"Застряли на букве Рцы. Какая трудная буква, половина детей ее еще не выговаривает. И в прошлом году то же самое было..."
Ксения вздохнула и, еще раз проверив, заперта ли дверь в кабинет, налила себе чаю из теплого самовара. Хотелось горячего - на дворе была промозглая осень, печь с вчера не топилась.
Ксения Карловна - до недавнего времени просто смешливая Ксенечка - уже два года работала учительницей в местной церковно-приходской школе. Сюда, на север, она поехала, движимая самыми чистыми помыслами о просвещении народа. Маменька долго плакала, провожая ее, а папенька, скептически поджав губы, на прощание обнял и сказал, что как только станет тяжело - собираться и ехать назад, в город.
Желание уехать возникало все чаще, однако гордость не позволяла показать себя слабой девочкой. Поначалу она мужественно пыталась делать все сама - даже топить печку. Однако, пару раз чуть не отрубив себе пальцы топором, Ксения решила выделить из небольшого жалования некоторую сумму и нанять кого-нибудь из деревенских.
Самой ходить по домам было неудобно. Выручил отец Николай, формально возглавлявший школу, но на самом деле откровенно манкировавший своими обязанностями. Как-то раз, привычно ввалившись без стука в ее кабинет, он с сомнением посмотрел на то, как она елозит тряпкой по струганным доскам пола, и сказал:
- Чего вошкаешься-то? Ты училка, вот и учи. Сейчас кого из баб попросим прибирать да печь топить. Полтинник-то не жалко?
Полтинник было жалко, но решение уже назрело. Наутро отец Николай привел дородную бабу Клавдию, которая по-хозяйски оглядела ее кабинет и маленькую спальню, подоткнула юбку и вымыла пол. С тех пор так и повелось. Баба мыла полы дважды в неделю, а зимой еще и топила печь. Все было бы ничего, но Клавдия все время ныла, что Ксения ей мало платит. Ксения была бы рада платить больше, но сама перебивалась с хлеба на воду.
Сегодня баба Клавдия почему-то не пришла - возможно, сочла, что еще тепло. Печка в самом деле была чуть теплой со вчерашнего, но Ксения мерзла.
"Не простыть бы", - подумала она, вспомнив, каким блаженством было лежать с простудой в родительской квартире и не ходить в школу, а вместо этого пить горячий чай с малиной и шанежками.
Дети шебаршились в коридорчике - было бы тепло, они бы уже скакали на лужайке у нее под окнами. Но после осенней грязи они пришли бы все чумазые, и она их не отпустила. Ей стоило больших трудов заставить их приносить на осеннюю и весеннюю распутицу чистую обувь на смену - для некоторых даже кожаные домашние ичиги были роскошью. Одной девочке она была вынуждена сама купить валяные тапки - у той был отец-пьяница, который пропивал все до полушки.
Ксения поискала в буфете, в надежде найти что-нибудь сладкое. Она точно знала, что там ничего нет - до зарплаты была еще неделя, и у нее традиционно закончились деньги. Денег не хватало совсем - конечно, можно было попросить у родителей, два-три рубля в месяц они бы выделили, но, зная их стесненное положения, Ксения не хотела становиться нахлебницей. Да и быть обязанной тоже было неприятно - это был бы повод попрекнуть ее в выборе против воли родителей. По окончании епархиального училища она имела все шансы устроиться в городе, где-нибудь в рабочем предместье - ходить было бы далеко, но зато не было бы никаких вопросов с едой и жильем.
Грустно вздохнув, она достала пресный сухарь и начала им громко хрустеть. Чай, к счастью, был сладким - лето удалось на мед, и она купила недорого целое ведро.
Ко второму году жизни в селе она начала понимать глубокую мудрость народа, и стала делать запасы, как белка. Она с ужасом вспоминала первую зиму, когда сидела совершенно голодной и без гроша в кармане по несколько дней. Сейчас в сенях стоял куль муки, все остатки хлеба она сушила на сухари, и на задах буфета притаился целый туес сушеного мяса.
Она гордилась тем, что выдержала первый год - не сбежала и даже ни разу не расплакалась от вредных детей. Дети нервировали ее своей простотой и грубостью - иногда они отпускали такие шутки, что у нее краснели уши, и она вся заливалась румянцем. Ее ученики жили в простой деревенской среде, где с малолетства знали такое, что она познавала уже в старших классах школы через недомолвки и собственные догадки.
А вот ее подруга Маша, вместе с которой она бредила идеями народного просвещения, не выдержала даже полгода. Маша уехала в Качиг - от ее Знаменки было, по местным меркам, не так уж и далеко, четыре дня на ямщике. Что-то у нее не получилось со священником - сначала Ксения получала от нее оптимистичнее письма, а потом, после долгого перерыва, получила одно, короткое, уже из города. Письмо было залито слезами и очень невнятное по содержанию. Ксения поняла лишь, что Маша разругалась со священником, и вообще не может жить в таких скотских условиях.
