Аннотация: Зная за собой умение приукрасить, соврать и придумать то, чего не было на самом деле, ничего нам так не хочется, как знать истину...
Иван А. Алексеев
На Бородине
Рассказ
(окончание)
Про историю и патриотизм
Первыми, как только в конце октября войска Наполеона отступили из Можайска, на Бородинское поле, представлявшее собой кладбище трупов без гробов, пришли родственники пропавших без вести. Они пришли исполнить долг любви и верности: найти родные останки для совершения над ними церковной молитвы и погребения.
Между особенно поражавшими воображение кучами убиенных на Семёновской возвышенности и кургане Раевского ходила родившая за месяц до Бородина вдова генерала Тучкова 4-го. Маргарита из рода Нарышкиных наклонялась к каждому трупу, пытаясь различить родные черты своего Сашеньки. Кланяясь убиенным и молясь, она подошла к крайней черте, умирая вместе с ними.
Найти останки супруга Маргарите Тучковой было не суждено, но поле чести, "где кровью была подписана судьба её и всей России", навсегда запало в душу женщине. Два года промучившись без утешения в кругу близких, она написала царю, сумев растрогать его проникновенными словами, и он дал денег на закладку церкви на Семёновских высотах.
Тучковой досталось глубоко познать превратность судьбы и недолговечность земных радостей. Беды и скорби преследовали её: на руках скончался в горячке единственный сын, один за другим ушли родители, а брата сослали в Сибирь. Теперь участь вдовы-генеральши была решена окончательно: она поселилась в сторожке близ церкви, воздвигнутой её заботами на месте гибели мужа. Слух о бородинской отшельнице пошёл по миру, и в уголок безмятежного покоя и благотворной тишины потянулись сирые и убогие, за ними стали ухаживать несколько крестьянок, за которыми пришли другие, предлагая ради спасения свои труд и усердие. Пленённые красотой и уединённостью места, потянулись сюда дворянские вдовы и девицы. Так образовалось Спасское богоугодное общежитие, преобразованное в год смерти поэта Пушкина в монастырь, настоятельницей которого стала деятельная и жертвенная Тучкова, новопостриженная инокиня Мелания, возведённая на 60-м году в сан игуменьи с именем Мария.
Скоро в Москве и всей России узнали о бородинской обители. Монастырь начал получать пожертвования, в том числе, из царской казны, а Бородинское поле привлекло к себе самодержавное внимание и приобрело государственное значение.
26 августа 1839 года император Николай первый и 200 ветеранов - участников сражения приняли на Бородинском поле парад 150-тысячного войска. На Курганной высоте в этот день был освящён монумент в память доблестных защитников Отечества. Незадолго до торжеств у основания монумента был захоронен прах Багратиона, а напротив кургана, на месте будущего музея, построена сторожка для воинов-ветеранов, которые по указу царя должны были ухаживать за могилой генерала, вести запись посетителей и показывать им план поля битвы и находки с него.
В 1840-ом году Николай первый пожелал, чтобы игуменья Мария стала восприемницей Гессенской принцессы, невесты цесаревича Александра - будущей императрицы Марии, при её переходе в православие.
Подготовив царскую невесту к миропомазанию, матушка снискала её любовь и почёт во дворцах. Летом молодая царственная чета посетила Бородино, после чего в монастырь начали приезжать и другие члены императорской фамилии. Александр второй наследником трижды бывал в Бородине, а у его супруги сложились с настоятельницей доверительные отношения, поддерживаемые перепиской.
За три года до кончины, в 1848-ом, бородинскую игуменью ещё раз вызывали в Петербург - исполнить обязанности восприемницы невесты великого князя Константина Николаевича.
К надгробию матушки, скрывшему сердце, обнимавшее любовью и священное поле, и святую обитель, и духовных чад - сразу пошли люди, прося помощи, утешения, исцеления. Так на поле брани вырос дивный духовный сад. После революции, в годы разгула воинствующего атеизма, ставшая коммуной обитель до последнего отражала религиозные гонения со стойкостью державшихся здесь насмерть предков. Даже после полного запрета в 1929-ом богослужений и выселения из коммуны служителей культа, в соборе совершались службы, а за престарелыми монахинями на хуторе ухаживали молодые послушницы.
Как это разорение памятных мест контрастировало с чествованием столетия Бородинской битвы!
В 1912-ом году царская фамилия, намеренная править Россией вечно, устроила на Бородинском поле триумфальные торжества. Под личным наблюдением императора строились походные дворцы, прокладывались дороги, выравнивались плацы. Для царского поезда проложили железнодорожную ветку с платформой, павильоном и триумфальными воротами. Были доставлены автомобили для работы в режиме такси, установлено телефонное сообщение с обеими столицами, сделана иллюминация. Накануне юбилейного дня на Бородинское поле съехалась элита России во главе с царской семьёй. Государя приветствовали депутации от местных жителей и семь ветеранов сражения, младшему из которых исполнилось 117 лет. С крёстным ходом из Смоленска была принесена чудотворная икона Одигитрии, перед которой войска молились накануне битвы. Царь посетил монастырь, где поклонился надгробиям и беседовал с потомками Тучковых и Коновницыных. В честь высоких гостей в обители была устроена пышная трапеза. В день битвы, по окончании Литургии, крёстный ход во главе с царём и митрополитом двинулся от монастыря к батарее Раевского. Там был отслужен благодарственный молебен и состоялся парад войск, одетых в историческую форму, по окончании которого государь верхом на лошади объехал поле от деревни Горки до Утицкого кургана и записал в дневнике: "Никакие описания сражения не дают той силы впечатления, которое проникает в сердце, когда сам находишься на этой земле". Открытые к юбилею памятники - "орлы, колонны, обелиски" - сопровождали поездку императора. На поле были воздвигнуты 33 монумента полкам, дивизиям, корпусам, артиллерийским ротам и бригадам русской армии. У стен монастыря возвысился памятник "Благодарная Россия - своим защитникам". В самой обители, напротив храма, поставили обелиск дивизии генерала Коновницына. Прах погибшего под Лейпцигом генерала Неверовского был перенесен из Германии и торжественно захоронен на южной флеши у памятника его дивизии. Особыми монументами были отмечены командные пункты Кутузова и Наполеона, отреставрированы Шевардинский редут, Южная Багратионова флешь, Масловские флеши.
