятерка... ну, и так далее; и два цветка у нас уже есть, это удорожает. Мама теперь, конечно же, берет выкинутый папой кружок и...
- Абакумовы здесь живут? - слышит позади себя Пашенька женский, знакомый какой-то голос и оборачивается.
"А-а-а... Кажется, это та самая Дуся, которая нам молоко привозила раньше, - вспоминает Пашенька. - Что-то ее давно не помню. Откуда она взялась? Не одна..."
Это и правда Дуся, и молоко она действительно давно перестала возить в город, потому что кончилась такая жизнь, когда возят кому-то молоко из деревни на городскую квартиру; и потому еще, что корову Дуся больше не держит - невыгодно; и вообще, обстоятельства деревенской жизни, в частности Дусиной жизни, здесь ни при чем - это отдельная тема. Теперь же Дуся удерживает за руку двенадцатилетнего мальчика, одетого в серую матерчатую курточку на молнии и черные, до блеска отглаженные брючки. Мальчик стесняется, прячется за Дусю, хотя сразу заметно, что все в городской квартире ему чрезвычайно интересно - даже обои на стенах; вполне вероятно, что он впервые в такой квартире - в самом центре Москвы; возможно, что Дуся специально для него и зашла к Абакумовым.
- Вы - Дуся, - говорит Пашенька, - я помню, но родителей сейчас нет, они на даче.
- А я вот зашла... мы по делам приехали. Племянник, - она подталкивает мальчика чуть вперед. - Дела у нас здесь, важное дело.
- В больницу устроить? - мама-то у Пашеньки врач, и он привык, что обращаются по поводу устройства в больницу.
Дуся, а за ней мальчик проходят в кухню, и оба жмурятся после темного коридора на солнечной кухне. Пашенька с неудовольствием замечает веснушки вокруг носа мальчика: ему кажется, что с веснушками будет злой мальчик. И все же он вежливо предлагает:
Оба они, не дожидаясь приглашения, присаживаются на стулья, и мальчик, конечно же, загорается, видя перед собою маджан; он краснеет, не в силах отвести взгляда от драгоценных камней. Пашеньке досадно, что оторвали его от игры, и он молчит, но мальчик, противный мальчик с бритым затылком и дурацкой челкой, спрашивает:
- Вы играете?
- Так, детство вспомнил, - врет восемнадцатилетний Пашенька-студент; а что ему говорить?
- А как это называется? - мальчик указывает на бамбук.
- Бамбук, - с какой-то надменностью и не сразу отвечает Пашенька.
- А это как?
- Довольно сложно, - отвечает Пашенька, - сразу не объяснишь.
- А примерно? - пытливо интересуется мальчик.
- Ну, ты в карты играешь?
- Знает он, знает он в "дурака", - помогает Дуся.
- Ну, как в твоем "дураке" любая цифра.
- А в шахматах если?
- Аналогично пешке; хотя прямой аналогии здесь нет.
Мальчик открывает рот, потом, почти что не глядя, тыкает на цветок:
- А вот это?
- Такого нету ни в картах, ни в шахматах.
- А оно бьет вот эту?
- Тут дело не в силе, а в красоте, понимаешь?
- Не-а, не понимаю, - и после паузы, еще пытливее: - А как сначала?
- Ну, строится вот такая стена, - вроде бы лениво, но на самом деле вполне охотно начинает объяснять Пашенька. - Всем раздается из нее по четырнадцать штук - вот, вот и вот... Смотрим, что пришло, и начинаем играть: берем себе из стены камень, а выбрасываем от себя ненужный. И так по кругу, по очереди. Главное - собрать игру. Можно пять пар кругов, можно - иероглифов или бамбуков, а хочешь - собирай тройками. Например, три единицы бамбуков, три двойки и три тройки... Тут разные варианты, но в конце обязательно должны быть ветры или камни - без них нельзя...
- А кто победит?
- Кто первый соберет игру, тот и победил. Но не очень-то будет, если ты, например, закончишь первым, но с одними иероглифами да двумя ветрами - лишь бы победить... Я, например, могу быть последним, но зато у меня будут одни ветры и камни...