Ксения очнулась от мыслей - подошло время для урока. В ее комнате часов не было - это было неудобно, приходилось все время заглядывать в класс, в углу которого тяжело поблескивали бронзой огромные часы с кукушкой. Со временем, она, однако, привыкла чувствовать время и уже ни на минуту не опаздывала к детям.
Она вышла в коридор - увидев ее, дети замолчали и потянулись в класс. Детей было одиннадцать - один мальчик не пришел. Ксения не любила, когда дети пропускают - некоторые предметы после таких пропусков давались им с трудом. Обычно детям нравились только арифметика и письмо - и, как она чуть позже узнала, это же нравилось и родителям, которые сами были в большинстве малограмотны. А вот с Отечественной историей вечно были проблемы - дети путались в датах и событиях, а иногда вообще не ходили в школу в те дни, когда был этот предмет. Еще меньше дети любили Закон Божий, но боялись отца Николая и ходили всегда.
Хуже всего было по весне и ранней осенью - когда начинались сельхозработы. Иногда в классе сидела только пара девочек - слабеньких, которых не брали в поле. Для Ксении это было тяжелее всего - почему-то среди небольшого количества детей она чувствовала себя по-домашнему и постоянно сбивалась с учительского тона на материнский. Тогда урок превращался в беседы о домашних делах и летних забавах.
Сейчас был урок церковного пения. Сначала она не понимала, как можно вести его без фортепиано или фисгармонии. Однако чистые детские голоса сами по себе были очень музыкальны, и постепенно она втянулась. Детям тоже нравилось петь - к тому же они по воскресениям пели в церкви и получали от прихожан какие-нибудь сладости.
Ксения рассадила детей по разные стороны, чтобы легче было управлять хором. Уже вторую неделю она пробовала с ними партесное пение. Шло с трудом - дети не понимали разложения на голоса и пытались петь в одной октаве. Начали с акафиста Пресвятой Богородице. Ксения сама разложила его на партии, и теперь пела за двенадцатый голос, вместо отсутствовавшей девочки. Сегодня пошло неплохо - она распелась и уже представляла, как хор исполнит это на пятой седмице в церкви.
В самый разгар пения скрипнула входная дверь - в школу кто-то вошел. Ксения не стала прерывать пение, только чутко прислушалась, не скрипнет ли дверь в ее кабинет. Брать у нее было особо нечего, но с письменным прибором или выходным платьем ей расставаться не хотелось. Если же человек вошел по делу, он подождет в коридоре.
Дети дотянули акафист и замерли, глядя на нее.
- Очень хорошо. Отцу Николаю очень понравилось бы, - сказала она.
Дверь тихонько отворилась. "Помяни черта...", - подумала Ксения, глядя на бороду отца Николая, заглядывающего в класс.
- Разрешите? - басом спросил он. Она кивнула, дети вскочили, хлопая крышками парт. Отец Николай махнул крестное знамение на икону, потом махнул детям - мол, садитесь.
- Хм, - по задумчивому лицу отца Николая Ксения поняла, что тот впервые слышит это слово. - Ладно, Ксения Карловна, давайте мы это с вами потом обсудим. Завтра, например?
- Да, конечно, - сказала Ксения, прокручивая в голове планы на завтра. Завтра была суббота, обычно она посвящала ее полностью себе - стирка, мытье, прочие приятные мелочи. Визит священника был очень некстати - пару раз, когда он заходил к ней, это затягивалось на три-четыре часа, с многократным питием чая и неспешными разговорами о жизни. Правда, уже более полугода он к ней не заходил - летом скончалась матушка, и отец Николай был в сильном горе.
- Ну и хорошо. Я ближе к вечеру зайду.
Отец Николай благословил детей и вышел. Ксения пребывала в некотором смятении - ей казалось, что она совершила какое-то нарушение. По лицу отца Николая нельзя было понять, доволен он или нет, но как-то раз она видела, как плохо пришлось приезжему семинаристу, попавшему под горячую руку. Отец Николай, распалясь, начал тогда охаживать молодого человека поленом и гнал его до края села, где семинарист спрятался в лопухах около мельницы.
Урок закончили обычным пением, к которому дети были уже привычны. Больше занятий на сегодня не было - Ксения проводила детей, заперлась изнутри и приступила к согреванию дома.
Дров было достаточно - от двух лесопилок оставалось столько обрезков, что хватало всей деревне. Братья Богдановы продавали обрезки по дешевке, по двадцать копеек за телегу. В этом году родители некоторых детей договорились и привезли Ксении пять телег - она отдала им рубль и теперь горя не знала с печкой. Сама она, правда, так и боялась топить - минувшей зимой в селе угорели сразу две семьи, и, со страхом вспоминая, как из домов выносили скрюченные тельца детей, она все время передерживала задвижку и выстужала дом.