В двадцатых-тридцатых годах двадцатого века строители новой жизни без эксплуатации и эксплуататоров порушили многие бородинские святыни, напоминавшие им не столько о древней битве, сколько о ненавистной царской власти и попах-стяжателях. Осквернили храмы, уничтожили иконостасы, некрополь монастыря зачистили бульдозером, в келейных корпусах устроили общежитие, в соборе - кузницу. Колокольню приспособили под водонапорную башню. На кирпичной монастырской стене двухметровыми буквами написали "Долой наследие рабского прошлого!" В 1932 году свезли на переплавку главный монумент, а его постамент вместе с могилой "царского сатрапа" Багратиона взорвали.
После этого последовал окрик из столицы, начавшей строительство нового вечного государства, и местные разрушители поджали хвосты. И хотя, оставшись без ухода, памятники постепенно разрушались под действием стихий, они продолжали свидетельствовать о славном прошлом. В их присутствии в октябре 1941-ого бойцы "в других шинелях, но с вечно русским сердцем" повторили подвиг героев Бородина, задержав на подступах к столице гитлеровские войска.
Во время боёв с фашистами музей, обитель и императорский дворец в Бородине сильно пострадали: сгорели все деревянные постройки, кирпичные здания были сильно повреждены. После войны здание музея было капитально отремонтировано, в нем вновь разместились реликвии 1812 года, а полуразрушенные здания обители "по кирпичику" разобрали вандалы, добывая стройматериал для своих хозяйств. На фундаментах и в стенах монастыря сначала располагалась машинно-тракторная станция, затем - турбаза, в храме -- мастерские, отходы которых сбрасывались в склеп Тучковых. Убранство церкви было полностью уничтожено, гробы разбиты, а кости из них разбросаны.
Просвет для святынь Бородинского поля наступил в 1961 году, когда в преддверии 150-летия сражения оно получило статус Государственного музея-заповедника и регулярное финансирование. Тогда же в Спасской церкви была развёрнута небольшая экспозиция, для чего расчистили склеп и установили новые гробы, собрав в них сохранившиеся останки. В 1974 году музею был передан весь порушенный монастырский комплекс, в котором начались и продолжались до 1990-х годов восстановительные работы и приспособление зданий под музейные нужды. Дом игуменьи Марии был воссоздан в 1994 году, памятник "Благодарная Россия" у стен монастыря - в 1995-ом, императорская усадьба в деревне Бородино - к двухсотлетию сражения.
Проснувшееся внимание власти к музею не сложно объяснить. Начав с 1960-х годов удаляться от народа, она должна была озаботиться сохранением единственной общей связи - патриотического чувства. На Бородинское поле зачастили экскурсии школьников и трудовых коллективов. На проходной теме, в рамках навязанных стереотипов смогли зарабатывать на творческий хлеб историки, поэты, писатели, художники. Самые честные, чувствуя подвох, пытались расширить рамки официоза, увидеть и показать Бородино своими глазами, разделяя народные и властные интересы. Однако доходчиво выразить глубокое чувство не просто. Честным и искренним, как правило, не хватает для этого знаний, таланта, времени и средств. Впрочем, самые простые и доходчивые слова без ответного чувства столь же бесполезны, как и официозное пустословие.
"В просторном поднебесье Бородинского поля - ясный голубой покой. На Бородинском поле во всю окоёмную ширь - благостная золотая тишина. Белая, беззвучно-невесомая, как пришелец из иных миров, паутина снуёт по солнечной стерне и бархатистой отаве, будит светлые думы и грёзы, навевая их на зеленую бронзу и полированный гранит орлов и крестов, на людей, которые группами неторопливо идут от монумента к монументу", - это из старого романа "Во имя отца и сына" Ивана Шевцова, одного из искренних учеников школы социалистического реализма. Время действия - конец шестидесятых годов двадцатого века. Тревожные тенденции отрыва власти от народа угрожают обществу социальной справедливости. Нарастает непонимание дедов и внуков, отцов и детей. Прошедшему войну поколению тревожно за будущее страны. Нужно что-то делать с верхами. Нужны умелые организаторы спасительного большевистского движения масс. В райкомах и выше таких уже почти не осталось, и Шевцов предлагает на роль спасителей Отечества руководителей и активистов крупных партийных организаций.
Новый заводской секретарь парткома везёт рабочих на поле русской славы. Зачем? - спрашивает рассказчик и сам себе отвечает: увидеть красоту родной земли и прочувствовать её сердцем и разумом. "Красоту не только внешнюю, не только золотую звонь осенних берез и задумчивую ширь лесных далей, где в лучах невысокого солнца тихо струится хрустальный воздух, прогретый еще не остывшей землей. <...> Он смотрел с кургана в необозримый простор, глаза видели Бородинское поле, а душа чувствовала, как ширится и раздвигается горизонт, уходит в безбрежье, и там - на юге, на западе, на востоке, на севере встают другие поля - <...> Чудского озера, Куликово и Марсово, плацдарм у Перекопа, Мамаев и Малахов курганы, заснеженное поле Подмосковья и фашистские танки на Волоколамском шоссе. И поля в тяжелых колосьях хлебов, цветущего льна, в котором, кажется, отражается небесная синь, леса, очарованные птичьим оркестром, и опять поля, и снова леса сквозь многие меридианы до самого Тихого океана. Это - Родина, Отечество, Отчизна. И почему-то подумалось <...>: а чувствует ли Родину его сын <...> так же, как чувствует её отец? <...> А внук <...>?" Неровно бьётся сердце рассказчика от высеченного на чёрном мраморе: "Доблесть родителей - наследие детей". И он надеется, что не у него одного соприкосновение с высокими деяниями рождает высокие думы, которые обязательно породят великие дела.