- И что тогда?
- Ну, красивее... считается более ценно.
Мальчик задумывается, потом переспрашивает:
- А победит-то кто?
- Говорю тебе: кто первым закончит, тот и победит, но дело еще в другом... Вот будет у меня пять, скажем, цветков - они вообще украшение, не входят в игру, - но пусть я и последний, зато с пятью цветками игра... Это намного красивее...
- Я понял, как выиграть! - перебивает мальчик и предлагает звонко: - Может, схлестнемся!
- Остепенись! - Дуся дергает племянника за рукав.
Мальчик обиженно умолкает.
"Кажется, Капустино", - вспоминает Пашенька и спрашивает покровительственно:
- Ну, как у вас там, в Капустине?
- У нас в Капустине, - грустно отвечает Дуся, - многие поумирали, и все родня.
"Интересно, - думает Пашенька, - у них в деревне, наверное, церковь есть - вот бы съездить посмотреть крестный ход! А то тут не пробьешься".
- Я вот, например, некрещеный, - начинает он, - но думаю...
- А я вот крещеный, крещеный!.. - вмешивается мальчик и сквозь неожиданные, мгновенные и злые слезы глядит на Дусю. - Да ну вас!.. - он отворачивается.
- А у нас в Капустине церковь закрыли, - говорит Дуся. - А то держалась...
- И правильно, что заколотили! - порывисто и язвительно вставляет мальчик.
"Дурак!" - думает Пашенька, а Дуся дергает племянника за рукав так сильно, что мальчик едва-едва не слетает со стула; впрочем, возраст у него такой, что тело его как маленькая пружинка.
- Остепенись, - и после паузы Дуся встает: - Нам время, идти надо. А вы бы в Капустино приезжали!..
- Да я бы с удовольствием. Тем более - лето. У родителей есть, кажется, ваш адрес?
- Есть, есть, а нет - так я тут же дам...
- Нет, наверняка есть - они вспоминали.
Проводив Дусю и мальчика до выхода из квартиры, Пашенька закрывает дверь. Он возвращается в кухню, присаживается за стол, но почему-то игра не доставляет ему теперь удовольствия. Он делает по одному ходу за каждого: за маму, за папу и за себя, а потом резко обрушивает стенки четырехугольника и все смешивает.
И с этого года, кажется, Пашенька вспоминает про свою игру все реже и реже. Маджан по-прежнему стоит на шкафу, но теперь валят на нее какие-то старые, объемистые альбомы, а с боков подкладывают стопки писем, перевязанные цветными ленточками; потом кладут сверху пачки газет, и шкатулка с игрой вроде бы исчезает. Иногда, остановив взгляд на куче разного хлама на шкафу, Пашенька выделяет в ней лишь цилиндрическую коробку для шляп, а про маджан не помнит совсем; в коробке, как он мельком отмечает, было хорошо сидеть в детстве - он совершенно в ней помещался, и ничего уютнее этого в жизни у него еще не было.
Разговор происходил в метро, в вагоне поезда. Не виделись с Пашенькой Абакумовым лет восемь, и он буквально налетел:
- Ну как? Что?! Как?!
- Да лучше ты про себя!..
"Осторожно, двери закрываются, следующая станция "Библиотека имени Ленина"!"
- Да я-то как, господи! - говорил он. - Подлецы, и больше ничего! Просто обокрали!
- Кто?!
- Да жена Алена и родители ее заодно! А-а-а! Ты же первую знал - Нину! Ну, да, да, господи, чего только не было! Да это я так на них, от злости! Теперь вот без квартиры - оставил Алене с ребенком! Ребенка отобрали, вообще видеться не дают, а она второго собирается рожать - не от меня, естественно! Снял вот теперь комнату за городом; с родителями, конечно же, не могу! А ведь говорила Алена: надо просто так развестись и прописаться к родителям на всякий случай! Понятно, что на случай их смерти! А я вот все тянул, тянул - дурно как-то, господи; а вот теперь действительно разводимся, а к родителям и не прописывают - там здание организация отбирает, через год! А я ведь на Цейлоне был вместе с Аленой! Язву нажил, и все, все впустую...