Баба Клавдия топила печь ловко - огонь у нее разгорался быстро, по дому сразу разливалось тепло, и держалось день-два. У самой Ксении огонь все время гас, а если и горел, то давал очень мало тепла.
Однако делать было нечего - холод давал себя знать. Она нащепала топором лучину, разожгла кусок бересты, открыла дымоход и начала подбрасывать обрезки досок в разгорающийся огонь. Сегодня получилось неплохо - она просидела у печки два часа, пока совсем не согрелась.
В завтрашнем визите отца Николая был один несомненный плюс - он наверняка принесет что-нибудь вкусное. До Рождественского поста было еще далеко, а потому не возбранялось и что-нибудь сдобное.
При мыслях о съестном у нее засосало под ложечкой и начала выделяться слюна. Есть хотелось невероятно - после недолгого размышления Ксения решила махнуть рукой на экономию и собственный запрет на долги. Она решилась и перелезла из бежевого платья, которое надевала на уроки, в теплое шерстяное. Сверху натянула толстую домотканую юбку, купленную прошлой зимой уже здесь, в Знаменке. Юбка была смешной и делала ее в полтора раза толще - но зато сохраняла драгоценное тепло.
На улице уже моросило - то ли снег, то ли дождь. Ксения с ностальгией вспомнила о роскошном китайском зонтике, оставленном в городе, и с сожалением надела драповое пальто. Пока дойдешь до лавки, оно подмокнет - но делать было нечего. Зато сапожки у нее были замечательные - она не раз ловила завистливые взгляды деревенских девушек. Сапожки привез ей папенька из случайной служебной поездки в Китай - в городе такие было не купить.
Лавка была недалеко - через пять домов. Как ни старалась Ксения, а увозила грязью и сапоги, и низ юбки. В городе они с маменькой обычно нашивали по низу юбки кружева - их было легко отпороть и постирать. Здесь же на домотканой юбке кружева выглядели бы невероятно.
Редкие встречные раскланивались с ней. Будь это лето, короткий путь до лавки постоянно прерывался бы долгими разговорами, но сегодня погода не располагала.
В лавке было пусто. Ксения вдохнула запах свежего хлеба, и у нее закружилась голова.
- Здравствуйте, Ксения Карловна, - вывернулся из-за прилавка приказчик Матвей. - Чего желаете?
Она огляделась. В лавке больше никого не было. Ей стало неприятно - Матвей все время делал ей грязные намеки, особенно когда оставался с ней наедине. Несколько раз он даже грубо хватал ее за зад - она пыталась ударить его в ответ, но он все время уворачивался и смеялся. Вот и сейчас он, как бы случайно, приобнял ее за талию и выдохнул в ухо:
- Может, э-э-э, сладенького?
Она освободилась, сделала шаг назад и сухо сказала:
- Мне бы хлеба. Ситного. Только... в долг, если можно.
- Конечно, можно, нечто ж нельзя, такой-то барышне, - Матвей забежал за прилавок, вытащил откуда-то ароматный хлеб, быстро завернул его в бумагу. - Может, еще чего? Чай все время у нас берете, намедни свежий привезли, кяхтинский.
- Нет, чай потом, есть еще.
Она судорожно сглотнула. На прилавке лежали разные мясные деликатесы - в селе их не особенно покупали, но в лавке они всегда были, вероятно, для форса. Впрочем, загулявшие лесопромышленники вполне могли вообще скупить всю лавку - пару раз она наблюдала, как это происходит. Было страшно, но интересно.
- Знаете, и колбасы телячьей, полфунта.
- Хорошо, барышня. Будьте любезны. Запишу на ваш счет.
Матвей пристально посмотрел на нее и похабно подмигнул:
- А может, в подсобку зайдем, чтобы не записывать? Я бы еще и приплатил...
Ксения сначала не поняла, изумленно посмотрев на Матвея. Затем залилась краской, схватила покупки и выбежала из лавки, сопровождаемая его смехом. Ей уже давно хотелось пожаловаться на Матвея его хозяину - но доносить было совершенно не в ее характере.
До дома она едва дошла, раздираемая желанием тут же вцепиться в еду зубами. Печка уже протопилась, было жарко. Дома она специально потянула время, не спеша разделась догола, сладко потянулась и надела теплый халат. Потом нагребла углей из печки в самовар, тонко нарезала хлеб и еще тоньше - колбасу. Не дождавшись чая, зацепила из крынки топленого масла, намазала на хлеб и замерла от блаженства, катая откушенный кусочек во рту.
Вечер пятницы она посвящала чтению. К урокам готовиться было не нужно, можно было спокойно почитать, сидя у печки и даже завалившись на узкую кровать. Специально для нее папенька пошел на расходы и выписывал ей "Русскую мысль" и "Вестник Европы". Журналы приходили с опозданием почти в месяц, но были оттого не менее интересны.
