Аннотация: Если эти воспоминания согревают моё сердце, то, может быть, они согреют и сердца читателей.
Часть 1
Ангельское благословение
В октябре 1996 года пришло направление из военкомата на медкомиссию. Я только-только начал поправляться после тяжёлого сентябрьского гриппа, заставившего меня пролежать почти месяц, весил 53 килограмма вместо обычных 65-ти и выглядел не как солдат-новобранец, а как лагерный доходяга.
На медкомиссии врачи жалостливо смотрели на мой скелет, обтянутый кожей, говорили что-то про тяжкие времена, в которые нам довелось жить, но к службе признали годным, правда, с ограничениями - только в сухопутные войска. В военкомате учли, что я углублённо изучал в школе английский язык, и подобрали учебную часть, где это знание могло пригодиться. Ну, что же, пусть будет армия.
Примерно за месяц до призыва приснился мне сон - видел себя в каком-то маленьком городке. Я шёл по улице из одноэтажных деревянных домов навстречу колокольному звону. Мне подумалось: "Где это я?" И тут же мысленно приплыл ответ: "В Суздале".
Я двигался дальше по улице и впереди увидел очередь человек из двадцати перед входом в большой двухэтажный дом. Нельзя было понять, кто эти люди и зачем они стояли.
Подойдя поближе, я заметил над головой одного человека из очереди существо, по виду схожее с людьми, но всё светлое, в длинных одеждах. И лицо, и руки, и одежды были будто сотканы из света. Это существо увидело меня и стало по воздуху приближаться. Потом остановилось в нескольких метрах и, не проронив ни слова, стало ждать.
В этот момент мне пришла мысль, что всё нужно крестить и я большим крестным знамением трижды с молитвой "Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь" перекрестил его.
Оно не исчезло, не изменилось и ничуть не двинулось, а продолжало ждать. И я первым спросил: "Ты кто?" Оно ответило: "Ангел-хранитель" и, быстро приблизившись, поцеловало в лицо.
Меня охватило чувство узнавания кого-то родного и дорогого, но я не успел больше ничего спросить - сон прервался.
Повестка пришла на 10 декабря. Накануне состоялись очень скромные проводы. Мои родственники тихо посидели за постным столом, потом одна из маминых сестёр благословила меня Казанской иконой Божьей Матери, и все разошлись до утра.
Ранним зимним утром 10 декабря 1996 года у военкомата было многолюдно. В тот год выдалась слякотная осень и даже в день призыва снег ещё не лежал, было по-осеннему хмуро. Призывники с родственниками, друзьями и подругами ёжились, целовались, прощались, работники военкомата сновали на утреннем холоде, сверяя документы и организуя отправку, и не было в городе в те минуты места тоскливее и безприютнее этого.
Последние объятья, посадка в автобус с пакетами, сумками, кто-то прихватил с собой гитару, и вот мы в пути к г. Дзержинску. Там нас ждали медики для ещё одного медосмотра и курьеры из воинских частей, приехавшие за новобранцами.
Медосмотр в Дзержинске поразил меня до глубины души. С нами обращались как со скотом на конвейере, гоняя из кабинета в кабинет полуголыми. Огромная железная бездушная машина приняла в себя очередную порцию живого мяса и, скрежеща шестерёнками, принялась его прокручивать - вот то ощущение, которое сдавило меня после прохождения медосмотра.
Я почувствовал в тот первый день, как невидимый тяжёлый камень навалился мне на спину и плечи и придавил душу и тело к земле.
К тому времени я уже год как ходил в церковь, осознанно обратившись к Богу после сложных душевных исканий во время пятилетней учёбы в техническом институте, прочитал немало книг и имел небольшой опыт религиозной жизни.
Мне было двадцать два с половиной года, моя душа уже познала сладость поэтического творчества, за последний год я узнал и сладость молитвенной жизни. Поэзия и молитва как два больших белых крыла несли мою душу по высотам и пространствам, направляя к самым чистым и лучшим источникам.
И вот моё тело призвали в армию, чтобы оно целый год маршировало, работало, бегало, прыгало, отжималось, а что делать моей, особым образом настроенной душе в это время?
Да, конечно же, жить СВОЕЙ жизнью! Вот я и решил, что буду так же поститься в армии, как постился дома. Это означало, что ради благодати воздержания, я совсем не ел мяса, рыбы и птицы. Из непостной пищи мог поесть молочного и яиц в обычные дни, а в постные ел овощи, фрукты, каши, хлеб - как и все христиане едят в посты. Моё сердце переполняло глубокое светлое чувство, что я поступаю правильно, что надо только так, а не иначе, и всё.
С первой же минуты моя душа непрестанно молилась, призывая Господа помочь всё перетерпеть. Обо мне молились многие люди, эти тёплые волны из дома согревали сердце на протяжении всей службы.
Из Дзержинска нас повезли в Санкт-Петербург, а потом в г. Павловск, где и располагалась учебная воинская часть. До революции там был гусарский полк; казармы, в которых нам предстояло жить, отлично сохранились, а вот конюшни за забором части стояли полуразрушенными.
Встретил нас начальник штаба полковник Н. и сразу настроил короткой речью на деловой лад, что мы приехали в порядочное место, что безобразий здесь не терпят, и пожелал хорошей службы.
До распределения всю нашу группу человек из 25-ти ввели погреться в одну из рот. Мы расселись и стали осматриваться, почти сразу нас попросили всё оставить и перейти в другое помещение рядом - в какой-то учебный класс. Мы перешли туда. Ждём. Через четверть часа к нам зашёл сержант, с довольной и лукавой улыбкой жевавший яблоко, сел на стол и очень смачно произнёс: "Ну, ребята, вы попали!"
Номер был дешёвый, исполнение - так себе, но и этого хватило, чтобы больно кольнуть наши сердца. Через полчаса мы вернулись к разграбленным сумкам и рваным пакетам. Всё съестное и ценное исчезло, но хищники великодушно оставили нам зубные щётки и пасты - хоть что-то приятное.
Затем нас повели на вещевой склад переодеваться. В огромном ангаре было множество стеллажей и внутри у входа возвышались отдельно кучи из гражданской одежды и обуви.
Куча из курток, брюк, свитеров и белья, нашвырянная без разбора, громоздилась метра на четыре в высоту, навал из обуви рядом был поменьше. "Кидайте всё туда", - показали нам расторопные ребята - кладовщики.
Не знаю, сколько лет копились эти вещи, но в сознании почему-то всплыло слово "Бухенвальд". Взамен нам выдали гимнастёрки времён Великой Отечественной войны, шапки-ушанки, сапоги, шинели, ремни, нижнее бельё и портянки. Мы неопрятно оделись во всё это и нас повели распределять по ротам. Рот было четыре. Нам показали наши кровати, тумбочки, выдали резиновые тапки и затем повели на ужин. Что было на первый армейский ужин, уже не помню, я выпил чай с хлебом и не стал есть остального - оно было не постное.
Особенность учебной части в том, что все одного призыва, ребят из разных мест привозят группами и за несколько дней комплектуют всю часть новобранцами. На роту из 60-ти человек лишь с десяток сержантов из предыдущих призывов. Через полгода солдат отправляют по разным боевым частям, оставляя нескольких на замену увольняющимся сержантам.
Дополнительный стимул хорошо служить - это возможность попасть в сержанты и в своё время уволиться из учебки, никуда больше не катаясь. Но у такого расклада была особая цена, о которой я расскажу далее.
Все красочные пряники за хорошее поведение перед нами разложат попозже, а кнут выложили сразу, и в первые дни мы узнали, что ребят набирают осознанно с запасом, и кто будет себя плохо вести, тех спихнут как лишних в Каменку, такую страшную часть, где готовят к отправке в Чечню. Трепещите все, это вам не детский сад - это Россия в 1996 году.
Вот и первый отбой, мы лежим на кроватях и у каждого свои думки.
Перед призывом мне отчётливо вспомнился случай из детства. В 1980 году летом родители брали меня, шестилетнего, в турпоездку по Прибалтике. Детская память сохранила только яркие картинки и, как ни странно, запахи из того путешествия - Рига, Таллин, морское побережье, силуэты огромных кораблей на горизонте. Привезли нас в какое-то место в лесу к пещере, но это была не пещера, а тоннель в горе, и по нему можно было пробраться на противоположный склон. В середине тоннель сужался так, что пролезть свободно мог только ребёнок. В группе туристов ребёнок был один - я, и все решили, что мне непременно надо туда слазить. Мне дали в руку горящую свечу, и я полез. Свод постепенно снижался, стены сужались, впереди темнела неизвестность. Я добрался до узкого перешейка и сквозняк внезапно погасил свечу, дальше я не двинулся, развернулся и пошёл назад.
Это воспоминание о погасшей на середине пути свечке как-то особенно ярко вспыхнуло в памяти, хотя прошло уже столько лет.
Следующие дни были днями активнейшего знакомства всех друг с другом. Офицеры и сержанты проводили с нами коллективные и частные беседы, что-то записывали о нас, много говорили о порядках, обязанностях, учили мотать портянки и т.д.
Мы заполняли анкеты, в которых надо было указать, кроме прочего, и сидевших в тюрьме родственников. Этот вопрос показался мне особенно оскорбительным, потому и запомнился.
