Аннотация: Второй рассказ из первого сборника SNAFU - SNAFU: An Anthology of Military Horror
Маллинз первым признался, что видел мальчика. Говорил он при этом так, будто ожидал, что над ним начнут смеяться, обсуждать за пределами лагеря, шептаться… или обвинят в краже спиртного и пьяных побасенках или еще чего похуже.
Так уж получилось, что его видели все мы.
Мы все видели его, и очевидцев этому было предостаточно, чтобы быть ничем иным, кроме правды.
В том, что напоследок мы его запомнили и могли описать как он выглядел, не было ничего удивительного. Когда сержант Льюис поднял его из грязи Виргинии, нам всем стало не по себе.
В тот день прошёл сильный дождь. Очистил воздух от дыма, но паром стал подниматься от земли. Кровь, смытая с пепельных лиц павших, напитала его. Запах мокрой шерсти тяжело висел в воздухе, смешиваясь с резким запахом отработанного пороха и более едкой вонью смерти.
В смерти было мало достоинства. Также, как и в войне. Может начинаться с гордости, с разговоров о Боге и славе, развевающихся флагов, флейт и барабанов, кавалерийских сабель, сверкающих на солнце, мушкетов… Но чем всё это заканчивается?
Смертью.
Окоченевшие конечности и остывающая плоть. Разинутые рты. Вытаращенные глаза. Была ли ваша форма синей или серой, там, в грязи и крови, это уже не имеет значения.
Некоторые, кому повезло, уходили легко. Уходили быстро. Не видели приближающего конца, или всё было кончено, до того, как они успевали понять, что происходит. Выстрел, рывок, как будто их лягнула лошадь, и они умирают прежде, чем на их лицах появится выражение удивления, прежде чем красные пятна расцветут и расползутся по их рубашкам.
Другие, не так. Другие падали с оторванными ногами или разорванными внутренностями, раздробленными костями; люди, превратившиеся в мешки измельченного мяса, удерживаемыми вместе жгутами хрящей; люди с мозгами, выпирающими сквозь клубки волос и куски разбитого черепа... они кричали в агонии.… выли о милосердии и звали матерей... соскребали свои внутренности, пытаясь удержать их вместе или подбирали части тела, которые больше им не принадлежали…
Нет, среди мертвых было очень мало достоинства. Или умирающих. Или живых, если уж на то пошло. Мы видели, как храбрецы съеживались от страха, умоляли, писались от ужаса, и это не всегда случалось даже в гуще битвы. Мы видели, как люди, из которых просто выпирало хвастовство, падали в обморок, как церковные ципы, от дыма при первом грохоте пушек.
Дух испытывается также, как и тело, война испытывает. Они любили говорить, что она пробуждает в мужчине все самое лучшее. Но чаще всего все происходило наоборот. Мы знали людей, которые украдкой отставали и убегали, дезертировали, как трусливые шакалы, но разве можно их винить? Когда ты видел, как твои друзья и братья умирают вокруг тебя, когда тебе приходилось ползать по трупам – этих же самых друзей и братьев, вроде бы – или игнорировать умоляющую хватку отчаянных рук, чтобы спасти свою несчастную жизнь.… о да, она испытывала душу.
Помереть – плохо, но и выжить бывает тоже не всегда приятно. Иногда то, что происходило в палатке хирурга, было намного ужаснее. Костепилы и ампутации; запах жаренной свинины или бекона исходящий от шипящего раскалённого железа, прижатого к ране; гангрена, и копошащиеся в ранах опарыши, выгрызающие заражённую плоть.…
А потом, когда тебе кажется, что сердце зачерствело и ты привык к ужасам, происходит нечто доказывающее что ты ошибаешься.
Что-то такое, как тот мальчик.
Его не должно было там быть. Его не могли туда привести повседневные дела. На поле боя, в такой темный и дождливый день.
Что на него нашло? Все, что мы могли предположить, так это то, что он искал приключений или, может быть, надеялся украсть себе немного еды – не то, чтобы ему сильно повезло, поскольку запасы были такими, какими они были. Или, может быть, он кого-то искал, отца, ушедшего на войну или что-то в этом роде.
