Аннотация: Пусть зовёт себя моим хозяином, и хозяином этой земли, пусть приказывает - ничего это не изменит. (отрывок из большой(очень большой)) повести,в соавторстве с Медведниковой Владой)
И гомон многоголосый, и поскрипывание песка под тысячами шагов, коротких и длинных - всё по-особенному звучало сегодня. Каждый звук, оттолкнувшись от храмовых стен, в сердце отдавался эхом светлым прежде, чем в остывающем синем воздухе растаять. Шимон стоял у Западных ворот, наблюдая за людьми, проходившими мимо, смотрел внимательно, почти лениво, как смотрят на быструю прозрачность реки. Оживлённые ли, неторопливые, беззаботные или усталые, и те, кто с собственной пришёл жертвой, и другие, чьи движения расцвечены были позвякиванием серебра - все они не только жертвы приносили в Храм, но и чувство, тёплое и безбрежное, преддверие праздника, особенную спокойность.
"Дольше бы оставался здесь, - думал Шимон, - в такой день...домой бы не возвращался."
Но с мыслями такими и в таком настроении долго стоять неподвижно, высматривая признаки опасности, ненужным казалось, хотя любой праздник - время волнений и беспорядков. Распрямился, встряхнулся, потягиваясь."Этим вечером - что может случится? Кто из них может..."
Что-то скользнуло по его руке - прохладной тенью, белая ткань талита. Мальчик, взрослым ставший совсем недавно - чёрные глаза, тонкие губы, волосы рассыпались по плечам, по спине, по складкам одежд, изгибались волнами густыми и тёмными - прошёл рядом, задел Шимона и не заметил. Вид у него был напряжённый, почти растерянный, взгляд блуждал, ни на чём не останавливаясь, а черты такими были обострёнными, яркими - отвлёкся Шимон от тех, за кем должен был наблюдать, на него смотрел. Девушка пришла с ним, в накидке праздничной, разноцветной - шаг неслышный и мягкий,
и улыбкой, и взглядом старше спутника своего казалась. По тому, как сплетались порой их пальцы, и по тому, как задевали друг друга, будто случайно, было ясно - так близки друг другу и так давно вместе, что уже не замечают этого. " Как может быть? Оба - такие юные..."
Рыжего барана привели с собой, но отдав его, не ушли, во дворе остались,
больше всего похожие на детей, которым нечем заняться - рассеянно смотрели по сторонам, переглядывались, улыбаясь. Шимон улыбнулся тоже, на них глядя, но небо становилось темнее и ближе, плясал по стенам свет факелов, а они не уходили, кого-то высматривали в толпе. Любой праздник - время волнений... Девушка казалась мечтательной и тихой, но тени ночные и блики огня хитростью тёмной,
неуловимой оттеняли её жесты, неприметные и небрежные. Друг её с каждой минутой становился тревожней, ломкими были его движения, то и дело касался плеча или локтя той, что пришла с ним, или себя - рядом с сердцем, словно больно ему было, или ждал кого-то, но не мог дождаться. Девушка смеялась тихо, что-то шептала ему, но не могла успокоить. "Такие...если попытаются что-то дурное сделать, только себе навредят".
Или нашли того, кого искали, или сам он нашёл их - высокий, смуглый,
с походкой хмельной и нетвёрдой. Приблизился к ним, остановился на миг, и все трое ушли - так быстро скрылись, словно не было их. "Только себе навредят..." - думал Шимон. Ночь сомкнулась над Йерушалаимом, дома ждали его...у ворот Восточных стоял, скучая, парень, на службу пришедший недавно - Шимон подал знак ему, чтобы сменил, и вышел в город, поспешности собственной удивляясь. Осмотрелся, не надеясь увидеть - но в темноте белая одежда очень заметна, все трое удалялись торопливо, свернули куда-то.. "Забыть о них, вернуться назад, ничего не может из-за таких случиться страшного.." - так думал, ускоряя шаг, и город, перед праздником взбудораженный, шумел вокруг.