Тут за шумом, визгом мчащегося поезда я перестал различать голос Пашеньки, а когда снова услышал, он говорил:
- ...И уже перед самым нашим концом, ну, перед окончательной ссорой, я все-таки сходил в этот международный отдел, думаю: возьму да поеду снова, и Алена моя ублажится! Но та-ам... там, оказывается, совсем другой человек - совсем не тот Витька, который меня в первый раз отправлял! Господи, совсем другой, незнакомый мне человек! Ты чувствуешь?! И в соседней комнате какой-то другой! А тот, что в первой, даже не посмотрел на меня сначала! Снова вхожу к нему и стою, жду, чтобы он посмотрел, а он взял - и в окно отвернулся! Тягостное состояние, господи!..
"Станция "Библиотека имени Ленина"!"
- Потом он все-таки спросил: "Вы по какому вопросу?"
Я отвечаю, что так и так, насчет поездки, в том смысле, что я уже преподавал за границей, на Цейлоне, и вот еще хочу... Может быть, есть где-нибудь место? Он тянет: "Да, насчет поездки..." Я молчу. Он опять: "Да, насчет поездки..." В общем, я ушел: он молчит все или: "Да, насчет поездки..." Абсолютно бездушное отношение, хамское! Мне потом сказали: дать надо было подарок - ты же с Цейлона не так давно, ты же сейчас для всех цейлонец! Или пообещать намеком что-то надо было...
"Осторожно, двери закрываются, следующая станция "Проспект Маркса"!"
- ...Надо было общий язык найти, господи! Да как найдешь?! Я не умею! Как в первый раз было? Нина уже ушла, а я загулял по этому поводу и вот попал на одну дачу... Ну, пил там наутро чай под соснами, разговаривал просто так с разным народом (дача-то была огромная, народу много), и один серый-серый человек - я и имя-то его уже позабыл, - человек, ничего из себя не значащий, все только молчащий, да слушающий, да пьющий чай, вдруг вскинулся и говорит мне: "А не поехать ли тебе за границу? Я завтра на работе чай с Витькой буду пить и скажу ему! А не устроит, я ему бойкот объявлю - пусть чаевничает один!" Ну, через два дня я и пришел к Витьке в международный отдел! Витька только раз посмотрел на меня, как будто просветил рентгеном, и сразу определил, есть у желающего поехать за границу препятствующая этому желанию болезнь или болезни нет, и сразу бабахнул: "Есть место на Цейлоне" - и подал бланк автобиографии! Вот тебе и общий язык, господи!.. А что касается...
Гул поезда снова заглушил речь Пашеньки, но к очередной станции она стала опять явственной:
- ...Нина все внушала мне: "Почему, собственно, в двадцать пять лет, соседствуя с преклонного возраста родителями, у которых от их врачебной и инженерской бедности книжный шкафчик всего в четыре или пять полок, да старые гардеробы в комнате, да пятидесятых годов буфет в кухне, да перебитые и склеенные чашечки в нем, да до сих пор телевизор старый, первого выпуска "Рекорд", а у тебя в комнатушке, в которую переделана обыкновенная, даже без окна кладовка - придаток к кухне, аж "КВН" с линзой, наполненной глицерином, - почему, собственно, в этих условиях ты должен с ходу, с молодых лет задаваться только, как говорят, духовным? Почему бы тебе не научиться подзарабатывать честным путем? Во всяком случае, почему бы тебе не подумать об этом?" - так она говорила. А сама...
"Станция "Проспект Маркса"!"
- ...Сама, между прочим, страдала мигренью, причем приступы возникали от малейшего пустяка, и это была ее сила, огромная сила! Например, скажу ей: "Не откладывать ли нам по пять-десять рублей в месяц тебе на новое пальто?.."
"Осторожно, двери закрываются, следующая станция "Дзержинская"!"
