Все бы хорошо, но Александр Сергеевич Пушкин имел неосторожность воскреснуть не в то время, и не в том месте. Очень уж настораживала его дата на календаре "2000 год" и собственное монументальное изображение напротив Городского Совета, под которым он, собственно, и очнулся. Оценить поэтическим взором всю красоту окружающего ландшафта помешали несколько жандармов, внезапно выросших на горизонте Сергеевича. Изрядно заросшего за какое-то столетие Пушкина ловко подняли с земли, взяли под не больно белые ручки, и отволокли в Приморский РОВД, где полный коммисар ласково назвал его "долбаным торчком" и велел жандармам составить административный протокол.
Все бы еще лучше, но после ответа на вопрос полицмейстера "Фамилия какая?", это вопиющее недоразумение закончилось для Сергеича визитом кареты с извозчиками в белых одеяниях и путешевствием в ОПБ-2, именуемой в простанародье лаконичней - "александровкой".
Там седовласый дэнди долго всматривался в очи Александра Сергеевича, переспросил фамилию и как по батюшке, а затем заключил:
- Да Винчи с Наполеоном у нас в седьмой, а Пушкина давайте-ка, наверное, в восьмую...
На счастье Александра Сергеевича, он оказался в палате с милым мсье, представившимся "Графом Монте-Кристо", и сие приятное знакомство помогло Пушкину очутиться за забором "узилища" раньше, отведенных лечащим врачом трех месяцев...
Граф же, на вольных хлебах повел себя довольно странно. Пока Сан Сергеевич осматривал окрестности и сокрушался последствиями "вековой революции", Граф предложил "загостить" у некоего барина и привел Пушкина к девятиэтажному дворцу с сотнями окошек. Чтобы попасть к барину, Пушкину пришлось протискиваться в узкий проем следом за Графом, который он называл почему-то "форточкой", и велел за собой эту "форточку" прикрыть.
- Барина нема, - развел руками Граф. - По-ходу, Саня, все самим придется тащить! Ты цепляй, цепляй меха, золото и канаем. Только это...тихо! 3а стенкой барышня почивает, шоб не разбудить, суку...
На беду наших героев, по выходу из замка их уже дожидался целый взвод жандармов с надписями на доспехах "Беркут" (ОМОН, как удобно). От такого гешефта Граф побледнел и лишь промолвил на безупречном французком:
- Мусора! Сашок, записывай: делов не знаю, в хату не нырял...
Тем временем, с нашими героями жандармы обходились не совсем по-французки: долго пинали коваными сапогами, лупили прикладами и ковали в кандалы. Из жилетки Пушкина с ловкостью факира извлекли дуэльный трофей и один из жандармов хмыкнул:
- Хранение и ношение огнестрельного! Видали, какая волына, ребята?
Так Александр Сергеевич начал писать свою поэму аж на десяти листах под названием "Чистосердечное признание" на третьем этаже Суворовского РОВД. Впрочем, муза пришла к нему не сразу. После долгой экзекуции рослыми "ценителями искусства", под чью диктовку Сергеич и намалевал свое очередное творение. Спустя десять суток скитаний Пушкина по вшивым камерам, Суворовский районный суд переименовал поэму в "разбойное нападение с применением огнестрельного оружия" и огласил рецензию:
"Пушкину - мера пресечения - содержание в СИЗО".
А вот Граф отделался, что называется, легким испугом и отбыл с зала суда на "судебную психиатрическую экспертизу".
Только в стенах екатерининского острога, Пушкин мало-мальски освоился в новой для него эпохе и даже немного преуспел. Пуха, как теперь его "дразнили" синие от живописи "собратья по несчастью", оказался из тех, про кого говорят: талантливый человек - талантлив во всем. Уже через пару месяцев, Пуха вовсю отведовал чифир, шпарил на фене и от души "топтал рот мусоров", а на оглашении приговора в присущем ему эпистолярном стиле сообщил угрюмому вершителю судеб, облаченному в черную мантию, что "..Мой дядя таких раком ставил,
И сам стоял, как занемог...".
С надрывом в голосе зачитывал письмо Анны:
"...Я б пиханула метадона,
И не успела соображать,
Теперь ребят, вот, из ОБНОНа,
Мне за бесплатно ублажать...".
Творчество оценили. В 12 лет с конфискацией.
По прибытию в ИК-51 усиленного режима, Пуха сменил перо на четки и красноречиво принялся боготворить "людской ход", ездить по "ямам" и БУРам, пока не поднялся в зону. К его приятному удивлению, один из этапов прислал в зону, о боги (!), самого Мишаню Лермонтова и с тех самых пор Пуха и Мишаня скентовались, так сказать, до гробовой доски...