Аннотация: Лиричный стеб, написанный под впечатлением творчества С.Кузнецова, Д.Гайдука и коллектива журнала "Красная бурда"
Пролог.
"Здравствуй, душа моя. Прости великодушно, давно уж не писал тебе, всё дела, да и в отъезде был. Мысленно разговариваю с тобой, но перо взять всё недосуг. Не хочу привлекать на помощь отсутствие времени, а может быть, несобранность, - это не оправдание. Но все же пишу тебе теперь и чувствую, что с каждой строчкой покой нисходит на меня, отодвигая тщету и беспокойство.
Весна в Париже в этом году какая-то уж чересчур лихорадочно яркая. Буйно зацветающие каштаны укрывают Елисейские поля, словно корабль, нашедший приют в уютной гавани. Я почти никуда не выхожу, целыми днями валяюсь в квартирке на бульваре Османн и лишь вечерами покидаю её, чтобы полюбоваться роскошной зеленью, сиренью у входа в парк Монсо, большими деревьями на берегу Сены, искрящейся от солнца. Париж все же давит на меня авторитетом своей порочности, хотя и приводит подчас в замешательство беззаботностью на грани безумия. Во время моих прогулок мне часто становится грустно, полагаю от того, что нет меж нами теперь соприкосновения, от которого рождаются ныне только лишь вспышки памяти, долгие, впрочем, и восхитительные.
Когда мне бывает невмоготу от пресыщенности Парижа, я отправляюсь спать. Сон всегда был моим помощником и другом. Теперь, когда разлука наша мешает страсти оказывать на жизнь мою воздействие, сновидение причудливо приближает тебя ко мне, заставляя пробежать значительные расстояния истекшего времени. В бессонные же ночи я беру таксо, вереницы которых заполонили бульвары и возвращаюсь с прогулки уж засветло.
Вообрази, душа моя, приключился со мной на одной из таких прогулок забавный случай. Остановил я авто на набережной Орсэ, подышать теплым ветром и полюбоваться темной массой Булонского леса. В тот же миг, словно из-под земли вырос, появился передо мной субтильного вида малый в потрепанном и грязноватом пончо. Поначалу скучно гундел мне что-то на исковерканном испанском, лишь спустя какое-то время я понял, что он де пророк из какой-то андалузской деревеньки, по имени не то Хорнколио, не то Корнхолио. Появление его меня слегка развлекло, однако же до него быстро дошло, что я иностранец, и хитрец заурядно стал клянчить денег. Я дал ему луидор тогда, но отчего то на душе стало муторно. Уж больно много в Париже болтунов сейчас, невнятно предсказывающих конец старого мира.
Казалось бы, что с того, когда повсюду спокойствие и умиротворение, лишь на Балканах изредка постреливают неспокойные повстанцы, да Пуанкаре подогревает воинственный патриотизм парижан бесчисленными парадами. Однако же тревога живет в моем сердце, и неспособны вытеснить ее ни вино, ни певички в кафешантанах.
Да, третьего дня видел на Монмартре корнета Мамонтова, да ты, вероятно, помнишь его, ma cherie? Как-то в Петербурге, проезжая в экипаже и поминутно подгоняя извозчика, чтоб выбраться, наконец, из шахматного лабиринта переулков, я обратил твой взор на молодого человека в щегольском плаще, в новом блестящем цилиндре и с тростью с серебряным набалдашником, который стремительно бежал к парадному одного из самых грязных и отвратительно-серых доходных домов в северной Пальмире. Да и после, на вечере у гостеприимных Рахманиновых, я имел глупость представить тебе его. Помнится, он делал тебе какие-то приторные комплименты и много обо всем расспрашивал, всё как-то вскользь, но довольно обстоятельно, будто в душу влезть старался. В Париж, как выяснилось, его направили, якобы с какой-то важной миссией, о чем сей вьюноша рассказывает здесь каждому встречному. Непременно пьян и волочится за любой юбкой, впрочем, безуспешно. Петербургские привычки въелись в него прочно, так что мне пришлось с трудом сдерживаться, чтобы не смазать по роже мерзавцу за непристойности и пасквили, коими он щедро перемежает свои гнусные тирады. Впрочем, Бог ему судия, более я с ним не пересекался.