Примерно через полгода после приезда в Знаменку она познакомилась с несколькими ссыльными, у которых тоже были книги. Теперь они постоянно менялись - книги на журналы и наоборот. Часть книг была на польском языке - как-то, в пору книжного голода, она взялась читать непонятный текст и вскоре поняла, что худо-бедно, но понимает. Конечно, с ее родным немецким понимать латиницу было просто - смущали только непонятные символы над L. Одно время она даже мечтала выйти за одного из ссыльных, Казимира, замуж - однако тот был весьма в возрасте и не проявил к ней особого интереса. Остальные же давно переженились на местных и уже растили детей, а кто и внуков. Встречаясь с ними на улице, она старательно выговаривала звуки чужого языка, но так и не смогла научиться говорить без акцента.
Незаметно она уснула - несмотря на свет лампы у кровати. Ей даже приснился город - ее приключение на последнем курсе епархиального училища, когда она чуть было не вышла замуж, к радости маменьки и отчаянию отца, не представлявшего, как она может принадлежать какому-то чужому мужчине. За ней вдруг начал ухаживать юный ротмистр, большой любитель театра. Согласившись на его ухаживания, она была на седьмом небе от счастья, однако не подавала виду и держалась, как и полагается, холодно и отстраненно. Ротмистр ежевечерне приглашал ее в театр - она соглашалась через раз. После спектакля они гуляли по набережной, раскланиваясь с знакомыми.
Маменька тоже была счастлива, впервые в жизни горячим шепотом давая ей разнообразные советы о том, как побыстрее спровоцировать замужество. Некоторые из советов были ей противны - в частности, она вовсе не собиралась давать себя целовать. Как минимум до помолвки. К тому же у ротмистра были роскошные усы, и она совершенно не представляла, как можно с этим украшением целоваться.
Впрочем, бравый вояка даже не пытался ее целовать куда-либо, кроме рук. Он вообще вел себя на редкость выдержано, и весьма поправил ее представление о военных, несколько подпорченное слухами и книгами. Подруги по училищу смертельно ей завидовали и постоянно осведомлялись, сделали ли ей уже предложение и в какой форме. Однажды на нее обратила внимание даже крайне современная барышня, Анна фон Федде, до тех пор презиравшая общаться с "Bas-bleu", как она их всех называла. Анна отозвала ее в сторону и весьма насмешливо спросила, как продвигается ее роман с ротмистром. Удовлетворенно покачав головой на ее робкий рассказ, она посоветовала быть поаккуратнее и особенно опасаться какого-то люэса.
Ксения не знала, что такое люэс. Записав незнакомое слово, она спросила вечером у маменьки, вызвав у той шок и настоящую истерику. Так и не получив ответа, она нашла утром слово в энциклопедии и долгое время пребывала в крайней растерянности от порочности этого мира.
Закончилось все, конечно, омерзительно. Как-то раз, торопясь утром на занятия, она вдруг увидела своего ротмистра, выходящего из какого-то дома. Вслед за ротмистром вышла ужасно порочного вида девица в халатике, накинутом прямо на исподнее. Она поцеловала ротмистра прямо в усы, по-хозяйски обняв за шею, и что-то прошептала ему на ухо. Ротмистр заржал, как лошадь, и шлепнул девицу по весьма выдающемуся заду.
Ксения рыдала неделю, забросив даже занятия. Испуганная маменька уже хотела вызывать доктора, но затем, получив разъяснения, долго смеялась над ней. В тот день они разговаривали до полуночи, и Ксения в очередной раз поняла, что мир населен преимущественно скотами и свиньями.
Несмотря на уговоры маменьки, ротмистру она дала от ворот поворот. Самый последний разговор на эту тему с матерью закончился ее гордой фразой: "Тогда буду жить одна!"
С тех пор воспоминания о ротмистре неизменно веселили ее. Сейчас она тоже проснулась от яркого света лампы, бьющего в глаза, в отличнейшем настроении. Дошла до класса - на часах было далеко за полночь. Она расстелила постель, разделась, надела теплую рубашку и залезла под одеяло. Понежилась, провела руками по телу, порадовалась своей отличной фигуре. Подумала: "а может, сейчас?" Прислушалась к ощущениям внутри себя, и решила все-таки отложить на утро.
Суббота всегда была суетливым днем. Ксения не любила стирать, но делать это приходилось все детство и юность - маменька экономила на прачке. К счастью, баба Клавдия под помощью по дому подразумевала и стирку крупных вещей, и Ксения с облегчением сбросила с себя это ярмо. У нее даже стала более-менее приличная кожа на руках - не то что в ранней юности, все в каких-то цыпках от стирки. Теперь она мазала руки по вечерам гусиным жиром, а стирала только свое белье.