Уже на второй день сержанты заметили в столовой, что я не ел ни мясного супа, ни рыбы, а съел только хлеб, капусту и выпил чай. На их осторожные вопросы я ответил, что сейчас идёт Рождественский пост и все христиане постятся, вот и я - тоже. Они доложили об этом командиру роты. Озадаченный командир позвал меня в кабинет. "И что мне с тобой делать? - был его недоуменный вопрос, - как тебя ставить в караул, отправлять в наряды, на тяжёлую работу, если ты не будешь есть? А если с тобой что-то случиться, то как мне за тебя отвечать?!" - добавил эмоций командир.
Вопросы были по делу, и я постарался предельно откровенно объяснить: "Товарищ майор, я не отказываюсь служить в армии, но у меня есть религиозные убеждения, которыми и руководствуюсь в жизни. Моя вера неизмеримо важнее для меня, чем служба в армии, работа, человеческие дела и т.д., а Христос мне ближе и роднее любого другого человека, и ради Него мы постимся как и положено по церковным правилам. Всё просто, и я же не совсем ничего не ем, а только скоромное, но хлеб, овощи, чай - пожалуйста, ем и пью". Да, очень неудобны командирам солдаты с убеждениями.
Надо особо сказать, что никаких "шведских столов" в то время не было в российской армии. На нашей кухне в одном котле варили суп, в другом кашу с мясом или что-то ещё, в третьем заваривали чай, а потом в кастрюлях эту еду разносили по столам, на шестерых человек на каждый стол по кастрюле супа и каши, отдельно подавали на тарелках капусту или огурцы, а чай - в чайниках. На шестерых резались буханка ржаного хлеба и батон. И это вся еда. На обед вместо чая подавали или компот, или кисель, или редко сок.
Командир роты не мог не доложить об этом нестандартном случае командиру части и другим офицерам, они понимали - надо что-то делать, парень не ест как все, но что делать?
В советских училищах, академиях, которые они заканчивали, такая ситуация не изучалась и была попросту непредставима, а в жизни они столкнулись с ней впервые. Это был 1996 год, а не, допустим, 1986, когда можно было на верующего надавить, и не 1936, когда верующих ломали и убивали, да и сами командиры (почти со всеми я постепенно познакомился лично) были адекватными начальниками и хорошими людьми и никто из них не собирался меня принуждать, наказывать или обламывать. Но с их точки зрения что-то надо было делать и делать быстро, тем более, что сам я никогда даже намёком никаких особых условий или исключительных для себя отношений не выторговывал.
Что делать? Обязать поваров варить в отдельной кастрюльке для одного человека - абсурд, тут же найдутся другие, кто захочет привилегированного обслуживания, допустим, те же ребята - татары (у нас были несколько человек в роте) из исламской среды скажут: "Мы не будем есть вашу свинину, готовьте нам отдельно", или ребята-евреи заупрямятся: "А нам нужно, чтобы при варке обеда присутствовал раввин", - и что, бежать за раввином и приглашать его, чтобы он трижды в день приезжал в часть на приготовление пищи? О-о-ох! А потом найдутся такие, кто поставит условие: "А мы не хотим жить в одной казарме с теми, кто не разделяет наших убеждений, переселяйте нас в отдельное помещение". И, что - переселять? А потом объявятся какие-нибудь сектанты-мечтатели, которые изрекут: "Сделайте нам небо, чтобы оно всегда было безоблачно-голубое и солнце не заходило". А вот это - пожалуйста, потолок в казарме можно покрасить в любой цвет и в полярном круге немало воинских частей.
Как только сделаешь исключение для одного солдата, вся армия перестанет существовать как единое целое, она начнёт разлагаться как разложился СССР.
Я знаю, что решение, которое они приняли, подсказал им Сам Господь, может быть, через других людей, не военных, а со стороны.
Они отобрали из двухсот дюжину самых тощих ребят (в число которых попал и я), и стали сажать нас не за общие столы, и не по шесть человек за стол, а отдельно и по четыре, и кормить той же пищей, но в полтора раза больше, чем всех остальных. Чай и хлеб (буханка ржаного и батон) тоже делились на четверых. Эта увеличенная порция хлеба на завтрак, обед и ужин была моей основной пищей.
Всё было и вполне законно - "дополнительное питание по медицинским показаниям для солдат с пониженной массой тела" и, главное, у остальных не вызывало ни зависти, ни возмущения, только в шутку нас стали называть "допиками" - от слов дополнительное питание.
Продолжалось такое питание три первых самых трудных месяца, и я, понимая, что Бог это сделал ради меня, принимал хлеб с величайшей благодарностью к Нему, да ещё Он и ребят, кто послабже, подкормил вместе со мной.
Чудо
Первый день пролетел, за ним полетели следующие, вот уже неделя на исходе, и 18 декабря нас направили в наряд по столовой. Это был вечер накануне праздника св. Николая Чудотворца.
В столовой нас развели по работам: мыть посуду, разносить пищу, убирать со столов, меня одного определили мыть полы в варочном цехе и прилегающих коридорах. В цехе стояли вдоль одной стены три больших электрических котла, разделочные столы вдоль других стен и в центре электроплита.
После хлопот с ужином пол около среднего котла был густо заляпан кучками каши, мне вручили кастрюлю и предложили эту кашу собрать, а потом протереть полы дочиста. Котёл был уже помыт поварами - это их обязанность, залит водой немного не до верха и оставлен с включённым электроподогревом, чтобы утром быстрее вскипел.
Поварами работали такие же ребята-срочники, как и мы (их было трое или четверо), но закончившие кулинарные техникумы.
Я присел на корточки и стал руками убирать кашу с пола около котла - ничего, кроме кастрюльки, мне не дали. В цехе никого не было, на душе лежал тяжёлый камень, сердце сжималось от безприютности, размышления наплывали одно грустнее другого, я углубился в мысленную молитву и работу.
Прошло минут десять и ничего не изменилось в мире вокруг - холодный декабрьский ветер стучал порывами в окна, с мойки доносились приглушённые голоса ребят, пальцы слипались от каши, тускло светила с потолка лампочка, но неожиданно изнутри на меня нахлынула мощная волна перемены, преображения. Моя душа почувствовала необычайно глубокое радостное волнение, я отчётливо уловил на какой-то высокой духовной частоте, что сейчас случится нечто необыкновенное и очень для меня важное.
Сердце затрепетало от этого сладкого предчувствия и прилива. Горячая волна мгновенно смыла с моих плеч и спины тот невидимый камень, пригнетавший дух и тело все первые армейские дни, очистила духовное пространство вокруг меня, удаляя все преграды на моём пути, и осветила ближайшую жизненную перспективу.
На некоторое время я целиком погрузился в это труднопередаваемое словами состояние прозрения, как вдруг услышал сзади одиночные шаги из коридора.
Из подсобного помещения, где повара обычно отдыхали и где в тот вечер они сидели с нашими сержантами, в цех вошёл один из поваров. Парень направился в мою сторону, прошёл мимо, поднялся на приступок около котла, с которого черпают пищу и моют котёл, повернулся ко мне и свысока повелительным голосом произнёс: "Ты, верующий, давай читай молитвы". Он сказал это с игривым и насмешливым тоном в том смысле, что я должен его развлечь какой-нибудь песенкой. Очевидно, только что наши сержанты иронично поведали ему о каком-то верующем, который "ничего не жрёт" и который сейчас возится на кухне с отходами, и ему захотелось развлечься на безплатном представлении.
Армейская жизнь однообразна и груба, наполнена искусственно создаваемыми стрессовыми ситуациями и работами, чтобы солдаты постоянно уставали и у них не было сил на что-то, не предусмотренное командованием.
Такова неприглядная обратная сторона существования всех армий в мирное время. Но эта искусственно создаваемая усталость выталкивает солдат на поиск развлечения, хотя бы короткого, но забвения от серых, унылых армейских будней. Этому повару представилась возможность позабавиться, и он тут же решил ею воспользоваться.
Как только он произнёс слова: "Ты, верующий, давай читай молитвы", - то сразу же страшно вскрикнул: "А-А-А!" - и бросился с приступка в подсобку. Через минуту в цех вбежали все, шесть или семь человек поваров и наших сержантов. Впереди них Слава, левой рукой держась за щёку, дрожащей правой показывая на меня, с глазами, полными ужаса, стал громко вскрикивать: "Верующий, ты что - колдун, верующий, ты что - колдун?!"
Он стал рассказывать всем, что как только повелел читать молитвы на забаву, в ту же секунду струя тёплой воды из котла снизу вверх сама собой плеснула ему точно в левую щёку. Вода была тёплая и не причинила никакого вреда, но это чудо потрясло его душу так, что в будущем, всякий раз видя меня на улице или в столовой даже издалека, Слава останавливался, снимал шапку и начинал, никого не стесняясь и не замечая, креститься и кланяться в мою сторону.
Это было так по-детски, умилительно и трогательно, а само чудо мгновенно поменяло моё положение в части. Известие о нём разлетелось повсюду, дошло до командиров. Отношение ко мне со стороны ребят изменилось с насмешливого и осторожного на уважительное и у некоторых на боязливое (как бы этот верующий чего-нибудь и нам не сделал).
Бог этим чудом поставил меня вне, выше грубой армейской системы, показал представителем другого, невидимого мира и что с этим миром и его представителями нужно обходиться особо. И вся моя дальнейшая служба проходила под знаком исключительности, причём во всём.
Бог, сохраняя в народах благочестие, всегда больно наказывает за любое покушение на святыню и святые чувства человека, этим чудом Он ясно дал понять всем, что Его людей - тех, кто служит Ему, трогать и обижать нельзя ни при каких обстоятельствах, а мне Он дал такую свободу влиять на жизни и души людей, какую невозможно человеку приобрести своими усилиями.
