"И не будь жалостлив: жизнь за жизнь, глаз за глаз, зуб за зуб, рука за руку, нога за ногу." Тора
"А я говорю вам: не противься злому Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую... Любите врагов ваших, благославляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обличающих вас и гонящих вас." Новый Завет Иисуса Христа
"Господь, дай справедливый суд!" Коран
-Ма-а-ам... есть хочу. Ма-а-ам, а мам... Есть хочу. Худющий восьмилетний Сашка из последних сил рубит сорняки тупой и тяжеленной тяпкой в картофельном междурядье. Молодая женщина - Сашкина мать, такая же худая и усталая, как и Сашка, не обращая внимания на вопли сына, упрямо орудует тяпкой. Ее босые ноги по щиколотку утопают в серой разрыхленной земле. Светлую, стираную-перестиранную юбчонку треплет порывистый жаркий ветер, а остренькие от худобы плечи прикрывает штопаная во многих местах коротенькая белая кофточка, постоянно выбивающаяся из-под юбки. -Ма-а-ам, а ма-а-м, - монотонно нудит Сашка. Вдруг женщина бросает тяпку. Резко поворачивается к сыну и зло кричит: -Ешь! Ешь меня! Начинай! С головы начинай! Или с пяток! Где вкуснее?! - и сразу осекается. Она увидела не ребенка, а тощее маленькое существо с лихорадочным голодным блеском в глазенках. Серое землистое лицо ее сына источало голодную боль желудка. И еще она увидела его ноги, не ноги, а спички. Цыпки покрывали обе ступни выше щиколоток. Сашкины ручонки, обхватив черенок тяпки, медленно скользили вниз. Сашка садился на землю. Женщина бросилась к сыну. -Саша, Сашенька..., потерпи еще. Нам осталось совсем немного... Потом поедем домой... Я нагрею воды. Вымою тебя, смотри, весь цыпками оброс. -Мам, а кушать? -Кушать будем завтра, сынок. Посиди здесь в борозде. Я одна закончу работу. -Мам, я тоже буду работать. Сашка попытался встать. -Сиди, сиди, сынок. Я скоро. А потом поедем домой. -Нет, мам, я тебе помогу. Только я хочу попросить тебя. Знаешь, о чем? -Нету, Сашенька. Ничего нету. Травки пожуй. -Нет, мам, ты не поняла. Я знаю, что кушать ничего нет. Можно, я буду все время говорить: "Мам, я кушать хочу"? Когда я это говорю, мне легче. А ты не сердись. Ладно? И не слушай меня. Я буду говорить, а ты не слушай. Женщина отвернулась. Потом медленно пошла к брошенной тяпке, аккуратно переступая через картофельные кусты. Сашка немного посидел и встал. Темные круги поплыли у него перед глазами. -Ма-а-ам! Вздрогнула спина у женщины и окаменела. -Мам, я пойду полевой лук поищу. Можно? Меня Славик научил его искать. Мать ничего не ответила. Только ниже склонилась, да чаще тяпка заходила в ее руках. Сашка выполз с картофельного поля, сделал несколько шагов по лугу, лег на землю и стал всматриваться в траву. "Нет, - подумал он, - без брата тут ничего не найти", и вернулся к матери. -Мам, а про нас не забыли? -Нет, сынок, за нами заедут. -И довезут до самого дома? -Да. -Мам, уже скоро темнеть начнет, а никого нет. Придется идти сорок километров... -Не беспокойся. Завхоз пообещал заехать за нами. -Так мы поедем на бричке? -На бричке, сынок, на бричке. "Вот это да! - подумал Сашка. - Единственная в колхозе бричка, да еще с кожаными мягкими сиденьями, да еще черная, да еще лакированная!" Где-то, вдали за лесом, послышалась песня. Сашка встрепенулся и прислушался. Два мужских голоса нестройно, но громко пели. Песня то затихала, то возникала снова, но уже ближе и ближе. -Мам, кто-то едет и поет, - тревожно сказал Сашка. - Мам, они пьяные! Сашкина мать подняла голову, оперлась на тяпку и замерла, как белый журавль, вытягивая тонкую шею в ту сторону, откуда слышались голоса. Стояла она так две-три секунды, будто птица в предчувствии выстрела, готовая вспорхнуть