- ...Пальто? А она хвать за виски: пошел приступ! Это я к тому, что я и сам, как только начал после института преподавать в школе, сам начал задумываться постоянно, нет, даже и не размышлять, а чувствовать где-то в глубине, внутри: ведь надо зарабатывать (это только теперь учителям зарплату прибавили), надо что-то делать, надо найти источник нормального, удовлетворяющего дохода - иначе обеднею совсем! Мама как ходила четырнадцать лет в каком-то нелепейшем оранжевом пальто - так и продолжала! Отец тоже хорош!.. Но не мог, ничего не мог поделать с собой: утром в школу... как заклинило! Вжился в маленькую зарплату, а о больших деньгах полюбил мечтать лежа в постели с книжкой!.. Нина...
- ...И вот знаешь, - поезд теперь подходил к "Дзержинской", - кого я больше всего ненавижу? Угадай!
"Станция "Дзержинская"!"
- Тома Сойера!..
"Осторожно, двери закрываются, следующая станция "Кировская"!"
- Да, его, я много по этому поводу думал! Вот где он забор красит и дает за разные мелочи покрасить другим - там уже не мое, это я ненавижу! Я раньше стеснялся, в школе марками не мог меняться - с удовольствием только покупал марки или дарил! Мутит от обмена, в институте называлось "ченч", помнишь? А книги, книги...
Тут усилился гул поезда, а потом, когда стал стихать, Пашенька говорил:
- ...Маленький, с портфелем по переулку шел и глядел под ноги в надежде: не блеснет ли на асфальте монетка, чтобы подобрать ее и сунуть дома в копилку-кошечку, которую потом можно изловчиться и вытряхнуть! Но это снилось! А на самом-то деле найденные монетки я сразу тратил, потому что никакой копилки-кошечки у меня не было - родители запрещали!..
"Станция "Кировская"!"
Пашенька вдруг как бы опомнился и потянул из вагона, расталкивая входящих уже людей:
- Давай выйдем, выходи, выходи! К родителям зайдем!.. Да их нет, они к Михайловым на дачу с самого утра поехали!.. А мне там надо кое-какие вещи собрать - за город к себе отвезти!.. Ну, чего в субботу спешить, успеешь!
...Пашенька отыскивал какие-то необходимые ему вещи в родительской комнате. Стояла невероятная тишина, как в детстве, обе двери на улицу пришлось распахнуть, потому что в квартире сразу же почувствовалась не проходящая сырость старого дома, и теплый сквозняк уносил дым от сигареты за решетку кухонного окна в соседний дворик. Там липы вытянулись, могучие стволы были как бы продолжением земли, а сама зелень была где-то в вышине. А в квартире ничего и не изменилось за много лет: все тот же буфетный шкаф, склеенные чашечки за треснувшим стеклом... Пашенька принес в кухню альбом с фотографиями: вот он сам, Пашенька, маленький. Вот он постарше, еще старше - в школьном дворе на перекладине повис, а тут и совсем взрослый, и, наконец, отошедший в прошлое остров Цейлон. Последние листы в альбоме были без фотографий, и это было как-то донельзя грустно: словно прекратилась жизнь человека. Пашенька захлопнул альбом и унес его в свою комнатушку-каморку - придаток к кухне, где, очевидно, хранились до сих пор некоторые его вещи.
- А помнишь, - спросил я в приоткрытую дверь каморки, - мы играли в ма-джонг, в китайскую такую игру?
- А-а-а, господи! Продали ее давно, я сам лично в комиссионный на Арбат отнес! Там ее сразу перекупили, я отлично помню! Только квитанцию получил и стал уходить, как какой-то тип сразу крутнулся к приемщице, и зашептались!.. А замечательный красочный атлас всех существующих в море рыб? Килограммов на семь был атлас... А книга "Египет"!.. А цейсовский телескоп?.. А...
- Тут к вам пришли, - позвал я. - Кто-то пришел!
В дальнем конце коридорчика, в передней, стояла женщина, появления которой я не заметил. Какая-то женщина незаметно вошла в квартиру.