"Жатвы много, а делателей мало".
Я это почувствовал и постарался от души потрудиться Ему.
Спрашивал некий монах у преподобного Серафима Саровского: "Почему древние творили великие чудеса, а в наше время о чудесах почти не слышно и чудотворений так мало?" Преподобный ответил, что Благодать, творящая чудеса, никуда не исчезла и не оскудела, но в сердцах людей почти пропала решимость терпеть ради Бога все искушения и тяготы, потому и Благодать действует не так явно, как раньше.
Когда положит человек в своё сердце решимость терпеть ради Бога всё, то вспыхивает в этот момент в сердце человека свет решимости и веры. И спешит Благодать Святого Духа из небесного мира на эти вспышки, чтобы поддержать, защитить, укрепить, сделать ярче этот свет. Такова суть Божественных чудес - "просите, ищите, стучите". Сердцем.
Сахарная жизнь
С царских времён вместе в казармами и конюшнями сохранилась и частично разрушенная полковая церковь из красного кирпича в честь св. Николая Чудотворца. Она восстанавливалась дружным приходом во главе с протоиереем Валерием. Мне безпрепятственно разрешили посещать церковь по воскресеньям, и на полгода я обрёл надёжную поддержку в лице батюшки и всех, кто в ней трудился. Батюшка благословил меня причащаться Христовых Тайн каждое воскресенье и, для укрепления духа и в утешение, подниматься на клирос во время служб. Петь голосом я никогда не умел, но стоять и подпевать в хоре, вносить своё маленькое сердечное участие в общее дело было большой радостью.
После служб обедали в церковной трапезной, где я с превеликим наслаждением мог поесть хотя бы раз в неделю горячего постного супа. Это были блаженные святые минуты, когда и душа и тело в доброй дружеской обстановке распрямлялись, снимали боевые доспехи и отдыхали.
На присягу в конце декабря ко мне приехал папа. Перед отправкой в армию я по наивности размышлял: "Не взять ли мне с собой карманные томики со стихами Блока" - решил не брать, но папа эти размышления вслух запомнил и, хотя я не просил, но привёз мне книги вместе с письменными принадлежностями, бумагой и пакетом яблок. Яблоки я тут же раздал ребятам, а стихи Блока попросил отвезти назад - пусть полежат до моего возвращения. Армия и поэзия - это невероятно трудносовместимые измерения.
Наш старшина Николай Николаевич Ж., добродушный, жизнерадостный украинец, узнав, что я верующий, позволил мне хранить в тумбочке Священное Писание: "Если из сержантов кто-то будет придираться, скажи, что я разрешил". Но я побоялся оставлять в тумбочке и, вообще хранить в казарме Святую Книгу, небезпочвенно опасаясь какого-нибудь надругательства над ней или воровства, а немного позже раздобыл тоненькое, небольшого формата Евангелие от Иоанна и всегда носил его во внутреннем кармане кителя.
Вот, ребята приняли присягу, их ноги через кровавые мозоли притёрлись к сапогам, многие успели крепко подружиться, втянулись в армейский распорядок, как начались занятия в классах по военной специальности радиоперехвата. Занятия продолжались по несколько часов пять дней в неделю. Здание отапливалось настолько плохо, что в сильные морозы мы совсем не раздевались, сидели в шапках и шинелях, а рукавицы снимали только для того, чтобы что-то записать.
Нас учили принимать и кратко фиксировать переговоры натовских лётчиков с наземными станциями: их доклады, полётные задания, маршруты и т.д. В конце полугодового обучения всех ждал экзамен по приёму радиопередач, это в дополнение к экзамену по физподготовке.
Как-то по роте один из сержантов носил большую ведомость на подпись каждому о выдаче сигарет и сахара. Это было впервые и мы поинтересовались подоплёкой документа.
Оказалось, что каждому солдату положены по несколько пачек дешёвых сигарет в месяц, а те, кто не желал брать курево, могли взять полтора килограмма сахара. Большинство в армии курит, даже если ребята и не курили раньше, табак очень хорошо снимает стрессовое состояние.
Сигареты впоследствии аккуратно выдавались из каптёрки каждый месяц, сахар же, как и все продукты питания, категорически, под страхом наказания, запрещалось хранить в тумбочках и его, по этой причине, не положено было выдавать на руки. Для тех, кто хотел взять сахар, получался замкнутый круг - сахар тебе положен, он есть в каптёрке, тебе предлагают за него, как за полученный, расписаться, но в руки и вообще никуда не дают, потому что хранить его тебе негде и нельзя.
Некурящих было несколько человек и над нами беззастенчиво совершалась несправедливость. Мы осторожно спросили о судьбе нашего сахара, если в руки нам его не хотели давать. Сержант ответил, что этот сахар берут те, кто идут в наряды: в караул, по роте, на охрану приёмного центра (он располагался за пределами части километрах в двух в лесу) и когда мы пойдём в наряды, то и нас угостят сладким чаем, может быть.
Это было нагло и уж слишком вызывающе несправедливо. Сами сержанты чай пили, но нас в нарядах не поили. Я один отказался подписываться, пока мне не дадут сахар в руки.
Сержант, собиравший подписи и бывший помощником старшины, в раздражении ушёл совещаться с другими сержантами, подписи он должен был собрать со всех. Через некоторое время меня вызвали в каптёрку, у меня на глазах из ящика без веса, а просто так, сержант насыпал в кулёк сахарного песка, сунул мне в руки, получил мою подпись и мы разошлись.
Я спустился в роту со второго этажа и тут же рассыпал по пригоршням ребят весь полученный песок, они его в минуту слизали с ладоней без остатка, бумагу я выбросил в урну и в этот момент в спальное помещение вбежали трое серьёзно настроенных сержантов, подбежали к моей тумбочке, всё переворошили, задрали матрас на кровати и, ничего не обнаружив, стали кричать: "Где спрятал сахар?!" Я ничего не стал говорить, потому что сами ребята, посмеявшись над сержантами, объяснили им, что сахар у них в желудках и никаких нарушений распорядка нет.
Эти трое, в отличие от других сержантов, были теми, кто не мог смириться с моим особенным положением в роте. Чуда в столовой они не видели, к религии были либо безразлично, либо негативно настроены и пытались меня поймать (для того, чтобы потом иметь законное право наказать) на дисциплинарных проступках.
Прямо мне никто не говорил, но косвенно я почувствовал, что командир роты дал указание всем сержантам оставить меня в покое, дать жить своей жизнью - это их и задело - почему какому-то солдату столько привилегий?
И привилегий у меня было немало: каждое воскресенье, в отличие от остальных, я ходил в увольнение в церковь, питание, как уже описывал выше, у меня было дополнительное (они догадывались, что это сделано ради меня), и ещё я мог один сидеть в спальном помещении вечерами в течение часа во время проветривания, когда все перед сном обязательно переходили в комнату досуга и смотрели телевизор (этот час в тишине каждый вечер я посвящал сосредоточенной молитве, в другое время суток, кроме сна, вокруг всегда был галдёж).
А в дополнение ко всему этому сам командир попросил относиться ко мне особо - вот это всё их и задевало.
И ещё эти трое не были моими прямыми командирами и не могли мне напрямую портить жизнь. Мои же прямые командиры, от которых я зависел, командир отделения Миша Г. и замкомвзвода Лёша В. - замечательные парни (надеюсь, сейчас у них всё в порядке), которым я благодарен и по сей день, облегчали мне жизнь и службу всем, чем могли. И это тоже Божий дар - служить с хорошими людьми.
Есть в армии одна старинная забава, не солдатская, под названием конкурс строя и песни. Чем больше рот в части, а у нас их было четыре, тем высшим военачальникам интереснее. К этому мероприятию готовятся тщательно. Зам. командира роты по воспитательной работе раздобыл откуда-то пропылившийся песенник и вместе с сержантами выбрал для конкурса песню про красных героев аж гражданской войны, и в песне были слова о том, что все мы гордимся их доблестью и небывалыми подвигами.
Всем ребятам приказали переписать слова песни и выучить наизусть. Прочитав текст, я подошёл к сержантам и сказал, что такую песню петь не буду, ну не горжусь я подвигами и доблестью красных героев и всё тут.
Сержанты от такой дерзости и неожиданности пооткрывали рты - ведь они отвечали за процесс заучивания, но прежде чем возмутиться, они спросили: "Почему?" Я стал вкратце описывать подвиги красных командиров времён гражданской войны, как они загоняли в концлагеря крестьян (Тухачевский со товарищи) или вырезали деревни целиком с малыми детьми якобы басмачей в Казахстане (Будённый с конницей) и ребята меня поняли, но доложить о моём нестандартном решении они были обязаны.
И вот я опять сижу у командира роты в кабинете и объясняю ему, что такую песню петь не буду, а если его заместитель подберёт другую, приличную, то, пожалуйста - спою, почему бы и не спеть хорошую песню.
Командир смотрел на меня с таким выражением лица, с каким смотрят на приехавшую издалека погостить тёщу-скандалистку, и выставить за дверь её нельзя, и терпеть тошно. Он попробовал меня уговорить: "Послушай, если ты не будешь петь и это заметят, то у меня будут из-за тебя неприятности". Я ответил: "Товарищ майор, я не отказываюсь служить в армии, но пожалуйста, не принуждайте заниматься тем, что противно моей совести".