Пусть увлечённые западными ценностями и лёгкие на руку современные интеллектуалы усмехнутся здесь над некоторой вымученностью описаний, но нам важна искренность, которой от них не добиться. Цепляться к огрехам и красивостям - лишнее. Полезнее услышать, понять и разделить с автором понятную здравомыслящему человеку любовь к Отечеству. И согласиться с тем, что не может быть патриотическое чувство насажено сверху, приглажено по интересам, отмыто и красиво приодето. Оно кондовое, врождённое - как яркая вспышка памяти и радостное облегчение от того, что вспомнил.
"И облака над горизонтом, ленивые, слегка нарумяненные; и бойкие, галдящие о чём-то своем воробьи на старой, золотистой липе; и мысли, бегущие со всех сторон и снова улетающие в разные стороны. Он отдыхал, и думы нисколько не мешали ему. Напротив, без них было бы неестественно, непонятно, беспокойно и жутко. Это были добрые, покладистые мысли, ни к чему не обязывающие, ничего не требующие. И кружились они вокруг одного <...> - перед ним стояло среди осенних перелесков поле, увенчанное памятниками ратной славы, и крылатые слова, вырубленные в граните: "Доблесть родителей - наследие детей". Слова эти <...> накрепко врезались в память, огненными буквами сияли в сердце, от них несло теплом, ясной уверенностью и чем-то бесконечным, неувядаемым. В конце концов, человек умирает: в ратном ли бою, как те, на Бородинском поле, или у себя дома, скошенный неизлечимым недугом <...>. Но живет народ, и, если у этого народа есть высокая цель, ясный идеал, убежденная вера в свою правоту, если у народа есть крылатая мечта и сильные, умные люди, претворяющие мечту в жизнь, такой народ бессмертен и непобедим. Жизнь - сражение, постоянное, нелегкое. Иногда с переменным успехом. Жизнь - это тоже поле битвы, независимо от того, гремит артиллерийская канонада или вместо неё кто-то, одержимый бредовыми идеями <...>, заполняет эфир и газетные полосы тлетворным ядом лицемерия, клеветы, человеконенавистничества".
У героев Шевцова многое получается. Память о славном прошлом, мечта о светлом будущем, несломленный большевистский дух, болеющие за дело и душу честные коммунисты, сопереживание и помощь неравнодушных людей - всё это помогает разобраться в плохом и хорошем, укрепить семьи и верить, что дети поймут родителей, а родители детей.
С первого взгляда такой сценарий развития кажется читателю, знающему, что реально выбрало наше общество, надуманным и слишком идеализированным - но не надо спешить. Проверив анализом первые впечатления, честный человек должен будет признать, что будь мы чуть более богаты описанными секретарями парткомов и честными коммунистами и чуть менее падки на обманное заморское благополучие - выбор предложенной Шевцовым альтернативы мог состояться.
Где они теперь, эти большевистские мечтатели о грядущей справедливости? Зачем нам захотелось поверить хватким корыстолюбивым прагматикам, изначально уверенным в своей правоте не меньше первых комиссаров? И что мы получили, доверившись? - пустые слова. Очередной раз обманулись, разуверились и безмолвствуем, наблюдая за метаниями властителей между имитациями величия, либеральной демократии и военно-полицейского государства.
Но какова метаморфоза обмана! Построить всевластную вертикаль управления и не уметь ею управлять - это ли не насмешка провидения?
И с вынужденным обращением к патриотическому чувству у них всё напутано. По-ермоловски возглавленная акция "Бессмертный полк", открытый доступ к архивам, славословие единства и Отечества перед лицом нового наступления запада - и ничтожные дела, противоположные правильным словам. Покупка лояльности правящего класса возможностью воровства, решение осуществлять "прорывы" за счёт населения - власть словно сама создаёт пейзаж для битвы, в котором ставит и себя, и нас в заведомо проигрышную позицию. Многое напоминает прошлое, но в другой последовательности: сдача столицы уже состоялась, а битва за Отечество, которой не избежать и за которой верховная власть по старой традиции намерена наблюдать из дворцов - как царь в далёком Петербурге два века назад болел за судьбу Москвы - ещё впереди.
Невольные параллели отсылают и к захватчикам - к тому, что видели и что переживали перед битвой солдаты Наполеоновской армии.
Блестевшие на солнце крыши больших башен Колоцкого монастыря оттеняли им разлитые по окрестностям чужой земли тёмные и мрачные тона: "...русские, намереваясь остановить нас перед этой позицией, ужасающим образом опустошили равнину, на которой мы должны были расположиться. Ещё зеленая рожь была срезана, леса вырублены, деревни сожжены - словом, нам нечего было есть, нечем кормить лошадей и негде приютиться". Ночь перед битвой французы "принуждены были провести на сырой земле, без огней. Дождливая и холодная погода резко сменила жару. Внезапная перемена температуры вместе с необходимостью обходиться без огня заставила нас жестоко страдать последние часы перед рассветом. Кроме того, мы умирали от жажды, у нас недоставало воды, хотя мы и лежали на влажной земле".
Что-то увидят в отблесках понастроенных на нашей земле дворцов и о чём будут вспоминать после неминуемых поражений новые завоеватели?
Безухов, Болконский и другие
Бывать на Бородине и не вспомнить персонажей "Войны и мира" совершенно невозможно. Ни боевые генералы, ни Кутузов с Наполеоном не выдерживают конкуренции с литературными героями.
На батарее Раевского первым, по кому хочется проверить собственный взгляд в прошлое, оказывается неуклюжий и мало знающий о мире и войне Пьер Безухов - толстый барин в белой шляпе, занесённый писателем на воющий Главный курган совершенно немыслимым и невозможным для войны образом.
Прогуливаясь по Семёновским высотам, выглядываешь с них место, где мог бы стоять под неприятельским огнём полк князя Болконского, и потом только обращаешься к обелискам и памятникам частям и их командирам или, утомившись ходьбой по лугам и лесным опушкам, в покойной тишине представишь измученную поисками вдову-генеральшу в сопровождении можайского старца.
