− Доктор, здесь лечить некого, − "бобби" осклабился, довольный своей шуткой. Довольно вульгарной и циничной, но что взять с мелкого служителя Фемиды?
Я отступил в сторону, став одним из тех любопытствующих, что всегда слетаются почуяв человеческую беду. Ненавистное чувство, но причины мои были куда более резонные, чем у любого другого зеваки.
Коронер с задумчивым видом прохаживался возле обломков повозки и прикрытого мешковиной тела злосчастного возницы, который не справился с лошадью и сломал себе шею. Угол дома в брызгах крови и узость улочки вызывали в толпе живейшие обсуждения. Как ни старались полицейские, но оттеснить людей, жаждущих сплетен, им не удавалось.
− Бедняжка, − охала какая-то женщина, − Бедняжечка. Вот ведь, как... Жил себе жил.
− А потом помер! − грубо оборвал ее мужчина в залатанном пальто. − И поделом! Я все видел. − заметив, что его признание заинтересовало одного из "бобби" говоривший спрятался за спинами, но оттуда шепотом продолжил: − Этот "бедняжечка" не просто так в стену влетел. Какое там! Он нарочно в пешехода целил. А тот возьми и отскочи в сторону. Крепкий молодчик, хоть и плюгавый. И правильно! Так их! Давят людей почем зря, из дома выходишь, не зная вернешься ли?
− Из дома, − хмыкнули в толпе, − Из пивной скорее.
− А я говорю: видел, − горячился рассказчик, − Нарочно наехать хотел. Как пить дать нарочно! И описать могу на кого: лет сорок, росту невысокого, с лицом таким... скабрезным.
− Сэр! − полицейский, наконец, отыскал памятливого свидетеля и вежливо, но твердо, отвел его в сторону.
Мне нужно было больше подробностей, но возбужденные голоса вокруг слишком громко обсуждали услышанное и заглушали даже гудки паровозов с ближайшего вокзала. Для этих людей важно было лишь первыми увидеть то, что окажется в вечерних выпусках газет, а жизнь и смерть их мало тревожили. Я не осуждал их. Признаться, причиной моего интереса стали куда более эгоистичные соображения. Мне нужно было понять: как сам попал в эту часть Лондона? Что я здесь делал? И почему меня пыталась задавить повозка?
Последнее, в прочем, не совсем верно − никто не угадал бы в степенном, пусть и скромно одетом, джентльмене типа, способного хладнокровно смотреть в глаза приближающейся гибели. Даже я сам.
Денек выдался еще тот. Разрази меня гром, если я не нащупал верную нитку! Видать слишком близко подобрался, вот они и струхнули. Да и бедолага-доктор в штаны едва не напрудил, когда очухался. Вот ведь дурень − сам начал возню с перепиской и сам мои записки не читает. Объясняй ему теперь.
Невысокий, крепкий мужчина усмехнулся своим мыслям, и поймав на себе неприязненный взгляд трактирщика, скорчил зверское лицо и шумно отхлебнул из кружки. Гонору много, а пойлом торгуют кислым. Не нравятся им чужаки, видишь ли. Так и он − не серебряный пенни, чтобы всем быть милым.
Окна грязного кабака выходили прямиком на маленький рынок, где любили затариваться служанки не слишком честные на руку. Обычное дело, девчонка тоже нужно крутиться, несладкая у них жизнь. Здесь мелькали типчики куда опаснее. Кто-то из них и придумал, как выводить из игры слишком уж любопытных. "И если я все правильно понимаю, − довольно думал любитель плохого пива, − То у этого рожа будет расписана под китайский фарфор. Вот этими самыми руками". Он сжал и раздал ладони, откинулся на спинку колченогого стула и принялся ждать с невероятным терпением, написанным на лице.
Трактирщику не нравился посетитель. Было в нем что-то... едва уловимое уродство. Но если начнут расспрашивать, в жизни не объяснишь какое. Да и отвечать не станешь. Расспросы − для полицейских ищеек. Может это один из них? Вон, как пялится, будто в окне представление дают. Трактирщик гневно харкнул в кружку и принялся остервенело протирать ее полотенцем, вымещая свое негодование.
Тут посетитель воскликнул "Ого!", вскочил с места и вылетел в дверь будто его черти гнали. Туда и дорога! Ясное дело − псих, Бедлам по нему плачет.