и стремительно взлететь в небо, вспугнутая неосторожным хрустом ветки. Эти секунды и эту грациозную настороженность матери Сашка запомнил на всю жизнь. Те мгновения оказались роковой чертой для них обоих. Последний удар, сломивший душу матери, и первый, тогда еще не осознанный, жесточайший удар для души Сашкиной - есть люди хуже зверей. И это - потомки дьявола. -А-а-а! - облегченно вздохнула Сашкина мать. - Это спасатели наши едут. Я же говорила, что они не забудут. Пъяненькие, правда, но ты не бойся, сынок. И мать засобиралась. Обмела травой пыльные ноги, свои и Сашкины. Собрала тяпки. Огляделась вокруг, так, по привычке. Брать все равно больше было нечего. К картофельному полю подлетела бричка, лошади круто развернулись и встали. На козлах сидели двое. Один, слева, крупный и плечистый мужик, с огромными кулачищами, с открытым и простым лицом, лет сорока. Сашке он показался почти стариком из-за сутулой спины и глубоких морщин на обветренном лице. Сидел он на козлах по-хозяйски, широко расставив колени и держа в руках вожжи. Сашка решил, что это и есть сам начальник, и немного успокоился. Но мать подошла к бричке справа, и, немного заискивая, обратилась к другому, который сидел с какой-то бандитской скромностью почти на самом краю козел, вполоборота к седоку слева, держа в руках кнут с короткой кожаной плеткой. -Владимир Семеныч. Куда нам-то сесть? Может, мы с сыном на козлах устроимся? Как-то неловко нам по-барски ехать. У Сашки душа в пятки ушла. Так он мечтал в бричке проехать, на кожаных сиденьях развалиться, положа небрежно руку на подлокотник, и вдруг - на козлы. Тоже неплохо, конечно. Но тот, к кому обратилась Сашкина мать, сидел не шелохнувшись, и даже не посмотрел в их сторону. -Мам, ты спроси у другого дяденьки, он добрый, и, наверное, главнее этого, - тихо проговорил Сашка. -Нет, не главнее. Владимир Семеныч - завхоз МТС, - прошептала мать Сашке в ухо. -А это кто? -Кучер, - ответила мать. -Это что, фамилия такая? - заулыбался Сашка. -Нет, Сашка, это не фамилия. Кучер - это тот, кто правит лошадьми. -Ну вот, видишь, раз он правит и у него в руках вожжи, он главнее. Прошло еще несколько секунд. Завхоз слегка повел плечом. Кучер повернулся. -Забирайтесь внутрь! - скомандовал он и подмигнул Сашке. Лошади уже нетерпеливо перебирали ногами, звенели удилами и фыркали, разбрасывая вокруг белую, как снег, пену. Чуть заметно дернулся кнут в руках завхоза. Кучер, будто ожидая этого мгновения, суетливо дернул вожжи, и бричка понеслась по лугу, подминая колесами траву и ломая тонкие стебельки луговых ромашек. Душа у Сашки пела, а он широко открывал рот и глотал наполненный лесным ароматом воздух, теплый, как парное молоко, но уже свежеющий в низинах, куда то и дело проваливались и лошади, и мужики на козлах, и бричка с Сашкой и матерью. Лес становился гуще и темнее. Нервно дернулся кнут в руках завхоза. Кучер засуетился, поерзал на козлах, оглянулся на седоков, чуть натянул вожжи. Лошади замедлили шаг, послушно свернули с дороги и уткнулись мордами в крону старой березы. Обрадованные внезапным отдыхом лошади, отфыркиваясь и круто изогнув шеи, стали щипать траву прямо под ногами. Мешали хомуты, крепко скрепленные с оглоблями. Сашка уставился в спины двух мужиков, сидящих рядышком на козлах и возвыщающихся над Сашкой и его матерью, как два кряжистых дуба над порослью дикого молодняка. Сашкина мать тревожно оглянулась вокруг, но тут же успокоилась - по нужде, видно, мужики встали среди леса. Но шли секунды, а они не соскакивали с козел. Вдруг Сашка услышал хриплый низкий голос того, что сидел с кнутом в руках: -Ну, ты, проститутка, пойдешь с нами! Сашка впервые