Еще суббота была днем большой мойки. Ксения с удовольствием ходила бы в баню, но при школе бани не было. Пока жива была матушка, Ксения иногда ходила в баню с ней и парилась там до кругов перед глазами. Но после ее смерти ходить в дом к вдовому попу было бы совершенно непристойно - да тот, кажется, баню теперь вообще не топил. Приходилось греть воду на печи и мыться в здоровенной кадушке. В чем, впрочем, было нечто крайне интересное...
Баба Клавдия пришла, когда Ксения еще нежилась в постели, балансируя между сладким утренним сном и неизбежным пробуждением. Вскочила на стук, скинула крючок с двери и залезла скорее снова в постель - донежиться. Баба Клавдия затопила печь, ворчливо спросила:
- Мыться-то будешь ли?
- Буду.
- Ты бы, учителка, уже замуж вышла, что ли, - завела баба Клавдия старую песню. С замужеством она приставала к Ксении чуть ли не каждый свой визит.
- Вон посмотри, сколько мужиков-то хороших вокруг. А ты что маешься одна? То ли дело с мужиком-то - он и по дому все сделает, и тебе загнетку-то прочистит. Не будешь тогда до полудня в постели-то валяться.
Ксения покраснела от прямолинейности бабы.
- Смотри, засидишься в девках-то, зарастет все. Ни сласти потом не будет, ни деток.
Ксения расхохоталась и замахала на бабу руками:
- Ладно, ладно, вот весна будет - найду себе жениха.
- Смотри. А то я быстро сватов-то зашлю. На тебя многие смотрят. Только задок у тебя мелковат, сомневаются бабы, что родить сможешь. Да и титьки маленькие. Чем кормить-то будешь?
Ксения опешила от такой откровенности. Она и подумать не могла, что в селе обсуждают ее формы.
- Ладно, забот у меня еще полно. Давай, где стирка лежит, да пойду я. Мойся тут.
Ксения отдала бабе Клавдии простыни и платье и закрыла за ней дверь. Дрова весело трещали в печи, по дому разливалось приятное тепло. Ксения затащила в кабинет кадку для мытья, потрогала воду - еще теплая. В животе заурчало. Самовар уже пыхтел - она достала из подпола вчерашнюю колбасу. Хлеб густо намазала маслом. Заварила свежий чай, вдохнула его аромат. Порадовалась, что нет маменьки - та не разрешала пить чай и кофе, утверждая, что портится цвет лица и зубов. Ксении нравился крепкий чай - с него кружилась голова и в теле возникала приятная бодрость.
Конечно, она предпочла бы кофе - но в лавке кофе не бывало никогда. Летом, когда она ездила домой, она привезла полфунта эфиопских зерен. Однако, как она ни растягивала их, они давно закончились.
Позавтракав, она еще раз проверила, заперта ли дверь. Разделась догола, постояла перед небольшим зеркалом. Потрогала себя за грудь - вполне нормальная, не большая, ни маленькая. Будь она мужчиной, ей бы, вероятно, вполне понравилось. Ее руки скользнули ниже - она провела ладонями по животу, потом крепко сжала ладони между ног. По телу пробежала приятная волна.
Ей безумно нравилось быть самостоятельной. Тут, в своем доме, она могла делать то, что ей хотелось. Самое запретное. И от этого у нее внутри становилось так щекотно, что хотелось кататься по полу и кричать от радости.
Она открыла нижнюю дверцу шкафа и достала бутылку. Это был крепкий самогон, который она купила у мужиков, сославшись на то, что нужно делать лекарство. Достала рюмку, поставила так, чтобы в зеркале видеть ее и себя. Рюмка как раз закрывала пушистый треугольник внизу живота. Ксения налила рюмку, спрятала бутылку - напиваться не стоило, отец Николай бы учуял и не одобрил. Подняла рюмку на уровень глаз, посмотрела на свое отражение сквозь мутноватый напиток. Медленно выпила, чувствуя, как теплая волна идет сначала сверху вниз, до желудка, а потом распространяется вверх и вниз - вверх обратно, до головы, сразу замутив ее, и вниз, к тому самому пушистому треугольнику...
Дождавшись эффекта, она села за стол и не спеша начала есть, прихлебывая чай. Пока ела, любовалась на красивую девушку в зеркале - поворачиваясь то передом, то боком, то спиной. Поев, распустила волосы, начала щекотать себя ими по груди и животу - насколько доставала. Ей хотелось безобразий. Она представляла, как еще вчера сидела за этим столом, строгая учительница, которую побаивались дети и уважали крестьяне. Что было бы с ними, если бы они увидели ее сейчас?
В животе снова заурчало. Она достала горшок, который обычно прятала под кроватью. Села напротив зеркала, широко раздвинув ноги. Громко испортила воздух, потянула носом, вдыхая резкий запах. Потом пустила упругую струю в горшок.