На улице легко заметить слежку, особенно, если тебя знают в лицо. Но тут уж ничего не попишешь − или рискуй, или найди себе другое занятие. Например, штаны протирать на заседаниях Королевского общества. Нет уж, не сегодня.
Невысокий мужчина медленно шел среди таких же неторопливых прохожих, стараясь не потерять из виду влюбленную парочку в нескольких футах перед собой. Если молодые люди и привлекали чье-то еще внимание, то разве когда юноша слишком вольно обхватывал талию спутницы. Или когда та начинала громко хохотать, что совсем не вязалось со скромным платьем и чепцом. Но преследователь не отставал и лихорадочно прислушивался к обрывкам фраз, доносившихся до него сквозь стук ставень, хлопанье дверей, выкриков торговок и прочего шума, обычного для города.
Пару раз он разобрал "избавиться" и "как можно скорее". Один раз, мог поклясться, мамзелька ляпнула: "Будь спокоен, все сделаю". Прежде ему жаль было дурочку, что поддалась чарам мерзавца, теперь же он с ухмылкой думал: "Бабы, бабы, нет вам веры".
У перекрестка эти двое расстались с самым нежным прощанием − аж во рту кисло стало, от этого сиропа − а ему пришлось выбирать за кем идти. Хоть монету кидай! Но, кажись, правильно решил. Ой, пожалеете вы, что связались...
... Время было позднее, а погода − собачья: ясно, но пробирает до костей. Сейчас бы домой, но не хотелось из себя дурака делать, если сам слежку приведешь. Кружил по улицам, пока не закрылись все магазины, а после появился у дома, который снимал. Траты проклятущие, но уговор − есть уговор. Доктора в эти дела...
− Мистер Хайд, если не ошибаюсь?
Мужчина вздрогнул и обернулся. Знамо дело, те ребята разговоры заводить не стали бы, стукнули по голове и в Темзу. Но все равно, слишком расслабился. Иначе бы как не заметил такого "чертика из табакерки". И не разберешь: то ли священник, то ли гробовщик. Морда пресная, будто мамка его уксусом выпаивала.
− Да, меня так зовут. Что вам нужно?
− Я старый друг доктора Джекила, мистер Аттерсон с Гонт-стрит. Вы, вероятно, слышали мое имя, и, раз уж мы так удачно встретились, я подумал, что вы разрешите мне войти с вами.
Вы на него поглядите, войти ему дай. Может, еще и рюмашку налить? Нас доктор не знакомил, три ха-ха.
− Незачем. Здесь доктора нет, − мужчина подул в ключи и стараясь не поднимать головы спросил. − А как вы меня узнали?
− Прежде чем я отвечу, не окажете ли вы мне одну любезность? − ответил этот мистер Аттерсон.
− На здоровье. А какую?
− Покажите мне свое лицо, − попросил навязчивый тип.
Хайду стало не по себе − собеседник не походил на дурака. К тому же старый друг. Аттерсон, Аттерсон... А, точно! Был такой. Книжный червь, зануда. Нотариус. Нотариус? Доктор, ты чего натворил? Все еще веришь, что... Вот дуралей. То одному ляпнет, то другому. Теперь нотариус чего-то подозревать стал. Думаешь, этот поймет что-нибудь? Ну, поглядим. Поймет, так знать будем, чья вина. Хайд резко задрал подбородок. Несколько секунд мужчины смотрели друг на друга.
− Теперь я вас всегда узнаю, − заявил Аттерсон.
Хайд едва сдерживался, чтобы не захохотать. Узнают его. Ну, конечно! Чуднó даже, насколько люди не способны узнавать друг друга.
Веселость на его лице привела нотариуса в смятение, в глазах отразился ужас, для которого совсем не было причин.
− Ну-ка, а теперь скажите, откуда вы знаете обо мне? − потребовал Хайд.
− От общих друзей.
− От каких это?
− От Джекила! − воскликнул старик с той же интонацией, с какой мальчишки орут: "Что, съел!"
− Не ждал, что солжете, − оскалился Хайд.
− Выбирайте выражения, − попытался одернуть его мистер Аттерсон, но тот, издав полное презрение "Ха!", быстро отпер дверь и исчез за ней.