услышал это слово - "проститука", и удивленно оглянулся вокруг, может, зверька какого высмотрели дядьки. И увидел, как мать вздрогнула всем телом, дернула головой вправо, влево - будто кто красными чернилами тряхнул - яркие красные пятна густо осыпали ее лицо, шею и даже руки. -Вы с ума сошли, Владимир Семеныч! Как вы смеете так говорить?! Завхоз, не оборачиваясь и не меняя позы, выругался такими словами, которые Сашка много раз слышал на (в) колхозной МТС, куда ходил с пацанами смотреть трактора. Так ругались трактористы на погоду, на начальников, когда тех не было рядом, на поварих, оказавшихся поблизости, на мазут, на чьих-то матерей и вообще на все, что лежало, стояло, двигалось и текло вокруг них. -Пойдешь с нами... сначала со мной... и потом с ним, - ткнув кнутовищем в своего соседа, продолжил завхоз. Сашка испугался и мелкая дрожь прокатилась по его худому тельцу. -Вы - хам! - ответила мать и желваки заходили на ее бледных, с розовыми пятнами, скулах. -Сука! - не оборачиваясь и не меняя позы прохрипел завхоз. - Я тебе говорю, проститутка, пойдешь с нами! А нет - слазь с брички, топай пешком, медведи по тебе соскучились! -Как вы можете так, Владимир Семеныч, при ребенке... такие слова..., пользуетесь, что за нас заступиться некому... - почти истерично говорила Сашкина мать. -Да, Владимир Семеныч! - кучер вдруг вступил в разговор. - Малец ведь здесь, может не надо так? -Что-о-о?! - взревел завхоз. Потом медленно-медленно повернул голову, чуть приподнялся на козлах и, вытягивая руку, в которой была стиснута нагайка с прижатой к рукояти кожаной плеткой, в сторону Сашки, прохрипел: -Это? Малец? Это - сучий выродок, Захар! Они - враги народа. Никаких правов у них нет, сволочей! Плюну на них и разотру подошвой. Щенка этого щелчком добью. Захар обмяк своим могучим телом. Пудовые кулаки безпомощно повисли, некрепко сжимая вожжи. -Да какие же они враги, Владимир Семенович? - робко и заискивающе продолжил Захар. - Кожа да кости, что она, что малец. -Ты тоже гниль, Захар. Так отвечаешь на мое добро к тебе? - прошипел завхоз. -Да что вы, Владимир Семеныч, я уважаю вас, как отца родного. Дак ты только посмотри на них - чем они враги-то тебе? - как-то незаметно Захар перешел на "ты". -Слезай, сучка! - не обращая внимания на Захара, снова прохрипел завхоз. - И щенка своего забери! Сашка вжался в угол брички, втянул тонюсенькую шейку глубоко в плечи и видел теперь только кусочек начинающего блекнуть голубого неба и черный силуэт завхоза, коршуном нависший над Сашкой и его матерью. -Саша, как мы по лесу-то..., не дойдем..., ночь скоро... - тихо плакала мать, еле выговаривая слова сквозь стучащие зубы. -Пойдем, мама! - прошептал Сашка. Мать притянула его к себе. -Не дойдем, Сашенька. И понять Сашка ничего не мог. Куда зовет этот дядька мать? Почему мама не соглашается, может ягоды собирать надо или цветов нарвать? Она, конечно, устала, но он готов помочь. -Ну что, Саша? Может, мне пойти с ними? - с такой тоской и отчаянием произнесла это мать, что Сашка онемел и еще сильнее задрожал. -Иди, мама... сходи... и я с тобой. И тут вдруг Сашка почувствовал, как заметалось что-то в теле у матери, будто хочет вырваться и не может. Как будто свинцовый шарик перекатывался у нее внутри. Мать отпрянула от сына. Затравленно осмотрелась вокруг. Глухой сибирский лес. Чернеющее небо, два матерых мужика, один - наглый и злой, другой - сильный физически, но - раб. Слизь, медуза, своего не упустит. И - сын. Как он мог сказать - "пойди с ними". В голове резкая боль. "Вырваться отсюда! Как? Сын. Сын. Сын. Да что это я? Ему всего восемь лет." Она напрягается. -Сынок, а ты знаешь, зачем он требует