Аннотация: она всегда очень разная, но по сути-то ничего не меняется.
МЕНЯ РАССТРЕЛЯЛИ ПОСМЕРТНО
На песчаном холме
Я долго лежал
Ничком,
Вспоминая далекую боль
Первой моей любви.
Исикава Такубоку
* * *
... Всё, что не ты, -
так суетно и ложно,
Всё, что не ты, -
бесцветно и мертво.
А. К. Толстой.
Я навсегда остался в том парке. Там было темно: вечер. Красивый летний, но в юности некрасивых не бывает вечеров. Каштаны росли вокруг, темнели зеленью. Над ними не видно было неба, такие густые ветви.
Нет, у меня и другие воспоминания есть, конечно. Помню, как мы в первый раз поехали на море. Яркое сол-нышко и солёный запах ветра. Сосны. Белый песок, серовато-синяя вода. Мама говорила, очень тёплая для Балтий-ского моря. Я маленький, в зелёных плавках, бегу по горячему песку к маме, которая сидит на подстилке и смотрит на папу, плывущего вдали. Я нашёл на берегу множество красивых мелких ракушек, хрупких, тёмно-синих с белыми разводами, и хочу показать их маме. Потом папа и я строим огромный (мне по грудь!) замок из песка, а мама украшает его водорослями и теми ракушками. Мы уехали на следующий день, замок ещё стоял, и порою мне кажется, что он так и сохранился, не разрушенный ветром, морем или людьми. И пускай он из песка.
Помню и школу. Цветы, костюмчик и песню "Первоклассник, первоклассник, у тебя сегодня праздник!". Пом-ню учительницу первую свою - Татьяну Олеговну, маленькую, добрую, мягкую, с пышными волосами и никогда не повышающимся голосом. Помню, как с шестого класса съехал на тройки, а потом и их уже из милости ставили: не-интересно стало учиться. В душных классах нам - покорным и равнодушным - по расписанию, по распорядку, по СИСТЕМЕ вдалбливали в головы сведения о логарифмах, удельной теплоёмкости, удвоенной "Н", полисахаридах, реакциях конденсации, - а я смотрел на свою истерзанную, исхлёстанную страну, видел души окружающих - оголённые провода, дотронешься и стегает болью. Я видел это, я вынашивал в мозгу с одиннадцати лет самые немыслимые планы, как стране помочь. Я был раньше умный, не понимая, какой я был дурак. Я звал остальных, когда постарше стал, делился мыслями, а они отворачивались, и ясно было, что они думают о том же, только лень...
Маргарита. У неё были чёрные глаза и длинные прямые волосы, крашенные в тёмно-золотистый цвет. Когда она шла по улице, тоненькая, высокая, прохожие оборачивались вслед. Она носила короткое голубое платье, которое я любил. Она очень хорошо пела, играла на гитаре и виолончели. Марго хотела стать великой певицей, думаю, она этого заслужила одним уже желанием: не все, далеко не все осмеливаются всерьёз на себя надеяться. Она уехала в столицу, поступила, как мне сказали, в консерваторию, а я остался и пошёл в армию.
Там снова было это - СИСТЕМА. Меня ломали, над моим сознанием издевались, душа рвалась выразить протест. Как я сдержался - один Бог знает. Сам я не понимаю до сих пор, почему не пристрелил того сержанта.
Когда я вернулся, то познакомился с Кириллом. Помню, я его невзлюбил с первого взгляда: его цветные дере-вянные украшения, светлые волосы до плеч, большие голубые глаза, тщательно подобранная одежда показались не-приятно женственными, вызывающе аккуратными. В этом было что-то нарочитое. Я же - дембель, настоящий мужик, прошедший - я так искренне ведь считал! - огонь, воду и пресловутые медные трубы. Я был очень худ, почти до истощения (в армии заработал гастрит и нарушил обмен веществ), прыщав и, как сейчас вспоминаю, мерзок. .Я нарочно, чтобы позлить Кирилла, плевал на землю, матерился по-солдатски, пошло обсуждал своих глупых рас-крашенных девчонок.
Как мы сдружились? Просто я понял, что он меня - понимает. Мы, помню, шли по проспекту, искали холодное пиво, и я принялся рассказывать ему о случайном приработке (как ни презирал я деньги, кушать хотелось сильно), внезапно стал откровеннее и поведал о своих трудностях с родителями, называвшими меня балбесом и лентяем (ма-ма часто плакала, отец кричал на меня). Потом повернул голову и увидел взгляд Кирилла... это не описать (фу, банальные слова), он выражал не сочувствие, не участие даже, а... ну, в нём были мои мысли и мои чувства. Тьфу, не знаю, как сказать, но он в тот момент был - я.
И я осознал, что мне с ним хорошо. Мы вместе ездили на турбазу с друзьями, вместе пили, вместе покупали себе мотоциклы, слушали вместе одинаковую музыку; меня не покидало смутное, странное ощущение, что Кирилл - это просто облагороженный и гармоничный я. И ещё красивый. Он был очень красив, даже я это видел. Умён, студент интеллектуального юрфака, он и меня заставил поступить на географический. Я сопротивлялся, но понял, что он старается только для меня. А я, начав учиться, ощутил себя наконец-то не дауном, как последние лет пять, а впол-не нормальным, самодостаточным парнем.
Он научил меня одеваться так, чтобы не выглядеть кретином, предложил попробовать немного отрастить волосы (до этого я носил ёжик), - и сразу испугались, исчезли дешёвые облезлые девочки, а стали обращать внимание те девушки, на которых я раньше и смотреть не смел: симпатичные, ухоженные, увлекающиеся Маркесом и Мураками, в одежде из настоящей кожи и натурального льна.
Кирилл познакомил меня со своими друзьями, такими же обаятельными эрудитами, как он сам. Я сначала их счёл снобами, потом привык.
Он вплёл меня в свою жизнь, как вплетал кожаные ленточки в свои длинные, к тому времени уже ниже плеч, соломенные волосы. Он любил, как и его друзья, кофе с коньяком и опиумные благовония, постоянно зажигаемые им в собственной квартире. Он изменил и моё сознание. Я стал уве-рен в себе, спокоен. Во мне поселилась гармония. Я стал самим собой, каким должен быть.
Я был слаб, подчиняясь решению другого (не чужого, нет) человека? Или понял, что это мой путь? Не решу до сих пор. Только знаю: он сделал для меня столько, сколько не сделал никто, кроме моих родителей, которые меня произвели на свет. Он изменил меня.
Кирилл был мне другом. Я любил смотреть на него - как он ест, сидит за компьютером, болтает с девчонками, которых у него всегда было много - и вот ведь странно: все они знали одна о другой, но не обижались никогда. Кирилл был милый. Я обожал разговаривать с ним о чём угодно, даже просто, не воспринимая смысла слов, слушать его голос.
Когда я это понял, я испугался. Мне нравилось, здороваясь, пожимать ему руку, а ещё больше хлопать его по плечу - чего я не замечал, пока не задумался.
Никому я ничего не сказал. Я нормальный, Кирилл - очень хороший друг.
А сам думал о нём.
Он изменил и это. Он вмешался всюду, залез мне в душу, перевернул всю сущность мою - и появился другой Я, ничего общего не имеющий со Мной прежним. Я всегда с отвращением думал о таких, которые, сами мужики, любят парней; хотя думал о них редко: было противно, как наступить в дерьмо.
И тут я сам - такой. Фу! Я ненавидел себя и его, хотя и представить не мог, чтобы Кирилл был сам таким. И сквозь презрение к себе порой прокрадывалась тонкая, как лезвие, тоска, не оформленная в мысли, я не хотел её осознавать: Кирилл никогда, никогда не почувствует того, что ощущаю я.
А он не знал. Узнай он, понимал я, он меня возненавидит, оттолкнёт от себя, и больше не буду я смотреть в его лицо, слышать его голос, пить с ним пиво из одной бутылки. Это было мучительнее, чем знать, что я - извращенец. Мерзкое слово.
Так продолжалось, помню, около семи месяцев, до самого моего дня рождения. Отметили мы весело, на сле-дующий день я лежал с больной башкой. Вечером пришёл Кирилл и предложил прогуляться, подышать воздухом. Мама обрадовалась возможности избавиться на время от меня, хмурого, охающего. Мы пошли в парк: это было единственное тихое место поблизости. А голова болела нещадно.
Там мы некоторое время гуляли под каштанами. А потом Кирилл сказал:
- Я уезжаю.
- Когда?
- Через неделю.
- Куда?
- К мамкиному новому мужу.
И я вспомнил, как Кирилл рассказывал: его мама на работе познакомилась с каким-то немцем и понравилась ему (у Кирилла не было отца). И вот теперь он уезжает. Германия - это далеко.
- Пошли сядем, - предложил он. Я повиновался. У меня болела и кружилась голова. Я мало что соображал. Оче-видно, я не проснулся: туман перед глазами и муть в мыслях подтверждали это.
- А когда вернёшься? - глупо спросил я. Я знал, что он уедет, и всё кончится навсегда.
- Ну, потом. Когда-нибудь, конечно, приеду. О, я придумал! Если поступлю там в универ, то приеду сюда, в Россию, на каникулы, да?
- Да.
Я внимательно смотрел на пустую вечернюю аллею. У меня был Кирилл, у меня ещё чуть-чуть есть Кирилл, но его осталось так мало, и скоро не будет совсем. Совсем.
- Ладно, Димон, я тебе буду звонить. И писать. Адрес я наизусть помню.
Я кивнул, не поворачивая к нему головы. Я пытался понять. Как так: его не будет рядом через неделю, через полгода. Он останется только на фотках и в ненадёжной памяти.