Нотариус остался с носом и зашипел от возмущения, словно котел, спускающий пар. Ему и в голову не приходило, что из-за занавески за ним наблюдает его старый друг, недоумевающий: где он снова оказался? И что же такое происходит?
Все, что успел Эдвард − нацарапать на стене "Он следит". Если бы не это, я, наверное, вышел бы к нотариусу, сердясь на запропастившегося дворецкого... Не сразу понял бы, что не у себя дома...
Меня тяготит наше неравное партнерство. Хайду стоило бы с большим вниманием относиться к тому, что он считает "ненужными глупостями". Едва я вернулся в собственный дом, он снова украл целый час, чтобы объясниться. Но в его объяснениях не нашлось ни капли... объяснений! Только туманные намеки, на серьезные обстоятельства и обвинения в том, что я − цитирую − "чертов болтун". Уточнить свои слова он, конечно, нужным не посчитал. Зато предупредил, что наш въедливый нотариус − "въедливый" самое точное из пристойных слов, которым можно заменить то, каким Эдвард на самом деле охарактеризовал Аттерсона − выследил его на улице.
Читая измятую записку, я одновременно холодел и чувствовал нестерпимый жар. Если Аттерсон догадается о нашей тайне... А он при свей внимательности и исключительной... въедливости, ладно, вполне способен на это... Страшно представить, во что превратиться моя жизнь.
Две недели спустя я устроил ужин для своих старых друзей. Довольно рисковое предприятие, но, увы, правила приличия каждый раз вынуждали меня поступаться собственной безопасностью. К тому же иной возможности вызвать нотариуса не разговор, не внушив ему новых подозрений, в голову не приходило.
Вечер прошел вполне приятно, и, когда гости начали расходиться, Аттерсон сам нашел предлог, чтобы остаться. Человек он довольно скучный, а пристрастие к богословским трактатам делает его и вовсе невыносимым, и обычно мне тягостно завершать вечер в такой компании. Впрочем, нотариус неразговорчив и неспособен довести меня до той степени кипения, когда утрачиваешь над собой контроль.
− Давно хотел поговорить с вами, Джекил, о вашем завещании.
Мне хватило сил сохранить хладнокровие и изобразить на лице вежливый и немного недоуменный интерес.
− Мой бедный Аттерсон! − восклицание вышло не таким искренним, как бы хотелось. − Сожалею, что вам не повезло с клиентом. Мне не приходилось, видеть, чтобы кто-нибудь так расстраивался, как расстроились вы, когда прочли мое завещание. Если, конечно, не считать этого упрямца Лэньона, который назвал мои теории ересью. Как будто мы в глухом средневековье среди мрака и невежества. Как будто прогресс науки не заставляет нас пересматривать все прежние знания, решительно все. Нет абсолюта, нет темы, которой нельзя касаться. Пусть даже речь идет о человеческом разуме или душе...
Господь Милосердный, в своей попытке изобразить непринужденную беседу я едва не наговорил лишнего! Остается лишь уповать на то, что Аттерсона не интересует психиатрия, а Лэньон слишком обижен, чтобы делиться моими идеями.
Нотариус только сухо кивнул и вернулся к разговору о завещании. Я же в свою очередь старался угадать, как много он понял. На мое − и наше − счастье, тот нарисовал себе довольно тривиальную картину. Прямо он, разумеется, не высказался, но за его беспокойством явственно просвечивало слово "шантаж". У меня на сердце сделалось легче: нотариус подозревал Хайда , но совсем не в том, в чем следовало. Этот сухарь с удивительно добрым сердцем, похоже, боялся того, что Эдвард перережет мне горло ради наследства, а я не располагал достаточно разумным объяснением насколько нелепы такие предположения. Хотя, признаюсь, пришлось проявить недюжинное терпение, раз за разом выслушивая, что доверился неприятному и недостойному типу.
Они встречались лишь раз. И Хайд клялся, что держал себя в руках. А Эдварду я верю так же, как себе.
Все утренние газеты разместили на первых страницах статьи о чудовищном убийстве, столь циничном и жестоком, какого Лондон давно не видел. Я мог бы спокойно отнестись к этой новости в силу своей профессии и скепсиса. Каждое новое убийство описывается более невиданным, чем предыдущее. Но меня беспокоило то, что прошлый день... Его попросту не было. Эдвард безраздельно владел нашим телом, отдав его мне лишь поздно ночью в состоянии крайне изможденном.
