Это был тёмный, насквозь пронизывающий холодом ноябрьский вечер; первый снег, закрывающий землю белым, словно сплетённым из нежного шёлка, саваном, мёртво поблёскивал в тусклом свете фонарей. Стройные московские улицы, озарённые леденящими неоновыми огнями, переполняли хаотичная людская суета и тяжело давивший на барабанные перепонки гул, сложенный из слившихся воедино голосов, стука каблуков об асфальт и шумов автомобильных моторов. Огромный город жил, не останавливаясь ни на мгновение, но в тот сумрачный осенний вечер его жизнь казалась лишь грубой имитацией жизни, как дешёвая восковая кукла фальшиво олицетворяет собою человека.
***
Старые настенные часы, одна из тех бесчисленных вещей, что многие годы неизменно оставались на своих местах в том большом доме на окраине Москвы, громко пробили девять вечера, заставив хозяйку особняка, задремавшую в тёплой гостиной, вздрогнуть и крепко сжать пальцами подлокотники кресла. Восстановив оборвавшееся размеренное дыхание, она медленно поднялась и направилась в коридор. Хозяйкой дома оказалась аристократически-красивая тридцатилетняя женщина, изящная, как сделанная искусным мастером фарфоровая статуэтка, с блестящими каштановыми волосами, в которые были вплетены чёрные бархатные ленты... но глаза молодой женщины плотно закрывали тёмные очки с толстыми непрозрачными стёклами, и каждое движение, каждый шаг её был медленен и тяжёл, словно ноги женщины были разбиты в кровь. Опираясь о стены, она наконец добралась до стоящего в коридоре антикварного шкафа с зеркальными дверцами, сняла с вешалки тёмное длинное пальто и осторожно надела его поверх своего платья, потом, сжав в руке тонкую трость, женщина отперла ключом массивные двери и вышла из дома на улицу. Ноябрьский холод мгновенно уколол острыми иглами мертвенно-бледную кожу её красивого узкого лица и хрупких рук, и целое мгновение женщина была убеждена, что в этот вечер ей нужно вернуться в свою тёплую гостиную... но, обернувшись и взглянув невидящими глазами на занавешенные бордовыми портьерами окна, она лишь тяжело вздохнула и медленно пошла вниз по улице, туда, откуда доносился резкий металлический гул городских трамваев. С трудом поднявшись в наполненный морозным воздухом салон, она, оперевшись на свою трость, встала у заднего стекла, испещренного причудливыми ледяными узорами; она прочитала их сплетения наощупь, осторожно коснувшись их кончиками пальцев и почти сразу же отдёрнув прон-зённую острой болью от холода руку. Трамвай неспешно плыл по белоснежным московским улицам, как выброшенная в открытое море маленькая лодка, около часа, пока, наконец, не достиг центра города, и молодая женщина в чёрных очках вышла из него, замерев и начав вслушиваться в окружающие её звуки. Она поняла, что оказалась на суетливо оживлённой площади, над которой беспорядочно метались порывистые ветры и поднимались к чёрно-синему небу отзвуки сотен людских голосов, мужских, женских и детских, прерываемые рёвом моторов. Её шаги, слышимые только ею самой, отозвались лёгким стуком каблуков и хрустом первого снега; она медленно побрела вперёд, в вечную, никогда не рассеивающуюся тьму, окружавшую её, как кокон, с самого рождения. Ей было всё равно, куда идти в этот раз: к восточным или западным границам города, к северным или к южным - между ними не было ни единого различия, они всегда сливались в один сплошной ком резких громких звуков, отравляющих сознание. Так прошло около двадцати минут, мучающих своей бесконечностью, пока один из тех звуков внезапно не отделился от общего потока и не пронзил собою её слух. Это была медленная, нежная мелодия скрипки, переполняемая глубокой и не выразимой словами печалью. Она остановилась, заворожённо слушая её и не слыша больше ничего вокруг себя, словно все остальные звуки улицы бесследно растаяли, умерли навсегда.
- Какая прекрасная музыка, - восхищённо прошептала женщина. - Как прекрасно вы играете...