Ох как тяжко командирам с солдатами, у которых есть убеждения! Было у этой истории и окончание. Конкурс в своё время, месяца через три, состоялся.
На краю плаца соорудили трибуну метра два в высоту, на ней удобно разместились командир части полковник Н., его заместители, гости со стороны и другие офицеры.
Роты одна за другой бодро вышагивали перед начальством и в пятьдесят голосов выводили свои конкурсные песни на суд невзыскательной публики, наверняка причиняя жителям окрестных домов некоторые неудобства.
Я до последнего времени надеялся, что меня из-за отказа петь поставят в этот день в какой-нибудь наряд и всё разрешится благополучно, но надежды не оправдались, хотя я и не расстраивался из-за этого. Надо заметить, что в строю если кто-то не поёт, то этот человек очень заметен по закрытому рту на фоне остальных и поющих, тем более, проходить нужно было перед самой трибуной с начальством, да ещё подаётся команда о равнении в их сторону и все поворачивают к ним лица.
Всё так и было - мы повернули лица, проходя перед трибуной и, о-ужас, командир части увидел меня непоющего, протянул руку с указательным пальцем в мою сторону и громко, так, что даже я услышал, вскрикнул: "А вот этот не поёт!"
Всё случилось, как и боялся командир роты. Первого места мы не заняли, получил ли командир замечание из-за меня - не знаю, но я честно всех предупредил заранее, что петь не буду и моя совесть перед ними чиста, они могли меня поставить в наряд или оставить в роте, как было ранее с учебными стрельбами. Тогда все, кроме наряда по роте из трёх человек, ездили на полигон пострелять из автоматов.
Как ни странно, за год армейской службы я ни разу даже не прикоснулся к оружию. В учебке в караулы ходили сержанты, а в другой части, куда нас отправили после, я просидел за приёмником пять месяцев до увольнения.
Обморок
На территории в/ч в отдалении от штаба, казарм и других зданий располагался свинарник, в котором работали солдаты, до службы имевшие опыт обращения со скотиной. Мясо, как мы слышали, раздавалось офицерам в дополнение к окладам, попадало и на солдатские столы.
Однажды нас вызвали к свинарнику что-то разгрузить. Через какое-то время подъехали две грузовые машины с наращенными бортами. В обеих машинах до краёв безпорядочно был навален хлеб: буханки ржаного, батоны, сайки, плюшки, караваи и т.д. (что-то в упаковке, что-то без неё) - две грузовые машины хлеба для свиней!
Мы залезли на борта и, не веря глазам, стали трогать буханки и батоны руками. Они были вполне съедобные и мягкие, но с просроченной реализацией. Моя душа испытала потрясение от увиденного, это было явление из другой культурной системы, или антикультурной, или антисистемы. Бережное отношение к хлебу связывается с большим трудом при его выращивании, затем изготовлении, а трепетное отношение - с тем, что пшеничный хлеб используется в богослужении и становится Телом Христовым.
Хлеб - это для людей!
Правда, какая-то часть привозимого хлеба резалась на сухари в пайки для солдат.
В январе часть закрывалась на карантины из-за свинки и краснухи, а с конца января и до середины февраля бушевала эпидемия гриппа. Заболевших было так много, что пришлось для них освобождать здание одной из рот и всех перемещать туда. В нашей роте здоровыми пережили эпидемию лишь двенадцать из пятидесяти семи человек. В опустевшей казарме было непривычно тихо, мы почти непрерывно ходили в наряды, но нехлопотные, потому что топтать полы было некому.
А вот где кипела жизнь, так это в роте с больными - там собралась почти вся часть, кровати приходилось ставить даже в коридорах. Распорядка никакого не было, парни лежали, ели-пили и развлекались.
В большой круг для импровизации выходили, допустим, двое с артистическими способностями и по заказу изображали сцены из жизни. Особенно уморительно получалось показать без реквизита и голыми руками немцев на мотоцикле с коляской - один водитель, другой стрелок из пулемёта. По рассказам очевидцев, все обхохотались до надрыва.
Развлечение грубоватое, но, дорогие артисты, приезжайте почаще с выступлениями к солдатам - они самые благодарные зрители после детей, конечно.
Стоит рассказать о двух известных мне случаях попадания в армию ребят с тяжёлыми заболеваниями.
Как-то после утренней пробежки у дверей казармы свалился на заснеженный асфальт Виктор Ф. и стал на глазах у всех задыхаться. Его внесли в тепло, откачали и отправили на обследование, оказалось, что он болен астмой и врачи пропустили эту болезнь.
Никаких зарядок, да и самой службы у Виктора больше не было. Его направили в госпиталь проходить комиссию, которая признала его негодным к службе. Пару месяцев, пока ходили бумаги, он жил в роте, ел, спал, играл нам на гитаре и, отслужив всего три месяца, уехал домой.
В другой части, куда мы попали после учебки, дослужил до конца Павел Ж., невысокий жилистый парень, спокойный и добродушный. Уже во время службы у него начались проблемы с обменом веществ, при своей очень скромной комплекции он ел за двоих и ни капли не поправлялся, а только худел. Он понял, что нужно пойти к врачам, и те поставили диагноз - диабет. Служить ему оставалось мало и он дотерпел, дослужил, до конца ходил в наряды.
В день Защитника Отечества каждый получил по яблоку и дольке чеснока в дополнение к обеду (в этом и состояла его праздничность). И, конечно, был любимый всеми двухчасовой послеобеденный сон, как по воскресеньям.
На следующий день 24 февраля было назначено проведение трёхкилометрового лыжного кросса для нашей роты в зачёт экзаменов по физподготовке. А ночью пришла такая сильная оттепель, что всё поплыло и кросс отменили, но на зарядках приходилось бегать по мокрому снегу, под которым стояла вода. У сержанта, проводившего зарядки, было почему-то плохое настроение и он гонял нас по сугробам и лужам, и так три дня подряд.
С утра мы брали сухие сапоги и портянки из сушилки и тут же в тающих сугробах мочили их насквозь на весь день. Три дня я ходил с мокрыми ногами, и не только я один, а на четвёртый почувствовал, что заболеваю, мне стало плохо.
Отпросился у дежурного сержанта и пошёл в медсанчасть. Там мне стало ещё тяжелее, температура резко поднялась и медсёстры оставили меня в палате.
Эпидемия гриппа уже прошла, в шестиместной палате никого не было, я лёг на кровать под одеяло и попытался уснуть. Но уснуть не получилось из-за чудовищного озноба. Я встал, стянул с соседних кроватей ещё три одеяла и захотел под ними согреться, но и это не получилось, от озноба дрожало тело и стучали зубы. Я вернулся в ординаторскую сказать медсёстрам, что мне очень плохо и нужны лекарства.
Врача в это время не было, но дежурил практикант из медицинского института, молоденький парнишка, который предложил сделать укол антибиотика. Я попросил не колоть, а дать что-то согревающее. Но укол они сделали и я уже не стал противиться - ведь это их работа и за неё они отвечали.
Я добрёл до палаты и собрался лечь в постель, но мои ноги подкосились, из живота в голову ударила тошнота и в секунду я понял, что падаю в обморок. Но в ту же секунду успел сообразить, что в палате я один, никто не поможет и что упасть надо в коридоре. Из последних сил я рванулся назад к коридору, успел открыть дверь, сделать шаг и потерял сознание.
Очнулся в ординаторской на кушетке, в носу щекотал запах нашатырного спирта, под ноги что-то подложено - они приподняты кверху. Медсестра увидела, что я пришёл в чувство и хочу встать, подбежала и запретила это сделать. Ещё через несколько минут появился взволнованный командир части и стал вскрикивать, называя меня по фамилии: "Ну, что же ты, ну что же ты, почему не ешь?"
Я сообразил, что случившееся со мной он связывает с постом, что я не всё ем и потому упал в голодном обмороке. Мне было трудно говорить, но я собрался с силами и стал объяснять: "Товарищ полковник, у меня ангина, температура под сорок и я потерял сознание из-за этой болезни, а не из-за поста". Но он уже не слушал, а дал распоряжение везти меня срочно в военный госпиталь в г. Пушкин.
Меня погрузили на носилках в машину и в сопровождении медсестры Натальи Михайловны и практиканта из института повезли в Пушкин. Положили в инфекционное отделение, сутки я провёл в реанимации, потом две недели в общей палате.
Всё лечение было - по два укола антибиотика и несколько таблеток в сутки. Медсёстры, Людмила Алексеевна и Нина Прокофьевна, узнав, что я верующий и постящийся, стали приносить из дома вкусную постную пищу (салатики, фрукты) для меня и ещё специально брали на кухне госпиталя каши, макароны, картофельное пюре без мяса, жиров и т.д. или что-то молочное.
Больше того, они попросили заведующего инфекционным отделением, чтобы он оставил меня при госпитале дослужить - такое было возможно, потому что госпиталь военный. Надо было договориться с командиром нашей части и переслать мои документы, и всё. Но заведующий, по каким-то неизвестным мне причинам, не захотел меня оставить.
Целыми днями я лежал лицом к большому окну, смотрел в голубое весеннее небо, на то, как весело хозяйничает весна, к Великому Посту (он начинался в тот год 10 марта) почти не осталось снега и была очень хорошая погода, слушал звоны колоколов (где-то рядом был храм), читал стихи Ахматовой и поправлялся.