Ворочать бадью было нелегко - наверное, в ней могли поместиться две таких, как она. Вылила воду из ведра с холодной водой, потом половину чана с кипятком. Попробовала - горячо. Подбросила в печку, чтобы та не погасла. Опустила ноги в кадку, встала на колени, чувствуя, как горячая вода проникает во все щелочки. Потом села, погладила себя по бедрам. Напряженное возбуждение росло, заставляя ее подрагивать при каждом прикосновении к себе.
- Да! - громко сказала она, наслаждаясь свободой. Села на край бадьи, широко раздвинув ноги. Провела ладошкой между ног, дрожа, как лошадь перед прогулкой. Громко охнула, другой рукой нашарила отверстие зада и начала массировать его, ойкая и сопя. Потом облизала палец и начала медленно толкать его в зад, одновременно гладя себя между ног. Щемящая боль начала медленно распространяться по тазу, превращаясь в мучительное сладострастие. Время и пространство исчезли...
Ксения всегда любила читать. Книги ей подсовывала маменька, и девочка долгое время жила в мечтах о сказочных рыцарях и волшебниках. Любимым персонажем ее мечтаний был единорог и она - девственница в белом платье. Смысла слова "девственница" она не понимала, но само слово ей очень нравилось.
О процессе замужества и деторождения она особо не задумывалась. Правда, как-то раз, уже лет в двенадцать, она проснулась посреди ночи от громких протяжных стонов. Стонала маменька, в такт ей скрипела родительская кровать. В дверь, которую забыли закрыть с вечера, слышался горячий шепот. Ксения замерла, не зная, то ли закричать, то ли не подать виду, что проснулась. Она напряженно вслушивалась, стараясь понять, что там происходит - а в темноте кто-то шумно двигался, бормотал, стонал, дышал. Продолжалось это недолго - родители замерли, и через некоторое время раздалось сонное сопение отца.
Совершавшееся тогда, в темноте, прочно врезалось в память. Ксения постоянно размышляла об этом, понимая, что там происходило что-то постыдное, что-то такое, что нужно делать только посреди ночи, в темноте. Несколько раз она давала себе слово не засыпать вечером и снова послушать, что происходит - но мать всегда плотно закрывала дверь в ее комнату, да и сон приходил сразу, едва она касалась головой подушки.
Через год она увидела, как именно это происходит. Она шла из школы и уже подходила к своему дому, когда ее взгляд наткнулся на двух собак. Одна из них, жившая у них во дворе, стояла, широко расставив лапы и высунув язык. Вторая, незнакомая, взгромоздилась на нее сверху и двигала взад-вперед задом. Собаки были очень увлечены своим делом и не замечали ничего вокруг. Нижняя собака постанывала и нервно теребила ногами, как будто хотела быть ближе к верхней, а верхняя весело вертела головой, как бы наслаждалась вниманием несуществующих зрителей.
Ксения подошла поближе и нагнулась, чтобы посмотреть. У верхней собаки торчала какая-то палочка, которая входила в нижнюю собаку. Ксения покраснела, ей стало жарко - она поняла, что на ее глазах происходит какая-то полнейшая непристойность. Она испугалась, что кто-нибудь заметит ее любопытство - однако не могла оторвать взгляда от собак. Она зашла во двор и спряталась за забором, во все глаза разглядывая сцену.
- Эх, как жарит-то, - вдруг раздался за ее спиной грубый голос. Она вздрогнула и чуть не описалась от страха. Рядом с ней стоял дворник Трофим и тоже смотрел на собак. Во взгляде его было видно одобрение.
- Вишь ты, приятственно как, - продолжил Трофим. - Я смотрю, барышня, тебя тоже разобрало? Гляди-ко, маленькая такая, а тоже, небось, чешется?
Ксения не знала, куда деваться от стыда и как бы сбежать поскорее. А Трофим неожиданно погладил ее рукой по голове - отчего ее вдруг бросило в жар.
- Ничего, подрастешь малька - тебя так же будут жарить. Найдется мастак, быть того не может, чтобы на дырку да не нашлось мастака.
На этих словах она наконец решилась сбежать. Дома, забравшись под одеяло, она снова и снова прокручивала в голове и сцену с собаками, и непонятные - вернее, малопонятные - слова Трофима. С тех пор она жила в каком-то странном двойном мире - ходила, ела, училась в одном, а в голове у нее был другой, постыдный и сладкий.
Она пыталась найти ответ на вопросы в книгах, но в том, что она читала, были только поцелуи и высокие чувства. Правда, были другие книги в родительском шкафу - они были заперты. Ксения долго ходила вокруг да около, пока не сообразила, что ключи просто лежат в маменькином столике, а тот не запирается. Остальное было просто - дождавшись, пока родителей не будет дома, она открыла шкаф, залезла на стул и стала перебирать книги на верхней полке.
Первым делом она вытащила толстенную "Das Buch für die Frauen". Маменька иногда листала ее, но всегда делала это так, чтобы Ксения не могла туда заглянуть. Ксения положила книгу на стол, залезла с ногами на стул и начала листать. Картинок было много, но буквы был готическими, читала она их плохо.