- Большое спасибо, - раздался ей в ответ негромкий плавный голос. Он принадлежал белокурому юноше, сжимающим свою скрипку побелевшими пальцами и содрогающимся от ноябрьского холода. Он был похож на бесприютного ангела, скитающегося по земле, отвергаемого каждым, кто встречал его на своём пути, и прощающего их всех: такой мягкий тёплый свет излучали его ясные глаза. Но женщина, наслаждающаяся его игрой на скрипке, не могла их видеть: она лишь представляла себе, как красиво должно быть лицо уличного музыканта.
- Меня... меня зовут Полина, - неожиданно произнесла она. - Полина Низамова... а вас?...
- Неужели это может иметь хоть какое-то значение? - тоскливо отозвался музыкант. - Кто станет задумываться о том, как зовут бездомного скрипача...
- Вы ошибаетесь, - твёрдо возразила Полина. - Это имеет значение для меня. Пожалуйста... скажите мне, как вас зовут?
Юноша медлил, долго не произнося ни слова ей в ответ и не отрывая взгляда от своей старой скрипки.
- Меня зовут Игорь, - наконец сказал он. - Игорь Ключевский. Но ответьте, для чего вам нужно знать моё имя?
- Вы не должны сердиться на меня, - почти умоляюще произнесла женщина. - Я не задумывала ничего дурного, поверьте... я просто хотела помочь вам, Игорь...
В ответ ей последовала холодная безрадостная усмешка.
- Помочь мне? Вы ничем не можете мне помочь... только если бросите мне пару монет, чтобы я смог купить себе кусок хлеба...
- Нет, - оборвала его Полина. - Я хотела сделать для вас больше. Я хотела дать вам то, что вы заслуживаете... что заслуживает каждый человек в мире...
- Я не понимаю, о чём вы говорите!...
Она вздрогнула от того, как внезапно и оглушительно громко прозвучал его голос, глубоко вдохнула холодный вечерний воздух и, словно собравшись силами, сказала:
- Пойдём со мной. Пожалуйста, пойдём со мной... не отказывай мне, прошу тебя, не гони меня... я хочу помочь тебе... пойдём со мной...
II
Он не доверял ей с самого начала, с того момента, как только увидел её; и хотя её гордая возвышенная красота завораживала его, необъяснимый, граничащий с неприязнью, страх, который во все времена бродил следом за слепыми, был во много раз сильнее этой случайной влюблённости. Она умоляла его дрожащим, сдавленным от подступившего к горлу комку слёз голосом, но Игорь, осторожно лаская пальцами струны своей скрипки, долго ничего не говорил ей в ответ. Лишь когда беспорядочная вечерняя суета начала растворяться в неподвижной тишине ночи, принёсшей ледяные северные ветры, юноша, плотнее укутавшись в старую куртку, всё же внял мольбам Полины и согласился исполнить их. Они шли, держась за руки и не издавая ни единого звука, пока наконец Полина не попросила его остановиться около тёмного старого дома на городской окраине; Игорю показалось, что он тоже внезапно ослеп или впал в экстатичное оцепенение: такой непроницаемой и тяжёлой выглядела чёрно-синяя завеса ночи, укрывавшая эту неуютную обитель со всех сторон. Даже в самый ясный полдень сюда, сквозь туго переплетённые ветви вековых деревьев, закутанных сейчас в снежные саваны, не смог бы проникнуть ни один из солнечных лучей и ни один из внезапных, разрезающих слух звуков гигантского города.
***
Было уже около полуночи, когда Игорь и Полина вошли в просторную уютную гостиную, согретую потрескивающим в старом камине огнём. Женщина знаками предложила Игорю сесть и, тихо сказав, что сейчас приготовит чай, растворилась в царящем за тёмными массивными дверями комнаты полумраке. Юноша, нерешительно опустившись в мягкое глубокое кресло, протянул к танцующему в камине пламени руки и впервые за долгие дни почувствовал, как драгоценное тепло разливается по его венам вместе с кровью, как оттаивает его обледеневшее сердце - словно жестоко вырванная из его тела жизнь теперь возвращалась обратно. Осторожно, почти любовно положив скрипичный футляр на резной антикварный стол, Игорь пристально оглядел комнату; все её стены, оклеенные плотными обоями тёплого бордового цвета, были завешаны старыми картинами в почерневших рамах: это были написанные маслом портреты, запечатлевшие, очевидно, несколько поколений большой знатной семьи. Картины изображали импозантных пожилых мужчин, достигших своих высот в службе при российском императорском дворе, и молодых женщин, роскошно одетых по моде позапрошлого века, сжимающих в узких белоснежных руках цветы или изящные зеркала. Они смотрели на Игоря сквозь тонкие стёкла своих почерневших от времени рам, и их пустые неподвижные взгляды не затуманивало ничто: стёкла рам были начищены до блеска, будто слепая хозяйка нанимала для ухода за картинами дюжину служанок, а не пыталась, несмотря ни на что, хранить этот один из последних даров, оставшийся в память о семье Низамовых.