Нина Прокофьевна, увидев томик Ахматовой, сказала, что поэтесса бывала в их дачном посёлке. Мне хотелось в эти дни сосредоточиться на творческих размышлениях, но уж слишком круто жизнь взяла за бока и понесла по таким ямам и ухабам, что некогда было дух перевести, а для творчества нужна тишина. Ещё много писал писем родным, но без подробностей, а больше о своих раздумьях и на общие темы.
В часть я вернулся на первой неделе Великого Поста и один из сержантов поведал мне преинтереснейшие новости.
Оказалось, что в моё отсутствие приезжала комиссия то ли от министерства обороны, то ли от общественных организаций проверять информацию об очень плохом питании солдат, из-за чего те падают в голодные обмороки.
Слушая всё это, я не знал, улыбаться мне или печалиться. До какой степени правда искажается, переходя от одной начальственной ступени к другой!
Из-за плохого настроения сержанта, гонявшего нас на зарядках по мокрому снегу, моей простудной болезни и специфической реакции организма на антибиотик я упал в обморок. Командир части понял всё по-своему, что это из-за поста парень себя довёл до такого состояния, а на следующей ступени решили, что в части солдат морят голодом и они падают в обмороки. Мне страшно, и в то же время очень интересно узнать, какая информация после проверки пошла ещё выше по начальственной лестнице.
Цена сержантства
Начался Великий Пост. Трёхмесячное дополнительное питание закончилось и мы садились в столовой уже со всеми вместе, а не отдельно. Но хлеба я всё равно ел досыта, потому что ребята, по кусочку отламывая от своей доли, передавали для меня столько, что я не успевал всё съедать, а также делились со мной чаем. Это было до слёз трогательно, когда с разных сторон стекались маленькие кусочки и на моей тарелке вырастала небольшая кучка ржаного хлеба.
Ребята видели, что трудную службу в армии я совмещаю с ещё более трудной службой Богу, а я видел как день за днём в них растёт очень высокое и светлое чувство уже не армейского, но христианского братства, потому что тот, с кем ты делишься своим хлебом ради Бога не просто твой сослуживец, но уже твой брат. Те кусочки хлеба были жертвой не мне, но Богу, и Господь эту жертву обязательно вспомнит в своё время.
Сам я старался всегда помогать ребятам во всём, особенно тем, кто был послабже и, конечно, обо всех молился независимо от национальности и вероисповедания. Рота укладывалась спать после отбоя, а я, лёжа в тишине, мысленно читал короткое молитвенное правило и потом о каждом поимённо просил Господа - у кого какие слабости, проблемы, кто-то болен, кто-то унывает - каждую ночь молился о ребятах, командирах, о себе.
Постепенно я стал замечать, что рядом со мной они переставали сквернословить, старались не курить, один за другим в разное время и наедине подходили и просили принести им из церкви нательные крестики, задавали серьёзные вопросы о смысле жизни и вере, доверчиво открывали сердца, делясь сокровенными мечтами и планами.
Я отчетливо чувствовал, как через меня, через мою душу к ним растекалась всёупорядочивающая Сила Духа, кого-то Она утешала, кого-то укрепляла и вселяла уверенность, кого-то согревала и всех разворачивала к Свету.
Я снова и снова размышлял о том, что все слова Иисуса Христа, переданные нам евангелистами, - абсолютная правда, и на каждой душе, принявшей сердцем Спасителя, неминуемо начинают сбываться Его обетования и благословения. На всех по-разному, но неминуемо.
Ещё до армии, на свадьбе одного из моих троюродных братьев, на мне в точности исполнились слова Господа. Свадебный обед был приготовлен в столовой техникума, гостей было много. В назначенное время мы собрались там и стали рассаживаться за столы. Как только я вошёл в зал и стал высматривать себе место, мне резко вспомнилось: "Когда будешь зван кем на брак, не садись на переднем месте..."
Столы были составлены в одно целое в виде буквы Т вдоль стены. Я поступил по слову Спасителя и устроился у самого края.
Когда гости заканчивали с посадкой и шум от сдвигаемых стульев стал стихать, ко мне неожиданно подошла мама жениха, моя тётя, и, наклонившись, шепнула на ухо: "Алёш, вставай-ка, пойдём со мной".
Она повела меня в обход столов к центральной части и посадила на свободное место рядом со свидетельницей. Видимо, гости постеснялись туда садиться, и это самое почётное место рядом с женихом, невестой и их свидетелями досталось мне.
Родственники невесты зашептались: "Кто это, кто это?" - "Брат жениха, брат жениха".
Оглядываясь на прожитую жизнь, мне невольно думается, что только для того я и родился в этот мир, чтобы исполнять и чтобы на мне исполнялись Божественные слова Спасителя.
И моя задача, запечатлённая в сердце, которую в юности я ещё не мог окончательно выразить в словах и ясно представить и которая никогда не давала мне самоуспокоения, заставляла искать и искать соответствия, - свидетельствовать об истинности Евангелия. Всё, что в Нём написано, всё сбывается и сбудется в своё время.
В начале лета из роты увольнялись трое сержантов, на их место нужно было выбрать троих ребят из нашего призыва.
Обычно сержанты заранее совещаются и рекомендуют командиру роты кандидатов, и командир почти всегда прислушивается к их мнению. Здесь учитывается всё: характер, личные качества, образование, успеваемость по основной специальности, физические данные. Я узнал, что сержанты порекомендовали и меня.
Моя успеваемость по всем предметам была одной из лучших, я поправился и окреп (каждый день задерживался на спортгородке и подтягивался на перекладине). Но главный экзамен на сержантство состоял не в этом.
Однажды командир роты попросил меня зайти к нему в кабинет. Он дал понять, что разговор будет серьёзный и от меня потребуется полная откровенность. Я внутренне насторожился.
Он начал аккуратно спрашивать о том, смогу ли я сообщать ему обо всём, что происходит в роте: о настроениях и поведении солдат, разговорах и намерениях ребят, словом, доносить до него всю информацию. Да, вот какая была цена у сержантства!
И командира можно понять - как доверить должность не убедившись, что человек будет доверять тебе, причём во всём?
Я понял суть предложения, хотя на словах ни о каком сержантстве речи не было. По моей спине пробежал неприятный холодок, а изнутри меня что-то обожгло. Я мог бы исполнять обязанности и мне хотелось остаться и дослужить сержантом, НО НЕ ТАКОЙ ЦЕНОЙ!
Хотя бы раз в жизни, но подобный выбор приходится делать всем. До армии я прочёл "Архипелаг ГУЛАГ" А.И. Солженицына и мне мгновенно вспомнился его разговор с особистом, пытавшимся завербовать в доносчики Александра Исаевича, и его наблюдение и свидетельства других людей, что только при упоминании имени Иисуса Христа, открытом исповедании веры и несовместимости религиозных убеждений человека с доносительством, сети органов рассыпались, а сами искусители разбегались, как пауки по углам от первых солнечных лучей.
Изменились время, антураж, а суть соблазна осталась прежней - продай ближнего за жирный и сладкий кусок. Сидя на табуретке, я погрузился во все эти невесёлые размышления, а майор, видя мою глубокую задумчивость, перешёл к конкретике: "Если ты узнаешь, что кто-то задумал побег из части или хулиганский поступок, будешь мне сообщать? Ну, хорошо, назови фамилии солдат, кто ведёт себя плохо (при этом он решительно взял карандаш и приготовился записывать)".
Мне очень-очень захотелось по-юношески сдерзить майору, но он не стал бы лучше и чище от моих обличений, а только бы сильно обиделся, поэтому я ответил ему следующее: "Товарищ майор, за все злые дела и хулиганства Бог плохих людей накажет, как Сам захочет, не сомневайтесь!" "Как Сам захочет", - я выделил интонацией.
Майор в лёгком раздражении решил приступить с другой стороны: "Тогда назови фамилии лучших солдат, которых надо поощрить, отметить по службе (и он опять приготовился записывать)". Мой ответ был: "Товарищ майор, Бог всех хороших людей обязательно отметит и наградит, будьте уверены".
Он понял, что разговаривать со мной больше не о чем, решил что-то для себя и меня отпустил. Так экзамен на сержантство я не сдал, но выдержал другой экзамен - на порядочность, чистоту совести и жизни.
Притчи
Есть расхожее утверждение относительно духовной жизни, понимаемое очень однобоко: "Где просто, там ангелов до ста, а где мудрено - там ни одного". Где мудрено и сложно, там действительно нет простых ангелочков - там только архангелы, херувимы, серафимы и другие высокие Божественные служители. Как простеньким ангелам управлять масштабными и глубокими процессами и системами? Это по силам только сложноустроенным и большим существам.
За полгода нас трижды водили в павловский дворец на экскурсии и однажды возили в екатерининский дворец в Пушкин, но в эту поездку я, к сожалению, не попал.
У меня особое отношение к монархизму, я считаю такую форму правления глубоким отступлением от божественной формы, которую Создатель установил у древнееврейского народа и которая для всех народов должна быть "транспортным средством" - это правление и полная власть божественных судей и пророков. Кого Бог Сам избирает (разными способами - в Библии это подробно описано), на кого указывает Он знамениями, чудесами, проявлениями силы, мудрости - тот и есть настоящий правитель. А народу нужно просить, чтобы Бог открывал таких людей. И настоящий божественный правитель - это тот, кто заботится не просто о жизни народа, его процветании, спокойствии, сытости, уровне зарплат, удвоении ВВП и т.д., но о БЛАГОЧЕСТИВОЙ жизни людей, кто создаёт и охраняет условия для такой жизни и в экономике, и в политике, и во всех сферах, а не отдаёт народ на откуп иностранным и доморощенным барыгам и корпорациям. И ещё настоящий правитель тот, кто заботится в первую очередь и больше всего о самых слабых и незащищённых: о детях, стариках, инвалидах, чтобы все ресурсы и мощь государства направлялись на обеспечение здорового детства для всех детей по всей стране, спокойной и комфортной жизни для всех пожилых людей и максимальное покрытие всех нужд инвалидов за счёт государства. И зачем нужно государство, если в нём не защищаются справедливость и самые слабые?
