--- How often do you see them? - All the time. They're everywhere.
Sixth Sense
(M. Night Shyamalan, 1999)
Так уж случилось, что хотя родители Хорна были горожанами, сам он родился и вырос в деревне. Незадолго до рождения маленького Хорна в стране разразился очередной кризис. Сначала думали - ну кризис и кризис, сколько их уже было, но когда правительство в полном составе дернуло за границу, стало ясно - дело плохи.
Банки лопались как мыльные пузыри, акционерные компании шли по ветру, деньги дешевели так быстро, что за буханку хлеба вечером давали втрое больше против утреннего. Цены взлетели до небес и продолжали расти с каждым днем. Продуктов за деньги стало не достать, да и выменять на что-то становилось все труднее. Люди тысячами теряли работу. По улицам стало опасно ходить - за ту же буханку хлеба могли и пришибить в подворотне. Множились слухи о голодных бунтах, чумных эпидемиях, скорой войне. Понятно было, что из города нужно бежать, непонятно только было - куда.
А тут как раз пришла открытка от одного дальнего родственника мамы Хорна - дядьки то ли в третьем, то ли в четвертом колене. Жил он в какой-то глухой деревне далеко к северу от города. При обычных обстоятельствах родители Хорна никогда бы туда не поехали, но сейчас деваться некуда было - работы нет, есть нечего, за квартиру задолжали, мама Хорна на седьмом месяце уже. А в открытке по счастью этот самый дядька еще и приглашал их "как-нибудь приехать погостить". Рассудив, что в деревне всяко какое-нибудь пропитание добыть проще, чем в городе, родители Хорна на следующий же день ранним утром - чтобы избежать встречи с домовладельцем - отправились в путь.
Точной дороги они не знали, а потому двигались от одной почтовой станции к другой, показывая дядюшкину открытку с обратным адресом. К несчастью, разборчивым почерком дядюшка не отличался, и почтовики как один подносили открытку ближе к глазам, морщили лоб, разглядывали смазанный штемпель и говорили - "ну это вам дальше к северу" или ругались на почерк, а то и вовсе ничего не говорили, а только плечами пожимали. Добирались таким образом почти месяц. То что смогли унести с собой из дома, обменяли на еду в первую же неделю. Дальше кормились мелкими приработками - отец Хорна на все руки мастером был. Ночевали где придется - иногда удавалось выпросить какую-нибудь каморку в придорожной гостинице, иногда у кого-то из местных получалось переночевать на чердаке или на сеновале. Пару раз и под открытым небом поспать пришлось. Хорошо, погода стояла жаркая . Чем дальше от города они забирались, тем меньше встречали таких же беженцев, и тем добрее и сердечнее становились местные. Поначалу миновали несколько городков, потом череду поселков, а затем потянулись одна за другой деревни и деревеньки. В некоторых приходилось ждать по два, по три дня, пока не находился кто-нибудь, ехавший в нужном направлении. В конце концов добрались и до той деревни, откуда дядя и отправил открытку, однако тут их поджидал сюрприз.
Прибыли они вечером, и крохотная почтовая станция, ютившаяся на центральной площади по соседству с чуть большей по размерам церквушкой, оказалась уже закрыта. Почтальона они нашли в баре неподалеку. Почтарь, как и прочие до него, внимательно рассмотрел открытку с обеих сторон, приблизив к самому лицу, даже, кажется, обнюхал ее. Особое внимание он уделил наполовину смазанному штемпелю, поворачивая открытку то так, то эдак и цедя задумчиво пиво. Почесав с сомнением в затылке, почтарь вытащил из кармана печать и сравнил ее со смазавшимся оттиском. Не удовлетворившись увиденным, достал из другого кармана коробочку, в которой оказалась подушечка смоченная чернилами, и поставил на открытку еще один оттиск, после чего провел по нему краем рукава, смазав таким же образом, как и первый. Сравнил их оба и вынес важно заключение: "Да, печать-то, конечно, моя. И деревня Клок - это тоже здесь. Но вот дядюшка ваш тут не живет". С мамой Хорна едва не приключилась истерика, а почтарь, отхлебнув пива, продолжил торжественно: "Но я его помню. Он в деревне Клойц живет. Это еще чуть подальше к северу будет. У них там своей почты нет, вот они и ездят к нам, когда что отправить нужно. Вот и дядя ваш приезжает на телеге раза два в месяц. А последний раз - аккурат десять дней назад был. Так что подождите - дня через четыре явится".
Дядю они прождали три дня, перезнакомившись за это время почти со всеми обитателями деревни Клок и узнав массу полезного. Например, ближайший городок, где имелась хоть какая-то больница, находился чуть ли не в неделе езды. Отец Хорна устроился помогать деревенскому кузнецу вместо заболевшего подмастерья. Вечерами мужики угощали его пивом в единственном деревенском трактире и желали его жене благополучно разрешиться от бремени. Однако, когда речь заходила о деревне Клойц, они досадливо морщились и неодобрительно покачивали головами. "Зря вы это" - отвечали они отцу Хорна - "странные они все там какие-то". На вопросы о том, в чем же эта странность заключается, внятно ответить не мог ни один, они только пожимали плечами и неопределенно крутили в воздухе пивными кружками.
Если троюродный дядюшка и был удивлен приездом родственников, то виду он не показал. Особой радости он тоже не выказал, сказав просто: "А, приехали... Ну собирайтесь - как закуплюсь, домой поедем". Впрочем вид у него был такой невозмутимый, словно уже ничто во всем свете не может его удивить. И когда мама Хорна, немного смутившись, спросила его, отчего же тех, кто живет в деревне Клойц, считают странными, дядя и бровью не повел. Даже кивнул согласно: "Странные и есть. Да и кто из нас не без прибабаха?" После этого мама Хорна притихла и только поглядывала время от времени на дядю, ожидая проявлений его странностей. Отец Хорна, беспокоясь за жену, поинтересовался, где они остановятся на ночь. Дядя меланхолично взглянул на солнце, мелькавшее за верхушками деревьев и ответил: "Поторопимся, так еще засветло успеем".
- А нам сказали, что до вас дня три добираться, - растерянно сказал отец Хорна.
- Можно и за три дня, если дороги не знать, - дядя вдруг подмигнул ему.
Вскоре они свернули с тракта и поехали по наезженной колее, мало-помалу углубляясь в лес. Правил дядя, руководствуясь какими-то ему известными ориентирами; телега, хоть и поскрипывала, но не тряслась. Ехали они довольно долго, но и правда еще до заката добрались до места, где маленький Хорн появился на свет.