- Твой чай готов, Игорь, - мягкий негромкий голос прервал его мысли. Полина, поставив на стол перед юношей поднос с двумя фарфоровыми чашками, на память добралась до стоящего у противоположной стены дивана и удобно устроилась среди его мягких подушек, так, что её слепой, скрытый за плотными чёрными очками взгляд оказался устремлённым прямо в глаза гостю. Игорь вновь смотрел на неё со странным чувством, в котором презрение и восхищение сливались воедино; почему-то он был почти убеждён, что Полина видит каждое его движение, и чувствовал себя так, словно всё его тело было сковано железными цепями. Эти иллюзорные цепи с каждым мгновением смыкались вокруг него всё прочнее и туже, едва позволяя юноше дышать.
- Спасибо, - прохладно отозвался он, благодаря хозяйку дома за чай; несколько недель, насквозь пропитанных ноябрьским морозом, Игорь, изнемогая от лишений, был уверен, что готов продать душу Азазелло всего за одну чашку этого горячего целительного напитка, - теперь же эта чашка, над которой поднимался тонкий ароматный пар, стояла перед ним, но он не решался протянуть к ней руку.
- Слава Богу! - исступлённо прошептала женщина и осторожно протянулась к своей чашке.
- Чай превосходен, - не забыв даже машинальной наигранной улыбки, бросил юноша. - Я не могу не быть вам благодарен, Полина: может быть, этим вечером вы спасли мою жизнь. Но всё же я клянусь, что уйду отсюда немедленно, если вы мне не объясните, для чего это было вам нужно.
- Прости, я не совсем понимаю...
- Да всё вы понимаете! Вы совсем не похожи на человека, занимающегося благотворительностью!... признайтесь: ведь не могли же вы настолько устать от одиночества, что решились пригласить в собственный дом уличного скрипача!...
Полина едва заметно вздрогнула и сжалась в комок, будто слова Игоря задели и испугали её.
- Отчего же не могла? - задыхаясь, прошептала она. - Ты не можешь понять, Игорь... не можешь понять, насколько чудовищно это одиночество, моё одиночество... когда рядом нет никого и ничего... когда ты не можешь знать даже, живёшь ли ты всё ещё или уже нет... я осталась совершенно одна, и, куда бы я ни пошла, меня повсюду окружает только тьма и пустота. Я... я готова была свести счёты с жизнью, с такой жизнью... ты сказал, что, быть может, сегодня я спасла тебя... нет. На самом деле это ты сегодня спас меня.
Игорь не сводил с неё глаз: ему казалось, что женщина из последних сил сдерживает слёзы, и он уже почти признал свою ошибку и начал укорять себя за грубость и жестокость, но ещё одна, неясная искра подозрения так и не исчезала из его сознания, не позволяя ему верить словам Полины.
- Здесь повсюду эти портреты, - сказал он в ответ на признание женщины. - Они ведь изображают членов вашей семьи, не правда ли? Где же они все? Они оставили вас?
- Да, - печально прошептала Полина, низко опустив голову. - Они оставили меня... навсегда. Когда-то у меня были родные... у меня была мать, была старшая сестра, уже успевшая обзавестись собственной семьёй, было два племянника... мы никогда не враждовали, никогда не желали друг другу зла, но и настоящей семьёй, единым целым, мы тоже никогда не были... я тянулась к ним, они делали вид, что рады мне, но на самом деле они так и не смогли принять меня: я всё равно была изгоем, я... я родилась слепой... и они не могли об этом забыть. Они оставили мне в наследство весь этот дом и треть состояния моего отца, а сами решили уехать прочь... улететь из нашей страны... но их самолёт разбился, они все погибли в авиакатастрофе... Господи... это было катастрофой!... нет, это было случайностью, нелепой, ужасной случайностью!...