Мы никогда не узнаем. Все, что мы знали, это то, что он не должен был быть там. Его не должно было быть там; никто из нас не видел его, пока не стало слишком поздно... и эти мулы. Проклятые мулы.
Если бы у нас остались лошади, этого могло бы не случиться. Лошади вели себя лучше и не были так склонны к панике. У нас было шестеро, но двоих застрелили, одна заболела, и этот ублюдок Холлистер "реквизировал" у нас остальных – сказал, его отряду они были нужнее, больше пользы. 12-фунтовый Наполеон был более важен, чем наш старый бронзовый 6-фунтовый, тот, которого мы прозвали Маленьким Джонни Попрыгунчиком из-за того, как он прыгал при выстреле.
Льюис спорил, но этот ублюдок Холлистер умел лизать зады командованию. Итак, он забрал наших лошадей, и нам пришлось довольствоваться проклятыми мулами.
Мулы, они убили мальчика.
Не сами, нет. Он бросился плашмя в канаву, уворачиваясь от их копыт.
Но они все еще были запряжены, команда из шести сильных и упрямых животных. Запряжены в повозку, к которой был прицеплен Маленький Джонни. Вместо того чтобы затормозить и взбрыкнуть, как они делали, когда вражеские артиллерийские снаряды с визгом проносились над их головами, мулы бросились бежать. Вниз по склону, набирая скорость, и два колеса Маленького Джонни – из гикори и железа – попали прямо в эту грязную канаву.
Если мальчик и успел закричать, мы его не услышали. Мы также не могли услышать ужасный, смертельный хруст ребер и позвоночника.
Затем прошел еще один обстрел, и на этот раз мулы взбрыкнули, заорали и завертелись, так запутавшись, что не могли идти дальше. Мы подошли к ним и, пока пытались успокоить, сержант Льюис поднял мальчика на руки.
Он был таким маленьким. Шесть лет, самое большее семь. Белобрысый, в домотканых штанах и мешковатой рубахе, и просто... просто сломанный; сломанный, как кукла, на которую кто-то наступил. По тому как болтались его руки и ноги… как болталась его шея… к тому времени мы все видели достаточно смертей, чтобы понять, что у него не было шансов.
По крайней мере это произошло быстро. Да, это было быстро.
Мы попытались узнать его имя, откуда он и чей. Были женщины, которые сопровождали армию – прачки, швеи, офицерские жены, повара и медсестры, среди прочих – и у некоторых из них были дети. Вокруг были фермы и города. Какая-то семья потеряла своего мальчика, какая-то мать - своего ребенка, какой-то отец - своего сына, но никто так и не пришел за ним.
В конце концов мы сами позаботились о том, чтобы его похоронили. Каждый из нас отдал часть жалованья на гроб. Сержант Льюис попросил капеллана отряда сказать несколько слов. Мы звали его Джонни, за неимением другого.
Не прошло и шести недель, как Маллинз заговорил, сидя у палатки, когда мы ужинали соленой свининой, бобами и кукурузным хлебом.
Сказал, что видел мальчика.
К тому времени мы уже двинулись дальше, оставив то печальное место далеко позади. И все же никто из нас ни на секунду не усомнился в Маллинсе, потому что мы все его тоже видели.
Тот же самый мальчишка, тот же белобрысый пацан.… но не перемолотый и обвисший как кукла. Мальчик, живой и здоровый, бодрый, как бурундук… прыгает вокруг пушки, счастливый и хлопает, смеётся так, что вот-вот лопнет. Не то чтобы мы слышали его, не то чтобы мы могли его слышать, но мы верили в это, точно, как в Рождество, и не было никаких сомнений в том, что эта восторженная щербатая улыбка была вызвана чем-то иным, кроме веселья.
Итак, мы все его видели, и что с этого? Другие не видели, и что из этого? Вреда от этого не было. Не то чтобы он нас пугал. Если уж на то пошло, то как раз наоборот: когда однажды ночью мы с Доббсом пришли поговорить с ним, он исчез, как исчезает сон, едва мы пробуждаемся.
Стало так, что мы к этому привыкли. Он просто сидел на ящике с патронами или верхом на бронзовом стволе пушки, как на лошади-качалке или метле. Появился, чтобы быть, своего рода нашим талисманом.