пойти с ними? -Н-н-не-т... Сашка стучит зубами и уже боится всех. Боится этих дядек, боится этого неба, этого леса, этих лошадей, маму и жить боится. Мать вдруг засмеялась, лицо стало добрым и спокойным. Исчезли красные пятна. Она притянула к себе сына, крепко обняла его и громко так, на весь лес, говорит: "Идем, сынок. Мы дойдем! Звери - лучше этих людей!" Не успели они сойти с брички, как узкая, упругая и прочная кожаная плеть обвила шею его матери. Короткий рывок - и мать уже лежит на траве. С другой стороны брички огромные ручищи обхватили Сашкино тельце и понесли его по воздуху. Сашка болтал ногами в пустоте, потом почувствовал землю. Кучер прижимал Сашкину голову к пахнущему навозом и конским потом пиджаку. Шершавая ладонь, как чугунная плита, давила Сашкин рот. -Тихо, малец, молчи! - горячо дышал перегаром в ухо Захар. - Молчи, мы еще ему покажем... Эти слова утонули в приступе сытой икоты, вдруг схватившей грудь великана. Но Сашка слышал только стоны матери и извивался в железных клещах Захара. Кучер, как молитву, повторял безконечно: "Мы ему еще покажем... мы ему еще покажем...". -Захар! - прозвучала совсем рядом хриплая команда завхоза. - Иди сюда. Захар, твоя очередь! Кучер оторопело выпустил Сашку из рук. И тут же в Сашкину грудь уткнулась толстая рукоять бича. От боли Сашка отступил назад, но спина его уперлась в ступицу колеса, а голова, попав между деревянных колесных спиц, запрокинулась глубоко назад. В этот момент Сашка увидел, как Захар, суетливо расстегивая ширинку, левой рукой опираясь на крупы коней, по оглоблям перелезал по другую сторону брички. Так, прижатый кнутовищем к колесу, Сашка простоял целую вечность. Ныла спина. Что-то липкое и теплое стекало по позвоночнику, но еще сильнее болело горло, там, где между ключиц, в самую ямку, упирался кожаный набалдашник кнутовища. Резкий запах кожи, конского пота и зловонного перегара окутывал Сашку. -Отпусти лошадей! - вдруг услышал Сашка глухое рычание завхоза. - Отпусти, говорю! - тут же повторил он со злобой. Кучер стоял, натягивая штаны, у самой морды пристяжной лошади. -Да что ты, Владимир Семеныч, побойся бога, - чуть слышно ответил Захар - бабу-то я уже в бричку забросил, пусть пацан туда же лезет. -Так ты приказы мои исполняешь, дурак! Жирное тебе падает с моего стола, песья ты голова. А ты не ценишь. Кучер, наконец, справился со штанами, взял левой рукой лошадь за удила, украдкой перекрестился: -Не бери грех на душу, Семеныч. Малец ведь он несмышленый. Нешто запомнит чего? Завхоз отпустил Сашку, подобрал плетку и по-пьяному неуклюже забрался на козлы, молча наблюдая за Захаром. Почуяв свободу, Сашка залез в бричку. Мать его полулежала на кожаном сиденье. Бледная, с закушенной нижней губой, она показалась Сашке мертвой. Он забился в угол брички. Кучер, размахивая руками, попятил лошадей от березы, затем вывел их на дорогу. Сев на козлы рядом с завхозом, он виновато перебирал вожжи и молчал. Приученные лошади стояли, ожидая команды. Завхоз несколько минут медлил, и Сашке показалось, что вот-вот его страшная черная спина шелохнется, чуть повернется камень-голова, под черными усами блеснут желтые зубы и, потрясая плеткой, он потребует, чтобы Сашка с матерью вылезли из брички. Но плетка лишь зависла над спинами лошадей. Кучер тут же дернул вожжи, и бричку затрясло на неровной лесной дороге. -Запевай, Захар! - пробурчал завхоз. Кучер поерзал на козлах, выбирая удобную позу, и затянул незнакомую Сашке песню. Лошади с бега перешли на шаг, но завхоз вытянул руку с бичом в сторону лоснящихся конских задов, и лошади, шкурой чувствуя над собой плетку, снова дернулись в бег. Мужики пели хрипло и