От асфальта к подножию кургана, где стояла батарея Раевского, ведёт берёзовая аллея, от неё к главному монументу на открытую ветрам вершину - широкая дорога по пологому травянистому склону. В заросших ямках и складках на склоне угадываются места древних канав и валов для пушек, которые встретили взошедшего на редут графа Безухова. Чтобы их представить, нужно читать военные мемуары, роман Толстого и обладать известной степенью воображения. Дети поэтому проходят мимо, в сторону восстановленных окопов и блиндажей последней войны, где можно полазить без чтений и фантазий.
Угадав место древних укреплений на плоской вершине, можно представить линию пушек на поле с обеих сторон высоты и стоявшую позади них пехоту. На месте кустов к западу от батареи и вдоль речки Каменки, которые видел с высоты Пьер, теперь ровные дорога и аллея с высокими стройными берёзами, тополями и вязами. За гладкой асфальтовой дорогой - музейные здания, стоянки машин и луг у шоссе, на котором разбивают разноцветные палатки играющие в историю великовозрастные реконструкторы.
Обходя вознесённый к небу главный монумент и оглядывая окрестности, видишь и Бородино, и невысокие курганы вдоль главной дороги, на которых стояли русские батареи и были наблюдательные пункты Кутузова и Барклая, и кажущееся ровным поле восточнее Курганной высоты - на нём где-то узкий овраг и ручей, перед которыми наши остановили неприятеля, - и густую стену восточного леса за полем, к опушкам которого весь день сводили и сносили раненых. С кургана за рядами высаженных вдоль дорог высоких деревьев почти не видно современного Семёновского и легко поэтому представить себе страшное, слышное оттуда Безухим: что-то кипевшие в дыму среди сожжённых и разобранных на брёвна изб, гул выстрелов, ружейную стрельбу и до отчаянности усиливающуюся канонаду, в звуках которой Пьер словно слышал человека, надрывно кричащего из последних сил.
Примерно в то время, когда я смотрел с кургана налево, в сторону монастыря, припоминая книжных героев, в моей душе ожило писательское начало, принявшееся предлагать намётки сюжетов, меняющихся на ходу, как рвущиеся над головой клочковатые облака, серые, хмурые, бесформенные.
Главные мои размышления были связаны с образом Пьера Безухова на Бородине и, особенно, с его нахождением на Главном кургане в часы штурма. Я думал о магии словесного заговора, пробивающей критические рубежи восприятия и заставляющей читателя, доверившегося писательской интонации, находить невероятные военные приключения героя возможными. Казалось бы, как можно поместить на сражающуюся батарею странного, не от мира сего, гуляющего по полю сражения барина? Быть ему там под канонадой, участвовать в рукопашной, присутствовать при потере и отбитии высоты, остаться при этом в живых и без ранения? И, продолжая двигаться дальше - теперь "за толпами носилок", в просветлении от ужаса взаимного истребления людей успеть подумать нужное автору: "Нет, теперь они оставят это, теперь они ужаснутся того, что они сделали!"
Почему невероятность положений и действий Безухова на Бородине, совершенно понятная мне здесь, на господствующем над полем кургане, не приходила в голову раньше? Я отчётливо помню и первые свои впечатления от романа, когда в спешке за героями многое пропускал, и от следующего его прочтения, более внимательного к словам, - ни Безухов, ни его придуманные положения, нужные автору для проводимых им нравственных императивов, не казались мне жизненно несостоятельными, не соответствующими месту и времени.
Тёплый лёгкий ветерок теребил волосы, удивляясь вместе со мной волшебной силе литературных иллюзий, и поддерживал сюжетные прикидки к Пьеру Безухову, взятому из нашего времени, которому так нужны положительные герои.
Хотя ход переместить нашего современника на Бородинское поле в разгар решительной битвы был компиляцией избитого приёма заполонивших сегодня литературу "попаданцев", тогда мне показалось недурным взять честного парня, пытающегося дорасти до человека в наших условиях фактической оккупации, когда и внутреннее нравственное чувство, и общественные настроения, и даже откровенные намёки верховной власти говорят о том, что отступать нам, если не хотим потерять страну, дальше некуда, - и забросить его в прошлое, чтобы понять в пылу сражения, как нужно действовать сегодня, когда всё против нас.
Недурным этот сюжетный ход казался мне по двум причинам. Раз я увидел во внедрении Безухова на поле сражения искусственный, но успешный для восприятия приём классика, борющегося за нравственные ориентиры и будущность своего поколения, то что мешает нам побороться за нравственность и будущность современников, приведя на поле битвы современного Безухова, который будет выглядеть среди сражающихся не чуднее персонажа, выписанного Толстым? И зудело, во-вторых, поправить принятые в романе некоторые временные отсчёты битвы, действия и потери сторон, которые, оперируя современными данными, я считал неточными.
С поправками наш современник увидел бы, что "пехотные солдаты, бывшие впереди батареи в кустах и по речке Каменке", отступили к Главному кургану не в десять утра, как в романе, а после восьми. Штурм с жестокой резнёй на вершине и захват редута был бы привязан к девяти часам. Сразу после этого - успешная контратака, "которую себе приписывал Ермолов", когда навстречу нашему герою, спускающемуся в прострации с высоты, показались бы "плотные толпы бегущих русских солдат, которые, падая, спотыкаясь и крича, весело и бурно бежали на батарею".
Взойдя на вершину кургана и найдя там знакомых ему защитников редута мёртвыми, наш Безухов отправился бы потом не в тыл вместе с толпами раненых, а туда, где в это время до отчаянности усилилась канонада - к Семёновскому. Там бы он успел встретить раненых Багратиона и Сен-При, которых ополченцы уносили в тыл. Присутствовал бы при неудачных попытках отбить флеши у французов. Увидел, как выносили из боя павших гренадёрских начальников - раненого принца Мекленбургского, смертельно раненого Шатилова, убитого Буксгевдена. Наконец, не выдержав созерцания массовых побоищ, сам бы поучаствовал в последней кровавой атаке, когда пал смертельно раненый Монахтин - начальник штаба Дохтурова, были ранены начальники подошедшей дивизии Коновницына - Дризен с Ушаковым, убит Тучков-младший.
