Вечный шум поездов всегда нарастал под вечер - так уж получалось из года в год. Лес каждый день ждал его каким-то детским, наивным ожиданием, таким, которое может иметь только лес. Ему нравилось слушать ровную музыку колес, вплетающуюся в привычные ноты шелестящих листьев.
Сначала всегда появлялся гул. Он летел издалека, приветствуя одиноких путников и предупреждая зазевавшихся детей. Затем к гулу приплетался ровный стук - будто биение чьего-то сердца. И лес всегда приветливо шуршал ветками, то поднимая их кверху, то опуская до самой земли.
Так уж получалось из года в год.
А в этом лесу, надобно сказать, был необычный дом: серый, покосившийся на одну сторону и облокотившийся на многолетний дуб, как древний старичок на верную спутницу-палку. Его потемневшие и кое-где прогнившие доски давно потеряли свои, наверное, когда-то яркие и солнечные тона, крыша прохудилась и все чаще пропускала через себя звездный свет, пол прогрызли мыши... И только удивительные, старинные витражи сохранились в оконных проемах. Солнечный свет, ударяясь о гладкую поверхность, рассыпался на тысячи разноцветных брызг, отскакивавших в разные стороны. Дом, как и окружавший его лес, был удивительным и не похожим на другие леса и дома. Старый, искалеченный временем, он ласково смотрел на молодые стройные березки ясными глазами-витражами и пускал озорных солнечных зайчиков по поверхности нежной белой коры.
Это было так странно! Так странно и удивительно... До Леса не добралась война 1941 года, не дошел до Дома немец, не сожгли его по приказу советской власти, не разорили его цыганки-сороки и не разбили тонкие витражи дети, увлекшись веселой игрой. И Дом продолжал стоять - уже будто вне времени, бережно укрытый стеклянным колпаком. Вокруг менялись поколения, над ним летали самолеты, где-то вдалеке гремели поезда... Дом сначала все ждал, что к нему придут, а потом перестал. Наверное, это было правильно. Зачем ждать чего-то, когда тебе ничего не нужно?
На старом чердаке, откуда сквозь прогнившую крышу можно было видеть ночное небо, жила печатная Машинка: большая, с потемневшей позолотой надписей и хрустящими желтоватыми листами. Она временами начинала стучать своими клавишами, скрипя и как бы жалуясь на жизнь. Она любила смотреть на стареющий месяц, качающий длинной желтой бородой, она любила Дом.
И, быть может, в этом Доме не было ничего удивительнее этой Машинки!.. Темными зимними вечерами, когда на чердаке становилось светло и тихо от нападавшего снега, большие старые клавиши с порыжевшими от ржавчины лапками начинали мерно стучать, погружая в странный транс весь дом. Раз-два-три, раз-два-три - раздавались едва различимые звуки серебристо-вьюжного вальса. Снежинки заразительно смеялись и водили хороводы, медленно опускаясь на деревянный пол и празднично сверкая.
Машинка уже который год сочиняла зимнюю повесть. Она не зря звалась зимней, ведь клавиши начинали стучать только с наступлением первых холодов, и не останавливали своего поющего танца до самой капели. Машинка переписывала лист за листом, и все никак не могла найти ту нужную серебристую нотку, которой ей так не хватало! Печатная Машинка очень от этого страдала, но изменить что-либо, увы, не была в силах.
На черной, шершавой поверхности клавиш отсутствовали две буквы. Казалось бы: чего стоят две буквы, когда остается еще тридцать одна? Сколько слов можно сложить из них! Сколько фраз, стихов и рассказов!
Но - нет. То были очень, очень нужные буквы: "а" и "м".
Машинка плакала темными слезами чернил, но исправить что-либо была не в силах. А ведь какие важные, бесконечно важные слова теряются без этих букв! Без "а" и "м" никогда не напишешь слово: "Дом". Или "зима". Или - "мама"...
Еще с этого лета рядом с машинкой поселилась маленькая одинокая Ышь. Сначала они с машинкой не поладили: Ышь пыталась отгрызть машинке деревянную ножку, а та даже не могла пошевелиться. Правда, потом Ышь, найдя себе другое занятие, перестала донимать бедную машинку, и вскоре они даже с ней подружились...
В этом году зима началась внезапно. Машинка не ждала ее так рано и не успела должным образом приготовиться к ее визиту.
Первые любопытные снежинки, тускло поблескивая, опускались на пол чердака старого дома. Никто их отсюда не гнал, и за полночи на почерневших досках появилась снежная горка.
Наверное, это было правильно. Так решила Машинка и снова застучала клавишами свою Повесть. Она писала обо всем, о чем только можно было написать без буквы "м" и "а".