Родился он все-таки раньше срока, на второй неделе по прибытии в деревню. Роды были долгими и тяжелыми, и отец Хорна натерпелся немало страха. Еще хуже ему бы пришлось, если бы сразу по приезде не выяснилось, что в деревне есть своя повитуха - старая Эфла, о которой немногочисленные деревенские обитатели отзывались с большим уважением. Мальчик родился слабеньким и щупленьким, и родители боялись, что он не жилец, но Эфла оказалась искусна не только в повивальном деле. Она наготовила травяных отваров, которыми поила то мать, то сына (а разок пришлось и отца), и выходила обоих.
Вид у Хорна был бледный и болезненный, особенно пока он не подрос, и родители постоянно беспокоились за его здоровье, а старая Эфла непрестанно пичкала его горькими снадобьями. Жил он с родителями в доме, следующим за домом дяди Транта, а всего в деревне стояло восемь домов. Четыре - по одну сторону лужайки, и четыре по другую, образуя подобие улицы или площади. Лес почти вплотную примыкал к домам, просто поближе к деревне деревья стояли чуть пореже, а подальше - чуть погуще. Наверное, именно поэтому деревню было так трудно найти. Не зная дороги можно было проплутать в лесах не только три дня, а целую неделю, в результате же и близко не подойти к деревне.
Лет до восьми Хорн проводил время без особых забот и хлопот. Других детей в деревне не было, и играть ему приходилось со взрослыми. Но жизнь в деревне полна трудов, и у взрослых не так-то часто находилось время для игр. Да и игры, которые они предлагали, не были особенно интересными. Оттого много времени Хорн проводил один. Часто ему приходилось бывать в подлеске рядом с деревней. Здесь он наблюдал за перипетиями жизни муравьев, кузнечиков и прочих забавных созданий, которые во множестве обитали в окрестностях деревни. Некоторых ему удавалось поймать, чтобы рассмотреть вблизи, а затем выпустить на свободу, другие же оставались неуловимыми и выскальзывали у него прямо из ладоней. Еще он любил приходить под вечер к обрыву над берегом реки, садиться у самого его края на переплетенных корнях деревьев и смотреть, как солнце садится прямо в окрашенную золотом воду, как мельтешит над нею мошкара и летают низко какие-то птицы. Одному ходить на обрыв ему не разрешали, и вечерами он ходил хвостиком за любым из свободных взрослых и канючил, чтобы они посидели с ним на берегу.
Вскоре Хорн понял, что видит гораздо дальше, чем старая Эфла или дядя Трант, или даже мама с папой, да и вообще лучше, чем кто-либо из знакомых ему взрослых. Когда он показывал им пальцем на рыбку, выпрыгивающую из воды, или на птицу, камнем падающую в реку, взрослые чаще всего ничего не могли разглядеть. Старая Эфла так и сказала ему один раз - "у тебя молодые глаза, Хорн, вот они и видят далеко. А мои уже и близко-то не все видят". Мама с папой иногда делали вид, что видят то, что он им показывает и поддакивали ему, но Хорн быстро раскусил эту уловку. Он не хотел, чтобы родители или кто-то из взрослых друзей чувствовали себя в чем-то слабее, чем он, и потому перестал обращать их внимание на творившиеся вокруг интересные вещи.
Зимой дни в деревне становились совсем короткими, а вечера длинными и скучными. Такими вечерами мама с папой рассказывали Хорну что-нибудь интересное: про то, как мама встретила папу или как папа копил деньги на свадьбу, как они сбежали от домовладельца в городе и как искали и нашли деревню Клойц. Заходивший каждый вечер дядя Трант рассказывал Хорну страшные истории про заколдованных людей, которые умели превращаться в волков или в огромных летучих мышей, и кусали обычных людей, отчего те тоже становились заколдованными. Порой Хорн удивлялся - отчего весь мир не заселен одними только заколдованными волками и летучими мышами, и как только на свете остаются обычные люди, которые ни в кого не превращаются.
Пришло время - и мама с папой стали обучать Хорна грамоте. Специальных книжек для обучения в деревне не было, зато на чердаке у старой Эфлы нашлись несколько толстенных томов энциклопедии про животных. По этой энциклопедии Хорн и учился чтению. Он подолгу рассматривал картинки и читал подписи под ними: где они живут, что едят, какие у них повадки - все это было Хорну интересно. "Зверь сей в жарких странах только обитает, слоном зовется, и благодаря своему длинному носу прославлен, который хоботом именуется" - читал он по слогам. В энциклопедии были разделы про птиц и змей, и ящериц, и рыб, и насекомых, и всяких других зверей. Иногда Хорн находил в ней картинки со знакомыми ему животными - зайцами, белками, бурундуками, или с птицами, которых ему приходилось видеть раньше. Но некоторых созданий, которые в обилии водились вокруг деревни, он так и не нашел. Впрочем, в энциклопедии не было и волшебных волков и летучих мышей из рассказов дяди Транта. Наверное, дело было в том, что в ней не хватало одного или двух томов, по словам старой Эфлы. А может и потому, что энциклопедия была уж очень старая - даже старше самой Эфлы, и когда ее писали, всех этих зверьков еще просто не успели открыть. Поскольку в энциклопедии их не было, он попытался нарисовать некоторых из них и показать маме с папой, но они лишь рассмеялись и сказали, что у Хорна слишком богатая фантазия. Действительно, фантазия у Хорна была хорошая, а вот рисовал он из рук вон плохо. Поэтому, наверное, родители и не смогли узнать его рисунков. Но все же Хорну очень хотелось бы узнать, как же все эти создания называются по-настоящему. Может быть, они еще и не были никем открыты, и тогда Хорн сам смог бы дать им имена. Временами он подолгу раздумывал, как бы назвал какую-нибудь зверушку из тех, что не попали в энциклопедию.
Все изменилось в тот день, когда Хорн первый раз отправился в школу. Вечером накануне он долго лежал на чердаке у самого окна, наблюдая, как носятся по небу летучие мыши и ночные птицы - стремительные и бесшумные. Он представлял себе, как войдет в класс, сядет за ученический стол, как станет заниматься - упорно и прилежно, и станет рано или поздно первым в своем классе, а может статься - и во всей школе. Снизу доносились приглушенные голоса родителей - неразборчивые, но такие знакомые и успокаивающие. Заснул он легко и быстро, и сны ему снились той ночью только добрые и хорошие.
Наутро мама подняла его задолго до рассвета. Дорога предстояла неблизкая - в село Глорх, где - единственная на всю округу - имелась школа. Утро тогда выдалось холодное и ясное, лужи покрылись ледком, под которым виднелись белые пузыри, а воздух казался таким прозрачным, как будто его вообще никогда не существовало. Мерно поскрипывала телега дяди Транта, низко над дорогой проносились птицы. Хорн вскоре задремал, и проснулся ненадолго только когда они подъехали к дому тети Лиссы, где оставили его вещи, и где ему предстояло жить все время обучения в школе. Потом он снова заснул и спал уже до самой школы.
К началу урока они все-таки опоздали, и когда дядя, держа Хорна под руку, вел его по школьному коридору, они никого не встретили. Зато класс оказался полон детей, в молчании слушавших учителя. Все места на первых партах были заняты, и Хорну пришлось пройти в самый дальний угол, где под покосившимся шкафом у самого окна стояла свободная парта. Как только он сел, сразу стало понятно, почему на эту парту никто не польстился: винты на которых она держалась, разболтались, и стоило на нее чуть облокотиться, она тут же начинала угрожающе поскрипывать и крениться то в одну сторону, то в другую. В раме окна оказались широкие щели, через которые с улицы несло холодом.
Только Хорн начал обустраиваться за своей партой, как учитель назвал его имя, и ему пришлось выйти к доске и рассказать, кто он и откуда. Прочие ученики, казалось, вовсе его не слушали, и оживились только, когда он сказал, что приехал из деревни Клойц. Когда он возвращался к своему месту, его провожали ехидными улыбками. Прошло несколько минут, прежде чем он перестал ловить на себе косые взгляды.
Учитель рассказывал что-то об истории их школы, о том, когда и кем она была построена. Хорн слушал его только в пол-уха, больше внимания уделяя тому, что происходит за окном. Там на площади двигались люди, проехала телега, перепархивали с крыши на крышу птицы. Одна из них привлекла его интерес - она выглядела крупнее прочих птах и ярче, и вела себя как-то странно - то медленно кружила над площадью, то совершала быстрый рывок и замирала в воздухе на короткое время. К сожалению Хорна, птица находилась слишком далеко от его окна, и он не мог рассмотреть ее во всех подробностях. Он мог лишь надеяться, что в своих перемещениях по площади она рано или поздно приблизится к школе.
И действительно, от церкви на той стороне площади птица стала двигаться все ближе и ближе к нему, набирая при этом скорость, как будто собиралась врезаться в школьное здание. Хорн от волнения забывшись даже привстал, облокотившись на парту, и та тут же протестующе заскрипела и накренилась, отчего Хорну пришлось тут же податься назад и обеим руками потянуть ее крышку в обратную сторону.
И в этот самый момент птица влетела прямо в класс. Она стремительно ворвалась в окно и замерла в воздухе, отчаянно маша крыльями. Хорн завороженно смотрел на нее, боясь случайно моргнуть и увидеть, что птица исчезла. Глаза его заслезились, и он все-таки моргнул. Птица никуда не делась. Она висела в воздухе, быстро-быстро маша крыльями и медленно поворачиваясь вокруг своей оси. И глядя на нее, Хорн не сразу осознал то несоответствие, которое в прах разбило весь его прежний мир.
Окно было закрыто.
Несколько секунд он смотрел то на целехонькое окно, то на птицу, невозмутимо висящую в воздухе. И тут он понял еще кое-что - все это время учитель перед доской что-то рассказывал, ученики слушали его, и никто, ни один из них, не повернул головы, чтобы посмотреть на парящую в классе птицу.
Хорн чуть привстал с места и протянул к ней руку, ему хотелось дотронуться до нее и убедиться в том, что глаза не обманывают его. Птица оставалась на месте, медленно двигающаяся к ней рука, казалось, не беспокоила ее.
Неожиданно он услышал свое имя. Хорн оторвал взгляд от птицы и увидел, что учитель смотрит на него с легким нетерпением.
- Ты хотел что-то спросить, Хорн? - повторил учитель.
Хорн не сразу сообразил, что тот от него хочет. В этот момент он понял еще одну важную вещь - его рука, протянутая к птице, не ощущала не малейшего дуновения воздуха от ее стремительно двигающихся крыльев. Он переводил взгляд то на птицу, то на учителя, не в силах выразить свои мысли.
- П-простите, учитель, - сумел он только выдавить из себя.
Учитель взглянул в классную книгу, раскрытую на его столе.
- Ты ведь из деревни Клойц, не так ли? - спросил он. При этих словах Хорн услышал за спиной несколько тихих смешков.
- Они все там двинутые, - прошептал кто-то сбоку.
- С тобой все в порядке? - спросил учитель и подошел к столу Хорна.
Хорн вздрогнул. Учитель вошел прямо в птицу, как будто она была сделана из тумана. Ее заостренный клюв торчал из груди учителя, а кончики ее крыльев появлялись из его плеч.
- Да ты весь дрожишь, - сказал учитель, положив ладонь на его лоб, - ты хорошо себя чувствуешь?
Птица вылетела из груди учителя и плавно, но очень быстро исчезла в стене класса - тем же движением, каким она в него влетела.
- П-простите, учитель, можно мне выйти, - сумел выдавить Хорн.
- Конечно, конечно, - учитель наклонился к нему и сказал на ухо, - уборная прямо по коридору.
Как вышел из класса, Хорн не запомнил.
Оказавшись в полутемном коридоре, он тут же увидел ее. Она висела над полом на высоте его роста и медленно поворачивалась вокруг своей оси, крылья ее размеренно двигались вверх и вниз. Он сделал шаг к ней - она не сдвинулась с места. Второй, третий - пока не оказался рядом с ней.
Теперь, когда он смог без помех рассмотреть ее, он снова обратил внимание на то, что не слышит свиста воздуха, рассекаемого ее крыльями, не чувствует его дуновений. Хорн протянул руку к ней - и кончики его пальцев исчезли внутри ее тела. Он не почувствовал ничего - ни холода, не тепла, ни покалывания - только любопытство. Птица была призраком.
И довольно странным призраком - прежде он не видел подобных птиц, и рассматривая ее, начинал сомневаться, можно ли вообще называть ее птицей. Тело ее, длиною чуть более его руки от локтя и до кончика среднего пальца, было покрыто топорщившимися цветными чешуйками; клюв, длинный и изогнутый наподобие сабли, заканчивался подобием раструба, и скорее напоминал хоботок у бабочки; а хвост двигался в том же ритме, что и крылья, и, казалось, принимал не меньшее участие в ее полете. Но при всем этом она была такой реальной, такой живой, такой настоящей - словно во всем мире была только она одна, а все остальное - сам Хорн, обшарпанные стены коридора вокруг него, деревня за стенами школы - лишь миражом. Это было очень необычное ощущение, но Хорн не успел прочувствовать его в полной мере, так как птица с силой взмахнув крыльями, взвилась вверх и исчезла в давно некрашеном потолке.