пьяно. Иногда в эту разноголосицу вплетались злые и безсильные вопли Сашкиной матери. "Кобели! Изверги!" - почти со свистом выдыхала она, не открывая глаз и не меняя позы. Кучер прервал песню. Одиноко, по инерции, завхоз прохрипел несколько слов и замолчал. -Слышь, Семеныч... - кучер повернулся к завхозу. - Я того, давеча, ну когда ты лошадей кричал отпустить... Завхоз угрожающе держал плеть над крупами лошадей и напряженно ждал. Кучер на мгновение замолчал, высморкался в кулак, отер пальцы о штаны. -Я... перекрестился тогда, Семеныч, а мне в партию вступать... ты рекомендацию дал... а я вишь чего сморозил... Кучер как-то зябко нагнул вперед свои сутулые плечи, втянул голову. Хмель, видно, выходил из него. В могучих ладонях вожжи казались двумя тоненькими ниточками. -Дурак ты, Захар, - сипло ответил завхоз. - Дурак и собака неблагодарная. -Дак чего там... сам знаю, Семеныч. -Вчера мы где были с тобой? - с ухмылкой спросил завхоз. -Да знамо где, Семеныч, у доярок. - осклабился Захар. -Самогон ихний пил? - сипел завхоз. -Дак, само собой. -Что опосля за занавеской делал с Фроськой? -Гы-гы-гы..., гы-гы-гы... - кучер раскатал толстые губы и между ними будто масло трещало на сковороде. -А Фроська баба видная, - продолжал завхоз. - Ежели б не мое слово, ты бы колбаской с ейного крыльца катился. Разумеешь, псина старая? Кучер дернул вожжи. -А то как ! -А эту? - завхоз дернул головой за спину. - У моего стола кормишься, крохи жирные за верность получаешь. Чуешь, Захар - за верность! -Так, Семеныч, верой и правдой весь с тобой..., дак вот я чего отчубасил - перекрестился... - кучер замолчал, шмыгнул носом. - А мне в партию иттить надо. Как же теперь-то? -А никак! - просипел завхоз. - Ты передо мной что хочешь вытворяй, но другие видеть не должны. Особливо - начальство. Дома - крестись, на конюшне - крестись, в лесу - крестись. Не забывай ремесло это, може, сгодится. -Чаво-о? - кучер распахнул глаза, что колеса тележные. -Не чавокай, Захар. Всяко случается в жизни. Може, мы с тобой и еще в церковь пойдем. -Партейные? - удивляясь еще больше, спросил Захар. -Партейные, партейные, - с усмешкой произнес завхоз. - Ежели для дела надо будет, в церкви постоим. -Со свечками? Во дела-а-а! - кучер расправил грудь, вытянул голову из сутулых плеч. - Семеныч, дай мне плетку, лошади чаво-то ленивые. Я их... -Она у меня будет, - осадил его завхоз и отвел руку с плеткой в сторону, подальше от Захара. - Ты понукай лошадей, будет надо, я стегану, мне ловчей работа эта. -Мальца жалко, - кучер повернулся и глянул на Сашку. -Враги они, Захар, их уничтожать надо. Враги народа. Они же ссыльные, как клейменые. Партия, Захар, за версту врагов видит и не ошибается. -А он подрастет и поймет, коли он наш враг, то и мы враги ему. -Не дрейфь, Захар. Не исполнил ты моего приказа, зря, конечно, так мы его научим врагов-то любить. Сообразно обстановке. Потому, может, и в церковь пойдем. Люби врага своего, как самого себя, - завхоз расхохотался. - Марксистская диалектика называется. С одной стороны - христианская заповедь как бы вражья для нас, атеистов. С другой стороны, мы ее в хозяйстве можем приладить для строптивых, как удила для лошади. -Звери! Скоты! - громко вопила Сашкина мать. А Сашка дрожал и вжимался в угол брички. Рубашонка, вся в колесном мазуте и крови, прилипла к спине. "Только бы не слышали дядьки слов матери", - думал он. Потом ему стало легко, он погружался во что-то сладостное и безмятежное, как сон. Глаза закрывались сами собой. Медленно исчезали лошади, дядьки на козлах, небо и лес. Сашка перестал бояться. Перестал видеть и слышать. Незнакомое радостно-покойное чувство разлилось в его груди.