- Нет, Полина. На земле не бывает никаких случайностей.
Игорь не знал, почему он сказал именно это: он собирался сказать совершенно другие слова, слова сочувствия Полине Низамовой, но, очевидно, она не должна была услышать их от него. Между ними воцарилась долгая, оглушающая тишина, и около четверти часа её не могло нарушить ни единого случайного звука, пусть даже скорее угадывающегося, чем действительно слышимого.
- Что ж, - наконец отозвалась Полина, словно освободившись от глубокого болезненного сна, - я рассказала тебе свою историю... теперь ты знаешь правду. Может быть, ты сам расскажешь мне такую же правду о своей жизни?...
- НЕТ! - оглушительно громко воскликнул Игорь, заставив женщину вздрогнуть и едва не выронить из рук чайную чашку. Полина окаменела, словно не решаясь шевельнуться, как беспомощный кролик под взглядом исполинской змеи.
- Но, Игорь... почему ты так...
- Я сказал, нет! И больше вы ничего от меня не добьётесь. Наш разговор окончен.
Горделиво откинув назад золотистые пряди волос, Игорь, поднявшись с кресла, выпрямился во весь рост и твёрдо добавил:
- Я смертельно устал. Где в этом доме вы позволите мне спать?
- Я... я тоже очень устала, - отвечала Полина. - Уже первый час ночи. Идём, я покажу тебе спальню...
- Пусть ваша спальня останется вам, - отрезал юноша. - Я готов переночевать и в этой комнате.
- Но ведь здесь даже нет постели, только этот диван...
- Бездомные спят в подвалах, Полина, - холодно усмехнулся Игорь, - в подземных переходах или просто в картонных коробках. Думаете, на этом диване мне будет неудобнее?
Полина медленно поднялась, не поднимая покорно склонённой головы и долго не произнося ни слова в ответ. Наконец в темнеющей и наполняющейся ночной прохладой гостиной вновь прозвучал её голос:
- Я не могу тебе приказывать: ты можешь делать то, что хочешь. Но если... если что-то случится здесь... если что-то начнёт происходить... один ты не сможешь защититься: только я смогу помочь тебе... поэтому пообещай мне не медлить и уходить из этой комнаты, если... ты сам поймёшь, если это произойдёт...
Игорь бросил ей своё грубоватое согласие, не понимая и не пытаясь понять, о чём именно она говорила. Полина с благодарностью кивнула ему и опустившимся до слабого шёпота голосом произнесла:
- Я очень устала, Игорь... мне будет тяжело подняться по лестнице на третий этаж, где находится спальня... не согласишься ли ты помочь мне? Пожалуйста...
Он вновь, не задумавшись ни на миг, согласился выполнить её просьбу, в которой ничто не показалось ему странным, и, подойдя вплотную к Полине, он легко поднял её на руки и почти сразу же почувствовал, как её тонкие пальцы крепко вцепились в его одежду, словно женщина боялась, что он вдруг бросит её с лестницы вниз.
III
Это была тяжёлая, удушающая холодным воздухом, ночь, вся обратившаяся в один болезненный, истязающий душу и тело кошмар. Казалось, Игорь уснул, едва успев коснуться разложенных на диване подушек, - или, лучше сказать, впал в глубокую кому, словно внезапно умерев. На его глаза, обычно остро видящие даже в сгущающихся ночных сумерках, теперь опустилась непроницаемая завеса тьмы, поглотившая свет, цвета и оттенки, - словно юноша, как и приютившая его в своём старом особняке Полина, тоже ослеп. От его зрения оказалось надёжно скрыто всё, что окружало его в холодной гостиной... нет. Он чувствовал себя не так, словно его глаза закрыли плотной чёрной пеленой: он чувствовал себя так, словно кто-то вырезал, вырвал его глаза одним молниеносным движением, оставив на их месте лишь пустые глазницы. Но расползающаяся вокруг подобно змее пустота царила недолго: через несколько мгновений её начали заполнять звуки, ужасающие звуки, - скрежет десятков длинных острых ногтей о стёкла и шероховатые доски, складывающийся в чудовищную имитацию... игры на скрипке. От этой музыки кровь в жилах застывала и словно обращалась в острые ледяные осколки, барабанные перепонки разрывались, дыхание парализовалось. Юношу била безудержная дрожь, на лбу выступила испарина и всё тело стало будто сделанным из размягшей мокрой ваты; Игорь закрывал уши руками, но та ужасающая музыка играла словно внутри него самого, в его мозге. Постепенно сквозь её скрежет стали проявляться, как изображение на фотоплёнке, посторонние звуки. Они уплотнялись, сгущались и скоро обратились в ясно различимые голоса, мужской и женский. Они звучали встревоженно, испуганно, и каждое произнесённое ими слово отдавалось острой болью в сердце юноши: да, он не слышал этих голосов уже десять лет, но он никогда бы не смог ни забыть, ни спутать их с другими из тысяч голосов. Это были голоса его родителей.
- Мы не должны были этого делать! - срываясь и дрожа, кричал женский голос. - Мы никогда не должны были!... как мы могли?!... как мы могли подвергать нашего сына такой опасности, ведь ему только одиннадцать лет, он совсем беззащитен!...
- Успокойся, прошу тебя, успокойся! - встревоженно отзывался мужской голос. - Мы сами будем отвечать за то, что мы сделали, слышишь, мы, а не наш сын! Ведь мы же спрятали его, ты знаешь, что он в безопасности!...
- Что значит "в безопасности"?! Он не может быть в безопасности, и я знаю только одно: они сумасшедшие, они убийцы, и они... они никогда никого не пощадят!... они найдут его, ты понимаешь, они найдут его!... о, Господи Боже, как мы только могли... это мы во всём виноваты!...
- Нет, милая, нет, поверь мне! Они не найдут его, они никогда не найдут его, поверь мне, с ним всё будет хорошо! Он будет жить, он будет жить дальше!...
Он пытался сказать ей что-то ещё, она пыталась сдержать слёзы и что-то ответить ему, но их голоса растворились, утонули во внезапно огласившем все пространство стуке, оглушительно громком стуке в деревянную дверь. Вслед за ним раздался пронзительный женский крик и сдавленные рыдания, сквозь которые голос женщины тщетно пытался произнести что-то ещё, тщетно умолял о пощаде, тщетно пытался скрыть леденящий, разрезающий душу, ужас и лишь беспрестанно повторял чьё-то имя. Мужской же голос, прохрипев что-то и словно захлебнувшись подступившей к горлу кровью, через мгновение умолк навсегда, а спустя ещё секунду, мучительно-долгую, как маленькую вечность, после короткого, вырвавшегося словно случайно, вскрика голос женщины тоже внезапно стих и больше уже не раздавался. Последним, что успел увидеть Игорь, была ослепительная вспышка света, густо-красного, багрового, как пролившаяся из перерезанных вен кровь; она загорелась и словно врезалась в глаза, пока, наконец, юноше не удалось пробудиться. Задыхаясь, конвульсивно дрожа и обливаясь холодным потом, он медленно огляделся вокруг, пытаясь привыкнуть к царящей ночной тьме и различить в призрачном лунном серебре очертания стоящих в комнате предметов.
- Всё в порядке, - беззвучно обратился Игорь к самому себе. - Всё хорошо... это был просто сон... просто дурацкий страшный сон, и всё...
Опираясь на мягкие подушки, он утёр ладонями пот с лица и откинул назад влажные золотистые пряди волос. Казалось, остатки ночного кошмара умирают, оставляют его навсегда и словно дают клятву никогда больше не возвращаться и не тревожить его сердце... но странное, не угадывающееся, не иллюзорное, а, напротив, поражающее своей реальностью ощущение тупой ноющей боли по-прежнему не позволяло Игорю успокоиться, не позволяло ему окончательно проснуться и освободиться от липких сетей страха. Плотно сжав губы от этой мучительной пытки, юноша поднёс к лицу руки и с ужасом затаил дыхание: его тонкие гибкие пальцы, привыкшие нежно ласкать скрипичные струны, были изранены, окровавлены, разбиты в кровь. Кровь уже успевала застыть на них запёкшейся, тёмной коркой, и одновременно течь по пальцам свежей, течь неостановимыми горячими струями. Теперь Игорю казалось, что в этой тёмной холодной гостиной словно скрывалось неведомое мифическое чудовище, истязающее и разрывающее его на куски; лишь оттуда, с третьего этажа этого особняка, от двери спальни, лился согревающий свет.
"Пообещай мне не медлить и уходить из этой комнаты, если... ты сам поймёшь, если это произойдёт".
***
Полина открыла ему дверь, едва он успел постучать, словно уже давно ждала его; на ней не было ничего, кроме шёлковой ночной сорочки и неизменных чёрных очков с толстыми стёклами, в которых теперь отражался мягкий свет настольной лампы. Каштановые волосы, освобождённые от тугих лент и заколок, опускались на её узкие плечи блестящими волнами, губы едва заметно подрагивали в ласковой улыбке. Она действительно была очень красива: слабо рассеиваемая золотистым искусственным светом тьма странно преображала её.
- Здравствуй, - тихо прошептала она, глядя на Игоря так пристально, словно была зрячей и могла его видеть.
- Здравствуй, Полина, - нерешительно отозвался юноша, незаметно для самого себя перейдя на "ты". - Прости, если я разбудил тебя, но...
- Нет, Игорь, ты не разбудил меня, - мягко возразила она. Ласково усмехнувшись, женщина медленно подошла к нему, заперла за ним дверь на засов и, взяв Игоря за израненные в кровь руки, неожиданно пробормотала:
- Это... это было ужасно... всё, что произошло тогда, в тот день... мне очень жаль...
Игорь взглянул на неё с нескрываемым ужасом, оказавшимся сильнее его изумления и тщетных попыток убедить себя, что Полина говорит не о том кошмарном, переплетённом с реальностью, сном, который истязал его в эту ночь. Слова Полины могли означать почти всё, что угодно, но почему-то юноша ни секунды не сомневался в том, что она вела речь именно о его видении.
- О чём ты говоришь? - настороженно спросил её Игорь, но женщина, ничего ему не ответив, лишь подошла к призрачно серебрящемуся в дальнем углу комнаты большому овальному зеркалу, взяла с ночного столика широкую шёлковую ленту и, протянув её юноше, прошептала:
- Пожалуйста, сними мои очки и завяжи мне глаза этой лентой... это чистый шёлк... он так нежно ласкает веки, что мне порой кажется... будто я и не слепа...
Игорь оглядел её недоумевая, но почему-то не осмелился возразить хозяйке дома. Наскоро стерев запёкшуюся на пальцах кровь, он медленно подошёл к ней, подрагивающими одновременно от волнения и отвращения руками снял чёрные очки и взглянул на отражение женщины в зеркале. Разрез и форма её глаз, сходные более с арабскими, чем с европейскими, завораживали и очаровывали своей необыкновенной красотой, но глазные яблоки, неестественно огромные, мутные и будто наполненные грязной дождевой водой, возбуждали холодную неприязнь. Игорь осторожно завязал глаза женщины чёрной шёлковой лентой и, не отрывая взгляда от её призрачного зеркального отражения, опустил руки на её плечи; кожа женщины была холодной и голубовато-белой, как кожа покойницы.
- Сними эту сорочку, - неожиданно вновь раздался в полутьме её тихий мелодичный голос. - Прошу тебя, Игорь, сделай это, не медли...
Она провела тонкими бледными пальцами по шее, груди и талии, и, почувствовав на своей коже горячие руки юноши, произнесла:
- Сними эту сорочку и поцелуй меня... скажи мне, красиво ли моё тело. Я... я никогда не видела его... только ощущала... изучала наощупь...
IV
Так продолжалось ровно шесть дней: шесть дней, наполненных внезапно ожившими, поднявшимися из самых глубин подсознания, воспоминаний, истязающими сновидениями, чудовищной музыкой, разрывающей барабанные перепонки и насквозь пронзающей мозг, и болью, становящийся раз к разу всё нестерпимее. Раны на руках юноши не заживали, как не заживают царапины и шрамы, оставленные на обтянутом бело-синей кожею трупе, и все его безумные попытки начать играть вновь оказывались обречёнными на провал. Снова и снова он брал в руки свою скрипку и смычок, снова и снова пытался исполнить хотя бы самую простую тему, разученную им по нотам ещё в детстве, но пальцы не слушались его и струны всегда покорной ранее скрипки словно отказывались признавать его былое господство и играли лишь ту ужасающую пародию на музыку, которая беспощадно мучила Игоря в тех сновидениях, каждую ночь. Призрачный покой возвращался к юноше лишь в спальне Полины Низамовой, и, несмотря на то, что молодая женщина с извращённым наслаждением принуждала Игоря каждый раз ласкать её красивое тело, проведённые рядом с ней часы всё же давали пусть убогое и ненадёжное, но убежище от поражающих своей близостью к реальности кошмаров, убежище от разрушительных страхов того, что это и была именно реальность, а не галлюцинации или болезненные коматозные сны. Но скоро и эти хрупкие стены разрушились, как карточный домик, и старый дом Низамовых казался теперь стальным капканом, из которого невозможно было вырваться, не пролив ни единой капли крови.