- Кто там еще? - Пашенька вылез из своей каморки и направился к входной двери. Но еще прежде, чем он заслонил от меня женщину, мне удалось хорошо разглядеть ее: у нее были седые, но пышные мелко вьющиеся волосы, светло-коричневые глаза, слишком крупное для маленького роста лицо, казавшееся из-за диспропорции с телом уродливым, хотя ничего определенно уродливого в этом лице не было, и одета она была в дешевый яркий свитер, простые брюки - все заметно поношенное, а на ногах у нее были черные боты; лет ей было между пятьюдесятью и шестьюдесятью на вид; смотрела она в глубину квартиры каким-то пронзительным, может, даже жутковатым взглядом и не здоровалась. Словом, она выглядела совсем просто, но вместе с тем и довольно странно, не так уж обычно для города.
- Вам кого? - спрашивает Пашенька, одновременно что-то жуя.
Женщина молчит.
- Да вам что?
- А подайте, - коротко или кротко птичьим голоском произносит женщина.
Пашенька постоял, как бы раздумывая, видимо, неожиданная просьба его немного смутила, и вдруг сообразил:
- Ах, подать! - и сейчас же кинулся в сторону, к родителям в комнату.
Он там прошелся от чего-то к чему-то, скрипя половицами паркета, снова появился в прихожей и, бросив: "Я сейчас дам, вы не уходите, сейчас!" - направился в кухню.
Он зашептал, советуясь:
- У родителей - ничего такого! А, наверное, денег надо дать, да у меня только мелочь, совсем мало, медь... есть, есть три рубля, но это мне до зарплаты... Нет, мелочью отделываться неудобно - она и руки не протянула, как за мелочью в электричке тянут... А может, и необязательно денег? Может, вещь какую ненужную? Надо спросить, мало ли...
Он быстро подошел к женщине, движения его стали суетливыми.
- Вы зайдите, что же вы...
- Я здесь.
- Вам, может быть, можно не только денег? - он почесал голову. - Дело в том...
- Что есть. Погорельцы мы, все сгорело.
- Вот тебе и раз! Понятно, понятно... Да вот денег у меня, к сожалению, в обрез - едва до зарплаты дотяну, а вот другое...
- Так хоть одежду дайте, - поддержала женщина. - Мужскую можно. Продукты - все нужно. Погорельцы мы. Что есть - дайте.
- Ну, понятно, понятно, я сейчас посмотрю. Только вы не уходите и, ради Бога, не стесняйтесь!
Когда он поворачивался, чтобы идти снова, то запнулся ногой об ногу (прихожая была совсем маленькая, два человека еле расходились) и, на миг потеряв равновесие, всем боком и рукой коснулся нищенки, и тут я совершенно точно заметил, что его передернуло от этого прикосновения - это было явно. Да и понятно: все же она была уродлива, неопрятна, стара и, что особенно, от чего неприятно было и странно, была необыкновенно чужеродна здесь.
Он покинул прихожую, бормоча, что не собирается задерживать, сейчас подаст и что как же это скверно - они погорели. В кухне бросил: "Господи!" - и скрылся в своей комнатке.
Он открыл шкаф и долго изучал старую, очевидно, одежду, а потом разнервничался и стал кидать вещи на пол. Наконец он оценил все и выбрал единственное: потертый вельветовый пиджак.
- Старый, - пробормотал он, - но все же из вельвета... И скроен неплохо - немецкий! На крайний случай дома можно надеть.
Пиджак сильно блестел на рукавах.
- Больше ничего нету подходящего. Или надо отдавать пиджак, или ничего из вещей не давать и обойтись продуктами. А?
Он вывернул карманы пиджака, в них ничего не было; один карман был дырявый. Он бросил пиджак на тахту и вышел в кухню.
Он стал смотреть на кухне в буфете: в коробках, банках.
- Не крупу же копеечную отсыпать, господи... - и он открыл холодильник.
Он уже отделил из холодильника кое-что в полиэтиленовый пакет, когда достал одно за другим три яйца; больше на специальной полочке яиц не было.
- Тут яйца есть! - крикнул он. - Возьмете?
- Сырые?!
- Сейчас!
Он крутанул по очереди на полу все три яйца и крикнул:
- Вареные!
- Возьму!