А почему бы и нет? Был еще один отряд с собакой, неряшливой и пятнистой дворняжкой, которая следовала за ними повсюду, даже носила на шее платок их отряда. У человека с 16-й была ручная сипуха, которую он вырастил из птенца. Я видел артиллерийское подразделение в Луизиане, которое таскало за собой фигуру русалки с носа старого корабля, словно это была их фея хранительница.
Неужели так странно, что у нас был наш парень?
Некоторые из нас – опять же, мы не знали, кто пошел и сделал это первым – стали оставлять крохи печенья или кусочки желе, сложенными возле Маленького Джонни. К утру они исчезали, но в этом не было ничего удивительного, учитывая птиц, мышей и других падальщиков.
Доббс, ненамного старше мальчишки в свои пятнадцати лет, начал оставлять кое-какие безделушки, которые собирал: раковины улиток и жуков, интересные камни и тому подобное. К утру они тоже исчезали.
То же самое с конфетами. Один из братьев Брубейкеров, Тэд, был сильным сладкоежкой и питал слабость к леденцам, продаваемыми маркитантами1. Лимон и ириски, если удастся, сассафрас если нет, то хорхаунд. Он хранил их так, как некоторые мужчины хранят медальоны с обрезками волос своей возлюбленной или письма из дома, но теперь он выбирал хотя бы по одному из каждого пакета.
Потом ещё был случай с носками.
Незамужняя тетушка Кэри регулярно посылала ему посылки с припасами – мыло, консервированные устрицы, швейные пакеты с иголками, пуговицами и нитками, зубной порошок, брошюры со Священным Писанием, перчатки, ромовый торт, колоды карт, печенье, – всем этим он щедро делился с нами. Через несколько недель после того, как отец написал ему, что грипп унес пожилую леди, на почтовой повозке прибыла посылка. Прежде чем она попала к Кэри, её несколько месяцев пересылали из одного места в другое вот она и задержалась. Обертка была изодрана, чернила размазаны и истёрты, но она не была вскрыта, а содержимое было невредимо.
Там были консервированные персики и пакетик с кофейными зернами, несколько мятных палочек и несколько пар толстых шерстяных носков с запиской о том, что их сшил ее церковный кружок вязания, и она надеялась, что их хватит на “тебя, мой дорогой племянник, и твоих друзей-артиллеристов. С любовью, тетя Агнес.”
Немногие удобства во всем этом мире так просты и так желанны, как надевание новой пары теплых сухих носков. Когда ты солдат, ноги облысели до белизны и натерты до крови в сапогах после многих миль марша в сырости и холоде, это несравненное блаженство. Только сытная домашняя еда может с этим сравнится.
Мы похвалили тетю Кэри. Мы сняли шапки и прижали их к груди, склонив головы, в безмолвной молитве за упокой ее Души. Каждый из нас поспешил снять с себя поношенные и рваные старые носки и заменить их новыми. В них мы почувствовали себя, как в баюкающие материнских руках, шерстяных объятиях ангелов.
Их действительно хватило на всех нас. А потом, когда он вынимал и разглаживал смятые газеты, которыми тетя оборачивала сверток, – мы жадно читали их, какими бы рутинными и устаревшими они ни были, – Кэри замер.
Он нашел еще одну пару носков, лежащих на самом дне коробки, как будто они попали туда по ошибке. Он молча поднял их. Мы все видели, что в отличие от тех, что мы носили сейчас на ногах, эта последняя пара была... маленькой.
Никто не произнес ни слова.
Меня пробрал озноб; думаю не меня одного.
Мы смотрели на эти носки. Эти маленькие носки. По размеру, подходящие только ребёнку.
По-прежнему не говоря ни слова, Кэри поднялся со своего места у костра. Он подошел к Маленькому Джонни, где под брезентовым навесом между нашими палатками и загоном для мулов стояла шестифунтовая пушка, и положил носки под бронзовый гладкоствольный ствол.
Потом мы пошли к своим спальникам. К утру носки исчезли.