***
Это был один из морозных ноябрьских вечеров, ничем не отличающийся от всех пережитых Игорем ранее. Над Москвой сгущались чёрно-синие стеклянные сумерки, дышащие холодом и наполненные привычными, сливающимися воедино, звуками гигантского мегаполиса, беспокойно гудящего, как миллиардный пчелиный рой... и бесцельно блуждая в этом, похожим на первозданный Хаос, мирке, Игорь случайно будто увидел в нём слабый лучик света: его тонкого слуха посреди нескончаемого бессвязного гула коснулась музыка, тихая, ласковая, напоминающая колыбельную песню без слов. Сердце юноши мучительно сжалось и едва не разорвалось на части: несомненно, это была музыка нежной скрипки. Игорь беззвучно молил Господа о том, чтобы не слышать её, чтобы вдруг стать глухим; он плотно прижимал к ушам обмотанные белоснежными бинтами ладони, но эта странно манящая музыка звучала словно внутри его тела, в его сердце, в его мозге, разносилась по венам вместе с кровью, и не слышать её, оградить от неё своё сознание, было уже невозможно. Пробираясь сквозь суетливую пёструю толпу, отталкивая преграждающих ему путь людей, юноша почувствовал песню той плачущей скрипки совсем близко от себя и наконец увидел самого музыканта. Это был красивый мальчик, не старше двенадцати или тринадцати лет; ледяной порывистый ветер развевал его чёрные волосы и пронизывал насквозь его тело через старый вязаный джемпер и длинный цветастый шарф. Мальчик был бледен от холода и изнеможения, но и сам будто не замечал этого, продолжая играть и не сводя глаз со своей старой скрипки. Люди торопливо проходили мимо, не обращая никакого внимания на юного скрипача, а Игорь, как загипнотизированный его музыкой, стоял и слушал, не в силах пошевелиться и отвлечься хотя бы на миг.
- Твоя музыка - это чудо, - восхищённо произнёс Игорь, когда мальчик перестал играть и спрятал свою скрипку в футляр.
- Большое спасибо, - с благодарностью кивнул ребёнок, скромно опустив чистые голубые глаза. - Вы очень добры...
- Я был бы счастлив отдать тебе всё, что у меня есть, за твою игру, малыш, - виновато добавил Игорь, - но у меня нет с собою ни одного рубля... прости.
- Вам не за что извиняться. Отдать всё, что у тебя есть, не значит отдать все свои деньги, - спокойно ответил мальчик. - Я вижу, что вы искренни.
- Да, - задумчиво произнёс юноша. - Знаешь, я когда-то тоже играл здесь, на этой площади... наверное, поэтому ноги до сих пор сами приносят меня сюда, каждый раз, когда я выхожу из дома... хотя я больше никогда не смогу играть на своей скрипке.
Он обречённо вздохнул и, странно доверяя этому ребёнку, как самому близкому человеку на земле, показал ему свои руки, перевязанные бинтами от кончиков пальцев до запястий.
- Вы получили раны, которые никогда не заживут? - неожиданно спросил мальчик и вопросительно взглянул на Игоря.
- Верно, - кивнул тот, не удивляясь, что ребёнок смог понять его безо всяких объяснений и лишних слов. - Эти раны будут кровоточить всегда, до тех пор, пока...
- Пока вы не умрёте? - закончил за него мальчик. - Нет, это не так, вы же сами знаете, что это не так. Эти раны будут кровоточить лишь до тех пор, пока не умрёт тот, кто постоянно сдирает ту корку, которая затягивает их.
Игорь медленно выпрямился и, не произнося ни единого слова, пристально взглянул прямо в глаза ребёнку. Небесно-голубые, на мгновение юноше показалось, что они внезапно изменили свой цвет, став изумрудно-зелёным и кроваво-красным, и зрачки в этих глазах были сужены в щёлки, как у диких хищников... как у Зверя.