И только пройдя главные круги ада на левом крыле и отойдя с остатками пехоты за Семёновский ручей, к линии подтянутых резервов с пушками, Пьер Безухов обратился бы к небу и стоявшему высоко солнцу, застилаемому дымом, с криком души, призывающей остановить беспощадное истребление людей.
Помолившись, наш Безухий неминуемо наткнулся бы на полк князя Андрея, стоявший до полудня за Семёновским оврагом под огнем артиллерии, побившим двести человек. В последовавшую после полудня двухчасовую передышку большой Безухий обязательно нашёл бы невысокого Болконского, и они бы обнялись, как старые друзья и боевые товарищи, - и эти объятия помнил бы Пьер всю последующую жизнь, коря себя за то, что не предостерёг друга от близких падений свистящих гранат, которым не гнушались кланяться выжившие в бойне у флешей начальники и бравший с них пример Пьер. Всякий раз после, вспоминая прощальные объятия Болконского, Пьер вспоминал бы тронувшее его тогда ощущение общего с Андреем чувства, в котором были стоптанное овсяное поле и луг, и следы косцов на лугу, в которые старался наступать князь, и цветки полыни, растущие на меже, и их душисто-горький, крепкий запах - и ругал бы себя за то, что, поддавшись навалившейся на все члены усталости, простился и ушёл, а не остался с Андреем на лугу, куда после передышки был направлен усиленный огонь десятков неприятельских орудий, и где полк Болконского без боя за час потерял третью часть своих людей. Пьер бы думал, что, оставшись, он успел бы оттолкнуть Андрея, замершего над вертящейся волчком на траве гранатой. Что, пройдя утренний ад, он бы смог совладать с собственным страхом, успеть в драгоценную секунду до взрыва броситься на князя и вместе с ним укатить от смерти по краю луга и пашни к кусту горькой полыни. Ради того, чтобы луг, полынь, пашня, черный крутящийся мячик и страстный порыв любви князя к жизни, прочувствованный Безухим в дружеских объятьях, продолжали жить в воспоминаниях Пьера здесь и Болконского - там.
А в годовщину битвы наш Пьер вернулся бы на пустынное поле, чтобы услышать рассказ о несчастной вдове-генеральше, не сумевшей разыскать среди гор трупов останки своего супруга, - и почувствовать, как навеянная этим рассказом грусть-тоска по князю Андрею и всем павшим героям Бородина сжимает грудь непривычно долгим удушьем...
Но живо видеть события битвы глазами героя из романа у меня получалось только на Бородине. Стоило нам с супругой его покинуть, как я начинал осознавать преступность намерений использовать готовое чужое, на фоне чего желание писать угасало по мере удаления от Бородина. Однако в новое посещение памятных мест старые идеи оживали вновь и требовали воплощения, толкуя увиденное специфическим образом.
В один из сентябрей на Бородине мне был знак. Мы зашли на безвестный холм близ Горок и, рассматривая с него главный монумент, жёлтый музей и палаточный лагерь за ним, увидели в дымке над дальним лугом у шоссе движение колонн синих и красных мундиров. Время от времени между разноцветными мундирами поднимался белый дымок от взрывов. Проскакала, пыля, и пропала из виду в складках местности группка всадников. Из-за дальнего расстояния фигуры казались игрушечными солдатиками. Их линии и колонны пересекались, сходились, расходились, собирались в колышущиеся пятна и волны, распадались на кусочки и жирные точки.
Палаточный лагерь со шмыгающими между палатками маленькими женщинами, фигурки которых можно было различить, и далёкий луг с тренирующимися любителями старины, которых отличить друг от друга было сложно, - они словно подсказывали, ободряя, завязку истории "попаданца" из нашего времени игр в годину наполеоновского нашествия.
В другой сентябрь, попыхтев на поле близ Шевардина, чтобы, не увязнув в сырой земле и поникшей жухлой траве, суметь пройти сто метров от асфальта до кустов низины и обратно, я проникся тяжестью местного движения без дорог и в тишине возле машины представил, как оступались здесь, падали и вставали солдаты в тяжёлой амуниции. А потом, в навеянных ветерком, куцыми облаками и молчаливыми березняками эмпиреях, рассмотрел картинку из "Войны и мира" с "тысячами мертвых в разных положениях и мундирах" "на полях и лугах, принадлежавших господам Давыдовым и казенным крестьянам, на тех полях и лугах, на которых сотни лет одновременно сбирали урожаи и пасли скот крестьяне деревень Бородина, Горок, Шевардина и Семёновского".
Слова про поля с тысячами мёртвых больно кольнули нехваткой в широко раскинувшемся толстовском полотне образа женской верности, деятельной скорби и призвания к духовной жизни. Пройти мимо примера Маргариты Тучковой, сумевшей нерастраченной любовью к ушедшим мужу и сыну приголубить многих страждущих и павших духом, оставив память о себе и в хижинах, и в дворцах, - казалось несправедливым писательским решением, которое требовалось поправить.
Я принялся перебирать толстовских героинь, примеривая к ним удел, схожий с судьбой матушки-игуменьи.
Умеющая закружить мужчин юными прелестями искренняя Наташа Ростова, разумная бесприданница Соня, холодная красавица Вера, распутная Элен Курагина, невзрачная Марья Болконская, способная полюбить один раз на всю жизнь, - все образы на своих местах, никого у книги нельзя отнять. Раскрыть новое имя и включить его в созвездие женских характеров, особенно удающихся Толстому, казалось сумасшествием. Что же делать? Подвести под картечь и разорвать служаку Берга, чтобы в потрясённой его гибелью холодной супруге проснулась любовь и способность к высокой скорби? Или женить на перезрелой светской девице рвущегося к власти Бориса Друбецкого, чтобы живописать взаимную страсть получивших то, чего хотел каждый, нежданную гибель обожаемого супруга в шаге от вожделенного полковничьего чина и горькую вдову, уверяющую окружающих, что раз тело не найдено, то и муж её не убит?