Недалеко от Храма ушли - в проулке скрылись, где шаги их и голоса были лучше слышны. Приближаясь, жалел Шимон, что последовал за ними - чтобы ни делали эти дети, не было опасным ни для них, ни для кого бы то ни было ещё. Свернув в темноту, даже для такой ночи слишком густую, увидел - втроём, очень близко, стоят, хотел уйти, себя ругая, но потом увидел - кровь, в крови руки этого человека, того, кого эти двое ждали, голову запрокинул он к небу, а они...
Ярость полоснула горячая, терпкая - смеют, сегодня, такое, делать, только что у Храма были - меч привычно в руке оказался, "Хватит!" - крикнул им и рванулся вперёд, уверенный - испугаются, отпрянут, может быть, закричит эта девушка, а тот, кто с ней - такой растерянный был недавно - с места не двинется, не сможет.
***
Всего один глоток успел сделать, но долгий. И пьянящая кровь жертвы влилась в сердце, радостью потекла по жилам.
Жажда уже два дня как подступила, но Лабарту не утолял ее. Чем острее жажда, тем острее восторг, что приносит кровь, тем жарче, желаннее чужая жизнь.
Весь день боль не отпускала, царапала изнутри, напоминала о себе. Предпраздничную сутолоку, городской шум, узкие улицы, Храм -- все заслонили мысли о крови. Днем сияла она наравне с солнцем, а как стемнело, запылала ярче огня. Но Лабарту сдержался, долждался ночи, выбрал того, кто был уже пьян.
Убьем, заберем его жизнь, и без тени печали встретим канун Песаха.Ведь праздник этот -- величайший из всех, в сердце у каждого должна быть радость, и буду радоваться -- более прочих!
Первый глоток лишь на миг приглушил жажду, но не утолил ее, нет.
Звук стремительных шагов, окрик, движение приближающейся жизни, -- вырвали из полузабытья. Лабарту выпрямился, отпуская жертву.
"Пей, весь твой", -- мысленно сказал и, не оборачиваясь, знал, что Шай подхватила зачарованного человека, приникла к ране.
А сам Лабарту рванулся вперед, навстречу вбежавшему в переулок.
Обнаженный меч был у того в руке, а в глазах -- такая решимость, что Лабарту засмеялся, забыл обо всем.
Воин, из храмовой стражи!
Вновь полыхнула жажда, и понял -- медлить нельзя.
За руку схватил, не дал замахнуться, а другой ладонью зажал рот. Воин рванулся -- но без толку, не освободиться теперь, не вскрикнуть.
Разорвал жилы на шее и пил. Вместе с болью и яростью пил жизнь этого человека, а душа переполнялась восторгом, и в этот миг -- что еще нужно?
Знал он, что нужно.
Когда тот, кого держал так крепко, уже и рваться перестал и дыхание почти покинуло его, когда остались в нем лишь искры жизни, последние, -- тогда Лабарту прокусил себе запястье. Прижал к его губам, и за волосы держал, чтобы не смел дернуться сейчас, именно сейчас.
-- Пей!
Всей душой желал, всем сердцем, что не могло удержать восторга, -- пей, оживи, стань моим!
И ни повторять не пришлось, ни заставлять.
И, когда погрузился тот, что еще недавно был человеком, в преображающую темноту, Лабарту опустил его на землю, сам сел рядом. Теперь оставалось только ждать, когда очнется он и увидит мир другими глазами, глазами экимму. Но краткие мгновения пройдут или звезды успеют переместиться в небе, и вечер превратится в ночь, -- откуда знать?
В канун праздника... благой знак... только жаль, что не день, солнца нет...
Тихий шорох одежд, почти неслышные шаги... Лабарту поднял голову, улыбаясь. Шай остановилась возле него. Губы ее еще были в крови, волосы выбились из-под покрывала, смотрела она удивленно.
-- Что ты сделал? -- спросила Шай.
-- Своей кровью оживил его, -- отозвался Лабарту.
Так сказал, хоть и знал -- спрашивает она не о том.
Шай обошла того, кто лежал на земле, покачала головой. Встретилась взглядом с Лабарту и рассмеялась.
-- Будут искать такого, -- сказала она. -- Не из простых воинов, смотри, какой он...
Внимательнее взглянул -- и правда: кожаный доспех, одежда белая с алым, на наручах железные бляхи... А талит, белый, теперь в пятнах крови.