ЭПИЛОГ
Это была последняя из ночей, проведённая юным скрипачом в старом доме семьи Низамовых. Стенные часы пробили ровно час, когда Игорь вернулся в эту странную темницу; он, как и прежде, был уверен, что его вновь будут истязать кошмары, неразрывно связанные с истинной реальностью, наполненные чудовищной музыкой, криками и предсмертными мольбами его родителей, убитых фанатиками, сектантами или психопатами десять лет назад, и вспышками густого кроваво-красного света, внезапного заливающего всё вокруг, всю Землю, весь Космос. Но слова тринадцатилетнего уличного музыканта с глазами самого Антихриста, звуча всё громче и пронзительнее, гремели в сознании Игоря, повторяясь и повторяясь вновь: "Эти раны будут кровоточить лишь до тех пор, пока не умрёт тот, кто постоянно сдирает ту корку, которая затягивает их..."
***
За окном слабо брезжили первые розоватые лучи рассвета, когда Полина Низамова, одетая в блестящее тёмным золотом шёлковое платье, беззвучно открыла дверь и медленно, словно паря в воздухе, подошла к Игорю. Юноша молча стоял у огромного зарешеченного окна, встречая пробуждение холодного ноябрьского солнца и будто не замечая подкрадывающейся к нему, как хищник к своей жертве, женщины. Он не сомкнул глаз всю ночь: какая-то таинственная сила, надёжно укрывшая его своими чёрными крыльями, заставляла его бороться с подступающим сном, с последним из оставшихся для него в этом доме кошмаров. На его красивом бледном лице не было и тени усталости или изнеможения, и раны на руках, обычно кровоточащие и словно насквозь пронзаемые острыми иглами, теперь, казалось, стали затягиваться коркой.
(Эти раны будут кровоточить лишь до тех пор, пока не умрёт тот, кто постоянно сдирает ту корку, которая затягивает их)
Голос мальчика со скрипкой звучал в его мозгу ещё оглушительнее и властнее, так, словно, кроме него, в целом мире не существовало больше ничего и никого. Игорь уже давно не боялся его и не пытался заставить его умолкнуть: теперь он существовал вместе с ним, как единое целое, как плоть и кровь.
- Игорь, - прозвучал за его спиной тихий голос Полины. - Мне кажется, уже очень поздно... давай поднимемся в спальню. Довольно истязать себя.
- Да, - глухим потусторонним голосом отозвался юноша. - Верно. Довольно истязать себя.
И, обернувшись к ней, он легко поднял её на руки и направился к витой поскрипывающей лестнице, устланной старыми пушистыми коврами. Она улыбалась, лаская его руки и осторожно проводя кончиками пальцев по его длинным светлым волосам, он же по-прежнему молчал, устремив остекленевший взгляд в одну точку перед собой. Наконец поднявшись на третий этаж, Игорь остановился на небольшой квадратной площадке и в последний раз взглянул на Полину. Женщина, всё так же улыбаясь, немного смущённо спросила:
- Что-то случилось, Игорь? Почему ты остановился здесь?
- Эти раны будут кровоточить лишь до тех пор, пока не умрёт тот, кто постоянно сдирает ту корку, которая затягивает их, - странно отвечал ей юноша.
- Ч-чт-то? - запинаясь, проговорила женщина. - Я не п-понимаю, о чём...
Но в следующее мгновение её ровный мелодичный голос сорвался на крик ужаса. Игорь поднёс её хрупкое тело к самым лестничным перилам и, вновь повторив слова тринадцатилетнего скрипача, сбросил вниз. Всё продолжалось недолго, словно вспышка молнии, ослепляющая и испепеляющая, но угасающая через секунду. Крик обезумевшей Полины, слишком поздно осознавшей, что произошло, резко оборвался после глухого, тяжёлого удара её тела о твёрдый, как камень, деревянный пол, мгновенно обагрившийся кровью. Женщина в последний раз конвульсивно вздрогнула и больше уже не шевелилась; её судорожный сдавленный вздох стал последним звуком, раздавшимся в старом доме, опустевшем навсегда. Последним перед тихой, завораживающей музыкой скрипки, рыдающей и смеющейся одновременно.