Ничего не получалось. Достойного женского образа не складывалось. Раз или два только мне показалось, до дрожи в членах, что я нашёл. Потом, поразмыслив, убеждался в своей ошибке и примерно злился - не на себя, а на тридцати и сорокалетнего Льва Толстого, которому, как я считал, в силу относительной молодости складывать роман было много сподручнее моего. Давно уверенный по собственному околонаучному опыту, что кандидатские диссертации не стоит зачинать после тридцати лет, а докторские - сорока, я переносил оное и на литературную стезю, признавая, что браться за романы, когда сильно за пятьдесят, - грешно. Это признание сильно приземляло писательское честолюбие, служа приемлемым оправданием неудач в поиске нужного образа.
Последним обстоятельством, поддерживавшим моё затухающее желание поправить Толстого, были числа, которыми мы меряем свои представления о событиях.
Для анализа результатов сражений - тем более исторически значимых - чрезвычайно важны верные данные о потерях сторон. А для Бородинского сражения, литературно обработанного Львом Толстым, чрезвычайно важна правильность приведенных в его романе оценок. Люди не будут копаться в противоречивых исторических источниках, проверяя числа, - зачем тратить время? Доверившись писателю, удобно верить ему во всём, не сомневаясь в указанных им потерях - половина войска русского и четверть французского. Правда, инженера или учёного технических наук смутит тут грубость округления. Такие оценки пером романиста, пространно рассуждающего о софизмах древних и исчислении бесконечно малых величин, кажутся слишком похожими на волюнтаристский компромисс.
По современным достоверным данным, регулярные части Великой армии потеряли за три дня на Бородине примерно 35 из 138 тысяч, то есть действительно четверть, как у Толстого. Но русские за то же время существенно меньше половины: 42 тысячи из 114 или 37 процентов. Говоря о числе погибших, наших следует считать до двух раз больше французов - 19 тысяч против десяти, как мы видели выше.
Остаётся сказать, что винить предков за непогребённые трупы, среди которых могли оставаться живые, - невозможно. Таковы были правила того времени. Захватившие поле боя хоронили своих погибших на месте их гибели - как Коленкура, преданного земле на батарее Раевского. Отступившие оставляли павших судьбе и местному населению. К сожалению, хоронить и спасать наших на Бородине было некому - окрестные деревни были разобраны и сожжены, крестьяне из них разбежались.
Не без греха по своим ушли с Бородинского поля и завоеватели. Спеша за русской армией, они бросили поиски не подающих признаков жизни своих раненых, оставив эту заботу немногочисленным тыловым командам и приговорив тем самым многих живых к смерти.
И последняя параллель - вдова французского героя Огюста Коленкура, оставшегося на Курганной высоте. Светская красавица, после гибели мужа она ушла в монастырь, разделив духовный подвиг с русской Маргаритой Тучковой. В год Бородина Тучковой исполнилось 32, француженке - 34.
Герои, господа, масса
На Бородине хорошо думается.
Любые места, где есть возможность отвлечься от ежедневной рутины и спокойно побродить, глазея по сторонам, да ещё если там есть, на что посмотреть, - располагают к думам и просветляют. Но Бородино для этого, особенно в наших условиях постоянной борьбы за выживание и обращений к светлым чувствам патриотизма, - как специально устроено.
Полегчавшая голова и эйфория придумок будоражат и на Бородинских полях, и на путях от них до цивилизации: на запад - откуда мы приехали с супругой первый раз, на юг - до оживлённой Минской трассы через часто закрываемый переезд у станции Бородино, где расслабленный дух помогает спокойно пережидать проходящие поезда; на восток - по живописному шоссе через тёмный ельник, тянущийся до Можайска с перерывами на деревни и памятники вдоль дороги и вдруг, на резком спуске к Можайскому мосту, открывающем панораму древнего города на холмах за рекой, с величественным красным кремлём слева, сразу за удобными для обороны узостью и резким подъемом дороги. Место, где арьергард из казаков под командой Платова обязан был приостановить наступающих французов на пару дней, но не удержался и одного.
Поднявшись к Можайску, оказываешься среди городской сутолоки - светофоры, магазины у дороги, скопления машин и людей - и вынужденно включаешься в дорожную суету, пожалев о недодуманном, среди которого всегда остаются, между прочим, размышления о движущих силах истории. Они сложны не только для нас - для Льва Толстого тоже. Героям и массам в "Войне и мире" посвящено много скучных страниц, отвлекающих от живого действия. Эти страницы с глубокомысленной водой читатель, как правило, пролистывает и правильно делает. Потому что (сужу по себе) писатель - натура увлекающаяся, верящая в возможность познать жизнь со всех сторон и готовая об этом рассказывать в полном соответствии с известным законом: чем меньше понимаешь, тем пространнее и мудрее говоришь.
Но как ни суди, на Бородине в голову приходит идея, которая вела по роману Толстого, и которую он считал долгом донести до читателя: чего бы не выдумывали и не желали великие герои, они могут совершить и совершают лишь то, что угодно стихийным историческим силам. Под стихией, руководящей историческим развитием, следует понимать сумму всех воль и устремлений. Советское литературоведение - во имя материализма, реализма и животворящей энергии масс - полагало за Толстого, что управляющим историей он видит народ.
Тут надо заметить - и многие замечали, что философия писателя сильно расходится с действием и персонажами романа. "В произведении Толстого на виду более всего оказываются князья да графы, министры да генералы, фрейлины да великосветские красавицы" и "придав столько значения роевой, гуртовой жизни масс, автор "Войны и мира" не показывает нам, однако же, как эти массы развивают в себе энергию и обнаруживают свое влияние на героев, руководя ими, по предположению автора", - точнее Николая Соловьёва не скажешь.