И у него, конечно, не нашлось времени просмотреть мою предыдущую запись в дневнике. Хайд накорябал свое безапелляционное "Все ерунда!" и на клочке бумаги оставил краткие, но твердые распоряжения: первое − прочесть утреннюю прессу, второе − добиться разрешения осмотреть тело покойного. "Это важно! Не вздумай отлынивать!" Что он о себе возомнил? У меня есть живые пациенты. У меня есть своя жизнь в конце-концов!
Я допил чай, переоделся в приличный, но не слишком дорогой, костюм и вышел из дома.
Здание Скотланд-Ярда на площади Уайтхолл больше всего напоминало мой оживший кошмар. Невиновному человеку довольно тяжко находиться в его стенах, поскольку невинность не бывает полной. А если вы не знаете, что делаете примерно половину своей жизни, то на всякий случай начинаете чувствовать за собой груз тайных грехов.
Я справился у дежурного полицейского, к кому могу обратиться по поводу убийства сэра Дэннерса Кэрью, но оказалось, что инспектора нет на месте. Не успел я обрадоваться, как словоохотливый "бобби" уточнил, что инспектор Джебб по долгу службы отправился к некоему мистеру Аттерсону.
Это известие, буквально, пригвоздило меня к полу. Господь Милосердный, во что меня втравил Эдвард? Теперь мне и самому нужно было увидеть тело. Чувствуя в желудке изрядный кусок льда и не ощущая не малейшей уверенности в себе я произнес:
− Как раз поэтому поводу я и прибыл. Мистер Аттерсон просил осмотреть тело, − вероятно, вид мой не вызвал у блюстителя закона доверия, поэтому я добавил: − Мое имя доктор Джекил, я... профессор судебной медицины.
На эту жалкую ложь полицейский ответил предложением дождаться инспектора. Мне понадобилось вооружиться своим даром убеждения − особенно той его частью, которая хорошо действует на женщин с диагнозом истерия − чтобы объяснить ему, что такое международное светило, как я, попросту не в праве тратить время на ожидание. Возможно, мое "еще столь много невинных жертв требуют моего внимания и заботы" было уже слишком. Но "бобби" согласился пустить меня в морг. Кажется, он уже был рад от меня избавиться любым путем. Наглая и ловкая ложь, не иначе, дурное влияние Хайда.
Покойницкая в Скотланд-Ярде очень отличается от анатомического театра. Прежде всего тем, что покойники здесь совсем не напоминают о покое, скорее уж о тяготах и несчастьях их прежней жизни. Очень рад, что не посещал это место раньше, и надеюсь никогда не появиться здесь впредь.
Мне показали тело Кэрью, и я смог во отчую убедиться, что убийство − хотя и было отвратительным, как любое насилие − оказалось не столь уникальным, как писали газеты. Тело достойного джентльмена покрывали синяки, которые не могли вызвать трагического окончания его бренного бытия. И судя по цвету, их наносили после смерти. Это было странно и бессмысленно, как будто преступник вымещал на трупе свою ярость. Могло даже показаться, что сэр Кэрью лицом к лицу встретился со своим смертельным врагом. Если бы не травма черепа, которую нанесли четко сзади. Значит, несчастный не видел своего убийцу. А тот не видел лица своей жертвы... В осенней лондонской ночи легко перепутать одного человека с другим. Единственный вывод, убийца точно знал на кого нападал. Но такую ярость нужно разжечь, а смертельный удар нанесен с хладнокровной, можно сказать, хирургической точностью.
Я еще раз осмотрел края раны. Да, удар нанесли предметом с ограниченной твердой поверхностью. Скорее всего тяжелым молотком. Это мне было совершенно ясно, а фантазии, которые обрушились на меня из-за страха быть обнаруженный в полицейском морге безо всякого разрешения, лучше оставить газетным писакам.
Вернувшись домой, я отказался от обеда, прошел через сад в лабораторию, оттуда в кабинет, отпер небольшим ключом, о котором знали только двое, секретный ящик в столе и достал дневник. Наконец-то у меня была уверенность, что Хайд прочтет мои записки со вниманием и без своих саркастических замечаний на полях. Как можно короче и не "впадая в сопливые сантименты", я описал то, что увидел, позволив себе только вставить несколько предположений об этом убийстве. Не знаю, что затеял Эдвард, но надеюсь, это не погубит нас обоих.