Остаток урока он просидел за скрипучей партой не шелохнувшись, глядя прямо перед собой, пытаясь понять, что же он сейчас увидел, и почему не видел никто другой. На перемене он не замечал шума и суеты других учеников и не отвечал на их вопросы. Так прошел и следующий урок, и снова перемена, и опять урок... Если бы учитель вызвал его, Хорн вряд ли смог бы даже назвать свое имя, не говоря о том, чтобы ответить на какой либо более сложный вопрос. Однако его не спросили. Весь день он просидел за партой с таким чувством, словно стоит на самом краю темной пропасти, и земля уже сыпется с тихим шорохом у него из-под ног, и стоит ему шевельнуться - как он сам рухнет в бездну.
Когда время занятий закончилось, он вышел из класса последним. Дядя Трант объяснял ему дорогу до дома, и сейчас ему нужно было сориентироваться. Он огляделся и остолбенел: в двух шагах перед ним из-под земли вынырнула длинная многоножка, и, перебирая коротенькими лапками по воздуху, заскользила, извиваясь всем телом, по направлению к витрине пекарни.
- С тобой все в порядке, малыш? - услышал он голос.
Хорн обернулся и увидел одного из учителей.
- Вы ничего не видели? - спросил он.
- А что я должен был увидеть? - настороженно спросил тот. Взгляд его стал цепким.
- Вы не видели червяка?
- Червяка? Да тут их полно, они всегда вылезают из под земли, когда погода влажная, - учитель наклонился - и указал ему на толстого дождевого червя.
- Ты ведь новенький, да? Из деревни Клойц? - на лице учителя явственно читалось понимание, - не бойся, они совершенно безобидны.
Как раз в этот момент та же многоножка вырвалась из булочной и описав несколько причудливых кривых, прошила учителя насквозь и ушла под землю.
Учитель улыбнулся, - разве у вас в деревне таких нет?
- Таких нет, - прошептал Хорн и негнущимися ногами зашагал по площади. Сзади раздались смешки одноклассников. Над его головой пронеслись несколько птиц, и исчезли в стене ратуши.
Первые несколько дней, возвращаясь домой к тете Лиссе, он ложился на кровать лицом к стене, закрывал глаза и думал - что же ему делать. Ему было страшно открыть глаза и увидеть - не тех созданий, что парили в воздухе вокруг, но слепых, невидящих всего этого людей. Однако невозможно было провести всю жизнь, повернувшись лицом к стене, и раз за разом выходя за пределы дома он постепенно привык к тому, что никто кроме него не видит переливающихся разными цветами многоножек, струящихся по витрине пекарни, покрытых чешуйками птиц, появлявшихся из одной стены и ныряющих в другую, и множества других удивительных существ.
Одни походили на мыльные пузыри, залитые солнечным светом и отблескивающие разными оттенками. Они лепились друг к другу и строили забавные фигуры, а порой и целые гирлянды, медленно дрейфующие под напором ветра, не существующего ни для кого кроме них. Другие выглядели как огромных размеров - в человеческий рост - бабочки с тремя крыльями. Так, наверное, мог бы выглядеть лист клевера, возомнивший себя бабочкой. С развернутыми крыльями они медленно двигались от ратуши к церкви, возле которой обычно сворачивались и начинали напоминать кочан капусты. Третьи напоминали медуз, щупальца которых торчали во все стороны, чуть заметно подрагивая. Некоторые были полупрозрачными, едва заметными, другие - до дрожи реальными.
Они находились между собой в сложных отношениях - трехкрылые бабочки избегали многоножек, многоножки - пузырей, а птицы не боялись никого, кроме огромного дерева с подвижными ветвями, которое выползало иногда из здания почты и покачивалось из стороны в сторону, перебирая голыми сучьями. Впрочем, выглядело оно действительно зловеще, и в такие дни Хорн тоже старался обходить почту стороной.
Одноклассники целыми днями донимали Хорна глупыми вопросами о том, не преследуют ли его больше дождевые червяки, не слышит ли он голосов и не видит ли призраков. Им это казалось очень смешным. Выросший в окружении всего нескольких родных и знакомых, Хорн терялся от обилия сверстников вокруг. Более же всего его пугало то, что кто-то может узнать о том, что он видит, и его действительно сочтут сумасшедшим. Поэтому он принял решение никому ничего не рассказывать - ни учителям, ни тете Лиссе с дядей Трантом, ни родителям - вообще никому.
В школе он мало общался с одноклассниками, да и на учителей производил впечатление ребенка слегка заторможенного, немного не от мира сего. Казалось, что ему трудно подобрать слова при ответе на самые простые вопросы, а он и в самом деле мучительно выбирал каждое слово, чтобы ненароком не дать собеседнику намека на то, что творится прямо у того за спиной. Учителя много раз пеняли ему на то, что даже стихи он декламирует тихим, лишенным эмоций голосом, а ему между тем стоило немалого труда добиться того, чтобы голос его звучал ровно вне зависимости от того, что он видел в данный момент.
Несмотря на это, успевал он в школе на "очень хорошо" и "отлично". Он был полон решимости понять, что с ним происходит, но рассчитывать в решении этой загадки мог только на себя. Хорн очень много читал - учебники, энциклопедии, справочники. Только художественная литература не интересовала его, поскольку выдумки ничем не могли ему помочь. Он обращался с книгами с аккуратностью, и учителя охотно давали ему литературу домой. Отношения не складывались у него только с учителем рисования: Хорн честно пытался рисовать, но рисунки выходили кривоватыми и какими-то ненастоящими. Кроме того, ему часто приходилось подглядывать в рисунки одноклассников, чтобы не нарисовать ничего лишнего. Иногда, увлекшись процессом, он замечал в рисунке детали, которым там было не место, и рисунок приходилось уничтожать, порвав на мельчайшие кусочки. Учитель же, не понимая истинной подоплеки, считал, что Хорн стремиться к недостижимой безупречности рисунка, и нередко поругивал его за это, отчего тот лишь еще больше замыкался в себе.
В деревню к родителям он выезжал на выходных и на каникулах. С ними он старался быть сердечнее и ласковее, но их всегда интересовали одни и те же вопросы - что они проходили в школе? Не дерется ли он с ребятами и не задирают ли они его? Что нового он прочитал? Интересы же Хорна лежали в совсем другой плоскости.
Он подолгу наблюдал за разными существами, населявшими окрестности села Глорх, сравнивал их с теми, которые попадались неподалеку от родной деревни, пытался их классифицировать по тем же принципам, которые подчерпнул из энциклопедий, запоминал количество конечностей, глаз, ворсинок. Зарисовывать их он не рисковал.
Долгое время его беспокоили кошмарные сны, в которых существа, оставаясь невидимыми для всех, кроме него, пожирали его знакомых, друзей, родственников, а потом начинали гоняться по опустевшим улицам и за ним самим, проходя сквозь стены и вырастая перд ним из-под земли. Его беспокоил страх того, что он может и сам стать невидимым для других людей, провалиться в реальность этих созданий, и остаток дней провести среди них, видя людей в лучшем случае в виде бесплотных призраков. Но шли месяцы, ничего страшного не происходило, и кошмары потихоньку стали отступать.
Несколько лет он пытался найти какие-то закономерности и соответствия между миром, в котором жил, и тем, другим. Однажды, возвращаясь к тете Лиссе мимо дома одной из ее подруг, Хорн увидел как из его стены выбрался огромный наполовину прозрачный паук с пятью длинными ногами и целым пучком поменьше, доплыл до середины улицы перебирая конечностями, а потом сложил лапки и камнем ушел под землю. В тот же день Хорн узнал, что эта женщина умерла. Когда он увидел потом этого паука неподалеку от дома одного из учителей, то страшно перепугался и почти месяц потом, здороваясь с учителем, спрашивал того, как он себя чувствует. Однако же учитель оставался в добром здравии.
Вокруг людей непрерывно появлялись и исчезали, замирали и двигались, летали и ползали по невидимым поверхностям самые разные существа - откровенно жутковатые и небывало красивые, отталкивающие и манящие взор. Люди заболевали, поправлялись или умирали, с людьми порой случались несчастья или напротив - им везло, но все это происходило само по себе. Никакой связи между обитателями своего мира, и того, часть которого он имел возможность наблюдать, Хорну найти не удалось. На то, чтобы окончательно убедиться в этом, у него ушли почти все школьные годы.
Сосуществуя с этими призрачными созданиями, Хорн пытался их изучать - по мере своих сил и пока довольно скромных возможностей. Он выяснил, что они не отражались в зеркалах из амальгамы или серебра, в проточной или стоячей воде, не были видны в темноте или при слишком ярком, бьющем в глаза свете. Они беспрепятственно проходили сквозь каменные стены, деревья, тела животных и людей. Легко уходили под землю и так же легко из-под нее появлялись. Их не могло существовать, но они были. Просто их никто не видел. Никто кроме него одного.
Школа села Глорх давала лишь образование начальной ступени - первые четыре года. Этого хватало большинству детей самого села и окрестных деревень. Хорну же хотелось учиться дальше. Родители его тоже были уверены, что ему стоит поступать в городскую школу. Учителя, после беседы с родителями и дядей Трантом, выдали для Хорна рекомендацию, с которой он и попал в школу второй ступени города Бахра.
Городишко этот располагался в трех днях езды от села Глорх. Родных тут у Хорна не было, и жить ему приходилось в школьной пристройке, оборудованной для малоимущих учеников. Впрочем, в пристройке этой он только спал. Остальное же свободное от школьных занятий время он проводил преимущественно в мясной лавке. Сюда его пристроила на работу школа, чтобы оплачивать кровать и стол. Он мог бы выбрать лавку бакалейщика или зеленщика - работа там была бы попроще, но остановился именно на мяснике.
Впрочем лавку мясника он избрал не потому, что здесь платили чуть больше, чем в других местах. Главной причиной стало то, что здесь - единственные на всю улицу - обитали колючие шарики. Размером всего с кулак Хорна, они обладали внушительном набором игл, которые то выпячивались из их тела, то прятались обратно. Если он смотрел на них достаточно долго, начинало казаться, что они источают слабый мерцающий свет. Иглы их - как и тело - выглядевшие полупрозрачными, как толстое мутное стекло, были покрыты каким-то тонким узором, который Хорн все надеялся рассмотреть. Шарики то летали над прилавком, то прятались внутри коровьих туш или самого мясника, то зависали наверху, уходя почти в самый потолок, и растопыривали иглы. В такие моменты между иглами их иногда проскакивали искры. Иногда на лавку устраивали налеты уже знакомые Хорну пауки - в городе они ходили стайками и были покрупнее, чем в селе. Реже сверху через крышу пикировали бабочки-трехкрылки. Цели и те, и другие, преследовали, судя по всему, гастрономические, однако поручиться за это Хорн не мог, поскольку ни разу не видел, чтобы налетчики добились успеха. Шарики в таких случаях действовали всегда на редкость организованно и слаженно, выстраиваясь в сложные защитные структуры, топорща иглы, и, кажется, даже выстреливая маленькими молниями. Наблюдая за их жизнью, Хорн продолжал работать - мыть и убирать лавку, подносить мясо покупателям, отгонять окрестных собак - и нередко оставался ночевать в лавке, поскольку работы было много, и заканчивал он зачастую уже заполночь.
По выходным, когда лавка оказывалась закрыта, Хорн отправлялся в библиотеку. Городская библиотека значительно превосходила по своим запасам все книжные ресурсы его родной деревни и села Глорх вместе взятых. Вскоре он перезнакомился со всеми библиотекарями, и даже завоевал некоторое их расположение, благодаря тому, что возвращал взятые книги не только в срок, но зачастую и подклеенными в местах надрывов.
Однако, хотя в библиотечных книгах и удалось выяснить много полезного об устройстве мира, они не дали ему ничего нового по тому единственному вопросу, который его интересовал. В школе он также не услышал ничего полезного для себя. Единственной надеждой узнать что-то ценное, оставалось поступление в университет. В этом решении не было честолюбия или карьеризма, оно было для Хорна необходимостью, потребностью: так же как он должен был дышать, пить, питаться время от времени, чтобы жить, ему нужно было знать и понимать - что происходит.
Поэтому к подготовке к поступлению Хорн приступил за два года до окончания школы. Он меньше времени стал проводить в наблюдениях и размышлениях о природе видимого ему, и больше времени - в библиотеке. Выбор его пал на старейший из учебных институтов всех союзных государств - университет города Кархалахамы, факультет точных наук, ибо никакой другой факультет не мог дать ему знание разницы между зримым и незримым.