Моей и его.
Воин, высокий и сильный, из храмовой стражи...
Тепло было, как в солнечный полдень, и радость не покидала сердца, но мысли вернулись.
Права Шай, не из простых он... Хватятся его, будут искать.
Лабарту потянулся, освободил меч из хватки воина. Поднялся, подобрал окровавленный талит и подошел к человеку, что увели они со двора храма.
Тот лежал на земле, лицом вниз, как бросила его Шай, утолив жажду. Жизни в нем не осталось, и почти не осталось крови.
Лабарту замахнулся чужим мечом, нанес несколько ударов -- изувечил мертвое тело. Потом бросил талит, меч швырнул рядом, и обернулся.
Потому что почувствовал -- жизнь возродилась в том, кого обратил он. Мгновенье еще -- и откроет глаза, сможет назвать свое имя.
Лабарту улыбнулся и подошел.
***
Жажда ушла, снова алый вкус жизни чужой душу наполнил, все чувства тёмные смыл горячей волной. Но схлынула радость, усталость ночи этой бесконечной захватила, каждое движение, каждую мысль сделав тяжёлой и грузной. Ещё тяжелее сделала их память о приказе. "Будешь строить из себя заключённого?" - спрашивал тот, кто назвался Лабарту, и хозяином его назвался. "Придётся велеть тебе оставаться здесь, не выходить никуда?" Так говорил, словно не хотел этого, и так сделал.
В Верхнем городе, в комнате незнакомой, в час муторной серости перед рассветом, следил Шимон за тем, не станут ли светлее окна, не приблизится ли утро. Шай и Лабарту на постели своей сидели рядом, обнявшись, тихо говорили - не хотел Шимон слушать их, но не мог не слышать, воздух новой жизни прозрачнее стал, всё теперь звучало отчётливей. "Нет мне до них дела, - так думал, мыслями своими желал заглушить их речи, - не нужно больше разговаривать с ним - вот и хорошо". Пока не пришла снова жажда, и пока беседовал Лабарту с этой девушкой, всё так спокойно было, и так ясно - лучшее время подумать обо всём, что случилось - кто знает, как скоро мир снова начнёт меняться.
Хуже всего то было, что ни на миг нельзя забыть - здесь он, в душу проник и всю её пропитал своей кровью. И счастье его, и злость, и грусть - пронзительностью звенящей в сердце откликались, тянули, обжигали, спутывали, мешая помнить о важном. Очнулся, но слишком поздно - всё, что важным казалось, стёрлось и опустело, только Лабарту остался и память о вечере последнем, когда смотрел на людей, в тёплой радости их растворялся, и радость эта была приятней радости крови. Память эта не рассеивалась, и не исчезала, и согревала, и надеялся Шимон - не пропадёт она, не прольётся, как вода, сквозь пальцы.
Говорил Лабарту - "Хочу знать о тебе всё" - но этого не стал ему рассказывать.
Всё, к чему прикасается он, меняется. Смеялся, на меня глядя, смеялся, когда отвечал я на его вопросы - не должен был отвечать. Этого не скажу, себе оставлю, даже если прикажет говорить.
Внезапно вспыхнуло в сердце, и прокатилось по всему телу, как в ливень самый сильный, но тёплый, когда стоишь, голову запрокинув, раскинув руки, и смотришь в небо, и смеёшься, себя не слыша, и скользят по коже тяжёлые капли, и так сильно...
Не моё это, не чувствую этого.
Вскинулся Шимон, бросил взгляд короткий, хотя можно и не смотреть - скрылись Шай и Лабарту среди мятых покрывал, и голоса их теперь сплетались, смешивались, как и движения их, и прикосновения.
...и так сильно...
бьётся сердце...
Со стоном приглушённым отвернулся от них, и такая чистая ярость разгорелась в душе - так закат окрашивает улицы красным и рыжим, так поднимается высокое пламя - что заслонила от Шимона и Лабарту, и чувства его, тёплые внутри и пьянящие, и его удовольствие, широкое, искристое, как река в разливе под лучами утреннего солнца.
"Раз пошёл за мной, - говорил Лабарту, - значит, судьба вела тебя."
"Меня никто не водит." - Шимон ему ответил.