Вот, в снежный сугроб забралась Ышь и стала смотреть на Луну. Сегодня был очень холодный день: черный, местами потрескавшийся лак Машинки покрылся серебристым инеем, и почему-то именно сегодня небо расчистилось от своих сероватых одеяний-облаков, которыми стыдливо прикрывалось последние несколько дней. Ышь удивленно смотрела на яркий желтый диск, вокруг которого щепотью битого хрусталя рассыпались звезды. Шерстка ее вздыбилась на загривке, тонкий хвост подметал снег... Ей было очень холодно, но любопытно. А ведь Ыши, они ведь страсть, какие любопытные существа на самом-то деле! И Машинка продолжала стучать клавишами.
Вот, послышался скрип. Ышь настороженно застригла ушами, вскочила на ноги и, оскальзываясь на ледяном полу, убежала куда-то к себе.
Если бы Машинка умела, она бы вздохнула. Скрип давно стал частью ее зимней жизни: ступенькам старого дома никогда не нравились морозы. И они все ворчали, скрипели, пугая других невидимых обитателей дома, но только не саму машинку.
Подул ветер. Он поднял самые верхние снежинки с пола и завертел их в прозрачном от мороза воздухе, будто старый кукловод своих послушных марионеток. Машинка подумала, и решила написать и об этом. В конце концов, надо же писать о чем-то? О чем-то бесконечно ненужном и вечно недоступном... Ведь порой, казалось бы, самые незначительные вещи имеют самый глубокий смысл. Важно его услышать, увидеть и понять. Что может быть прекрасней в эту секунду, чем быстрый вальс снежинок - маленьких алмазиков с неба? Что может быть приятней, чем скрип старых деревянных ступенек?
Так проходил день за днем и ночь за ночью. Луна сменяла Солнце, Солнце уступало место Луне; Небо кокетливо прикрывалось белоснежными перинами, звезды то сияли ярко и дивно, то будто покрывались стеклом и отказывались дарить свет.
Так было. Но однажды ночью неожиданно послышался стук колес, а затем притихший и заснувший на зиму лес во сне увидел поезд. Наверное, он заблудился. Зимой часто кто-нибудь заблуждается: теряется в переплетении снежных дорог, упуская из виду теплый огонек камина, уходит в глубь каких-то дебрей, уносит вслед за собой память... И если людям свойственно заблуждаться, то почему бы и поездам не теряться во вьюжной мгле?
А потом машинка услышала на лестнице незнакомые звуки.
Топ-топ... - звуки глухо отдавались в стенах старого дома.
Скрип! - вторила лестница.
Шаги. Давно забытые звуки повторялись:
Топ-топ...
По лестнице шел Человек.
Машинка погрустнела и перестала стучать клавишами: она повидала много людей, но все они лишь разрушали созданное. Она никогда не задумывалась над тем, кто создавал то, что другие разрушали. Это ли неправильно? Вряд ли. Если не знаешь, что искать, то никогда не найдешь...
Зимняя Повесть оборвалась, лишь только Человек ступил на чердак. Ышь забилась в какую-то щелку, смолкли скрип и стук клавиш. Будто затаив дыхание Машинка смотрела на человека, читавшего ее повесть. Она думала, что он сейчас ее порвет на тысячи мелких кусочков и выбросит на ветер! Ветру же, в сущности, все равно, какие марионетки будут слушаться его невидимых пут.
Но Человек бережно положил листы на стол и, взяв перо и чернильницу стал вставлять буквы "м" и "а"... Только Ышь не тронул: то ли не заметил, то ли понравилось ему это необычное имя.
Печатная Машинка не знала.
С тех пор Машинка жила у этого Человека - в тепле, уюте и любви. Она не знала его имени: зачем ей оно? Для нее он все равно навсегда останется лишь Человеком из бесконечного количества человек. Один Создающий из множества Разрушителей.
Машинка не думала о том, что он может быть таким не одним.
Она не знала, что искать.
Впрочем, так ли это важно?..
Ышь продолжала жить в Старом Доме: светлыми летними вечерами она пересказывала детям и внукам Зимнюю Повесть, осенью слушала натужный скрип ступеней, а зимой тоскливо вздыхала и смотрела на Луну, выбравшись из лунки маленького сугроба на чердаке Старого Дома.
Как ей там, Машинке с прогрызенной ножкой?..
Дом остался стоять, не тронутый Человеком. Все так же ласково и тепло улыбались его глаза-витражи, все так же он опирался о старый дуб, и все так же раздавался в нем скрип ступеней морозными зимними ночами. Лес так же, как и раньше окружал его непроходимой чащобой, доносился до Дома звук проезжающих поездов под приветственный шелест широких листьев...
Дому не нужно было время: вечность растянулась для него в одно мгновение.
***
Человек же вернулся к исписанным листам только через много-много лет, когда волосы его полностью стали белыми, как снег на чердаке Старого Дома.
Вздохнул.
Улыбнулся.
Почесал за ухом огрызком карандаша.
Добродошно хмыкнул и написал первое предложение в желтой тетради со старыми клетчатыми листами: