|
|
||
Кусочек лета. | ||
- Малыш! - окликнул я.
Высокая трава качалась, качались гроздья смородины, качались мерцающие листья, качались тени, качалось лето. Солнце ловко скользило между туч, не попадаясь в их набухшие холодом сети.
- Мал...
Я осёкся, замер на секунду, а затем огляделся, проверяя, нет ли поблизости матери или бабушки, не слышал ли этого кто-нибудь из них. Не стоит усугублять, Саша, нет - тебя и так подозревают слишком часто. Сделай вид, что ты просто смотришь на листья.
- Малыш, - прошептал я одними губами, выходя за куст калины, так разросшийся за десятку лет. Я уже отчётливо понимал, что никто не выбежит из шуршащих кустов на мой голос, но всё равно продолжал по инерции шевелить губами: "Малыш, Малыш..."
Ветер, тень осени, вторил мне. В ушах шумел его опустошающий свист.
Посмотрев на пятнышки синего, пронзительно-синего сияющего неба, украшенные пронзительно-белыми облаками, я сорвал гроздь смородины и задумчиво пошёл назад.
Сетчатка моих глаз растворила в себе это небо - возможно, навечно.
Только у крыльца я вспомнил, что мать, вообще-то, отправляла меня за огурцами к обеду, но я об этом безнадёжно забыл. Скажем, эти мгновения в природе, пойманные мной в сачки сетчатки, открыли мне такую красоту, а солнечный свет упал на зелень так изящно, что кто угодно забыл бы что угодно, даже своё имя, но это ведь неправда. Не стоит, наверно, придумывать оправданий, особенно если они настолько неправдоподобны.
Решив так, я развернулся и отправился в теплицу за огурцами.
Это было трудно, но во второй раз я уже ничего не забыл.
*
- Саш.
- Ммм?
- Помнишь, я рассказывала тебе об отшельнике, который живёт вверх по реке?
- Помню.
Алиса царапнула ногтем облупленный подоконник и нагнула голову, с любопытством рассматривая сенокосца, который полз по направлению к её смуглой руке.
- У него ведь двадцать собак, - сказала она.
- Астрономическая цифра, - кивнул я. - И где он их держит?
- Не знаю, в загоне. Вряд ли дома. Это ты у нас любитель укладывать псов на подушки и укрывать их одеялом, - Алиса усмехнулась, остро и косо глянув на меня, и я усмехнулся тоже - мы оба помнили, как я трясся над несчастным Малышом. - Я это к чему говорю, - продолжила она. - Не хочешь сплавать к нему, посмотреть, как он живёт? Ты же вроде мечтаешь бросить всё мирское?
Сенокосец заполз в её подставленную ладонь, и Алиса даже не дрогнула. Она, пакостно щурясь, подняла руку к моему лицу, и я едва подавил желание отшатнуться.
- Мечтаю, - ответил я. - Убери это от меня, пожалуйста.
- Почему они тебя так пугают?
- Страшные потому что.
- Какой ты нежный, господи, - Алиса посадила сенокосца обратно. Тот мгновенно юркнул куда-то в щель под окном, и я вздохнул спокойнее. - Так что отшельник?
- Знаешь, я не особенно люблю разговаривать с людьми без повода, - подперев щеку ладонью, я стал смотреть на стальной осколок реки, сияющий под солнцем сквозь тёмные ёлки. - Консультация у отшельника - это интересно, конечно, но я пока не настолько чокнулся, чтобы приплыть к нему и выпросить урок выживания в лесу.
- Папа сказал, что он дружелюбный...
- Лис. Я не дружелюбный.
Она тоже повернулась к реке, и её короткие тёмные кудри скрыли от меня улыбку.
- Ладно, - сказала она. - Как хочешь.
В тишине мы стали смотреть на раскинувшийся до горизонта синий лес и всё, что обрамляло его. Видно было, как волны на реке, словно чешуйки, блестят и движутся, ослепляя глаз, и как по тайге скользят тени серебряных облаков. Алиса перевесилась через подоконник, положив голову на вытянутые руки, и я не видел её лица. Она плыла над широким полотном Урала, как коршун, раскинувши невидимые крылья. Я не знал, о чём она думает, да и знать не особенно хотел, потому что догадывался - в небе скользила птица самолёта, её сестра, оставляя на нежной синеве страшный шрам. Я физически предчувствовал, что именно Алиса сейчас скажет. Мысленно я готовился принимать удар.
Однако она ударила со спины, и я не успел возвести защиту.
- Саш, - сказала она.
- Что?
- Как называется то созвездие, о котором ты мне рассказывал?
Я наморщил лоб.
- Да я много чего тебе рассказывал. Давай конкретней.
- Ты говорил, что оно похоже на клеймо абсолютного одиночества, связывал его с собой. Ещё что-то про разомкнутые круги, я, если честно, плохо помню...
- Северная Корона?
- Угу...
Она замолчала, не спеша развивать мысль.
- Мне больше нравится латинское название Corona Borealis, - пробормотал я, отчего-то чувствуя себя заочно уязвлённым. - Оно намного красивее звучит.
- Ну да, ты же у нас коллекционер всего красивого, - рассеянно сказала Алиса, но в этом не было и следа колкости, лишь констатация факта. - Переживаю я за тебя. Что же с тобой творится, если глядя на эти свои звёзды, ты думаешь об абсолютном одиночестве? В твоей голове явно что-то происходит, и звёзды делают только хуже. Ты ведь без меня тут совсем кукушкой съедешь, Александр. Как мне тебя оставлять?
- Всё у меня нормально, - рассердился я. - Ты просто неправильно меня поняла.
- Так объясни.
Барабаня пальцами по подоконнику, я уставился на линию горизонта.
- Не стоит оно того, - сказал я после паузы. - Забудь.
- Как хочешь.
По сухой интонации Алисы я безошибочно понял, что её настроение круто поменялось. Мы стояли у окна ещё пару минут в полнейшей тишине, и только кровь оглушительно пульсировала у меня в ушах.
Но вдруг Алиса резко захлопнула створку передо мной, будто разом разорвав поток неприятных мыслей, нахлынувших на неё. Перед моим лицом оказалось мутное заляпанное стекло, и за ним река потеряла почти половину своего блеска. Алиса же надела сланцы, повернулась ко мне спиной и пошла к лестнице, ведущей на первый этаж.
- Хочу играть в бадминтон, - бросила она.
- Там же ветер, - слегка ошалел я. - Пять метров в секунду.
- Когда нам мешал ветер?
Невольно улыбнувшись, я не ответил. Я хотел сохранить ту злобу, что Алиса во мне всколыхнула, но она утекала сквозь пальцы, как песок. Как результат, эта зыбкая злоба и нежность, спаянные невыраженной тоской, родили во мне горькое, светлое желание остановить этот святой август и зависнуть на краю пропасти, зависнуть навечно, всей душой балансируя на носке, на самых кончиках пальцев, бесплотным духом. Закрыть глаза, раскинуть крылья, подставить лицо холодному солнцу, облить разодранную грудь ядом света, выжечь там всё дотла. "Алиса, - напеть. - Алиса. Алиса!"
Напев этот разлить над тайгой леденящим, разрушительным шёпотом осени.
Разлить и потерять в безмолвии.
*
За деревней, на восточной дороге, есть заброшенный дом.
Крыша у него местами просела, синие ставни перекосило, и полностью сгнило крыльцо. Иван-чай и крапива обняли его разомкнутым кольцом, обняла его и завеса омертвения - не подойти, но одна тропинка там всё же была. Тайная, проложенная мной, эта тропинка тонула в сырой высокой траве и вела в моё маленькое царство знаний.
Когда я забрался туда впервые, там всё было так, будто хозяин просто вышел погулять и почему-то не вернулся. На столе стояла кружка в паутине, за стол скособочено был задвинут стул, на печи лежали спички, а у печи - отсыревшие жёлтые газеты. Преодолев свою лёгкую арахнофобию, я присвоил этот дом себе. Я принёс в него свечи, карты и атласы звёздного неба, учебники, книги, ручки, тетради, сновидения, мечты.
Днями дом стоял никем не тронутый, никому не интересный. По ночам же я боролся здесь со своей запущенной гуманитарностью головного мозга. Я решал задачки по физике, читал о теориях относительности, струн и гиперпространства, выводил математические формулы, чертил квадраты и кубы и пытался осознать смысл нуля. Я балансировал на чистейшем ноже познания между пропастями отчаяния и блаженства, и это было сладкое, сладчайшее чувство. Каждую незначительную победу мне приходилось выгрызать у своего невежества зубами, но это стоило того, это стоило тех мучений.
Утро я встречал, засыпая на раскрытой карте звёздного неба, щекой на Орионе. Золотой луч, пробиваясь сквозь грязное стекло, падал ровно поперёк Млечного Пути...
Но во сне я каждый раз видел Алису.
Лучше бы мне снились звёзды.
Я забираюсь на крышу, к самой трубе, но я хочу ещё выше, выше, выше...
Отсюда так хорошо видно мир. Видно восточную рощу, видно поле, тянущееся с юга на север или с севера на юг - неважно. Над ним всходит по вечерам апельсиновая круглая луна. Я наблюдаю её, вставая на коньке крыши и держась за дымоход, наклоняюсь над крутым скатом, чтобы разглядеть ее сквозь листья. Сухими губами я пью её сладкий сок, и он, оранжевый и сияющий, стекает по подбородку мне на грудь.
Луна, только взошедшая над верхушками берёз, она самая вкусная и безопасная. Она относительно невинна, как детское шампанское, и в чём-то даже полезна. Совсем другое дело - луна середины ночи, маленькая и пронзительная, когда её бледный зеленоватый свет отравляет землю и воздух, когда маленький отблеск на шифере способен лишить тебя чувств, только ты коснёшься его языком. О, а это уже не шутки, нет - такая луна есть сущий наркотик, с ней надо быть аккуратным, очень аккуратным...
Я хочу ещё выше, ещё и ещё. Так высоко, чтобы захлебнуться высотой.
Такой высоты, какую хочу я, не существует. По крайней мере, она недостижима, если ты человек, а не бог. Это как смотреть на ручей и хотеть стать им, оставаясь при этом собой и зная, кем ты был и кем стал - так же невозможно, странно и противозаконно.
Как ни страдай, как ни вой, как ни тянись к ветру, облакам и звёздам, а не замкнуть в целостный круг драгоценную Corona Borealis. Сломанное не подлежит восстановлению, хаос не станет порядком, и священное время не пойдёт вспять. Даже смерть - не выход.
Почему, кстати?
*
- Здесь он ставил удавки, - сообщил я. - Даже проволока осталась.
Пока мы проходили мимо забора, за которым росла малина (её мы когда-то нагло воровали), Алиса поглядывала туда, куда я ей указал. Она сначала молчала, и я слушал оглушительное стрекотание кузнечиков. Потом, когда мы уже миновали этот участок, она скептически хмыкнула и в последний раз оглянулась на старый дом с голыми окнами.
Как же я ненавидел этот дом.
- Почему ты думаешь, что это сделал он? - спросила Алиса.
- Этот ублюдок, - с оскалом откликнулся я, - грозился застрелить макаровских собак, приходил к нам жаловаться на бездомных щенков, а потом отравил одного из них, рыжего. Это случилось тем утром, когда исчез Малыш. Нетрудно сложить два и два.
- Может, это не он?
- Он.
Мы прошли пару дворов в молчании, и Алиса сказала:
- Тогда это ужасно.
- Знаешь, - я голой рукой рванул крапиву, росшую на обочине, - я искренне желаю зла этому маразматичному куску говна. Скоро я не выдержу и просто подожгу его дом.
- Ты сделаешь только хуже.
- Зато мне будет легче.
- Нет, не будет, - она посмотрела на меня влажными от сочувствия глазами, тёмными и большими, как у уральской ведьмы из бабкиной сказки. - Тебе чуждо насилие.
Зло щурясь на обожженную руку, я не ответил. "Этого уж ты не знаешь, - думал я. - Чуждо или нет, но людей я ненавижу. Скоро я сам начну травить их и ставить на них удавки". Хотя надо признать, что в чём-то Алиса была права. Она всегда в чём-то права. Всё же она знает меня лучше других, лучше тех немногих, кто меня вообще знает. Двенадцать лет крепкой дружбы до прозрачности истончили нас друг для друга.
- Не люблю чувствовать себя беспомощным, - ожесточённо сказал я. - Когда я ничего не могу сделать, мне нужно направить злобу хоть куда-нибудь. Даже если этот старый чёрт невиновен, я всё равно буду его ненавидеть, иначе меня разорвёт изнутри!
Алиса остановилась, и в её блестящих глазах отразились облака.
- Такое осеннее небо, - прошептала она.
- Что?
- Небо. Как осенью.
Я непонимающе уставился на неё.
- Небо никогда не врёт, - продолжила Алиса. - Сейчас тепло, и можно даже подумать, что июль. Стрекочут кузнечики, нагревается песок, ветер южный. Но стоит посмотреть на небо, как тут же понимаешь, что август подходит к концу, - она повернулась ко мне, и ветер качнул тёмную прядь у её острой скулы. - Пошли на поле?
Стыд, горький и горячий, пролился мне в носоглотку, обжигая слизистую, заливая щёки и уши краской. Я понял, что перегнул палку, но Алиса, как чаще всего бывало в такие минуты, легко сбила вектор над моей головой и тем самым закрыла тему. Посмотрев в её нежное лицо, я едва не отвернулся, но заставил себя кивнуть в ответ.
Раньше мы очень часто ходили на поле. Нам, глупым тогда детям, это было не страшно - мы не боялись клещей, а они по какой-то странной удаче нас не кусали. Сейчас же, поумнев и узнав, чем такие прогулки чреваты, мы остерегались высокой травы.
Ныне же, в августе, трава была скошена и пылала насыщенной зеленью.
Поле было замечательным местом. Широкое, окаймлённое рощами, с плавными холмами и медовым тысячелистником на них, оно тянулось вдоль деревни и навевало мысли о крыльях и воле. У восточного его края, где за зарослями ив начиналось болото, стояли наши Руины - парочка столбов из белого кирпича. На них мы любили сидеть и рисовать акварелью лет пять-шесть назад; у меня даже сохранились эти рисунки.
Пока мы медленно, не сговариваясь, шли к Руинам, мимо нас пролетела стайка маленьких птичек, взмыла в небо, издавая тонкие звуки, похожие на писк котят. Мы с Алисой так и называли этих птиц - котята, и я, честно говоря, понятия не имею, как они называются на самом деле. Алиса, кажется, знала, но я каждый раз забывал её спросить.
У Руин Алиса запрыгнула на самый короткий столб и встала, раскинув по тёплому ветру руки и подставив ему лицо. Я с улыбкой наблюдал, как она слегка покачивается, будто в такт какой-то песенке, и как смотрит в бескрайние небеса, сливаясь с ними.