Сначала было не очень интересно - кухонные рецепты, шитье, какие-то снадобья. Потом появились изображения голых женщин - тут Ксения уже стала внимательнее. А потом она увидела голого мужчину...
Часа через два чтения Ксения наконец оторвалась от книги, сообразив, что скоро может придти маменька. У нее в голове гудело от обилия новых сведений. Она поставила книгу на полку, потом решила, что идти - так до конца. Вытащила какой-то не очень толстый томик, поставила вместо него одну из своих книг, чтобы не видно было дырку.
Это было "Чрево Парижа" в приложении к журналу "Отечественные записки". Ксения читала ее тайком, в постели, по вечерам. Книги хватило на неделю. Вернув роман на место, она приступила к исследованиям себя.
Единственная дырочка, которую она нашла и которая как-то подходила для процесса, находилась между половинками зада. Палец туда проникал с трудом, вызывая неприятные ощущения. Ксения сразу вспомнила, как в детстве ей ставили клизму и какие мерзкие чувства были после этого. В ходе исследований она наткнулась на какой-то бугорок впереди, прикосновение к которому буквально взорвало ее. Стоило чуть потереть это место, как ее одновременно бросило в жар и холод, ноги задрожали и сердце, кажется, остановилось.
Пытливый ум девочки привык доводить дело до конца. Смазав палец вазелином, она засунула его в попу и начала двигать так, как это делала собака. Непроизвольно она представила и себя на месте той собаки - как будто сверху на нее наседал какой-то мужчина. В голове почему-то возник дворник Трофим - было больно и приятно одновременно. А когда она потерла второй рукой бугорок, ее вдруг пронзило неземное блаженство. Она закричала и потеряла ощущение реальности.
С этого дня она стала принимать ванну одна, без матери. Запираясь в ванной комнате, она разглядывала себя в зеркале, представляя ту сцену с собаками, а потом, сидя на краю ванны, занималась этим. Самым главным было сдержать крик - поэтому она стала мыться не в пятницу вечером, как все, а в субботу - родители уходили на базар и по другим делам.
Со временем она поняла, что ошиблась с определением нужного отверстия. Однако эксперименты с правильной дырочкой не давали никакого удовлетворения - она была закрыта тугой пленкой, и трогать ее было просто больно. А вот попа приносила все большее удовольствие. Постепенно она начала засовывать два пальца - сладостная боль оченьобостряла ощущения. Просто трогать бугорок тоже стало неинтересно - она начала яростно его тереть, так, что потом два дня между ног еще зуделось и чесалось. А еще интереснее было растягивать процесс - иногда на десятки минут, останавливаясь, замирая, больно щипая себя за соски грудей. После такого она весь день ходила с каким-то приятным гудением во всем теле.
Об открытии пришлось рассказать священнику на исповеди. Она понимала, что это грех, но не могла даже представить, какое изумление вызовет ее рассказ у него. К счастью, она была одна в церкви, и никто больше не видел, как отец Иоаким покраснел, как ошпаренный рак, схватил четки и начал быстро бормотать молитвы, не сводя с нее глаз. К ее удивлению, он не ругал ее и даже не назначил никакого наказания, а стал задавать разные вопросы - о том, что именно она делала, как, долго ли, что испытывала при этом. Ее удивило то, каким частым и прерывистым стало его дыхание во время этих расспросов. Узнав все, он прочитал разрешительную молитву, сказал ей, что она должна чаще приходить на исповедь, и быстро ушел.
Она боялась, что отец Иоаким расскажет обо всем маменьке - но этого не случилось. С тех пор она постоянно исповедовалась ему в этом грехе, и каждый раз у него была все та же странная реакция.
Вскоре они переехали в новую квартиру, и ей пришлось ходить в другую церковь - до прежней было далеко. В новой церкви был молодой священник - Ксения постеснялась рассказать ему о своих проделках, и постепенно об этом как-то забылось. Здесь, в Знаменке, ей уже и в голову не пришло рассказывать об таком отцу Николаю. Впрочем, ей теперь уже было чем рисковать: суровый знаменский священник мог наложить анафему и изгнать ее обратно в город.
Ксения оторвалась от воспоминаний и крепко сжала пальцы. Коротко постриженные, чтобы не мешали, волоски натянулись, вызывая приступ сладкой боли. Она представила, как будто это делает мужчина - яростно тискает ее промежность, мнет ее зад, вставляя в нее что-то твердое и горячее... Она часто представляла себе это, не имея ни малейшего опыта реального контакта с мужчиной, кроме одного раза, когда она даже не совсем поняла, что происходит...
Она почувствовала, что уже все. Конец. Знакомое дрожание внизу живота стало гулким и распространилось на все тело. Она быстро задвигала пальцами в дырочке зада и еще сильнее стиснула вторую руку.