Так продолжалось несколько недель. Маллинс выиграл блестящую новую жестяную кружку, играя в кости, но оставил ее и продолжал пользоваться своей помятой. Томас, который хорошо строгал, сделал несколько вращающихся деревянных волчков, которые он раскрасил яркими полосатыми цветами. Я обменял свой старый складной нож двенадцатилетнему барабанщику на мешочек глиняных шариков. Мы не обсуждали это. Мы просто... так делали.
И вещи всегда исчезали на следующее утро.
Я подумал, даже заподозрил, что за всем этим стоит сержант Льюис. Что он прокрадывается туда ночью, чтобы забрать то, что могли оставить остальные. Не из подлости, нет ... из добрых побуждений, по-своему, думая, что лучше не расстраивать нас, дать нам что-то, во что можно верить и за что цепляться, каким бы глупым суеверием это ни было.
Ведь Призраки…
Кто верил в такие вещи?
Мы верили.
Так я считал пока вскоре не увидел, что сделал сержант Льюис. Он не забирал то, что мы оставляли. И объяснений происходящему у него было не больше, чем у всех нас.
Однажды вечером он написал письмо, но вместо того, чтобы отнести его почтмейстеру роты, я видел, как он положил его на ящик с боеприпасами и придавил камнем, чтобы его не сдуло.
Сержант заметил, что я смотрю. Он слегка покраснел и сказал мне, что это письмо его брату, но он предпочел бы больше не говорить об этом.
Я не стал настаивать. В конце концов, я знал, что у сержанта Льюиса был только один брат, который погиб в форте Самтер в самом начале войны. Погиб, сражаясь за другую сторону, так получилось. Льюис сказал, что в последний раз, когда они разговаривали, они наговорили друг другу много лишнего, и у них никогда не было возможности уладить отношения.
На следующее утро письмо исчезло, как исчезало все остальное до этого, но камень лежал точно на том же месте, на ящике с боеприпасами.
К нашему смешанному разочарованию и облегчению, ответа не последовало.
Мало-помалу мы стали замечать и другие мелкие особенности.
Мулы, например. Проклятые, непокорные, упрямые мулы. Они стали такими послушными, спокойными, покладистыми и покорными, что нам стало почти не по себе. Они стояли под огнем так же спокойно, как лучшие обученные кавалерийские лошади, которых мы когда-либо видели.
Наш порох, казалось, никогда не отсыревал, независимо от того, насколько плохая погода стояла. Мы слышали, как этот ублюдок Холлистер ругался с середины поля, как, черт возьми, он должен был стрелять из своего Наполеона с сырым порохом, но наш всегда был в порядке. Костяшки сухие, сухие, как соль. Наш огнепроводный шнур никогда не гас в неподходящий момент, лишая нас возможности вовремя зажечь запал.
И у нас не случалось ни одной осечки.… мы почти не помнили, когда такое бывало. С тех пор как появился мальчик. Никаких осечек, никаких ранений в нашем отряде, даже от маленького Джони попрыгунчика никому не доставалось. У нас не случалось ни пороховых ожогов, ни вывихнутых пальцев ног, раздавленных отдачей, ни даже золы или пылинки пепла, попавшей кому-нибудь в глаз. Наша 6-фунтовая пушка, над которой насмехались такие, как Холлистер, стала одним из самых надежных артиллерийских орудий в подразделении.
Надежное и точное.
Жутко, даже очень.
Звук тоже изменился. По крайней мере, нам так казалось. Лай и грохот исходивший из бронзового горла Маленького Джонни теперь звучали как крики смеха, возбужденное детское гиканье.
Затем настал тот день.
Темный день. Ужасный день.
Они были удивлены не меньше нас, по крайней мере, также. Мы не попали в засаду. И для них не готовили засады. Обе наши армии, должно быть, просто шли вперед, тащась, опустив головы, когда дождь сыпал простынями как из ведра из черных облаков, так низко висевших в небе, что казалось, можно протянуть руку и зачерпнуть пригоршню воды. Лишь вспышки молний повсюду над холмами и грохот грома - всё что мы слышали.
До тех пор, пока горны не зазвенели своими медными криками.
Генералы из здравомыслия, казалось, могли бы повременить до тех пор, пока не пройдет самая страшная буря. Возможно, каждый из них рассчитывал, что другая сторона будет застигнута врасплох и сможет дать отпор, что удастся одержать лёгкую победу. Может быть, нравы и настроения были такими же отвратительными, как и погода в тот день.
Как бы то ни было, сражение началось прежде, чем мы даже наполовину поняли это. Скользкая трава и скользкая грязь… лошади и мулы топочут, изо рта с дыханием вырывются облачка пара… раздаются приказы... бегут люди... заряжаются мушкеты и пушки.…
12-фунтовый пушка Холлистера от прямого попадания разлетелась на искореженные куски дымящегося металла. Взрыв потряс землю. Падали тела. Последовала череда дребезжащих, глухих кашлей – пакеты с порохом из их коробки с боеприпасами. Я увидел, как оторванная рука человека неуклюже завертелась в воздухе веером разбрасывая кровь. Еще один человек, спотыкаясь, поднялся с места, прижимая руки к обожженному лицу.
Мы открыли ответный огонь. Так быстро, как только могли, вскрыли и развернули, зарядили, прицелились. Маленький Джонни подпрыгнул от неожиданности. Колеса глубоко зарылись в сырую землю.
Рядом взорвалась канистра, извергнув смертоносную железную шрапнель. Маллинс и один из Брубейкеров упали. С головы Кэри сорвало кепку вместе с лентой скальпа. Я почувствовала, как кто-то дернул меня за бок, как будто нетерпеливая швея дёрнула за иглу.
Наши мулы приняли на себя основной удар, двое были убиты сразу, третий, должен был тоже погибнуть, но был слишком злобным, чтобы умереть. Остальные получили ранения различной степени тяжести, и их прежнего сверхъестественного спокойствия как ни бывало.
Сержант Льюис открыл было рот, чтобы отдать приказ, но мушкетная пуля размозжила ему челюсть прежде, чем он успел вымолвить хоть слово. Он тяжело осел, обхватив ладонями подбородок, кровь и зубы просачивались сквозь пальцы. Кэри рванулся к нему и упал, раненный в бедро.
Второй Брубейкер бросился к раненому брату. Доббс, Томас и я отвязали запаниковавших мулов, прежде чем они успели опрокинуть Маленького Джонни. Струящаяся влага пропитала мою рубашку.
Наша часть была разбита, дезорганизована. Некоторые пытались выстроить линию обороны по мере продвижения вражеской пехоты.
Маленький Джонни Попрыгунчик выстрелил снова. Ядро врезалось в приближающихся солдат.
Никто из нас и близко не подходил к 6-фунтовой пушке. Мы хоть перезарядились?
Я повернулась, щурясь от дождя и боли.
И снова наш гладкоствольный залаял, издав звук, так похожий на детский радостный крик. Огонь вырвался из бронзовой морды Маленького Джонни. Полетели новые снаряды, и еще больше людей было скошено.
И еще.
Мальчик… наш же маленький белобрысый мальчуган…
Я видел его там, ясно как днём, прыгающего и хлопающего в ладоши. Я услышал его звонкий, радостный смех.
Затем грохот пушечных выстрелов и треск мушкетов стихли, поскольку сражение переместилось дальше, вниз по полю.
Сержант Льюис подошел к мальчику и похлопал его по плечу, словно говоря, что с него хватит. Мальчик улыбнулся ему. Льюис улыбнулся в ответ, его подбородок все-таки не был разбит.
Я снова посмотрел туда, где все еще сидел сержант, сгорбившись, темный кровавый нагрудник висел от сломанной челюсти до пояса.
И все же он стоял рядом с мальчиком, целый и невредимый.
Там же стоял и Маллинс, веселый, в то время как его собственное тело бездыханно лежало лицом в грязи.
Кэри не было, и Джеда Брубейкера, оба они были тяжело ранены.… Тэд ничего не видел, он отчаянно пытался спасти жизнь брата.… Томас, Доббс и я мы видели их и в этом были согласны друг с другом.
Мы видели, как они втроем уходили, пока не исчезли во мгле из дыма и тумана, поднимавшегося с поля боя.
Остальные шестеро выжили. Война продолжалась.
Но Маленький Джонни попрыгунчик больше никогда не стрелял.