Никто, и ты не будешь.
Так решил, и знал, что правда, и легче стало.
Пусть зовёт себя моим хозяином, и хозяином этой земли, пусть приказывает - ничего это не изменит.
***
Каждый год, в Песах, ходили в Храм, и даже когда не было Храма -- на Гору Рассечений поднимались на праздничный обряд. Праздник, когда сама земля под ногами, камни городских улиц, освященные стены и тысячи людей -- все дышит весной, и где ощутишь это так остро, как не в Храме?
Но не сегодня. Нельзя идти туда сегодня...
Шай ушла в Храм, и хозяин Йерушалаима ушел, и жена его, и вся семья. Дом, что казался таким тесным вчера, теперь опустел, были там лишь Лабарту с Шимоном.
Ничего он не сказал о себе, но видно -- из храмовой стражи...Нельзя ему в Храм, узнают там. Раз ему нельзя, то нельзя и мне...
Как молчал Шимон вчера, так молчал и теперь. Лишь о жажде сказал, когда приблизился полдень, но когда вернулись в дом, снова сел у стены, ничего не говорил. "Выйди на крышу, -- хотел сказать Лабарту. -- Там солнце увидишь, город увидишь и Храм."
Но что толку, раз не хочет слушать?
Лабарту спустился вниз, сел во внутреннем дворе у колодца. Слушал сердце -- Шимон был там, в крови, в дыхании был... Если слушать долго, то снова радость заполняет душу, смеяться хочется и ни о чем не думать. Но мысль, что произнес вчера, не желала уходить, звучала вновь и вновь.
Я тебе неприятен, говорить не хочешь со мной, рядом со мной находиться не хочешь. Увидел тебя, понял -- особенный...Особенный, но так относишься ко мне и, наверное, всегда так будет. Но ничего не изменит это, буду тебя защищать, станешь сильным, станешь свободным...Найдешь то, что нужно тебе... До тех пор -- буду тебе защитником.
Хотел избавиться от этой мысли, про праздник хотел думать, про радость. Но не сумел -- и оставалось теперь лишь дожидаться вечера, когда вернутся ушедшие в Храм, и начнется пасхальная трапеза.
Но день пролетел -- едва успел заметить. Воспоминания и чувства, что они с собой приносили, -- закружило это все, унесло с собой, и опомнился Лабарту, когда солнце скрылось уже за стеной и во двор пробрался сумрак. Небо не потемнело еще, но слышны стали голоса и шаги, оживали дома, наполнялись людьми... Лабарту поспешил наверх.
Шимон стоял под окном, в полосе вечернего света. Обернулся, когда Лабарту вошел, но не двинулся с места, не сказал ни слова. Закатный свет окрасил одежду его, алыми искрами мерцал в волосах. И также, алым окрашены были его чувства -- жажда, еще не пришедшая, но близкая, мерцала сквозь них.
-- Пока не зашло солнце, -- сказал Лабарту, -- пока не сели за стол... Пойдем, найдем кровь для тебя.
Отошли недалеко -- люди возращались из Храма, и не пришлось долго искать жертву. И, когда покидали проулок, где остался человек, медленно выходящий из-под власти чар, Лабарту сказал Шимону:
-- Для людей, что будут там, ты -- брат моей жены, пришел вчера в город вместе с нами. -- Подумал мгновение и велел: -- Сядем за трапезу -- не заговаривай ни с кем. Только если обратятся к тебе -- тогда отвечай.
Только что радость от утоления жажды заполняла Шимона -- и отражалась она у Лабарту в сердце, как солнце отражается в спокойной воде. Но всего миг -- и свет померк, сумрачной мглой заволокло душу.
Шимон не проронил ни слова, лишь посмотрел, взгляд этот тяжелым был и темным.
Пока не знаю его... что могу сделать, кроме как приказать? Если и дальше не станет говорить со мной... Не хочу так.
Обратный путь долгим показался, и мысль о празднике не радовала больше.
Когда вернулись, в доме царила суматоха. В нижней комнате накрывали стол, женщины толпились у очага, смеялись и бегали дети. Свиток Торы, завернутый в дорогую ткань, уже лежал на месте. Престный хлеб был готов и кувшины с вином стояли на столе. Сколько людей здесь собралось -- и не понять сразу. Родители жены Гидона, братья ее, их жены, дети... За смехом и обрывками разговоров не слышны были собственные мысли.
Шай спустилась по лестнице, придерживая длинную накидку. Светлую рубаху украшало золотое шитье, длинные серьги звенели от каждого шага, волосы убраны были, лишь одна прядь выбилась из-под покрывала... Лабарту не удержался, позабыл обо всем. Едва Шай сошла со ступеней, обнял ее, поцеловал. Шай улыбнулась ему, как улыбалась всегда, и от этого светло стало, легко.
-- Это талит для моего брата, -- сказала Шай, подняв взгляд на Шимона. -- В праздник подобает быть в одежде красивой и новой, я принесла ее для тебя...
Шимон принял из ее рук талит, набросил на плечи. Белоснежная ткань, а в кисточках -- ярко-синие нити...
-- Меир!
Лабарту обернулся.
Гидон стоял в дверном проеме, смотрел на них.
-- Все готово уже, -- сказал он. Шимона окинул взглядом -- чуть насмешливо -- и снова повернулся к Лабарту. -- Если сейчас не сядете за стол, без вас начнут пасхальный рассказ.
-- Мы идем, -- ответил Лабарту.
И правда, все уже уселись -- и как столько народу поместилось здесь, в тесной комнате. Среди блюд стояли светильники, пламя в них трепетало, огненные тени причудливо ложились на лица.
Шай скользнула за стол, села возле жены Гидона, шепнула ей что-то, еле слышно. Лабарту опустился рядом, поймал взгляд хозяина города и обернулся, ища Шимона.
Тот все еще стоял возле двери. Лицо его было в тени, и чувства темнели с каждым мгновением, поднимались, как штормовые волны, грозили захлестнуть.
Такой сильный...
От этого в сердце снова пробудилась радость.Но лишь когда Шимон подошел и сел рядом, понял, в чем была причина его гнева -- было это единственное свободное место на скамье, негде больше было сесть за столом, только возле Лабарту.
Неприятно ему... быть со мной рядом. Ничего не поделать... нельзя посреди прздника уйти.
Тесть Гидона, развернул свиток Торы, начал читать. Престный хлеб разломили, разлили вино по глиняным кружкам. Все как обычно, как всегда, каждый год бывает... Нужные строки прочитаны были, и старший из собравшихся своими словами продолжил рассказ. Об исходе и казнях, о тьме, саранче и воде, превратившейся в кровь...
Вино, сладкое, слишком темным и густым казалось в огненном свете. Хлеб острыми крошками осыпался на блюдо. Лабарту хотел, чтобы Шай посмотрела на него, встретилась взглядом, но она не оборачивалась, шепотом вела беседу с женщиной, что сидела подле нее. А по правую руку от Лабарту был Шимон, и ярость его с каждый мгновением становилась все сильнее, все невыносимей. Восторгом отзывалась она в душе у Лабарту, но восторг этот сходен был с болью, и некуда было от него укрыться.
-- Рабами были мы у фараона в Египте, -- говорил тот, кто вел пасхальную трапезу. -- И никогда не забудем, что рабами были мы у фараона в Египте...
И в этот миг неясно было, как люди не замечают гнев, шквалом бушующий в крови, в душе, и почему стоят еще стены, как не снесла их эта буря.
Тогда, сквозь ярость, восторг и боль Лабарту потянулся мыслью и коснулся Шимона.
"Те, кто были рабами, сорок лет блуждали по пустыне и умерли, все, не увидев обетованной земли, -- мысль была стремительной, как движение крови. -- Дети моего сердца -- рабами быть не могут".
Шимон повернулся -- слишком быстро, не могут так двигаться люди -- и выругался, отчетливо, но тихо.
Но были те, кто услышали. Гидон засмеялся, а Шай повернулась, взглянула на Шимона -- то ли с сочувствием, то ли с укоризной -- и на мгновение сжала ладонь Лабарту.
Зря задержались, вчера ночью надо было уходить... Ничего, уйдем, сегодня же с рассветом...
И от этой мысли спокойнее стало, уверенность вернулась и не осталось сомнений.