- А-а-а-ах! - закричала она. Ее тело забилось в сладостных конвульсиях, она плотно сжала бедра, стараясь как можно дольше продлить миг блаженства. Сердце замерло, затем неуверенно стукнуло раз, другой...
- Хорошо, - со счастливой улыбкой сказала сама себе Ксения и опустилась в горячую воду. Теперь можно было полежать и хорошенько отпариться.
На втором курсе епархиального училища она попала на именины к Манечке, приятельнице по школе. Когда-то они были дружны, потом их пути разошлись, однако раз в месяц они все еще встречались и мило болтали. Приглашение не стало для Ксении неожиданным - именины подруги она пропустила только раз, да и то по болезни.
В качестве подарка она связала чудесную салфетку. Вязать крючком ее научила еще покойная бабушка - и, несмотря на то, что тонкое вязание портило глаза, она любила это рукоделие больше всего. Нарядившись и сказав маменьке, что ее проводят - в чем она сильно сомневалась - Ксения отправилась в гости. И вот там ее ждала неожиданность.
К Манечке приехал кузен. Кузен служил мичманом на флоте. Его ослепительно белая форма поразила Ксению сразу и наповал. Несмотря на то, что на именинах было пять девушек, не считая виновницы, он почему-то обращал более всего внимания именно на нее.
Кузена звучно звали Вольдемаром. Веселый и раскованный, он сыпал остротами и анекдотами, кружил девушек в танце и красиво пел, играя на фортепиано. Пользуясь отсутствием родителей Манечки, оставивших их на попечение кузена, он напоил их шампанским. Раньше Ксения пила шампанское только раз - глоток на свое шестнадцатилетие. А тут, возбужденная присутствием бравого офицера, она выпила сразу три бокала и совсем потеряла голову.
Именно с Вольдемаром она и рассталась со своей первой, как она считала, невинностью. До той поры она ни разу не целовалась - только папеньку в щечку. Она не помнила, как оказалась с Вольдемаром в спальне родителей Манечки. Очнувшись от шампанского, она ощутила, как ее обнимают сильные руки, и непроизвольно подставила губы. От крепкого поцелуя - первого в ее жизни - у нее закружилась голова, ноги подкосились, и она почувствовала, что сейчас упадет. И упала бы, если бы все те же сильные руки не поддержали ее - одна под зад, вторая за грудь.
Она хотела возмутиться - никто никогда не трогал ее за эти места - но сладостное блаженство сковало все ее члены. Она не хотела отрываться от его губ, и сначала неуверенно, а затем все смелее начала обнимать Вольдемара за шею. Его руки шарили по ее телу, он тискал ее грудь, бедра, затем уверенно задрал подол платья. Она задрожала - здесь была граница, которую нельзя было переходить никому. А он, будто чувствуя, что ей это нравится, смело отодвинул резинку панталон и скользнул к заветному месту...
Тут Ксения окончательно очнулась и схватила его шаловливую руку. Вернее, хотела схватить - но на пути наткнулась на что-то, торчащее на уровне ее бедер. Сначала она не поняла, что это такое - твердое, но упругое - а когда поняла, чуть не потеряла сознание. Вольдемар, не теряя времени даром, тискал ее между ног, отчего у нее по всему телу разливалась сладостное томление. Ей хотелось упасть на спину и кататься, как кошке. Она же, задержав руку у его органа, как будто невзначай, тыльной стороной ладони, все прикасалась и прикасалась к нему, наслаждаясь мощью самца. И вдруг Вольдемар вскрикнул и задергался - она увидела в его глазах немое изумление, а рукой почувствовала какие-то странные вибрации... Испугавшись, она ретировалась к подругам - немало испугав их своим растрепанным видом. К счастью, наивные девушки и предположить не могли, что произошло за время ее отсутствия.
Вольдемара она больше никогда в жизни не видела, однако тактильное ощущение осталось навсегда. И стоило воспоминаниям овладеть ей - как прежнее возбуждение возвращалось.
Она полежала некоторое время в бадье, отмокая. Потом вымыла волосы, намылилась, полежала еще немного. Она лежала бы еще, но вода начала остывать - пришлось ополаскиваться и вылезать.
Волосы сохли медленно. В журналах она видела, что в Париже некоторые женщины стригутся коротко - это было бы замечательно, но отец Николай принял бы такое в штыки. Да и родители были бы категорически против. Ксения замоталась в полотенце и легла на кровать с книжкой. Было чудесно, во всем теле была приятная легкость, и совсем не хотелось думать о том, что завтра она опять не выспится, потому что вставать к воскресной службе ни свет ни заря, а на следующий день опять начнутся уроки...
"Сказаться больной да пропустить службу", - пришла в голову шальная мысль. Как-то раз она так сделала - ничего не случилось. Наверное, и теперь ничего не случится.