- Слушай. Я ведь нормальный, да? И ты. Просто... Если б я не знал, что больше тебя не увижу, то никогда бы не сказал. Да? - он словно искал поддержки. Он в самом деле её искал. - И это... Забудь всё! Ладно! - он мотнул головой. - Димон, я не хочу, чтоб все устраивали проводы, пили: хватит. Не говори нашим парням, пока я не уеду, ага? Ну всё, пока. Здорово! - он хлопнул меня по плечу - и задержал руку. Он держал меня за плечо, потом положил ладонь и на другое. Я не хотел смотреть на него: в груди колотилось сердце как сумасшедшее, до боли. Он молчал. Потом вздохнул и прижался ко мне лбом. Голова болела по-страшному, и я знал, что это всё не может быть реальностью, а потому спокойно ощущал, как Кирилл медленно дотрагивается до моего лица пальцами и губами. Он снова вздохнул, как-то прерывисто, на всхлипе; осторожно, слегка прикоснулся к моим губам своими, я даже хотел ответить на поцелуй, но он рывком встал и быстро пошёл по аллее. Я остался сидеть на скамейке. Я спокойно смотрел ему в спину. Потом закрыл глаза. Первый раз в жизни, не считая детства, мне захотелось плакать.
Я не звонил ему эту неделю, и не было звонков от него. Ещё пришли от него два недлинных, очень дружеских письма из Германии, где Кирилл рассказывал об отчиме, чужой стране; я ответил на эти письма, сообщал новости о наших общих знакомых...
А потом письма из-за границы стало получать опасно. А потом - и невозможно.
Я много думал и работал, я хотел порушить этот очередной строй, который мне запрещал мне знать о Кирилле. В то самое время, когда мозг мой был, кажется, болен (я теперь вспоминаю дикие депрессии, попытки суицида), я и начал видеть сны, в которых Кирилл приходил ко мне, разговаривал и улыбался. Это была тень, это было только моё воображение - но лишь этими снами я и жил. В них было спасение.
Вокруг меня появились постепенно такие же - отчаянные, больные одной идеей. Хотя ни у кого не было за гра-ницей Кирилла. На протяжении последних тридцати лет мы только и делали, что работали, набирали силу.
И однажды, переполненные этой силой, диким желанием разрушения, мы осадили на танках столицу. Не пом-ню, сколько крови тогда омыло тротуары. Но мы, на одной ярости, сделали всё, что требовалось и впереди шёл я. Со мной за руку шёл Кирилл, хоть об этом никто, кроме меня, не знал.
Тогда имя Дмитрий Гельский было у всех на устах. Тогда - и ещё четыре года. И днём я был Вождём, распоряжался и управлял, передо мною лебезили, подсиживали друг друга, и всё это напоминало канализацию; а если я не был занят и удавалось заснуть, ночью приходил Кирилл. И если отнять у меня тогда эти сны, я бы просто перестал жить.
Хотя вообще-то я понимаю, что не живу уже давно. По крайней мере, в настоящем. Я всегда там, на каштановой аллее. Рядом сидит Кирилл и глядит на меня.
Интересно, он жив? Наверное: ему сейчас ведь только пятьдесят пять. Мы ровесники. Он наверняка видел мои фотографии в газетах, меня и телевидение далеко не обделяло вниманием: я был Вождь. Я хотел найти Кирилла. Но не искал. Я даже не знаю его фамилии, сейчас он - добропорядочный бюргер, который смотрит новости. Не силь-но ли я изменился за тридцать с хвостом лет? Наверное, Кирилл думает, что я - просто однофамилец.
А позавчера произошло это. Им надоело. Давно они имели на меня зуб. И стране опять пришлось наклониться, снова её истоптали, изорвали. Но она - как Феникс, она привыкла к потрясениям и революциям. Каждый ведь хочет как лучше. Удивительно, что она оправилась хотя бы после нашего выступления четыре года назад.
Боже мой, я ведь сейчас сижу на холодном, чисто выметенном (чтоб ни лезвия, ни гвоздя) полу - здесь нет даже нар, даже табуретки (здесь обычно у них долго не сидят), - жду, что вот сейчас за мной придут, поднимут - наверное, не без вежливости, - и поведут, поставят к стенке, а может, просто сзади, таясь, пальнут в затылок, когда я буду идти по узкому коридору, - но так или иначе расстреляют, не могут не расстрелять, когда это именно я заварил всю ту кашу в моей стране, что не расхлебает весь мир и за десять лет (потому что хотел доказать себе, что я - могу, я - че-ловек, со мной - считаются; славы, наконец, хотел), это в моей голове родились планы, это я сам сделал самый труд-ный, начальный шаг и продумал все последующие, и стоял у истоков всего, с самого первого мига, - так вот, меня сейчас расстреляют (а мои не спасут, не успеют, да и думают они, что я уже в безопасности в нашем штабе), то есть я сейчас умру, как нелепо это ни звучит, а они - те, кто придёт уводить меня отсюда, - подумают, что плачу я от страха или отчаяния, а мне, ей-Богу, всё равно, что они подумают, ерунда - унижение; и планы мои, свершения рушатся на глазах, под руками распадается всё, что возводилось долго и трудно такой ценой, такой немыслимой кровавой бо-лью; а я даже мыслить об этом не хочу: я умер ещё тогда, я остался навсегда на той скамейке, а остальное - игра (глу-пая, правда? скоро она уже закончится), мне ничего не надо; у меня сейчас всего перед глазами только и есть, что тот парк, та каштановая аллея в темноте и то лицо. А на остальное плевать, ей-Богу.