Неожиданно дверь открылась и мой, до неприличия любопытный дворецкий, пропустил в кабинет мистера Аттерсона, чье появление значительно умерило мое довольство самим собой. Нотариус выглядел суше, чем обычно. Его взгляд блуждал по комнате, будто отыскивая кого-то. Я протянул ему руку, он ответил на рукопожатие едва заметно скривившись. Признаться, от присутствия Аттерсона стало неспокойно.
− Так вот, − произнес он вместо приветствия, едва удалился слуга, − Вы слышали, что произошло прошлой ночью?
Тон и несколько невежливое начало беседы вселяли уверенность, что он что-то знает. Я незаметно убрал дневник в ящик стола и только после того, как щелкнул потайной замок, ответил:
− Конечно. Я читаю газеты.
− Погодите, − перебил нотариус то ли в приступе отчаяния, то ли в помрачении, − Кэрью был моим клиентом, но и вы мой клиент, и поэтому я должен точно знать, что я делаю. Неужели вы совсем сошли с ума и укрываете этого негодяя?
На словах "сошли с ума" мое сердце замерло, а на "укрываете этого негодяя" я ощутил такое облегчение, что позволил себе даже улыбнуться:
− Какого негодяя? О чем вы говорите?
− Джекил, поверьте, я ваш друг и глубоко ценю ту доброту, которую вы расточаете даже людям... совершенно недостойным. Поверьте, я хочу спасти вас.
Видя его лихорадочное волнение, совсем не подходящее для столь почтенного возраста, я жестом предложил ему присесть, но нотариус не обратил внимания. Он расхаживал из угла в угол и нес околесицу. По его словам, они с инспектором Джеббом посетили дом Хайда, который был перевернут, и нашли там обломок трости. Тут Аттерсон с таким значительным видом поднял указательный палец, что мне не хватило дерзости перебить его и уточнить: при чем здесь трость и квартира Эдварда? К счастью − хотя не уверен, что это слово теперь уместно − он сам рассказал.
Я слушал его с ужасом. Не знаю, что вообразил себе мой нотариус... Не знаю, что вообразили бы на моем месте вы... Не знаю даже, способен ли нормальный, неподверженный моему страшному безумию человек вообразить себе подобные чувства... Я был раздавлен. Я был предан и раздавлен тем, от кого не могу скрыться. Кто в любой момент может избавиться от меня. Хайд утверждает, что это не в его силах. Но я больше не верю ему.
Заклинаю, если кому-то удастся прочесть эти мои записки − Эдвард не знает, где я храню вторую тетрадь − будьте милосердны, расскажите правду обо мне. Доктор Джекил никогда не стал бы убийцей. И никогда не помог бы убийце избежать наказания. Никогда! Я продолжал эксперименты и не останавливался в поиске лекарства, способного подавить злое начало в человеке. Со своим мне справиться не удалось, но путь был верным... Пожалуйста, если у меня не выйдет, не думайте, что я был настолько слаб, чтобы покончить с собой! Но необходимо остановить монстра, живущего в этой голове! Это мой долг... простите... надо успеть закончить, пока он... проклятые лекарства не помогают...
Эдвард вслух произнес:
− Малохольный, − и захлопнул дневник доктора.
Рассопливился, как юная дева. Вот уж правда, "обезьяна-секретарь с медицинским дипломом". Хорошо не прибил себя. Надо бы сжечь его плошки-склянки ко всем чертям, пока не покалечился и не покалечил. Тяжко ему и муторно, ах-ох. Как будто от соседства с ним цветут цветы и порхают бабочки.
Если от ощущения предательства Джекил впал в ужас, то Хайд был в бешенстве. Оказывается, все то время, пока этот... цирюльник изображал любовь к химии, он попросту искал хитрый яд, который убьет одного, оставив жизнь другому.
Мужчина раскачивался на стуле, придумывая какую-нибудь хитро-мудрую кару этому засранцу. Но любая получалась "себе дороже". Да и времени было маловато − вечерние газеты во всю трубили о продвижении расследования, а грубый портрет Хайда мог порядком затруднить жизнь. Сперва дело, потом... Потом он в который раз простит остолопа, квартирующегося в его голове.