С начала 90-х годов и по сей день народы России отданы на полное разграбление безсовестным финансистам, банкирам, монополистам и прочим "князьям". Страшно подумать, но выросло поколение молодёжи, которое даже не задумывается, что может быть и должна быть ДРУГАЯ жизнь, что Россия с её просторами и богатствами и задумывалась Богом для образцово-показательной жизни. Но мы оказались недостойны Божественного дара, потому что выбираем в правители дельцов, а не поэтов. Потому Россия сегодня - это "притча во языцех", а не пример для подражания.
Больше всего в павловском дворце мне понравился наборный узорный паркет из разных пород дерева. Он не старинный, а восстановленный после войны. Ещё - живопись. Этот дворец строился и его убранство создавалось для одного человека. И что такое все монархии - не один заботится о всех, а всех принуждают прославлять правление одного или одной в камне, красках, песнях, военных сражениях и т.д. - как же всё это глупо!
Князья, проливающие братскую кровь в междоусобицах, цари, прославляющие себя любимых, генсеки-людоеды, президенты-торгаши - как же всё это надоело!
Господи Иисусе Христе, пожалуйста, приходи поскорей и смой всё это в канализацию раз и навсегда!
Однажды у меня и ещё одного парня из нашей роты состоялась примечательная и в какой-то степени символически-философская поездка за пределы части. Мы стали свидетелями и участниками целой притчи. Итак, притча о неправедном полковнике и дармовом труде.
В то утро после завтрака нас двоих определили в распоряжение полковника, заведовавшего хозяйственными делами. Он сказал, что работа будет несложная и после неё хорошо покормят. Полковник повёз нас на свою дачу в окрестности Павловска. Дача оказалась скромным одноэтажным строением в поле на краю деревни, вокруг не было никакой растительности (ещё не успели насадить), а на соседних участках велись стройки других дачных домиков.
Мы вошли в дом и поднялись в мансарду. Там нас ожидал один молодой человек тоже в военной форме, как и мы, но нам незнакомый, в нашей части мы его не видели. Полковник и парнишка стали общаться накоротке как хорошо знакомые и близкие люди, из чего мне подумалось, что они родственники.
Полковник оставил нас помощниками у этого парня застилать полы в мансарде тяжёлыми и большими листами ДСП, одному такая работа не по силам. Задачу мы уяснили: подносить, настилать, задвигать, а размечать и пилить парень должен был сам. Почему бы и не поработать, если потом хорошо угостят?
Итак, полковник удалился по своим делам, а мы приготовились помогать. Но парень и не думал работать, а только ждал, когда начальник удалиться. Едва машина хозяина дачи тронулась за калиткой, парнишка тут же вытащил из заначки бутылку водки и бутылку пива, полные вожделенных для него жидкостей. Да он, наверное, только для того и напросился на эту работу, чтобы хорошенько заложить и спокойно потом поспать!
Он символически, понимая, что мы откажемся, предложил нам отхлебнуть, мы, конечно, отказались (полковник же нам не родственник, чтобы у него на даче хлестать водку, да мы непьющие совсем ребята), и потом принялся заливать в себя из обеих бутылок вперемешку. Водку с пивом, да ещё на голодный желудок! Бр-р-р!
Мы быстро сообразили, что добром всё это не кончится, но нам приказано помогать, а не делать самим. Мы посовещались и решили, что сами пилить и настилать не будем, вдруг что-то распилим не так, испортим материал, будет уж совсем всё плохо, да к тому времени мы уже твёрдо усвоили, что инициатива в армии всегда наказуема (неписанный закон Љ1).
Мы присели и стали тихо ждать неминуемо печальной развязки.
Парень, нахлебавшись, очень быстро раскис, пройдя за полчаса все стадии опьянения, и растянулся на полу в глубоком сне. Потом он проснулся и ему захотелось сделать естественное дело, выпитая жидкость давала о себе знать. Спускаться вниз на улицу для него было делом непосильным и он подошёл к большому окну.
Окно открывалось не как обычно вбок, а петли были сверху, и оно отворялось снизу вверх, нужно было подставлять подпорку. Он подставил палку, но шатаясь, задел её, и окно с шумом закрылось, разбившись вдребезги. Мы принялись собирать осколки стекла, парень тоже хотел нагнуться, но мы его вовремя оттащили и уложили - ещё не хватало залить всё кровью.
Да, дела наши были хуже и хуже час от часу - работа не сделана, окно разбито, руководитель с таком состоянии, что хоть скорую вызывай, ну и денёк!
К обеду послышался шум машины. Мы выглянули в разбитое окно и увидели полковника и его, вероятно, жену с большой сумкой, в которой явственно выделялся термос. Это, конечно же, угощение для нас. У женщины было хорошее настроение, очевидно, она хотела от души нас попотчевать, у меня защемило сердце от жалости к ним - ведь через минуту их ожидало такое разочарование.
Да, и оно наступило, полковник с первого взгляда понял всё, понял, что мы не виноваты и тоже оказались заложниками ситуации. Нам он спокойно кивнул: "Идите в машину". А парнишке, пытавшемуся безуспешно встать на ноги, он резко отвесил: "А с тобой я потом разберусь".
Он отвёз нас назад в часть и, хотя обед к тому времени уже прошёл, но в столовой велел нас покормить тем, что осталось, и больше жизнь не сводила меня с этим человеком.
И поскольку это притча, увиденная мною, то позвольте в завершение сделать несколько замечаний: никогда не используй служебное положение в корыстных целях - это всегда плохо заканчивается, не унижай подчинённых: солдат, заключённых или кого-то ещё требованием дармового труда - будет тебе дороже (солдат призывают в армию не для того, чтобы они работали на твоей даче) и, последнее, пьянство и полезный труд - непримиримые, взаимоистребляющие враги.
Мне довелось быть свидетелем ещё одной притчи, назовём её притчей о потерянном голосе.
Служил с нами высокий, симпатичный парень Дима Т. У него был не сильный, но приятный голос, которым он пел для ребят простые армейские песни, аккомпанируя себе на гитаре. Большой неожиданностью для всех стало известие о назначении Димы на должность хлебореза, которая освободилась после увольнения прежнего в запас. Кроме резки буханок и батонов на шесть частей по три раза в день на двести человек, хлеборез специальным приспособлением формует на тарелки ежедневные порции сливочного масла для всех.
Главная особенность этой службы состоит в том, что и хлеба и масла хлеборез получает каждый день с запасом, чтобы хватило на всех обязательно, и этим запасом он распоряжается единолично. Мы знали, что сверх нормы хлеб и масло просили и получали ходившие в караул сержанты, кому ещё раздавал хлеборез запасные хлеб и масло, я не знаю, но кому-то же раздавал каждый день.
По этой причине с хлеборезом старались дружить все - и сержанты, и повара, и кладовщики, и санитары, и кочегары - какое тяжкое давление сжало Диму, все разом захотели с ним подружиться.
Он всё также ночевал в роте, но очень быстро с ним стали происходить разительные перемены. От кого-то он получил новую "афганку", современную и удобную форму, а мы-то все ходили в кителях времён Великой Отечественной войны, он не только прекратил петь для всех, но и общаться с ребятами стал вальяжно, нехотя и как будто свысока, щёки его стали округляться, розоветь, а глаза сужаться и тускнеть, и в довершение всех перемен, примерно через месяц, он потерял прежний голос, заговорил с неприятным болезненным хрипом.
Не знаю, как сложилась жизнь у Димы, вернулся ли к нему голос, но я знаю другого человека, которому также предлагали стать хлеборезом и он отказался. Он сам поведал мне об этом и объяснил причину отказа. Во-первых, как он сказал: "Надо всем давать, а где взять на всех" и, во-вторых, у хлеборезов часто бывают сильные боли в запястье рабочей руки, от однообразных движений повреждаются связки и можно надолго травмировать руку.
У этой притчи простой смысл: если ты выбираешь скользкий путь армейского хлебореза, то зачем тебе вокал и другие творческие способности, ты их либо потеряешь сам, либо у тебя их заберут.
О недетских искушениях
Что такое быть христианином и что такое искушение? Лукавый затратил немало усилий, чтобы доставить до меня это нижнее бельё.
Летом солдаты носят под формой трусы и маечки, а в зимнее время рубахи и кальсоны от бани до бани в течение недели не снимая. Перед помывкой всем выдаётся чистое бельё, а то, которое однажды попало ко мне , оказалось не совсем чистым. От инфекции с белья у меня воспалилось интимное место и через три дня, после первых симптомов зуда и до серьёзного нагноения, я вынужден был обратиться к врачу.
Он сразу определил название, что это болезнь, передающаяся половым путём, и назначил ежедневные трёхразовые промывания в растворе марганцовки, для которых мне надо было ходить в медсанчасть. Вот и пришло настоящее недетское искушение.