- Когда я улечу, будешь по мне скучать? - вдруг спросила она.
Я перестал улыбаться.
- Какое-то время, - ответил я.
Алиса кивнула, чуть качнувшись на носке.
- Понимаю, - мягко пропела она. - Мой папа так же говорит. У людей ведь есть дела, нельзя постоянно и беспрерывно по кому-то скучать.
Я помолчал, сглатывая слюну, чтобы увлажнить горло.
- И когда ты всё-таки вернёшься? - спросил я.
- Года через два, наверно.
- С Даниэлем?
- Да. Ему нравится Россия. Он хочет здесь жить.
Алиса замерла, засунув руки в рукава ветровки и глядя вверх. Я тоже поднял голову и увидел, как в нежнейшей синеве плывёт, раздирая её, белый тонкий самолёт. "Прекрасное изобретение человека, - прошептала Алиса с удовольствием. - Летит по небу, ты только вдумайся, да ещё и на такие расстояния". Я отвернулся, поднял с земли длинную ветку и стал бродить вокруг, иногда больно хлестая себя по щиколотке.
Как же мне надоела эта пытка.
Хрустальные бритвы Алисы стрекозами кружились вокруг меня и постоянно напоминали о реальности, больше похожей на странного уродливого сенокосца, чем на изумрудную красоту с крыльями. В этих бритвах неизменно отражались все мои воспоминания, смешанные в кашу со сновидениями, вся моя противоречивость, перепады от наивной щенячьей радости до мрачного и тяжёлого отторжения. Алиса тонкими лезвиями слов резала время, которое я, забываясь, видел вокруг себя бесконечным. Она играючи пускала ему кровь, и я в ужасе смотрел, как умирает у меня в ладонях кусочек последнего лета. И всё же в этом августе, разбитом на миллиарды осколков, время упорно казалось бесконечным, а значит, бесконечной казалась моя пытка, у которой всё же есть конец. К счастью или к скорби? Я запутался. Я не знаю. Ничего я больше не знаю.
И только в одном я уверен точно: я ненавижу самолёты.
*
У отшельника, который живёт вверх по реке, дома двадцать собак.
Он укладывает их на подушки и накрывает одеялом. А ещё лютыми зимними вечерами они всей семьёй устраиваются у камина и спят, свернувшись клубками подле друг друга. Им тепло, им снятся светлые, уютные сны, и каждый чувствует себя на своём месте. Даже отшельнику не нужно разговаривать вслух, потому что его понимают и так...
Приподняв голову, я сонно посмотрел на догорающую свечу, огонёк которой трепыхался, как осиновый лист. Было прохладно, и сквозь щели в стенах свистел ветер. Сегодня задачи по физике отчего-то не решались, а формулы не желали запоминаться. Протерев глаза, я встал, накинул штормовку и вышел на гнилое крыльцо, в густую ночь.
Мои глаза не сразу привыкли к темноте. Только через минуту я смог различить над головой знакомые созвездия. Вот Лира с ярчайшей в этом сезоне звездой Вегой, вот рядом Лебедь, распластавший по Млечному Пути крылья, вот Кассиопея - первое созвездие, которое я научился самостоятельно находить. Северной Короны не было видно. Я прислушался к звукам ночи и осторожно двинулся сквозь траву, к восточной дороге.
Чтобы не нарваться на лай собак, я срезал через рощу и на поле вышел в джинсах, насквозь промокших до колена и от влаги холодных. Но как только я там, на поле, запрокинул голову, я забыл обо всех неудобствах и несовершенствах человеческого тела.
Звёзд было так много, что я на миг потерял среди них свою душу.
Найдя её, я поднял руку, и Corona Borealis разорванным кольцом легла мне в ладонь. "А вот возьму и надену её, - с каким-то детским злорадством подумал я, - надену и больше никогда не сниму, спрячусь в замке из звёздной пыли и навсегда останусь один". Жмурясь, я представил, как звёзды царапают мне кожу, как под чёлкой собираются липкие капли, как стекают они по переносице, щекам, подбородку, как заливают глаза...
Небесное серебро въелось в виски, и я вздрогнул от боли. Конечности онемели, в предчувствии беды ёкнуло сердце. Стало страшно - что же ты делаешь с собой, Александр? Я провёл дрожащими пальцами по лбу, чтобы сбросить в траву сломанную корону.
И с ужасом понял, что она давно уже приросла ко мне намертво.
Меня разбудили подвижные солнечные блики, скользящие по занавеске. Я долго лежал, глядя сквозь неё в окно, за которым качался американский клён. Качались и зелёные с позолотой листья, и солнце висело на востоке, светя мне в лицо. Как это странно всё-таки. Обычно я просыпался к трём часам дня. Там всё совсем по-другому: свет с другой стороны, и нет никаких бликов на занавеске, никакой утренней ясности.
Почему-то я не мог вспомнить, как оказался дома - не в хижинке, а именно дома, с матерью и бабушкой. Сон будто убаюкал воспалённую память, дав мне передышку.
Приподняв голову, я понял, что она у меня сильно болит. Ослабленной рукой я ощупал лоб и определил, что на него наложено что-то вроде бинтового пластыря. Озадачившись, я осторожно опустился затылком обратно на подушку. Меня замутило, вверху медленно закружился потолок, и я окончательно запутался, что это всё значит.
Вскоре в комнату зашла мать и развеяла моё недоумение.
Она рассказала, что ночью я влез через окно в кухню, нашёл в ящике бутылку водки и упился до чёртиков. Потом, похоже, пошёл спать, но до кровати не добрался - упал и ударился головой об стол. От шума проснулись и она, и бабушка. Они обработали рану и уложили меня спать, перед этим, конечно, поохав над моей пьяной тушкой.
- Ты только бабушке не попадайся на глаза, - мама ласково потрогала мой лоб. - Она до сих пор в шоке, ходит по саду, причитает. Пристанет к тебе с нотациями, ещё алкоголизм деда припомнит. Это может растянуться до вечера. С чего ты вдруг напился?
- Накопилось как-то. Болезнь папы, исчезновение Малыша, конец лета, - я попытался встать, но мир круто накренился, вызвав у меня тошноту. - О боже...
- Лежи пока, не вскакивай. Сейчас принесу воды.
Она развернулась, чтобы уйти, но я схватил её за рукав.
- Ма, погоди. Если увидишь Лис, не говори ей, что я такое отколол.
- А в чём дело?
- Ей незачем это знать, - я запнулся. - Нет, правда. Незачем.
Мать помолчала, рассматривая меня так пристально, что я даже смешался.
- Договорились, - сказала она, наконец. - Но больше так не делай. С душевными проблемами можно справляться и без алкоголя.
- Спасибо...
Она улыбнулась, видя моё смущение, потрепала меня по волосам и ушла, едва слышно шаркая ногами. А я, оставшись в одиночестве, снова впал в созерцание бликов.
*
Я наблюдал, как Алиса учит английский.
Была у неё интересная особенность, которая просто сбивала меня с толку: она могла одновременно и писать, и разговаривать, при этом не теряя ни капли внимания. Вот и сейчас она выписывала слова в тетрадь почерком, похожим на беглый эльфийский, и перебрасывалась краткими фразами со своей бабушкой, что здесь же, на их кухне, чистила картошку. Я сидел тихо и наблюдал на ними обеими, обняв ладонями кружку с чаем.
Меня давно уже воспринимали здесь как члена семьи, я ничуть никого не стеснял, однако это не значит, что сам я чувствовал себя уютно. Их большая общительная семья, в которую входили многочисленные братья и сёстры Алисы, тётки и дядьки, друзья и приятели с соседних дач, слишком сильно отличалась от моей маленькой семейки бирюков. Это был совершенно иной мир, к которому я за двенадцать лет так и не привык.
- Сань, передай тарелку, - сказала бабушка Алисы. - Вон ту, с твоего края.
Я передал.
- Сейчас взрослые придут обедать, - сказала она Алисе. - Освобождай стол.
- Я допишу страницу, и мы с Сашей пойдём гулять, - сказала Алиса.
- Только недолго. Нужно помочь женщинам убрать лук. Потом польёшь огурцы.
- Угу...
Отчего-то меня всё это страшно раздражало. Нам осталось так мало времени на прогулки, Алиса через неделю уже будет в Америке и бог знает, когда вернётся, а её заставляют поливать огурцы. Почему она не возражает? Почему не сбегает, не пытается схватить эту несчастную соломинку - несколько последних дней? Или я один здесь дурак?
Вскоре послышались размеренные шаги, и в доме нарисовался отец Алисы. Своей медленной, уверенной, слегка ленивой походкой он прошёл к нам на кухню и налил себе большую кружку воды. Осушив её чуть ли не залпом (после постройки бани захочешь пить, конечно), он со стуком опустил её на стол и только потом остановил взгляд на мне.
- Здравствуйте, - смирно сказал я.
- Привет, Санчес. Что с лобешником? С кем подрался?
- С деревом.
- Что за дерево?
- С матерью ходили за грибами, я споткнулся и налетел на сук.
- Ну ещё бы, - хмыкнул он так довольно, будто мой ответ стал долгожданным поводом для шутейки. - Похож на скелет, ни мышц у тебя, ни жира, вот ноги и не держат и каждое дерево может в лоб дать. Алискин Даниэль и тот выглядит мужественнее тебя.
Я изобразил усмешку. Алиса закрывала тетрадь и собирала ручки, пряча за кольцами кудрей улыбку. К моему счастью, её отец решил сменить тему. Его уверенная, полная жизни мысль пустилась дальше. Впрочем, он больше не пытался меня подколоть.
- Как отец? - спросил он.
- В больнице ещё, - сказал я. - По состоянию нормально, но нужна операция.
- Шунтирование?
- Угу.
Он коротко кивнул, и в кивке этом показалось сдержанное сочувствие. Дальше он разговаривать со мной не стал (я окончательно расслабился), бросил на диван сырую от пота рубашку и отправился, наверно, накладывать себе еду, что-то рассказывая бабушке, которая так и не сдвинулась с места, спокойно сидела и дальше в углу, как большой монумент. Алиса к тому времени уже убрала со стола. Она, натянув свитер, тронула меня за локоть и пошла на улицу. Я одним глотком прикончил чай и последовал за ней, на всякий случай ополоснув кружку в раковине - вдруг кто-то будет потом на Алису ворчать.
Был уже вечер (весь день я провалялся в постели с похмельем), и нас словно магнитом притянуло к обрыву, где внизу тонула в тумане река. Мы попали на потрясающий закат, он окрашивал туманные клубы в медные цвета, а небо - в оттенки алого, золотого и розового. Мы стояли в тени высоких ёлок, вглядывались в этот туман, и поверить не могли, что такая красота вообще возможна. Становилось ощутимо холодно.
Алиса дрожала, обхватив себя руками. Мне хотелось её обнять.
- Слушай, Саш, - вдруг тихо сказала она. - Я ведь эгоистка?
- С чего бы? - не понял я.
- Ну, вот так просто беру и уезжаю от семьи, от тебя, от любимой природы, - она вздохнула, и клубочек пара сорвался с её губ. - Бросаю всех. Разве это не эгоизм?
Я зло усмехнулся в сторону. Нет, Алиса. Ты понятия не имеешь, что такое эгоизм.
- Человек в девятнадцать лет должен бросать семью и уезжать к лучшей жизни, - сказал я. - Как можно дальше от гнезда, если возможно - в другую страну. Это нормальный порядок вещей и ни в коем случае не эгоизм. Ты всё делаешь идеально.
- Да?
- Конечно.
Мы помолчали. Алиса переминалась с ноги на ногу.
- Саш...
- Ну?
- Знаешь, люблю я тебя...
У меня зазвенело в ушах, но прежде чем я успел что-то ответить, она продолжила:
- Ты - часть моей семьи, моей стаи, если тебе так будет понятнее, - Алиса прижалась к моему плечу. - И что бы ни случилось, это не изменится. Надеюсь, наша с тобой дружба сохранится до самой старости... ну, пока у тебя не случится шизофрения.
Приоткрыв пересохшие губы, я хотел сказать ей всё, что по этому поводу думаю. Например то, что наша дружба, скорее всего, продлится ровно до того момента, как она пригласит меня в Америку на их с Даниэлем свадьбу. Например, то, что я едва сдерживаю злобу, яд и ревность, когда проскальзывает намёк на то, что он смеет обнимать и целовать её, а о кое-чём другом я даже думать боюсь, боюсь, что тьма, переполняющая меня, просто ворвётся в этот мир первозданным хаосом. Можно, например, сказать, что это и есть настоящий эгоизм - постыдный и зверский, думать такое о человеке, которого любишь. Можно ещё сказать о том, что шизофрения у меня может начаться гораздо раньше, чем она, Алиса, думает, и вряд ли это случится без моей провокации. Можно рассказать, как тяжело на самом деле молчать и делать вид, что всё хорошо, когда всё очень плохо и Титаник явно тонет, молчать просто потому, что не хочется портить эти последние дни лета, омрачать её настроение проблемами одного чувствительного идиота. Можно также упасть ей в ноги и умолять, чтобы она никуда не улетала. Можно сказать всё прямо, вывалить кишки наружу и делай, моя милая Алиса, с ними всё, что захочешь.
Вот только это как-то низко.
К тому же, вероятно, это всё кончится просто ничем, что меня особенно пугает.
Локомотив не остановить рукой, планету не сдвинуть с орбиты. Ты крикнешь водному потоку - остановись! - но он продолжит уничтожать всё на своём пути, как ни в чём не бывало, возможно, наградив тебя извиняющейся улыбкой перед тем, как снести в щепки твой дом. Ты останешься стоять с беспомощно протянутыми руками, сожалея о своём безрассудном выкрике. Corona Borealis насмешливо сверкнёт с твоего усталого лба.
Поэтому, глядя на заходящее солнце, я молча сжал ладонь Алисы в своей.
- Будешь мне звонить? - спросила она.
- Буду, - сказал я.
*
А у отшельника - двадцать собак.
Ему даже не нужно говорить с ними, потому что они понимают его безо всяких слов и команд. Внимательно смотрят в глаза, улавливают малейшее изменение эмоций, самый слабый жест руки, откликаются на улыбку, задумчивость, гнев, слёзы. Перед ними он не лицемерит, да даже если и захочет, всё равно не сможет скрыть своих чувств.
Собаки признают его авторитет. Ему достаточно тихо присвистнуть, чтобы один свободолюбивый щенок вскинул бородатую мордашку и тут же кинулся к нему.
"Малыш, - смеётся отшельник, раскрывая объятия. - Малыш!"
Осень наступает красиво.
Каплей дождя, ползущей по ветке пихты - эта капля когда-нибудь в октябре застынет в иней. Ходом солнца, с каждым днём садящегося всё южнее в фиолетовые тучи.
Осень наступает в шёпоте ветра.
В прожилках осинового листа, с шорохом упавшего на асфальт. В переплетении теней на старом заборе. В резком контрасте лазурного неба и янтарных от света ветвей.
Осень наступает изнутри.
Я наблюдаю, как наступает она, как наступает она мне на пятки, на горло, и любуюсь её вкрадчивой хищной походкой. Магические образы, рисуемые ею, в эти бесконечные дни появляются на стенах домов, мимо которых я прохожу, на кленовых серёжках, на мне. Они появляются так часто и так упорно, что реальность уходит в тень.
Как пожизненно заключённый, под надзором стылого солнца, отпущенный на последнее свидание с родными и близкими, я брожу по маленьким улицам деревеньки, брожу по полю, лесным колеям, по берегу реки. Разрезая телом кисель лицемерия, который сам же и развёл, я заглядываю в воду и пытаюсь увидеть в ней свою совесть.
За плывущими облаками я с трудом различаю её глаза.
- Сегодня это всё кончится, - обещаю я ей. - Продержись до вечера.
*
Не сказать, что родителям Алисы сильно нравилась её идея улететь в Америку.
Я бы даже сказал, что эта идея не нравилась никому, кроме неё самой и Даниэля, который, похоже, вознамерился всерьёз прожить с ней до старости. Но, как я уже говорил, локомотив не остановить рукой и планету не сдвинуть с орбиты. Этих двоих ведёт любовь, а потому и скатертью им дорога. Никто не встанет у них на пути. Тем более я.
Передо мной сегодня стоит лишь одна задача: быть паинькой.
С этой мыслью я собирался к Алисе, чтобы попрощаться с ней. Завтра она будет в городе, послезавтра - в аэропорту, а через несколько дней Даниэль встретит её в Вашингтоне. Возможно, её родители сегодня приготовят какой-то торжественный ужин, сестра испечёт торт, а мы в последний раз сходим на реку, посмотрим на небо, перекинемся парочкой привычных замечаний по поводу наступающей осени и её красоты. Потом, когда тени начнут удлиняться или когда солнце закроют тяжёлые вечерние тучи, Алиса скажет: "Мне, наверное, пора". Я отвечу: "Я провожу тебя до поворота". Она улыбнётся: "А потом я тебя". "Да", - скажу я, и мы засмеёмся, потому что это, чёрт подери, смешно.
Так думал я, когда шёл в её конец деревни. Каково же было моё изумление, когда я обнаружил её родителей во дворе, по-городскому одетых, с пакетами и сумками в руках.
- Вы разве уже уезжаете? - удивлённо спросил я. - Почему так рано?
Алисина бабушка смерила меня укоризненным взором.
- Так ведь это ты долго спишь, - сказала она. - Пять часов уже, к твоему сведению.
- Да, но...
Тут из дома вышла Алиса, застёгивая навесу портфель. Её глаза были влажны, на тёмных ресницах сверкала слеза, но несчастной она не выглядела, хоть и содрогались ещё её плечи. Подняв лицо, она увидела меня. На её губах обозначилась виноватая улыбка.
- Ещё минут десять, и ты бы опоздал, - сказала она. - Мы сейчас уезжаем.
- Да, вижу, - пробормотал я.
- Ты можешь приехать в аэропорт и проводить меня там, - предложила она.
Взявшись за повязку на лбу, я покачал головой. Я вдруг понял, что сильно устал.
- В этом нет смысла, - тихо сказал я. - Вряд ли те пять минут что-то изменят.
- Ну да...
Её отец хлопнул дверью машины, мать грузила в салон старенькую собаку породы тойтерьер, бабушка уже была внутри. Вышел младший брат, мы наскоро обнялись, он надел наушники и тоже отправился к машине. Всё это время Алиса стояла со мной на крыльце и бездумно разглядывала черёмуху, на которую мы лазали когда-то в детстве.
- Больше я не увижу, как опадают эти листья, - сказала она. - Даже и не жаль.
Я промолчал.
Мама Алисы села в машину последней, и когда прозвучал сигнал, Алиса встрепенулась. Она бросила на меня взволнованный взгляд, перекинула через плечо портфель и сошла со ступеньки вниз. Пару секунд я смотрел, как она ступает по траве своей плавной походкой, но затем опомнился, кинулся следом и схватил её за запястье.
- Нет, подожди, - выдавил я. - Слушай, Лис...
Она покорно обернулась.
- Я знаю, Саш, - тихо сказала она. - Спасибо тебе.
Пару секунд мы смотрели друг другу в глаза, а затем из окна машины что-то крикнул её отец - сквозь рёв мотора и шум в моей голове я мало что разобрал. Алиса разобрала. Она подалась вперёд, крепко обняла меня за шею, а затем отвернулась и пошла к дороге. Через пелену тумана я наблюдал, как она садится на заднее сиденье, как захлопывается серебристая дверца и как крутятся мощные колёса, выбрасывая из-под себя щебёнку и куски земли. Мгновенье, одна лишь секунда, и прекрасное изобретение человечества исчезло где-то в пустоте, за краем карты, где даже не проработаны текстуры.