Второе, в чём следует согласиться с Соловьёвым, - с необоснованностью проводимой в романе мысли "о роковом фаталистическом значении всех явлений жизни". О роке и случае говорят тогда, когда не умеют объяснить суть вещей понятным образом. В математике для этого придумали теорию вероятности и математическую статистику, случайные события и случайные величины. Судя по тексту романа, интуитивно Лев Толстой был большим поклонником статистической предопределённости случайных событий, которую математики формализовали научным образом много позднее.
Но теория вероятности и математическая статистика, позволяя описывать вероятное поведение сложных систем в целом, плохо помогают верно спрогнозировать отдельное событие и единичное действие. Единичный поступок отдельного человека в конкретной ситуации часто оказывается противоположным тому, как, согласно математическим теориям, в подавляющее числе случаев должны были поступать в этой ситуации люди. Что же делать писателю, желающему следовать реальности и не ошибиться? Упрощать то, что не укладывается в голове, обращаясь к року, случаю и стихии масс, которую невозможно постичь? Или детализировать события в поиске конкретных причинно-следственные связей, выстраивая деревья поступков? И как на всё это смотреть: пытаться подняться над ситуацией, погрузиться в неё, сновать туда и обратно?
Понятно, что взгляд сверху даёт возможность охватить событие целиком, но оставляет мало возможностей для раскрытия причин и следствий поступков, составляющих события, вынужденно упрощая разнообразные чаяния людей до общих интересов масс.
Взгляд снизу помогает прояснить желания и возможности конкретного человека, но с нижних позиций не рассмотреть самого события в его целости.
Если упорядочить воспоминания участников сражений по иерархии их положения и степени вовлеченности, то закономерность видений общего и частного в зависимости от этой иерархии хорошо проявляется.
Квартирмейстер Толь показывает нам логику событий и картину битвы сверху, умело подправляя её в пользу русского штаба, а для живого эмоционального отклика заимствует у Ермолова и других героев описания того, в чём сам не участвовал, - эпизодов сражения в его круговерти.
Командиру полка драгун некогда следить за движениями по Бородинскому полю войсковых колонн. Вся битва для него сконцентрировалась в схватках за Курганную высоту, когда его драгуны стояли за ней в ожидании дела в линию с четырьмя эскадронами блестящих кирасир, у которых одного за другим повыбивало командиров на белых конях, и когда ему, как старшему начальнику, потребовалось организовать гвардейцев в атаку на кирасир Мюрата. В высшей степени солдатского экстаза, презрев смерть и сословные традиции, драгун бесстрашно прогарцевал перед эскадронами русских богатырей: "Братцы, теперь я ваш командир! Ударим по басурманам! Не посрамим славы предков!" - в этом его успех, и это он запомнил.
Мой дед по отцу сидел в окопах подо Орлом, но только по рассказам в госпитале узнал, что участвовал в знаменитой Курской битве. Главным для него было тогда переждать лютую бомбардировку и не побежать. А из окопа он мало что увидел: два танка, двигавшихся поначалу на его роту, а потом ушедших далеко вправо, где особенно усилилась пальба и всё заволокло дымом до неба; да редкую цепь атакующей пехоты, по которой успел до ранения пару раз выстрелить из винтовки.
В "Войне и мире" вместе с императорами и полководцами активно действуют их приближённые, офицеры и даже отдельные разночинцы и крестьяне, которые осознают себя, наряду с императорами и полководцами, участниками и организаторами процессов, складывающихся в исторические события. Но время при Толстом ещё не разогналось настолько, чтобы умеющие думать, говорить, писать и отдыхать по-французски элитарии разглядели в дурно пахнущем от работы народе равных себе по талантам и возможностям. Элите у крестьян можно было учиться жить в ладу с природой, но видеть их среди организаторов и управленцев общественной жизни в девятнадцатом веке было совершенно невозможно. И потому сила масс для Толстого - стихия и игрушка рока, которую нужно представлять и описывать случайными событиями и процессами.
Ход времени непрерывно увеличивает количество сознательных участников исторических событий. Стихийная сила масс всё более определяется, конкретизируется и получает возможность осмысленного управления развитием общества.
В двадцатом веке такую возможность показали большевики и советская власть, но они проиграли закону времени, пытаясь закрепить вновь сложившуюся управленческую структуру новыми сословными привилегиями.
Нынешние властители - худшие последователи сословного строительства. Они привели нас к очередному противостоянию со всем светом в крайнем разобщении общества.
Под небом Бородина, среди его тишины, перелесков, полей и деревень, крах надежд на справедливое управление представляется особенно ярко. Вроде жить стали последнее время лучше и в относительном достатке, доверившись власти в лице народного государя, - и тут она закрутила: нате вам пенсионную реформу, налоговые маневры и прочие прелести под рассуждения о патриотизме во славу богатеющих богачей. Разгром, полный разгром надежд на справедливость - под информационную канонаду продажных журналистов, чиновников и депутатов, добивающую чище неприятельских пушек на поле боля. И нет больше сил отзываться на красивые слова поводырей и верить их ласковым уговорам.
Что же народ? - "безмолвствует".
- Я тебе не рассказывал, за что отца посадили? - спросил как-то мой отец о моём деде.
- В конце двадцатых годов это было. В деревне тогда жизнь после смуты и войны успокоилась, но земля мало кого кормила - только умелых, хитрых и наглых. Отец с мамой жили, как многие, бедно, не умея выбраться из нищеты. И отец затосковал от "беспросвета", как он говорил, от того, что лет пять назад он бы сам, не раздумывая, пошёл защищать советскую власть, а теперь не пойдёт, если не погонят. За кого идти? За тех, кто по дворам попрятался и за своё добро держится? За злость и зависть друг к другу?
- Как-то по весне начали в деревне зерно подворовывать. Бабы стали поглядывать, кто. И отец с ними впрягся. Какое-никакое, а приключение. Отцу всю жизнь как свербело в одном месте.
- В общем, поймал народ вора, и отец в этом активно поучаствовал: услышал погоню, бросился на улицу наперерез бегущему чужаку и сбил того с ног. А подлетевшие бабы взяли и забили мужика. Отец не мог забыть, как они били: молча и дружно, точно молотили. Голодранец тоже молчал. Хрипел, изворачивался, пока не получил вилами в живот. С вилами соседка богатая прибежала, но она вора запорола или кто другой - не узнали. Никто не признался.