Но лабораторию сжечь нужно, это точно.
Хайд вышел из сада через заднюю калитку. Через несколько минут из-под двери небольшой пристройки потянулись ленточки дыма.
Ханна чувствовала себя на седьмом небе, хотя и не подавала вида. Попасть в газеты, шутка ли? Хозяйский сынок в тайне от родителей прочел ей несколько заметок и даже обвел карандашом места, где рассказывалось, как романтическая девушка смотрела на луну, а увидела страшное преступление. Ханна пришпилила эти вырезки над изголовьем, а мальчишка в благодарность за помощь получил возможность потрогать ее лодыжки. Славный, немножечко его жаль. Ну, да у богатеев этих денег, что грязи. Не убудет с них.
Девушка шла по улице, ловя на себе завистливые взгляды. Сами-то никто, а о ней в газете написано. Ханна свернула за угол, перехватила поудобнее корзину с продуктами и услышала за спиной чужой голос.
− Милая...
− Какая я тебе милая? − бросила она, не останавливаясь.
− Да уж, ты никому не милая, маленькая дрянь, − раздался смешок. − Как поживает твой Том?
Девушка запнулась и рассыпала овощи прямиком в мутную лужу. Обернувшись, Ханна увидела того самого дядьку, которого ей однажды издалека показали и чьим описанием она щедро поделилась с полицией. Как и обещала своему милóму. Но никто не должен был узнать. Они так все ловко придумали!
− Я буду кричать, − пригрозила девчонка срывающимся голосом, − Набежит полиция...
− И я с у-до-воль-стви-ем расскажу кто... и зачем... и как убил несчастного сластолюбца, который бегал по ночам к одной служанке. Любительнице лунного света. Сама решай кто ты: обманутая злодеями безвольная дурочка или пособница убийц? Тюрьма или петля?
Я опять стоял в дверях Скотланд-Ярда, но на этот раз не мог вспомнить, как оказался здесь. Рядом переминалась юная девушка, по виду − служанка из хорошего дома. Она смотрела на меня с легким испугом и чуть сторонилась.
− Странный ты.
В ответ я лишь кивнул и все внимание отдал записке в своей руке. Таких длинных писем Хайт мне никогда не писал. Начиналось оно словами: "Не смей сбегать и девку крепко держи! Ни один из нас с тобой петли не заслуживает!" Я сглотнул и принялся читать, с каждой фразой чувствуя себя все большим и большим остолопом. Надеюсь, когда рассказал всю историю инспектору Джеббу, тот принял мое смущение за природную скромность, а не за едва сдерживаемый крик души: "Я идиот! Понимаете? Я самый обыкновенный идиот! Fatuus vulgaris!"
Ведь все было так просто. И мое безумие... Хотя с него и стоило бы начать.
Я родился в году 18... наследником приличного, хотя и не выдающегося, состояния; кроме того, я был наделен немалыми талантами, трудолюбив от природы, высоко ставил уважение умных и достойных людей и, казалось, мог не сомневаться, что меня ждет блестящее будущее. Худшим же из моих недостатков была крайняя лживость, которая доводила до исступления моих воспитателей и до отчаяния − меня самого. Нет, я не был патологическим вруном, но меня постоянно в чем-то уличали − в мелких и крупных проступках, в нежелании признать свою вину. А я попросту не помнил о ней и боялся рассказать о своих провалах в памяти. Слишком пугали воспоминания о дяде, который закончил свои дни, привязанным к кровати. До сих пор помню его безумные крики и бесконечные холодные ванны, от которых, кажется, ему становилось только хуже.
Погрузившись полностью в свое уныние я завел первую тетрадь, которой и доверял свои печальные мысли. До того дня, когда на полях появилась первая фраза, написанная совсем другим, но определенно мальчишеским почерком: "Ну, ты нытик. И какого черта держишь тетрадь в моей комнате?" Не стану вдаваться в подробности того, как мы с Эдвардом разобрались в странной нашей природе. Это потребовало бы слишком долгого времени и частых отступлений. Важно то, что я до сих пор не думал, в чем состоят его жизненные интересы. Он казался обузой и дурной половиной меня, а на самом деле... На самом деле я − обыкновенный эгоистичный чурбан.