Стоя у чужого крыльца, я долго смотрел на черёмушные ветви. Они медленно покачивались, кивая чуть красноватыми листьями и что-то нашёптывая на эльфийском.
Потом я отвернулся и пошёл прочь от дома, в существовании которого больше не было смысла.
*
А у отшельника двадцать собак...
Он живёт вверх по реке, в маленькой хижинке, и в лес всегда ходит с посохом.
С таким посохом, как у меня, например - с длинной кривой палкой, которая удобно ложится в руку. Палка это самая обыкновенная, безо всякой резьбы, росписи и тому подобное. Лишь у верхнего конца её красуются отпечатки зубов Малыша.
Так уж вышло, что самый захватывающий вид в этой деревне достался одному маразматичному деду, который травит бездомных собак, чтобы они не лезли в его паршивый, в сущности, никому не нужный огород. Проходя мимо, я всегда останавливаюсь, чтобы сетчаткой глаза впитать этот драгоценный пейзаж. Остановился я и сейчас, опершись о палку, через забор глядя на блестящий залив у далёкого плёса реки.
Старика я заметил не сразу.
- Эй, ты же с тринадцатого дома? - окликнул он, и я повернул голову. Сгорбленный и полностью седой, он стоял за калиткой со старым мобильным телефоном в руке. - Как отец?
- Нормально, - ответил я. - Жив.
- Хорошо, раз так. Подойди-ка сюда - мне нужна помощь.
Я не сдвинулся с места.
- А что такое?
- Не работает эта штука, не звонит. Я не вижу ничерта, не понимаю, может, деньги кончились или со связью что.
Дед выглядел немощным, он был худ, лёгок и, возможно, чем-то болен. Старость проскальзывала в его неверных движениях, во вздувшейся на виске вене, в слишком тихой, будто шелестящей речи. Я медленно огляделся по сторонам - никого. Удобнее перехватив палку сухой рукой, я подошёл к деду и к его проклятому телефону.
- Покажите, - сказал я.
Было совершенно очевидно, что телефон умер, в причинах я разбираться не хотел. Он не включился и после моих манипуляций. Пока я изображал деятельность, дед склонился над замком калитки, почти цепляя его носом, открыв мне беззащитный лысый затылок, и что-то бормотал ("Надо менять, надо менять..."). Ни разу он не посмотрел мне в глаза. Я до боли сжал палку в ладони. Щурясь, я рассматривал отвратительные складки на его шее. С какой-то холодной уверенностью я думал, что удара этот лицемерный урод не переживёт.
Отсчитав три вечности, я медленно поднял посох.
Но некий другой Я, тот, который привык любоваться звёздами, решать задачи по физике и встречать рассвет; некий другой Я, который со слезами на хрустальных ресницах рассматривал дождевые капли на оконном стекле; тот, другой Я, который был в ужасе от разрушительного блеска Альфекки на моём лбу, самой яркой звезды Corona Borealis; тот Я, который вглядывался в отражение на речной глади и обещал, что всё это скоро кончится; этот другой Я удержал мой посох, прервав, наверно, фатальный для старика удар. "Да что же ты делаешь, психопат?!" - воскликнул он, и я ужаснулся вместе с ним.
Прошла буквально секунда между тем, как я поднял руку и тем, как я разжал пальцы. Палка упала на землю, сухо стукнулась о мою ногу и откатилась в лужу.
- Не знаю, - сказал я деду, протягивая ему телефон. - Не знаю я, в чём дело.
И, отвернувшись, направился прочь от его дома.
- Эй, ты палку свою забыл, - окликнул дед.
- Да ну её.
*
Снявши со лба повязку и подперев щеку кулаком, я долго смотрел в мутное зеркало. Закатный луч, медно-алый и тонкий, как стрела, пробивался сквозь щель в западной стене и падал на раскрытую тетрадь. В ней цепочкой тянулись знаки, многократно перечёркнутые и снова прописанные - я пытался вывести формулу второй космической скорости без подсказки из учебника. Моя мысль кидалась то к ней, то к Альфекке, которая блестела у меня над бровью как свидетельство моей глупости.
Нужно было что-то с этим делать.
К этому выводу я пришёл уже в сотый раз, а затем сдался и открыл учебник.
Так пролетело священное время; миновали гражданские сумерки как первый рубеж, потом - астрономические, и наступила ясная сентябрьская ночь. Я встал из-за стола, кутаясь от холода в штормовку, затушил свечу и вышел на улицу. Мало что изменилось с того дня, когда я брёл на поле искать свою душу. Так же стрекотали кузнечики (они, вероятно, ещё не осознали, что лета теперь нет и не будет), так же шелестела листва, так же трава клонилась от влаги к земле. Всё было так же... но...
Знакомой дорожкой, так же избегая внимания собак, я пробрался на поле и так же промок до нитки. Там, на лоне ветра, под светом миллиарда звёзд я запрокинул голову.
Вопреки всем законам физики и логики Corona Borealis замкнулась в круг.
Смогу ли я когда-нибудь вернуть её небесам?
__________________________________________
рассказ написан в сентябре 2019-го года.
|