- Отворачивая глаза от забитого мужика и кучки зерна, которое жёлтой струйкой высыпалось из его порванного исподнего и лежало укором на чёрной земле, стали думать, что делать. Кроме отца, у всех убийц хозяйства и дети малые; у той же соседки - четверо. А у отца с мамой первенец зимой помер, и в хозяйстве - две курицы. К тому же отец числился комсомольцем, мог рассчитывать на послабление от власти. На том и порешили: брать убийство отцу. Он мне рассказывал, почему согласился: "Кто вилами ударил - дело десятое. Зачем я бродягу доставал? Утёк бы он - и слава богу. А против народа идти - себе дороже. Особенно в то время. Слухи шли, что землю отнимать станут. Мужики затаились. А тут я с бабами учудил... Так что присел я, считаю, за дело. И потом, получил справедливо: три года. Потому что не путал, твёрдо на своём стоял, когда допрашивали. "Ты ли убил? Ведь вилы чужие. Зачем грех на себя берёшь?" - "Вилы не мои, признаю. Как их схватил - не помню, глаза застило. Раз на меня показывают, я убил". А про себя думаю: "По такой жизни всё равно пропадать. Тошно".
Близка мне сегодня дедова тоска столетней давности. Пропадём ведь, если ничего в себе и вокруг себя не поменяем. Народ наш ослаблен и разобщён. А власть точно с другой планеты.
Предоставлять президентскому окружению государственную крышу для получения личной выгоды, раздавать государственные функции напрокат частным лицам - зачем? В надежде уговорить правящий класс думать об обществе, "менять ситуацию к лучшему"? Осуществлять "прорывы" за счёт нищающего населения - зачем? Чтобы попытаться при удаче остановить обвал доверия к себе сбережением народа и борьбой с бедностью? Но система управления работает против сбережения народа и против бедности. И поменять систему нельзя - не с кем останутся.
Иллюзия всевластия прячет реальное бессилие власти и сбивает с толку слабых духом, готовых уподобиться лакею и отцеубийце Смердякову, презревшему низкородство и видевшему в жизни единственную цель - выбиться в господа.
"Для чего же с малыим, когда можно просто "с малым" сказать, как все люди произносят? Слезно выговорить захотелось, так ведь это мужицкая, так сказать, слеза-с, мужицкие самые чувства. Может ли русский мужик против образованного человека чувство иметь? По необразованности своей он никакого чувства не может иметь. Я с самого сыздетства, как услышу, бывало, "с малыим", так точно на стену бы бросился. Я всю Россию ненавижу, Марья Кондратьевна.
- Когда бы вы были военным юнкерочком али гусариком молоденьким, вы бы не так говорили, а саблю бы вынули и всю Россию стали бы защищать.
- Я не только не желаю быть военным гусариком, Марья Кондратьевна, но желаю, напротив, уничтожения всех солдат-с.
- А когда неприятель придет, кто же нас защищать будет?
- Да и не надо вовсе-с. В двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона французского первого, отца нынешнему, и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки-с.
- Да будто они там у себя так уж лучше наших? Я иного нашего щеголечка на трех молодых самых англичан не променяю, - нежно проговорила Марья Кондратьевна, должно быть, сопровождая в эту минуту слова свои самыми томными глазками.
- Это как кто обожает-с.
- А вы и сами точно иностранец, точно благородный самый иностранец, уж это я вам чрез стыд говорю.
- Если вы желаете знать, то по разврату и тамошние, и наши все похожи. Все шельмы-с, но с тем, что тамошний в лакированных сапогах ходит, а наш подлец в своей нищете смердит и ничего в этом дурного не находит. Русский народ надо пороть-с, как правильно говорил вчера Федор Павлович, хотя и сумасшедший он человек со всеми своими детьми-с.
- Вы Ивана Федоровича, говорили сами, так уважаете.
- А они про меня отнеслись, что я вонючий лакей. Они меня считают, что бунтовать могу; это они ошибаются-с. Была бы в кармане моем такая сумма, и меня бы здесь давно не было. Дмитрий Федорович хуже всякого лакея и поведением, и умом, и нищетой своею-с, и ничего-то он не умеет делать, а, напротив, от всех почтен. Я, положим, только бульонщик, но я при счастье могу в Москве кафе-ресторан открыть на Петровке. Потому что я готовлю специально, а ни один из них в Москве, кроме иностранцев, не может подать специально. Дмитрий Федорович голоштанник-с, а вызови он на дуэль самого первейшего графского сына, и тот с ним пойдет-с, а чем он лучше меня-с? Потому что он не в пример меня глупее. Сколько денег просвистал без всякого употребления-с.
- На дуэли очень, я думаю, хорошо, - заметила вдруг Марья Кондратьевна.
- Чем же это-с?
- Страшно так и храбро, особенно коли молодые офицерики с пистолетами в руках один против другого палят за которую-нибудь. Просто картинка. Ах, кабы девиц пускали смотреть, я ужасно как хотела бы посмотреть.
- Хорошо коли сам наводит, а коли ему самому в самое рыло наводят, так оно тогда самое глупое чувство-с. Убежите с места, Марья Кондратьевна.
- Неужто вы побежали бы?
Но Смердяков не удостоил ответить".
Мало что греет после Смердяковых.
Одно из малого - старая фотография с малой родины. На ней демонстрация в Астрахани 9 мая 1945 года. Пустые улицы. Ни одной машины. Белый Кремль на холме. Высокая колокольня без креста, от которой вниз, к площади Ленина, движется за красным знаменем серая людская масса. Люди плохо и похоже одеты, но головы их подняты, и взгляды различимы. Никто их не собирал. Равные среди равных, они услышали про Победу и пришли разделить с миром свою радость и свою скорбь. Нет среди них и не надо им господ и начальников. А есть большая вера в справедливое будущее, которое удалось отстоять всем смертям назло, не посрамив славы предков.