Нигде нельзя легче поддаться искушению смотреть на жизнь как на сплошной беззаботный праздник, нежели как в Париже. Вот и вчера принесли приглашение от австрийского атташе посетить ипподром Лоншан. Однако же мысли мои заняты только тобой, а воображение рисует образ твой, оставшийся со мной при нашем расставании - сумрачная библиотека, томик Бодлера на столе и ты в платье из мягкого шелкового бархата цвета красной герани, с широкой брильянтовой диадемой на голове.
На этом позволь попрощаться с тобой, mon ame.
Капитан Санич.
Апрель 1914, Париж"
Интерлюдия 1. Прорыв сознания.
Третий день мелкий моросящий дождь нудно превращал в слизистую жижу окопы. Не по-летнему холодный туман, укрывший позиции, пронизывал до костей. Пустое, тяжелое от свинцовых облаков небо не давало оснований надеяться на потепление. Иногда со свистом налетал порыв ветра, срывавший шапки и лохмативший волосы. Капитан Санич молча смотрел на листик приказа, доставленного накануне щеголеватым штабным офицериком. "4ой армии... наступать немедля... занять позиции противника западнее Барановичей... генерал Рагоза". Усатый унтер, по фамилии Тарапистов, оглядывая материнским оком оставшиеся после ночной атаки ошметки роты, мрачно пробасил:
- Нууу, с этими вояками будет нам, вашбродь, и смех и грех!
Внезапно залетевшая в окоп немецкая мина осветила торжеством крестьянские лица солдат и оторвала унтеру ухо. Офицеры скромно отвернулись, потупившись. Унтер Тарапистов нахмурился и проглотил скупую мужскую слезу.
- Ништооо, ищо повоюем - процедил он.
Ненависть к врагу в писклявом голосе бравого вояки не предвещала ничего хорошего столпившимся у бруствера полчищам германцев, которые, смутившись, тоже потупились.
Молодой корнет Мамонтов, впервые увидевший неженское лицо войны в виде оторванного уха, смутился и бодро выпалил "А ля гер, ком а ля гер, господа", смущенно блеванул вчерашними птифурами и покраснел от внимательных взглядов товарищей по оружию. С бруствера потекла горячая жижа откормленных бошей - их тоже взял за живое поступок корнета. Спустя несколько секунд позиция превратилась в кромешный ад - противники остервенело переблевывались.
- Да прекратите же, господа, - брезгливо поморщился капитан, - мы же на передовой, за нами Россия.
Непринужденно помахивая стеком по ребрам солдат, он отыскал чистое место в окопе и развесил гамак посреди траншеи. Удобно пристроив измученное боями тело, капитан достал из планшета томик Северянина и прочел вслух насторожившимся немцам:
Гувернантка-барышня
Вносит в кабинет
В чашечках фарфоровых
Creme d'epine vinnette.
Белозубые германцы расселись вдоль траншеи и c воодушевлением запели "We are the champions" почему-то на английском языке. Казейровский офицер фон Ивил с венком из одуванчиков на голове и слезами умиления на глазах усердно маршировал на месте и подпевал. Испачкавшийся в бою корнет Мамонтов сбегал к речке, привел себя в порядок и теперь сидел, болтая ногами в такт вражеской песне.
- Хрен вам, а не Барановичи, - шкодливо сказал унтер, испортив пастораль грубым словом.
- Очень жаль, - ответил фон Ивил, расстегнул кобуру, достал пистолет, аккуратно прицелился и, дождавшись паузы в песне, прострелил дырочку между глаз Тарапистова. Унтер обиженно прилег в траншею.
Кайзеровец подмигнул капитану и спросил:
- Не желаете ли колбаски, девочек, герр капитан?
- Лукав ты, человече, - ни с того ни с сего вступил в разговор ротный поп, отец Матриконий, подоткнув рясу и для убедительности трогая нагрудный крест, - говоришь, гад фашистский, одно, думаешь другое, а делаешь третье, грешишь и словом, и помыслом, и делом, а раскаяния в тебе, гад, ни на грош.
Фон Ивил ничего не понял, но на всякий случай из вежливости залился безмятежным смехом.
- Подумаешь, слово, - подумал капитан, - истина в нем живет мгновенье и умирает вместе с произнесенным звуком. Каждый окружен словами, как пасечник пчелами, надо жить, будто нет и не было этой нелепой войны.
Интерлюдия 2. Пиршество духа.
Они прибыли в Петроград поздно вечером прямо с фронта, где уже несколько месяцев было скучно. Они шли по ночному Питеру троем - капитан Санич, в отутюженном белоснежном кителе с золотыми погонами, корнет Мамонтов, увешанный гранатами на шелковых шнурках и унтер Тарапистов, слегка прихрамывающий на станковый пулемет "Максим".
Вокруг что-то происходило, лилась кровь, били стёкла в подъездах, на улицах продавали папиросы и снимали шубы с прохожих, но героям первой мировой было ужасно скучно. Санич смотрел сквозь всё безобразие голубыми глазами и видел только Её - в костюме боттичелиевской весны.
На Невском троица остановилась перед листовкой, наклеенной на фонарном столбе. Прочтению листовки несколько мешали ноги военного министра Милюкова в белых подштанниках. Первая же фраза листовки насторожила Санича:
"К гражданам России!
Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета Рабочих и Солдатских Депутатов Военно-Революционного Комитета".
Капитан не успел дочитать. Кто-то сзади положил руку на его плечо и сказал негромко:
- Документы!
Санич оглянулся. Прямо перед ним, почти вплотную, стоял невысокого роста коренастый матрос в бушлате с винтовкой на плече. За ним стояли человек пять-шесть, почти все в штатском, в кепках и пальто. Впрочем, были среди них и солдаты.
- Документы! - весело повторил моряк.
- Сам Господь по белой лестнице поведет вас в светлый рай, -задумчиво пропел капитан Санич и дважды выстрелил в оскалившееся лицо матроса. Матрос проявил революционную сознательность и с негодованием испустил дух.
- Кыш! Кыш! Пашли атседова, бесы! - закричал унтер, кося глазом и пулеметом по смутившимся солдатам.
Хулиганы-большевики прекратили нарушать права человека и разлеглись в живописном беспорядке на мостовой.
- Ура, победа за нами, - констатировал корнет и из сострадания вложил каждому солдату в зубы по зажженной папиросе "Друг".
На балкон Аничкова дворца выскочил Луначарский в белье, озабоченно глянул вниз, уронил круассан и бабьим голосом завизжал:
- Прекратите безобразия! Вы мешаете честным революционерам проводить экспроприации!
Снова стало скучно. Настроения не поднял даже педальный броневичок, хлюпающий данлоповскими шинами, выехавший с Садовой. Из люка выглядывал комиссар и озабоченно улыбался. Сзади броневик толкали пленные бурлаки.
- Врешь, не возьмешь, - значительно крикнул Тарапистов.
Бурлаки уважительно забоялись. Броневичок остановился и открыл огонь.
Ленивые пули вяло застучали о тщедушную грудь Мамонтова, прикрывавшего отход товарищей. Корнет отвернулся и, грызя семечки, безучастно побрёл по полю битвы вслед боевым товарищам.
Через два часа троица так же неторопливо прошла в Смольный, нашла ближайшего солдата с чайником, сказала ему дежурный пароль "пошел нафиг со своим кипяточком, браток" и получила ценные сведения о местонахождении кайзеровского шпиона Ульянова.
Пинком отворив дверь с табличкой "Посторонним Х", из-за которой раздавались удары пивных кружек по столу, баварские песни, девичий смех и удары кожаных хлыстов, капитан строевым шагом вошел в кабинет. Следом, матерясь и бросая гранаты, ворвались корнет с унтером. За большим зеленым столом сидел фон Ивил в волейбольной майке с номером 1 и надписью "Ich bin Il"ich Ulianov". Вокруг стола, заваленного пайками, расселись сподвижники и сотрапезники.
Опомнившийся фон Ивил саркастически замахнулся на вошедших фаршированным корнишоном и мило закартавил:
- Ааааа...капитан. Пгоходите, пгисаживайтесь, батенька. Пгевосходная у нас компания подобгалась. Чайку сообгазим, голубков из цагских погтгетов поклеим.
Корнет Мамонтов, лицо которого исказили злоба и паралич, споро прикрутил телескопический прибор ночного видения к снайперской винтовке и трижды с молодецким хеканьем собрал и разобрал наградной маузер. Затем решительно прицелился в фон Ивила, но, представив оглушительный звук в ушах и вонь пороховой гари, корнет осознал, что если выстрелит, то немедленно блеванет. Блевать же не хотелось решительно.
- Не такой уж, в сущности, я и подонок, - раздумав стрелять в фон Ивила, удовлетворенно подумал корнет, опустил оружие и заплакал.
Затем с горя и безысходности он кинул в шпиона сапогом, но не попал.
- За что же меня так не любят? - закручинился фон Ивил.
В кабинет неожиданно ввалилась барышня в красной косынке и базедовыми глазами.
- Уууу, - поскучнел германец, - однако мне пога.
С этими словами он инфернально выпал в окно и скорым поездом уехал в Разлив.
- Ничего себе миг между прошлым и будущим! - только и смог сказать Тарапистов.
- В конце концов, у нас долг перед Всевышним, - вздохнул капитан и впал в стадию эмпириокритицизма.
Интерлюдия 3. Последняя осень.
Летняя прекрасная пора, прекратив прикидываться юной прельстительной нимфой, отбросила псевдоромантическую маску и превратилась в злобную старуху, норовящую плюнуть в лицо дождем и просунуть под одежду бесцеремонные ледяные ладони.
В офицерском казино господина Ляписова игра затянулась до утра.
Специально выписанная из Маньчжурии певичка Самурава бродила между столиками и пятый час шепеляво напевала цыганские романсы, мешая сосредоточиться офицерам на игре в белот.
Капитан Санич попытался моргнуть опухшими от недосыпа глазами, но у него это перестало получаться еще много лет назад, сразу после пятнадцати попыток утонуть и погибнуть среди акул.
В зал начали проникать тусклые лучи холодного утра. Опухший от сидра денщик Вова бросился тушить свечи канделябров медной крышкой, одетой на фаллического вида длинный стержень. Он любил быть в центре внимания и испытывал к инструменту смесь восторга, удивления и нежной ненависти.
В дверях казино появился ротный поп Матриконий, приехавший на тройке с бубенцами. Неуверенно покачиваясь на плохо гнущихся ногах, он удобно пристроил зудящие бубенцы, уселся подле камина и принялся куражиться, вырезая на дровах провокационные надписи "Санич-шулер", "We love Mamontoff", "Привет из Алопаевска". Остальные офицеры не обратили внимания на его шалости - поп был известен как духовно незрелый человек, мечтающий обрести жизненные ориентиры.
Усатый унтер Тарапистов в шестой раз за ночь рассказывал о том, как до призыва он служил на почте ямщиком и как однажды замерзал в глухой степи.
- Не поверите, вашбродь, вся жисть перед взором моим угасающим пронеслась - детство на конюшне, женитьба на конюшне, рождение детей на конюшне. Дааа...а кругом то березы, подберезовики, бабы на сносях...лепота.
Капитан осмотрелся.
В углу корнет Мамонтов, аккуратно сплевывая шелуху от семечек в фужер, пописывал опровержения на музыкальные рецензии в журнал "ОМъ": "Дорогая редакция! Прочел намедни рецензию некоего господинчика Риалли Х на произведения величайшей группы всех времен и народов - "Dead Wilsons". Вздор! Совершеннейшая нелепица, отъявленный моветон!".
За окном матерящиеся городовые проволокли большевика без сапог и шапки. "Врешь! Не возьмешь!" - истошно кричал большевик, размахивая красным флагом.
Санич вздохнул, взял перо, бумагу и принялся писать:
"И снова здравствуй, мой ангел.
Вчера, мой милый друг, я слышал, как шумит время. За окном отбушевали ветра, печка перестала простужено кашлять и тихо мерцала горсткой рубинов. Даже вездесущие сверчки прекратили шуршать в сумраке. Словом, ничто не мешало слушать тишину, окутавшую полутемное пространство моей комнаты. Поначалу я ощутил лишь легкий шорох, абсолютно несвойственный реальности, однако же, вслушиваясь еще и еще, я понял, что сей шум производит время, заставляя плясать тени на потолке.
Ах да, ведь я не рассказал тебе, где наслаждался этим пронзительным ощущением быстротечности жизни. По вечерам, ma cherie, я обыкновенно возвращаюсь из полка в приютившую меня маленькую усадьбу господина Б.Ч. Сей любезный господин весьма гостеприимен и неизменно вежлив. Однако же я частенько огорчаю этого милого добряка своей нелюдимостью и вежливой отстраненностью, отчего мне становится стыдно.
Ты знаешь, как не люблю я осень. Она давит на тело, а сознание пытается уснуть, чтобы не замечать этого. Я смутно воспринимаю реальность. Мне томительно скучно, время вокруг превращается в сплошное ожидание, но все, чего я жду, меня не волнует. Мне ни радостно, если оно сбывается, ни печально, если - нет. Хочется лечь глазами под небо и глядеть в его серое тело. Именно эта пора года убивает ценность времени, мешает наслаждаться трагическим зрелищем его ухода, представлять, что когда-нибудь на этой планете закончится жизнь, а я обязан запомнить, как она была прекрасна.
Я, буквально, слышу твой вопрос: "Что же ты не вышел к людям, не развеял тоску и боль, не насладился вином и музыкой?" Нет-нет! Мне не хочется ни с кем делить такие вечера. Пусть человечество довольствуется моей тенью на занавесках и не догадывается, что мне грустно от того, что я учусь быть с тобою без тебя.
Твой S."
Интерлюдия 4. Небо Аустерлица.
По утрам звезды, как ошалевшие блохи, высыпавшие ночью, меркли, и восток окрашивался алым цветом. Начинался новый день, который через некоторое время неизбежно заканчивался. Что происходило в промежутке, капитан Санич не понимал, с тех пор как прекратил принимать спирт-сырец с кокаином. Да в принципе, ему это было безразлично теперь, когда его рота мерзла в окопах Крымского перешейка.
Капитан задумчиво бросил камешек в лужу, однако круги не пошли. Немного испугавшись за свой измученный разум, капитан присмотрелся и увидел, что лужа замерзла. Почему-то он вспомнил о Конфуции, хотя для этого не было абсолютно никаких логических оснований.
В сумерках Санич отправился в блиндаж немного отдохнуть и выпить глинтвейна. На входе стукнулся головой о бревна, но ничего оригинальнее, чем мат, в его душе не возникло. Зайдя в блиндаж, первым делом налил молока ёжику, которого татарские детишки принесли в обмен на коробку ландрина. Ёжика он взял как воспоминание о корнете Мамонтове, три дня назад сгинувшего в дозоре.
В блиндаже философствовали.
- Гордиться надо существованием, чай, люди, не животные какие, - лениво цедил усатый унтер Тарапистов - Вот лошадь, она, поди, и не знает, что живет, ей овса подавай, да жеребца поигривей. А мы жизнь псу под хвост кидаем, точно рубаху, сбрасываем, подгуляв в дешевом кабаке.
Тарапистов замолчал и всплакнул. Ему вспомнилось детство, буренка, первые опыты с домашними животными, окрепшее зрелое влечение к лесу, фауне, родной природе.
Рядом горланили необстрелянные юнкера в серых от пыли шинелях, пили за упокой убиенного царя и били о пол рюмки.
Опять прибежали татарчата, закричали "Тятя! Тятя!".
Капитан содрогнулся. Скопище кретинов. Господи, куда я попал!
"Черт возьми, - посоветовал ему внутренний голос, - если уж тебе невмоготу, пальни в себя, да и выброси все из головы"
Внезапно в блиндаж ввалился корнет Мамонтов и захрипел:
- Господаа, вы звери! Же не манже па три дня и же не пил па тоже три дня.
Корнет бросился к столу. Однополчане апатично наблюдали, как жадно поглощает молодой офицер пакеты с донесениями. После того, как корнет икнул, подавившись сургучом и шпагатом, интерес к нему иссяк.
- Дааа...господа, - подал голос ротмистр Змеич - а ведь как жить хорошо - растаять бы горным снегом, весело течь бы вниз, да шуметь в унитазе.
Затем ротмистр сделал тактическую ошибку, опрометчиво поинтересовавшись у Мамонтова, где же он пропадал три дня. Корнет, ободренный вновь завоеванным вниманием, сделал торжественное лицо и затянул:
- Ой, вы, гой еси, добры молодцы....
Сага продолжалась в течение трех часов при полном гробовом молчании аудитории, которая покинула блиндаж на слове "гой". Заглянувший в поисках чьих-нибудь сапог денщик Вова отшатнулся от горящего лица Мамонтова, вдохновенно попытавшегося рассказать солдату, как он бросил коня, как пристрелить не поднялась рука, и, стало быть, вишь, как оно получилось, конь нынче под седлом чужака.
Когда у замерзших офицеров кончились терпение и спирт, во входном проеме блиндажа бледной луной показалось лицо корнета:
- Чуть не забыл, господа, красные прорвались.
- All your dreams came true, my dear friends - раздался знакомый голос.
На бруствере, почему-то в окружении римских легионеров, геройски продвигавшихся вперёд по бережку издалека и под красным знаменем, стоял и приветливо подмигивал Саничу фон Ивил в буденовке и красных адидасовских шароварах. Рядом с ними беспомощно и смущенно крутился одинокий танк. Подозрительные типы спешно начали возводить баррикады.
Битва за Перекоп началась.
В воздухе замелькали стрелы, ножи, томагавки и полуобнаженные ведьмы, недобитые инквизицией.
Офицеры достали черносотенные браунинги и принялись стрелять фон Ивилу в голову и торс. Фон Ивил падал, ухмылялся, вставал, снова падал. Затем в последнем броске он подполз к корнету Мамонтову и прокусил ему сапог ядовитым клыком. Корнету стало не по себе.
- Сознайся, немецкая морда, за сколько ты Россию продал? - срывающимся от жадности голосом поинтересовался корнет.
К прилегшему фон Ивилу подбежал буденовец и протянул ему пакет из штаба с надписью "Совершенно секретно". Вскрыв пакет, фон Ивил, увидел в письме символы - A4, расстроился, написал ответ "Убит", отдал буденовцу и отправил гонца обратно в штаб красных.
Из блиндажа выполз забытый всеми денщик Вова, бросил гранату и всех убил. Затем, осмотрев дело своих шаловливых ручонок, сказал:
- Ничаво, дело житейское. Главнае вить што? Главнае бонбу кинуть. А тама уж разбярёмся кто каво.
Капитан Санич лежал, устремив взгляд в небо Аустерлица, и испытывал амбивалентное ощущение дежа вю. Он видел, как под ярким солнцем к нему идет ангел, кокетливо склонив голову набок, видел Ее лицо - мягкое, женственное, с большими грустными глазами, видел, как Она заламывает себе руки, как дрожит Ее голос.
Капитан испытывал то детское чувство, смесь восторга и страха, счастья и жгучего стыда, которое помнилось ему всю жизнь.
- От ить нашли себе занозу - война, любовь, - начищая до блеска сапоги умирающего капитана, кряхтел подслеповатый денщик, - одно слово - господа.
ЭПИЛОГ. СХВАТКА над ПРОПАСТЬЮ или последнее дело капитана Санича.
Примечание автора.
Им предстояло сойтись в последней безумной схватке - олицетворению зла и боливару революций и потрясений, фон Ивилу, и знамени безмятежности мира и вивальди покоя, капитану Саничу.
В полном соответствии с рецептами Маяковского для тех, у кого в кровеносных сосудах, собственно, кровь, а не водица, пройдя сквозь револьверный лай, фон Ивил и капитан Санич, умирая, воплотились в эти строчки и в другие долгие дела.
...........
Материализация призраков состоялась на относительно ровной площадке над Рейхенбахским водопадом, в бездонную пропасть которого низвергался горный поток и фекалии расположенной чуть выше фермы по производству шоколадок "Милки Вэй".
Они стояли у края пропасти, прислушиваясь к грохоту разбивавшегося о камни дерьма и бормотанию зрителей, постепенно заполнявших места в амфитеатре согласно купленным билетам.
Горы постепенно меняли свой цвет на боевую раскраску наступавшего весеннего утра, в котором так умилительно поют скворцы, а роса на лепестках еще не превратилась в маленькие лупы, через которые свет восходящего солнца будет прожигать на них уродливые коричневые точки
Капитан поежился:
- Ненавижу утро. Утра быть не должно. Должны быть сумерки и комнатная температура, - подумал он.
- А у Вас не так развиты лобные кости, как я ожидал, капитан - весело заметил фон Ивил.
- Зато у Вас, фон Ивил, гиперразвитие критического отношения к действительности. Сульфазин попиваете? - обижаясь за свои лобные кости, ответил Санич.
- Вы встали поперек дороги не одному человеку, а огромной
организации, всю мощь которой даже Вы, при всем Вашем уме, не в
состоянии постигнуть, - пафосно нахмурился фон Ивил.
Что на это ответил знаменитый сыщик с Бейкер-стрит, Санич не помнил. Вместо ответной реплики капитан вызывающе бросил в незащищённую ногу германца перчаткой. Фон Ивил оценивающе осмотрел перчатку и обнюхал её. Оставшись доволен, бережно засунул в карман и сказал:
- Сударь, выбирайте оружие для поединка. Мое оружие, как видите, шарф с боевым набалдашником.
Глядя на длинную розу с надписью "Волейбольный Клуб "Барановичи", Санич вынужденно подумал, что дела его не то чтобы совсем, но примерно как у пингвина в Африке. В воздухе блеснули и скрестились шпага с надписью "На долгую память от Шарлотты Корде" и кинжал с гравировкой "Друга спасёт, врага паразит". Какого рода паразит - крыса, вша или какая другая животина, на кинжале написано не было. Зрители прильнули к биноклям, птицы улетели к родным гнездам, дуэль началась.
Ловким ударом капитан выбил кинжал у кайзеровца и, вымолвив по-братски "Честь моя - моя лишь честь. Я теряю все, но ты теряешь больше", собрался уйти в закат, но вовремя вспомнил, что еще утро.
Воспользовавшись паузой, из кустов выскочили гвардейцы кардинала, куртизанки от Жана-Поля Готье, паровозик из Ромашкова и пробка от шампанского.
- Эге, - подумалось капитану со странной легкостью, - Эгеге.
Санич и фон Ивил переглянулись, но это не помогло.
В это время из партера вышел корнет Мамонтов, подошел к дуэлянтам и горячо зашептал капитану в ухо: "Ребята, я с вами!!!". Капитан привычно доброжелательно хлопнул Мамонтова незабвенным стеком по ребрам, а фон Ивил ласково потрепал юношу по щеке и пообещал покатать на пони. Оценив изменившийся расклад сил, гвардейцы вспомнили о неотложных делах и исчезли вместе с куртизанками и паровозиком, оставив на траве жалобно голосящую пробку.
Дуэль продолжилась. В ход пошли огнестрельное оружие, катапульты, джиу-джитсу, команда "Ювентус" с памятником Буратино, фургончик Феи Убивающего Домика Элли и чтение Маркеса вслух и с выражением.
На трибунах забегали букмекеры. Заработал черный тотализатор. Зрители возбужденно заголосили, зазвенели цепями и принялись беседовать по рациям со своими брокерами.
Доктор Айболит озабоченно перелистывал руководство по паталогоанатомии.
Злобный корнет Мамонтов орал "Поберегись", "Вира помалу" и аккуратно кидал в фон Ивила колюще-режущие предметы и грязные кухонные полотенца.
Внезапно трибуны обрушились и все умерли.
Шел четвертый час дуэли. По очкам пока выигрывал фон Ивил, по забитым голам - Санич. Германец шептал кровавые слова и атаковал капитана сталинским соколом, моча сапоги в Средиземном море.
Капитан почувствовал, что начинает входить в азарт.
- Ну что, помогли тебе твои ляхи, сынку?! - заорал он и с размаху воткнул трёхлитровый шприц c пивом в ушную раковину кайзеровца, не задев, впрочем, мозга.
Фон Ивил заругался по-немецки и заплакал по-русски.
Вскоре бой продолжился с новой силой. Предательский выстрел профессора Мориарти из базуки застал капитана врасплох. Тяжело опускаясь на траву и роняя документы, ключи от квартиры и капельки крови, капитан задумался о том, что он успел сделать за свою недолгую жизнь - влюбился, вырастил рододендрон, научился курить и пускать пузыри в ванной. Чего-то не хватало.
- Аааа..ну как же..я же не спас мир! - из последних сил восстал капитан Санич из пепла и с песней "Хэй, хэй, ай сэйвд зэ вуолд тудэй" бросился на врага.
- Ненадааааа, - подумал фон Ивил так жалобно, что Санич засомневался, нанося смертельный удар немецкому бандформированию неуловимым движением опытного тореро.
В одну стомиллионную долю секунды перед Ивилом фрагментарно пронеслась вся его отвратительная жизнь. Падая на землю, он умоляюще положил голову на колени капитана и попросил похоронить его в Баден-Бадене. Утешительно гладя белобрысую маковку потомка нибелунгов, Санич пытался разобрать предсмертный лепет умирающего арийского врага.
- Да-да..я-я..не плачь, Ивилушко, все там будем...какой однако кипятильник разума угас - бормотал он, вытирая Мамонтовыми кухонными полотенцами пот и выделения неустановленного физиологического характера со лба своего врага.
- Жаль меня, хороший я был - подумал напоследок фон Ивил и, наконец, скоропостижно скончался трагической смертью.
- Ивил..Ивил, - тихо позвал его Санич и пригорюнился, - ну и какой к чертовой матери из тебя теперь собеседник.
С двоевластием в умах и сердцах было покончено, и энтропия накрыла мир, как всегда бывает в таких случаях.