Он прорешал все задачники по физике и математике, которые смог найти в школе и библиотеке, выпросить у учителей, обменять в книжном магазине на припрятанную в мясной лавке вырезку. Отдав немалую часть своих сбережений, он выписал по почте каталог стандартных заданий факультета точных наук, и убедился в том, что с легкостью решает их все.
Школьные экзамены он сдал с отличием.
Вступительные испытания в университете города Кархалахамы начинались всего через три дня после окончания испытаний школьных, и чтобы успеть вовремя Хорн впервые в жизни поехал поездом, потратив на билет едва ли не половину накопленных денег. Поездка эта оказалась одним из самых сильных переживаний в его жизни. Позже ему приходилось ездить и на поездах, и на автомобилях, даже на аэропланах, но то - первое - впечатление так и осталось самым сильным.
Поезд тронулся, стал набирать скорость, мимо поплыли поля, холмы, городки. Ему повезло оказаться у самого окна, и всю дорогу он, не отрываясь, смотрел в в него, глядя на огромные конструкции, словно зависшие среди облаков, на медленно выплывающие из-под земли и устремляющиеся ввысь прозрачные сферы, внутри которых двигалось что-то похожее на цветки роз, лениво шевелящих лепестками. Никогда прежде он не видел ничего подобного.
Опасаясь, что еще не скоро может оказаться в этих местах и увидеть снова все это, Хорн торопливо принялся набрасывать карандашом увиденное - тонкими контурами пейзаж и облака и более четкими, уверенными линиями парящие среди облаков структуры. Он делал наброски прямо в той тетради, где решал задачи по физике и математике. По мере рисования движения карандаша становились все медленнее и медленнее, пока не остановились вовсе. От отчаяния он был готов расплакаться - как всегда рисунки не отражали и десятой доли всего того, что он видел. Поезд ехал больше суток, и когда наконец добрался до Кархалахамы, Хорн чувствовал себя опустошенным. Закинув рюкзак со своими пожитками на плечи, он отправился на поиски университета.
Кархалахама восхитила его. Он бродил по ее набережным, тонким мостикам, поднимался по узким винтовым лестницам на ее знаменитые башни, но не видел их. Вокруг сновали сотни созданий, среди которых изредка попадались уже знакомые ему, но гораздо больше было таких, которых он прежде не видел. Он выглядел восхищенным туристом, вращающим головой то в одну сторону, то в другую, когда подходил к университету.
В канцелярии ему, как соискателю, выдали экземпляр университетского устава - такой ветхий и потрепанный, что страницы готовы были вывалиться из него все разом и разлететься в разные стороны. Сдавать его назад по причине непотребного состояния уже не требовалось, и за неимением клея Хорн скрепил рассыпающиеся листки длинной медной булавкой.
На факультет точных наук полагалось сдать три экзамена - по математике, физике и черчению. Они следовали друг за другом с промежутком в один-два дня. На это время Хорн остановился в одной из студенческих гостиниц, выбрав самую дешевую комнатушку на чердаке. Задачи по физике и математике не показались Хорну сложными - он решил несколько тысяч подобных, пока готовился к поступлению. Сложнее было с черчением, но и тут он справился со схемой гораздо быстрее прочих соискателей - Хорн представил себе заковыристую деталь, чертеж которой нужно было изобразить, такой же прозрачной и лучащейся, как и все те создания, которых он видел. После этого изобразить ее чертеж было уже делом техники.
В день оглашения результатов Хорн пришел в канцелярию уже ближе к закрытию, чтобы не толкаться в толпе. Он был уверен в результате. Однако на стенде со списками поступивших его фамилии не оказалось. На его робкий стук вышел секретарь, который, подслеповато щурясь, и то и дело сверяясь с бумагами, пояснил, что да, экзамены сданы на отлично, да, проходной балл набран, но поскольку квота на студентов из провинции на эти пять лет по избранному им факультету уже исчерпана, принять Хорна они никак не могут.
От этого известия у Хорна закружилась голова. Он чувствовал себя не просто преданным, но преданным вдвойне или втройне. Один в чужом городе, без средств к существованию, без работы, и самое главное - без надежды выяснить правду о том, что творится вокруг него.
Обычно сдержанный и немногословный он попросил встречи с деканом факультета, а когда секретарь, пряча глаза, объявил, что декан заседает сейчас на ученом совете, потребовал препроводить его на совет. Зажав секретаря между письменным столом и стеной, Хорн перечислял ему все те пункты устава, с которым он ознакомился накануне, и по которым имел право на поступление и на встречу с деканом. Испуганный секретарь трепыхался в углу, но не сдавался.
Начиная отчаиваться, Хорн вытащил из кармана плаща книжицу устава и попытался показать секретарю те статьи, на которые ссылался. Секретарь же, пытающийся высвободиться из своего угла, в очередной раз дернулся и толкнул Хорна под руку.
Булавка с тихим "дзинь" раскрылась и желтоватые страницы , зловеще шелестя, запорхали вокруг. Когда они все осели, секретарь вдруг замер, глядя на устремленную в его направлении иглу булавки, пискнул, сглотнул, а потом, вжавшись в стену, изъявил согласие проводить Хорна хоть на ученый совет, хоть к ректору.
Как Хорн выяснил много позже, появление его на ученом совете произвело немалый конфуз, и имело значительные последствия для университета. Как раз в тот момент, когда Хорн вошел в зал совета, деканы факультетов привычно переругивались с чиновником из городской управы по поводу тех самых квот на число студентов. И появление его на совете стало большой удачей для противников этих квот, которой они и не преминули воспользоваться.
Дело его было поднято, задачи и выполненные им решения - зачитаны, полученный им балл - признан наивысшим из достижимых. Однако противоположная сторона не желала уступать, и ссылалась на всевозможные декреты, указы, циркуляры и уложения, по которым принять Хорна никак не было возможно.
Оппоненты стали переходить на личности, о Хорне уже забыли, спор грозил перейти в долгую и некрасивую свару, когда к Хорну тихонечко подошел декан факультета точных наук. Утирая лоб, он извинился перед Хорном за то, что не может взять его к себе, но тут же предложил - с учетом его исключительной подготовки - стать вольнослушателем. Проблема, однако, заключалась в том, что посещать лекции факультета в качестве вольнослушателя мог лишь студент самого университета; посторонние на лекции не допускались.
Держа Хорна за рукав, декан обошел все своих союзников в борьбе с чиновниками. Хорн вынужден был решить несколько задач для декана химического факультета, описать строение человеческого сердца для декана медицинского, рассказать о классификации головоногих декану биологического, однако все было напрасно - хотя все они признавали незаурядные способности Хорна, зачислить его своим студентом не был в состоянии ни один. В последнюю очередь они подошли к декану факультета искусств. Его факультет был открыт только в этом году, и его позиция в отношении квот на обучение еще не была известна.
Он выслушал декана факультета точных наук, с недоверием осмотрел Хорна с ног до головы, и спросил со скепсисом:
- Вы хотя бы рисовать умеете, молодой человек?
Хорн хотел было ответить отрицательно, поскольку свои рисунки не считал чем-то заслуживающим внимания, но декан точных наук уже подсунул тому тетрадку, в которой Хорн решал задачи - ту самую, в которой он делал зарисовки в поезде по дороге в Кархалахаму.
Декан факультета искусств не без брезгливости взял замызганную тетрадь в руки и начал листать. По мере того, как он переворачивал страницу за страницей, брови его приподнимались все выше и выше. Закрыв тетрадку, он оглядел Хорна уже с новым выражением.
- Я беру вас молодой человек! - громко объявил он, перекрыв голоса спорщиков.
- Позвольте! - вскричал кто-то на другом конце зала, - а как же квоты?
- На моем факультете есть еще три свободных места, из них одно - по квоте, - ответствовал декан факультета искусств, поднимаясь с места, - и я не вижу причин, по которым я могу отказать в месте этому одаренному молодому человеку.
И вполголоса обратился к Хорну:
- Давайте сюда ваши бумаги, я должен их подписать.
Таким образом Хорн все же попал в университет и получил возможность посещать те лекции и занятия, о которых мечтал. Через несколько лет только ему стало известно, что из-за скандала, вызванного его появлением на совете, квоты все же были расширены, а затем и отменены вовсе.
Оформив все должные бумаги, Хорн получил комнату в студенческой гостинице. Обстановка ее отличалась аскетизмом - кровать, письменный стол и стул. Предполагалось, видимо, что все недостающее, студенты должны приобретать самостоятельно. Впрочем, Хорн был рад и такой комнате. Благодаря поручительству декана факультета искусств с него не потребовали немедленно платы, и теперь он - впервые в жизни - располагал собственным, ему одному принадлежащим жилищем, пусть даже и временным.
За время, остававшееся до начала занятий, ему удалось - не без протекции своего декана - устроиться смотрителем в библиотеку университета на вечернее время. Для него университетская библиотека со школьного еще возраста была чем-то сродни храму, и теперь он имел возможность прикоснуться к этой святыне. Ежедневно, незадолго до сумерек, он приходил в читальные залы, садился за столиком, спрятанным меж высоких стеллажей, и обкладывался стопками книг - по оптической физике, по офтальмологии, по химии газов и жидких тел, по неврологии и даже по богословию. Его место укрывалось в самой глубине библиотеки, и посетители случались здесь редко, так что большую часть времени он мог посвятить чтению или созерцанию. Здесь обитали длинные и очень гибкие создания, напоминающие ленты, вроде тех, что девушки вплетают себе в волосы. Неторопливо и вальяжно они перетекали из одного шкафа в другой, наполняя узкие проходы извивами своего тела.
Похожие ленточники - только чуть покороче и попроворнее - проникали порой и в его комнату сквозь стены или потолок. Однако гораздо более частыми гостями в студенческой гостинице оказались маленькие, быстрые и не очень хорошо видимые рыбки (во всяком случае походили они именно на рыбок, насколько Хорну удалось разглядеть). Появляясь небольшими группками, они постепенно собирались во все большие скопления, и водили хороводы в коридоре гостиницы, в ее столовой или в комнатах студентов.
Хорн всерьез увлекся только становившейся модной в то время фотографией, в надежде с ее помощью запечатлеть хоть что-то из увиденного. Всю стипендию он тратил на реактивы для фотографических пластин, на сами эти пластины, на все более сложную оптику и десятки всех тех деталей, которые превращают любителя в профессионала. Он извел две сотни пластин, фотографируя свою комнату - в разное время суток, при различном освещении, меняя экспозицию, используя самые дикие сочетания химикалий. Все было тщетно - ни на одном снимке не было видно и следа той феерии, что творилась здесь ежечасно.
Сосед, живущий в комнате напротив, оказался бакалавром медицины и страстным фотографом. Это обнаружилось случайно: как-то раз Хорн оставил дверь к себе приоткрытой, а сосед, выходя из своей комнаты, заметил лежащую на столе стопку фотографических пластин. Он тут же постучался к Хорну, и они пробеседовали не меньше получаса о новейших достижениях в области фотографии. Соседа восхитил минимализм жилища Хорна, но в еще больший восторг он пришел, увидев сделанные им десятки фотографий. Он изрядно утомил Хорна своими восторгами, но знакомство оказалось небесполезным - в конце разговора сосед упомянул о новых методиках фотографии. Это были новейшие технологии, пришедшие в медицину из физики и позволяющие делать снимки объектов, скрытых от невооруженного глаза, - ключей в застегнутой сумке, монет в деревянном ящике и даже костей внутри человеческого тела. Хорн читал об открытии лучей, пронизывающих одни материалы и поглощавшихся другими, в нескольких научных журналах, и эта идея показалась ему перспективной. В университете было всего две таких установки - одна, экспериментальная, в физической лаборатории, а вторая в университетской клинике. Он, разумеется, предпочел бы экспериментальный вариант, который, если верить статьям в научных журналах, обладал весьма широкими возможностями. Однако та лаборатория, при которой состояла установка, была закрыта для вольнослушателей, и попасть в нее ему было практически невозможно. Другое дело - аппарат в клинике. Он хотя и обладал куда более скромными характеристиками, никем специально не охранялся, да и вообще активно использовался врачами клиники для диагностических нужд.
Сначала Хорн планировал придти в клинику с какими-нибудь жалобами и тем или иным путем напроситься на это исследование, но от этого плана ему пришлось отказаться. Расспросив соседа напротив, он выяснил, что снимки, получающиеся в итоге, охватывают очень небольшой участок пространства, в котором находится больной. Рассчитывать же на то, что одновременно с ним между излучателем аппарата и чувствительной пластиной попадет кто-то из тех существ, которые его интересовали, к сожалению, не приходилось. Другой минус заключался в том, что окрестности клиники и те ее помещения, куда Хорну удалось проникнуть, чтобы осмотреться, оказались довольно скудно заселены - здесь встречались лишь плохо заметные паучки-прядильщики, все время перебиравшие ножками разной длины, и изредка выбрасывавшие сети-паутинки, дрейфующие по воздуху в разных направлениях. Отказавшись от этого замысла, Хорн придумал другой план.
Потратившись на выпивку для полудюжины медиков, ему удалось убедить витающую в алкогольных парах компанию, что сделать несколько подобных снимков не в клинике университета, а прямо в общежитии было бы весьма забавным развлечением. Медики загорелись этой идеей, сочтя ее достаточно безумной, и всей компанией отправились в клинику, откуда вернулись уже после заката, везя на подводе громоздкое оборудование. Аппарат оказался гораздо больше, чем Хорн мог себе представить, но развеселившуюся компанию это не смутило. Остаток ночи они собирали агрегат, доставленный ими в расчлененном состоянии, двигали по комнате мебель и делали снимки - просто комнаты, стола, тумбочки, Хорна и друг друга в разных позах и сочетаниях. Рано утром они - все такие же веселые и жизнерадостные - сбросили тяжелое устройство из окна прямо в телегу, и увезли его в туман - возвращать обратно в клинику.
Этот эксперимент, как и прочие до него, оказался безуспешным - на снимках Хорн не обнаружил ни следа тех эфемерных сущностей, что плясали и веселились в одной комнате с ними. Однако эта выходка имела серьезные последствия. Самым незначительным из этих последствий стал выговор держательницы гостиницы. Гораздо более важным оказалось то, что через несколько дней в комнату Хорна зашел куратор их курса, чтобы объявить о грядущей выставке современного искусства, на которую студенты должны были по традиции представить свои работы. Хорн пытался отговориться - отсутствием времени, бумаги, таланта, но куратор не отставал, и тогда чтобы отвязаться, Хорн сплавил ему папку со всеми снимками и зарисовками, оставшимися после той вечеринки.
Выставка, протекавшая обычно довольно вяло, имела в этом году грандиозный успех. Ее гвоздем стали фотографии и рисунки Хорна, а весело отплясывающие скелеты красовались на афишах по всему городу и на несколько лет их стилизованное изображение даже стало символом выставки.
Учеба меж тем шла своим чередом. Хорн переходил с курса на курс, слушал лекции - по искусству и по физике, посещал семинары - по живописи и по химии, ходил на практические занятия - по анатомии и по математике. Он жалел, что не может посещать сразу все занятия по всем предметам, и поглощал все новые и новые знания из разных областей. Новую информацию он поглощал как губка. Ему легко давались науки - он без труда замечал те внутренние связи и закономерности, которых не могли разглядеть другие студенты.
Изредка он получал письма от родителей и писал им в ответ. Они гордились его успехами, благодарили за те деньги, которые он высылал им время от времени, приглашали погостить на каникулах. Он же питал к ним чувство, близкое к обиде, - за то, что они ни разу не выбрались в город, чтобы навестить его; за то, что они так и жили в деревне, не интересуясь ничем из того, что волновало его ум; за то, наконец, что он не мог поделиться с ними - самыми близкими ему людьми - своей тайной. На все их приглашения он отвечал одинаково - вежливым отказом.
Его сверстники устраивали гулянки и пирушки, ходили на цирковые или театральные постановки, бегали на свидания с девушками. Хорн же, как одержимый, сидел в библиотеке над учебниками или мерил быстрыми шагами набережные Кархалахамы, преследуя новых, незнакомых ему до того созданий. Студенческие пьянки казались ему бессмысленной тратой времени, которого ему и так катастрофически не хватало. Актерские представления он считал надуманными и скучными - у него перед глазами ежедневно разворачивались события куда как более красочные, захватывающие и загадочные.
С девушками же ему просто не о чем было говорить. Их интересы лежали в какой-то другой, недоступной пониманию Хорна плоскости. На младших курсах он пробовал встречаться с несколькими, но каждый раз, когда он начинал говорить о вещах ему близких - прослушанных лекциях, прочитанных книгах, обдумываемых им идеях (не тех идеях, которые по-настоящему волновали его, конечно, а обычных) глаза их быстро стекленели, и он видел, что они с трудом сдерживают зевоту. Самая стойкая выдержала три свидания с ним, после чего сбежала без объяснения причин.
Неудивительно, что он прослыл занудой и педантом. За глаза его называли "всезнайкой", сокурсники перешептывались за его спиной, а девушки, глядя на него, переглядывались и пытались скрыть насмешливые улыбки. Поначалу эти вещи обижали его, но со временем он махнул на них рукой - ему и без того было чем заняться.
В коридорах университета он встречал иногда декана своего факультета. Тот каждый раз приветливо улыбался Хорну, пожимал ему руку и интересовался успехами в учебе.
Хорн чувствовал себя неловко при таких встречах, поскольку живопись интересовала его менее всех остальных дисциплин, которые он имел возможность изучать в стенах университета. Декан, похоже, был осведомлен о его разносторонних интересах, но увлечений Хорна никак не порицал (хотя и не поощрял тоже).
Так продолжалось до четвертого курса, когда занятия по рисунку в числе других преподавателей не стал вести и сам декан. После одного из первых занятий он попросил Хорна остаться в аудитории. Хорн с неохотой повиновался - в библиотеке его ждали недочитанные книги.
Декан же молча прошелся из стороны в сторону перед столом Хорна, обдумывая, по всей видимости, как начать разговор.
- Ты знаешь, Хорн, - сказал он наконец, - твое стремление к точным и естественным наукам похвально, но нельзя объять весь мир. Это почетно - быть физиком или химиком, и объяснять как устроена наша Вселенная, но не менее, а, возможно, и более почетно - показать ее людям. В этом и состоит наша задача - задача людей искусства.
Здесь он сделал паузу и внимательно взглянул на Хорна. Хорн молчал. Он не считал себя человеком искусства.
- Обратить внимание людей на те картины и сцены, на те детали, которых они не могут наблюдать, которых не замечают - это и есть призвание художника, - продолжил декан, присев на краешек стола.
Хорн задумался над горькой иронией его слов: он каждый день видел множество картин, сцен и деталей, которых никто другой не мог ни наблюдать, ни замечать, но желания поделиться с кем-то увиденным вызывало у него лишь страх. Больше того - возникни у него такое желание, он был уверен, - оно не могло бы привести ни к чему хорошему.
Сквозь косое окошко в потолке внутрь пробивался золотой солнечный луч, в котором гонялись одна за другой пылинки. Меж ними извивалась маленькая ленточка, словно нежащаяся в потоках света.