Всем стало очень быстро известно о моей болезни, в армии такие новости распространяются мгновенно. Те ребята, которые относились ко мне недоброжелательно, получили повод открыто и не стесняясь поносить меня самыми грязными словами и насмехаться, что некоторые и делали. А ребята, до этого случая относившиеся ко мне хорошо, виновато прятали глаза при разговорах со мной или избегали под разными предлогами общения.
На моё сердце один за другим ложились болезненные рубцы. Некоторые перестали поддерживать меня хлебом за обедами. "Верующий корчит из себя праведника, а сам заболел постыдной болезнью", - вот главная тема для разговоров среди ребят в те тяжёлые для меня дни.
Но моя совесть перед Богом и людьми была чиста, я не делал ничего плохого, и потому смотрел всем в глаза прямо, ни в чём ни перед кем не оправдывался, а если меня спрашивали о случившемся, то говорил: "От инфекции с белья нагноилось".
Подозвал меня к себе замкомвзвода Лёша В. и наедине спросил: "Что там у тебя, что о тебе говорят?" Я объяснил ему, что такое могло бы произойти с каждым и добавил: "А зачем не разобравшись сразу думать плохо о человеке?"
Я понимал, что лукавый бил не в меня, а в Иисуса Христа, пребывающего во мне, и смысл этого искушения был в том, чтобы опозорить не меня в первую очередь, но Господа и Его Церковь. Что мне пришлось пережить, передумать, перечувствовать в то время, пусть останется ведомо только Богу, Он Сам испытал и тоже знает, что такое несправедливое поношение.
Да, тот Великий Пост был очень трудным и я от горечи ночами обливался слезами под одеялом, чтобы никто не видел. Через пару недель промываний нагноение прошло. На духовной войне, как и на обычной, без ран и убийств не обходится.
Пасхальное блаженство
Великий Пост заканчивался, командир части разрешил мне пойти на ночную праздничную службу. После пасхальной литургии в батюшкином доме состоялась трапеза со множеством гостей. Были приглашены некоторые прихожане, все певчие и сотрудники храма, прикатили невесть откуда люди, обряженные в казачью форму, только что без шашек и лошадей - всего человек сорок.
Матушка после обеда дала мне несколько освящённых яиц и небольшой кулич. Я вернулся в роту до подъёма, но многие уже проснулись. На табуретке в пакете раскрошили яйца и кулич на маленькие кусочки и все ребята вкусили праздничного угощения. Потом неделю только и были разговоры об этом приятном для всех событии. Ребята радовались как дети.
И после той армейской Пасхи на меня снизошло неописуемое блаженство. Какими словами рассказать о пребывании Бога в теле, сердце, душе человека?! Волна глубочайшего покоя и невыразимой радости смывает из твоей души все тревоги и скорби напрочь, и всё, что ты делаешь: сидишь ли, ходишь, ешь работаешь, разговариваешь, молчишь - всё доставляет тебе необъяснимое блаженство! Ты плаваешь и купаешься в этом чувстве. Так Святой Дух приносит человеку Своё утешение.
Месяц пребывания в Святом Духе после той Пасхи был счастливейшим в моей жизни, лучше сказать, что Святой Дух особенным образом проявил Своё действие в моей душе, напитал меня в тот месяц исключительной, запредельной радостью и свободой. И как же я хочу уже навсегда вернуться в духовную свободу, открытую мне Святым Духом!
Люди, посещение Богом души человека - это не сказка, не вымысел, но сладчайшая реальность, открывающая немыслимые глубины и горизонты! И ради этого стоит терпеть всё!
Весна приносит радость всем, а солдатам и заключённым - вдвойне. В ту весну мы всей ротой ходили на уборку аллей около павловского дворца (любая работа за пределами части почти всегда приятное времяпровождение), ещё по просьбе батюшки мы с другом копали огород под картофель около церкви, сажали с батюшкой кусты смородины. У земли своя живительная сила и всякий, кто с ней соприкасается и её обрабатывает, знает об этом.
В мае мы сдавали разные экзамены и с волнительным чувством ждали распределений по новым местам службы. Это могли быть Оренбург, Тикси, Гатчина, Воркута, Рязань и ещё часть у Берингова пролива.
Дней за десять до отправки мы узнали, что большую группу ребят, и меня в их числе, отвезут в рязанскую область. Я пошёл прощаться с о. Валерием, попросил его благословения, поблагодарил за поддержку, а батюшка вдруг неожиданно стал передо мной извиняться.
Я смутился, не понимая, за что он извиняется, оказалось, что батюшка просил лично командира части оставить меня дослужить и не отправлять в другое место. Это была почти исключительная просьба, мне известен только один такой случай, когда командир оставлял верующего молодого человека по просьбе батюшки.
Но командир части священнику отказал, и вот о. Валерий просил у меня за это прощения. Я принялся его успокаивать: "Не стоит из-за пустяков переживать, и на всё воля Божия".
Мы тепло попрощались и я ушёл в раздумьях о том, что все желают спокойной жизни, а командир роты и командир части, отказавший священнику, захотели поскорее избавиться от неудобного солдата. Их можно понять - кому нужны лишние проблемы?
Только через полгода, когда я уже уволился и с армией меня связывала одна переписка с друзьями, дошли от ребят новости о побеге из нашей бывшей роты в павловской части двух солдат, а ещё через год ребята сообщили, что эту часть собираются расформировывать. Не получилась у командиров спокойная жизнь и, может быть, это закономерный итог ещё одной притчи?
Часть 2
О послушании и непослушании
Мы немного не дождались петербургских белых ночей. Из павловской учебной части в 20-х числах мая нас, группу человек из 30-ти, повезли на новое место службы в небольшой и тихий городок Спасск-Рязанский. Было по-летнему тепло, светило солнце, у входа в часть росли большие зазеленевшие липы. И город, и природа пребывали в вековой уютной дремоте. Там было другое, неспешное течение времени и душевным обонянием я почувствовал запах давно минувших десятилетий, запах прошлого.
В части нас долго не размещали, оставляя стоять или сидеть под приятным весенним солнышком и шелестом деревьев, вдыхать непередаваемый запах земли и ветра. Часть была маленькая - сто с небольшим солдат, 3 роты.
На территории располагались: большая трёхэтажная казарма, столовая, штаб, два длинных склада с оружием и боеприпасами, хозяйственные склады, клуб с магазином, медсанчасть, большие гаражи с военной техникой, приёмный центр и разные хозпостройки.
Те тридцать парней, на замену которым привезли нас, блаженно доживали последние армейские денёчки, бурно или тихо с нескрываемой радостью готовясь к демобилизации. Кто-то раздобыл парадную форму с аксельбантами, чтобы произвести впечатление на родственников, кто-то гражданскую одежду, кто-то сосредоточенно вклеивал последние фотографии в альбом.
Через эту суету начались знакомства и распределение каждого по ступенькам невидимой, но всегда существующей иерархической лестницы. Иерархии складываются абсолютно во всех человеческих коллективах и армейская среда - не исключение.
Внутреннюю жизнь роты во многом определяют те старослужащие, которым осталось до увольнения по полгода. Офицеры осознанно отдают часть полномочий "дедам", чтобы те следили за "порядком" внутри роты. За это "деды" имеют послабления и привилегии в службе. Это своеобразная система настроек. И так из года в год, из призыва в призыв.
Неслужившие в армии люди путают понятия "дедовщины" и "уголовщины". В мирное время в повседневной жизни на контролируемой офицерами "дедовщине" и держится порядок в многочисленном и разнообразном мужском коллективе.
"Дедовщина" порождена не солдатами, но офицерами, иногда ленивыми, иногда безразличными и порочными и во всех, так называемых "неуставных отношениях" с плачевными результатами, виновен офицер, ослабивший внимание и позволивший распоясаться своим сержантам и "дедам". В первую очередь виновен нерадивый офицер.
У "дедов" была привилегия составлять списки на увольнения в предстоящие субботы и воскресенья. Когда они узнали, что я христианин активный и мне необходимо бывать на богослужениях, то посовещались и решили: "Верующего не трогать, пусть ходит в увольнения (в церковь) когда захочет". Офицеры тоже не чинили мне препятствий. Даже не надо было выписывать увольнительных удостоверений. Я подходил к дежурному по части и отпрашивался: "Товарищ майор или полковник, разрешите пойти в церковь?" "Иди, иди", - и всё, отправлялся в город на службу.
С постом было сложнее. По новому кругу начались те же расспросы: "Почему постишься, зачем тебе это надо, давай прекращай, да что с тобой делать?" Всю первую неделю они по очереди пытались меня разубедить, уговорить, мягко припугнуть и,ничего не добившись, решили подключить священнослужителя.
Уже немолодой архимандрит П. жил в маленьком селе в десяти километрах от города, но был человеком деятельным, приезжал служить молебны в часть, восстановил церковь в селе и собирался организовать монастырь. К нему домой меня и направили на выходные дни.
У батюшки был большой двухэтажный дом, огород, конюшня с двумя лошадками. В доме жил постоянно один помощник Олег, ещё один молодой человек приходил помогать по хозяйству и в службах из села. К батюшке из Рязани приезжали регент-семинарист, дальняя родственница для помощи на кухне, ещё бывали гости и за обеденный стол в праздники садились обычно 6-7 человек, а то и больше.