И тут он задумался о чем-то. Выглядело это так: он сначала положил в пакетик два яйца, потом выложил одно, а одно оставил; но тут же опустил туда еще два, а затем одно все-таки вытащил. "Черт!" - прошептал он и достал из пакетика два яйца, положил на пол рядом с третьим и задумался. Потом вдруг опустил на пол пакетик, поднялся и решительно подошел к женщине:
- А мужские вещи зачем вам?
- Погорельцы мы, все сгорело. Нищие мы совсем. У меня отец и мать - старички. Девочка на мне маленькая, если платье какое от ребенка...
- Ладно, - он махнул рукой, - я так...
В своей комнатке он снова схватил вельветовый пиджак, потер его в нескольких местах, вышел с ним на кухню и прошептал:
- Может, врет? Какие сейчас погорельцы? - и в коридор: - А где вы погорели?
- Разом четыре дома сгорело! Недалеко от пристани! На Оке живем-то! На соседние воду лили, лили, ну, и не дали заняться-то! А то бы все погорели-то!
- Вот народ! - подивился чему-то он и понес пиджак.
Женщина моментально натянула на себя этот пиджак и чрезвычайно странно поблагодарила:
- Мерси, - сказала она.
Он вернулся в кухню и принялся собирать остальное.
- К чему этот приход, - шептал он, - тут мне недавно Бог приснился: висел человек поперек окна в воздухе, похожий на Высоцкого, и грозил пальцем, вроде: "Ты у меня смотри..." А я проснулся и сразу почему-то подумал, что это был Бог - шестое чувство...
И вот пока суетился он суеверно, пока набирал в пакетик еще продуктов, звенел мелочью, снова смотрел в шкафу в своей комнатке, советовался со мной, - пока происходило все это, женщина-нищая как растаяла. То есть я отвлекся на полминуты - и ее не стало. Она была - и ее нет. Мы выскочили на улицу - во дворе тоже никого. В переулок - ее и след простыл. Мы вернулись.
Потом мы стояли в дверях квартиры, и дважды ударили порывы ветра, выметнув и понеся какой-то мусор из дворовых углов. Начал сеять густой дождь, асфальт сразу же потемнел, и чуть набралась лужа перед домом, обозначились пузыри - надолго.
- Родители, - говорил он, - наверное, промокнут теперь. Я вообще ненавижу этих Михайловых. Как-то отец с матерью уехали к ним, а я днем за ними помчался - срочно нужны были. И что же я обнаружил? Мама лежит в гамаке, между деревьями, а отец сидит рядом на пне и журнал читает. И все это вот в такой же дождик и, главное, прямо перед забором Михайловых! Я к ним: "А почему вы не на участке?" Отец говорит: "А они, как только мы приехали, уехали до обеда, сказали, к обеду вернутся... Зачем же нам на чужом участке без хозяев?" - вот какие Михайловы. Нет, я не могу этого понять - ведь тридцать лет общаются!.. Да, и термос рядом с гамаком стоял...
Пожалуй, он русский интеллигент: по своим замашкам, по разговору, необъяснимой иногда стыдливости, в конце концов, и по положению в народе. Правда, породистого в нем мало: он маленький, у него вздернутый носик, впалые маленькие глазки, черные жесткие волосики вокруг наметившейся лысины. Когда он рассказывает не о себе, а просто рассуждает о чем-то, высказывая, что у него непременно есть своя точка зрения, и довольно жесткая, ничего из этого не получается: говорит он не своим твердым голосом, путано, мысль то и дело рвется, как пересыхающая речка на географической карте, и совсем тает. А когда молчит, его вроде и совсем нет.
- Ничего, может, еще и выкупишь в комиссионном эту ма-джонг, может, и попадется.
И тут он наклонился ко мне и повел несколько раз указательным пальцем перед нашими лицами.
- Не-ет, - процедил он, - такая игра в комиссионных сейчас не продается. Бабушка ее в войну и то по случайности купила. Такие игры продаются только при катаклизмах.
Он быстро пьянеет, становится неуверенным и как бы душевным. Благодарит.