Всего этого инспектор полиции, разумеется, не узнал. Ему достались только те факты, что относились к расследованию убийства сэра Кэрью. Без преувеличения скажу, что эта история была для меня не такой увлекательной, но я честно исполнил просьбу Эдварда, отдавая долг за сомнения и... и за прочие деяния, которыми не горжусь.
Сэр Кэрью был очень неравнодушен к молоденьким девушкам, его несчастная супруга, как могла, боролась с этой пагубной страстью. Вся прислуга в их доме состояла из почтенных матрон, а на улице за сэром Кэрью приглядывал специально нанятый кучер. Но леди Кэрью со всеми домочадцами была в отъезде, что и дало ее супругу возможность немного себя "побаловать". Порок найдет выход, особенно, когда ему помогают такие создания, как Ханна. Эта девица и прежде не отличалась высокой нравственностью, обкрадывая семьи, где прислуживала. Так на нее и вышел Хайт. Я лечу болезни тела, а Эдвард врачует болезни общества... Остальное понятно без долгих объяснений: злодеи заметили интерес к себе и решили одним махом избавиться от моего друга − то есть и от меня тоже − и ограбить богатый дом, заполучив ключи убитого. Наверное, им стоило немалых усилий оставить на месте бумажник и часы. Но ничего их не помешало устроить разгром в съемном доме Хайта и сломать мою трость, наверное забыл в одно из наших помутнений. Эдвард ею вообще не пользуется.
Если бы не он мерзавцы ушли бы от правосудия. Он непостижимым для меня образом убедил девушку сознаться. Скажу честно, меня тронули ее слезы и раскаяние. Возможно, если бы ей в жизни встретилось больше людей достойных...
Инспектор Джебб заметил, что доктор тряхнул головой, будто его едва не сморил сон, поднялся и огляделся по сторонам.
− Вот, значит, как тут все? Ммм... − его голос звучал немного иначе, и в лице будто бы что-то переменилось. − Так я пойду? Дальше вы уж сами.
Полицейский кивнул и протянул на прощание руку. Впервые за всю его карьеру подозреваемый не просто пришел в Скотланд-Ярд, но и раскрыл дело... несколько дел, если добавить к убийству ограбления.
− До свидания, доктор Джекил.
− Хайт, − поправил Джебба этот удивительный человек, − Когда занимаюсь такими штучками, я − Хайт. Не хочу распугать пациентов. Ну, вы меня понимаете.
Он хохотнул и, насвистывая, зашагал прочь.
На площади, окруженной красивыми старинными особняками, многие из которых, растеряли былое величие и сдаются поквартирно людям самых разных профессий и положений − граверам, архитекторам, сомнительным адвокатам и разного рода дельцам, возвышается дом, сохранивший свою стать и облик. За домом разбит прекрасный сад, который все еще уродуют следы былого пожара, но время затягивает любые раны. Дверь вам откроет подслеповатая экономка − прежнего дворецкого, говорят, рассчитали за любопытство и болтливость − и если доктор будет на месте, то вы проведете приятнейший вечер с одним из самых добродушных людей в Лондоне. В ином случае, вы можете познакомиться с его желчным и грубоватым компаньоном. Удивительно, как под одной крышей уживаются столь непохожие люди.
То, о чем вы никогда не узнаете, хранится в кабинете, в ящике письменного стола. Это самая обыкновенная тетрадь. Новая, ее завели вместо той, что сгорела в лаборатории. Она исписана двумя разными почерками. Летящим и легким:
"Мои записки ни в коем случае не исповедь, поскольку никакой вины за мной нет. Мою историю... нашу историю можно считать злым роком или причудой природы. Так считает Эдвард, а я склонен ему верить. Он − единственный человек, кто на самом деле понимает меня и защищает в меру своих сил и возможностей. У меня получается много хуже. Но, Господь Милосердный, как же утомительно не знать, что творит твое тело, когда им завладевает другой. Две души в одной оболочке, что это, если не проклятие? Два разума, запертые в одной голове. Два характера, столь противоречивые, что это стало на пути к моему счастью с прекраснейшей из женщин. Добрая моя Филомена..."
Следующие строчки написаны другой, более твердой и уверенной рукой:
"Гарри, прекрати истерику! Инспектор ждет тебя завтра. Кажись, ему приглянулся наш дуэт".