Батюшка принял меня очень ласково, сказал, что как только обо мне услышал, то посчитал своим человеком, тем, кто ему и нужен, стал убеждать остаться, принять монашество и строить в селе монастырь, что если я приму у него постриг, то он договорится о моём увольнении из армии через пару месяцев, ещё спросил о моём посте.
Я ответил, что стать монахом - это серьёзный шаг и сделать его я не готов, а пощусь ради Господа, как велит мне моя совесть. Он продолжил, что если у меня нет благословения от священника поститься в армии, то он, архимандрит П., разрешает мне от имени Церкви пост нарушить и есть всё подряд, что дают.
Я попытался мягко ему объяснить, что дело не в чьих-то разрешениях и запретах, а в чистоте моей совести перед Господом, уставов я не нарушаю ни церковных, ни воинских, а просто чувствую, что поступаю правильно, богоугодно и всё.
К вечеру наш разговор возобновился. Видно было, что моё упорство ему сильно не понравилось и он с очень грозным видом пошёл в атаку: "Ты не слушаешь не меня, а Церковь, послушание выше поста и молитвы и, если не послушаешь Церковь, то я не буду тебя причащать и не буду тебя принимать в своём доме, можешь ко мне больше не приезжать. Даю тебе сутки на размышления".
Как описать те чувства и мысли, потоком хлынувшие на меня после этих слов?! Ты день за днём месяцами живёшь во враждебной среде, ждёшь и принимаешь удары в виде насмешек, непонимания, грубости. Но ты ждёшь эти удары, ты худо-бедно к ним подготовился, а как быть, если тебя бьют в спину свои по вере люди, от которых ты ожидаешь помощи, сочувствия, утешения? Бьют именем Церкви, грозясь отлучить от Причастия?!
Какими мрачными были та ночь и весь следующий день! Я испугался остаться без Причастия в предстоящее воскресенье и поступил против своей совести - согласился есть всю пищу, какую дают, до конца военной службы.
В воскресенье в храме он меня причастил Христовых Тайн, пригласил и дальше приезжать на выходные к нему, но с того дня Благодать от меня отошла. Я почувствовал, как согревающая и защищающая пелена удаляется от моей души, а на смену подкрадываются пустота и холодящая сердце усталость. Я стал противен сам себе и прожил с этим чувством оставшиеся пять месяцев службы.
Да, послушание выше всего, но послушание кому - Богу, человеку или лукавому? Когда пост в армии и есть послушание Богу, которое Он полагает в сердце человека и через это делание изливает обильно Благодать и на самого постящегося, и на всех окружающих, приобщая их к Вере, Любви, к Самому Себе, то что тогда послушания человеческие - пыль, горечь и больше ничего!
О разном
Деятельность части вращалась вокруг главного - радиоразведки, прослушивания определённых частот, на которых общаются натовские базы с самолётами разных типов (транспортными, разведчиками, заправщиками и т.д.), сбора и отправки этой информации в Москву для обработки и систематизации.
362 дня в году за двумя приёмниками с понедельника по пятницу сидели четыре женщины-оператора, две - одну неделю, две - другую и т.д. В выходные дни и праздники их заменяли солдаты. Меня определили сначала на стажировку, а потом до конца службы я сидел по выходным в приёмном центре и прослушивал, записывал доклады появлявшихся в эфире лётчиков.
Пилоты транспортных самолётов сообщают о типе самолёта, откуда и куда летят, что на борту; заправщики - свои позывные (какое-нибудь короткое слово), время и координаты дозаправки; разведывательные самолёты У-2 летают обычно без людей и в эфире "шумят" несколько секунд (важно было не пропустить их выход). В то время натовские разведчики активно летали над Ираком на большой высоте, недоступной для ПВО. Что стало с Ираком в последующие годы - мы уже знаем.
Редко, но выходили в эфир пилоты бомбардировщиков во время перелётов с базы на базу или во время учений где-нибудь в Тихом океане.
Запомнился случай, когда в эфир ворвался взволнованный голос российского или украинского лётчика с самолёта АН. Он на английском языке с большим акцентом пытался сначала связаться с базой - его долго не понимали (но совершенно очевидно, что делали вид, будто не понимают) и просили снова и снова повторить, кто он такой, потом силился объяснить, что у него задымление правого двигателя и он просит срочной посадки - его опять не понимали и просили повторить, кто он есть и чего хочет. Не знаю, чем закончилась эта история.
Подробности некоторых операций нам рассказывал ЗОР (зам. командира части по оперативной работе) полковник К. Однажды мне пришлось отслеживать перелёты больших натовских транспортных самолётов С-130 из Украины в США. Как потом стало известно, они перевозили в разобранном виде около трёх десятков МИГ-ов на один из аэродромов за океаном. Штатовцам эти самолёты были не нужны, но они узнали, что Украина собирается продать истребители Ирану и перебили сделку, заплатив больше. А через много лет я услышал по радио в новостном выпуске отголоски тех событий. Сообщалось, что за ту сделку, "ослабившую военную мощь Украины", ответственные чиновники были осуждены и посажены в тюрьму. Сколь верёвочка ни вейся, а конец непременно будет.
На три дня в году (обычно в конце июля) часть выезжала почти в полном составе на учения куда-нибудь на опушку леса и устанавливала огромные антенны, мобильное оборудование для приёма, кухню, палатки и прочее. Назначение части в том и состояло - по приказу развернуться за 24 часа в любой заданной точке и начать сбор разведданных.
И для офицеров, и для солдат это мероприятие на природе было больше развлекательное, когда приятное соединялось с полезным. Солдаты, помимо прочих дел, заготавливали лесной зверобой в большом количестве.
Почти все хозяйственные потребности части обеспечивались руками солдат, только в столовую приходили готовить посменно две милых добрых женщины - поварихи Наталья и Татьяна.
Запомнилась летняя поездка к железной дороге на разгрузку угля для части. Несколько вагонов стояли на высокой эстакаде и мы по очереди выбивали железным шестом петли створок у днища, они с шумом обваливались вниз вместе с углём и пылью. А потом было весёлое купание в Оке голышами.
Или осенняя поездка за свёклой на поле в холодный дождь и ветер. Кто сажал эту свёклу - не знаю, но нас привезли её убирать под самую зиму. Как средневековые жители мы завернулись в плащ-палатки и полезли в раскисшее от дождей поле месить сапогами землю, выковыривать из неё свёклины и сбрасывать их в кучи. В тот день все ужасно промёрзли и промокли. В поле после работы нам раздали консервы, мы их вскрывали ножами и трясущимися от холода руками жадно поедали, запивая термосным чаем и сопровождая всё это разными шутками для сугрева.
Пару месяцев, пока проходил стажировку, я ездил по выходным на церковные службы к архимандриту П., причащался, помогал немного в алтаре, сытно обедал, общался с батюшкой и его гостями и ничего необычного не видел. Но всё же необычность у этой церкви была, о ней я узнал не сразу.
В Русской Православной Церкви (и не только в Русской) по разным причинам этим мало кто занимается. Архимандрит П. занимался. Отчиткой больных и порабощённых лукавым духом людей. По сути - это молебен о здравии, но с особенными молитвами, произносимыми только на отчитках; молебен, который могут служить только священники, получившие на это особое благословение. Однажды мне довелось быть свидетелем и помощником в таком молебне.
Примерно раз в месяц из Рязани, окрестных сёл и деревень, иногда из других городов к батюшке съезжались по несколько десятков несчастных и очень больных людей. Горе и мука отображались у них на лицах. Было среди приезжавших немало детей. На измождённых лицах страдальцев и их родственников застыл немой многолетний крик о помощи. Смутно угадывалось, что от этих людей давным-давно отказались все врачи и одна осталась у них надежда на Бога, на Церковь и на молитвы священников. Многие, видимо, приезжали не впервые.
От необычности молебна (на отчитке я не присутствовал никогда), от тяжёлого духовного состояния собравшихся моё сердце сжималось и поначалу было трудно сосредоточиться на молитве. Потом батюшка кропил всех освящённой водой, я ходил с ним и держал чашу, видя лица ПО-НАСТОЯЩЕМУ несчастных людей, их полные мольбы и горя глаза.
После окончания стажировки в выходные дни мне надо было сидеть за приёмником, и в церковь я ходил уже городскую. На несколько часов по воскресеньям меня замещал начальник нашей смены сержант Лёша Ф.
Городская церковь в Спасске-Рязанском небольшая, и как повсюду в России основные прихожане - это бабушки и женщины средних лет. Почти сразу их материнские чувства стали обильно изливаться на молоденького солдатика. Никогда я не выходил из храма без их добрых напутствий и денег. Купюры мне передавали по рукам во время служб с разных сторон, а я в знак благодарности раскланивался направо и налево. Это было очень трогательно и приятно.
После служб в храме я всегда шёл в магазин и на щедрые пожертвования покупал разных вкусностей: булок, сыра, конфет, чая, лимончиков и т.д., и угощал этими "деликатесами" своих ребят в приёмном центре. Офицеров рядом не было в воскресные дни и мы приглашали ещё ребят из роты.
Сладкий (как сам любишь, а не как посластили в столовой) вкусный чай и бутерброды с сыром - это почти вершина солдатского блаженства! Миша, Рома, Виктор, Саша - ребята, как же я вас люблю!
Прихожане храма Мария Ивановна и Николай Захарович приглашали меня после службы к себе домой, угощали простой и вкусной едой. От них я приносил ребятам слив, и что была для меня армия - муштра, грубость? - нет, это забылось почти, а вот внимание, доброта, забота многих людей греют сердце все эти годы.