По выдолбленной из цельного куска асфальта улице небоскрёбов, громко шлёпая босыми, в пляжных тапках, ногами, среди непрерывного людского потока в растрёпанной соломенной шляпе с маленькой обезьянкой на плече и битой временем шарманкой в крепких руках шёл Шарманщик.
Он был стар этот шарманщик, как и его инструмент, но это не была старость немощи, старость увядания. Это была старость полная мудрости и внутренней нажитой с годами силы, старость перерождения.
В яркой гавайской рубахе с загорелой продубленной штормами и буранами кожей, чуть щурясь от яркого солнца, сам светясь морщинками-лучиками вокруг глаз, торжественно и неторопливо, как на параде, он рассекал толпу с лицом китайского мудреца.
Люди спрыгивали с его дороги будто увидя мчащий на них грузовик удивлённые с расправившимися от хмари лицами и притаившейся в уголках губ улыбкой, сперва слыша и уже потом видя старика. Не то чтобы он был одет не по-погоде или что-то такое уж сильно эпатажное было в его облике. Нет. Просто глядя на него, они словно чувствовали в нём существо совсем другого, неразличимого для них мира.
Это было странно.
Они спешили по своим вечно неотложным делам, навьюченные заботами, придавленные поставленными перед собой целями эти мужчины в чехлах из дорогих костюмов, женщины, тоже зашторенные, с ещё более дорогой косметикой на лицах и ногтях. Грустные и весёлые, добрые и злые, беспечные и ответственные, такие разные и такие одинаковые.
Они улыбались шарманщику, на мгновение отвлекаясь от своих мыслей, и он иногда откликался им широкой улыбкой отставной голливудской звезды.
Тем временем играла шарманка. Старик исправно крутил ручку, вздрагивали хрустальные колокольчики, бежали по проторенным дорожкам серебряные поршни, крутились в обжитых пазах игрушечные валики. Шарманка пела. Это был простой и трогательный народный мотив. Прохожие не могли этого знать, но песня эта была про юного капитана, покинувшего свой дом, чтобы покорить океаны и моря и оставившего на берегу свою истинную единственную любовь, старушку матушку и своё детство. Это была грустная песня, потому что капитан так и не вернул любовь, не увидел больше матери. Но об этом знал уже только сам старый шарманщик, ну и ещё, наверно, его обезьянка.
Обезьянка была уж очень деловая и серьёзная, только любопытная. Она всё время вертела своей головкой с маленькими глазками-пуговками и внимательно вглядывалась в прохожих, будто искала своих знакомых. Иногда она замечала что-то видимое только ей одной. Тогда она просовывала ручонку под шляпу шарманщика, выуживала оттуда маленькую бумажку и ловко со всех ног бросалась к заинтересовавшему её человеку. Если это был мужчина, то она почтительно дёргала его за штанину. Женщины порой пугались, но, приглядевшись, сменяли гнев на милость, тогда обезьянка протягивала им бумажку и быстро возвращалась на плечо шарманщика. Он кивал им, здороваясь, и шёл дальше.
А человек оставался стоять на месте читая и перечитывая записку, ища глазами широкую спину старика в соломенной шляпе, вслушиваясь в затихающие аккорды колдовской шарманки.
Они вздрагивали от написанных слов, как от взрыва петарды, превращаясь из грустных в весёлых, из весёлых в грустных, шумные задумывались, малахольные улыбались чему-то внутри себя, бизнесмены решались взять отпуск. А кто-то хватался за телефон, чтобы позвонить близким и признаться им в любви. На каждого действовало по-разному, но неизменно на всех.
Безнадёжно больные решались лечиться, проигравшиеся в пух и прах набирались храбрости отыграться, безответно влюблённые - твёрдости объясниться, спортсмены клялись удвоить усилия, а биржевые спекулянты принимали решение отойти от дел.
Толпа расступалась покорная воле шарманщика, очарованная такой неуместно-нелепой здесь мелодией, а он всё шёл вперёд, вращая отполированную его рукой деревянную ручку, неся свою простую истину тем, кто хотел услышать и был готов понять.
Хмурый человек почувствовал устремлённый на него снизу вверх серьёзный взгляд и лёгкое касание к ноге. Он опустился на корточки и удивлённый взял из протянутой лапки маленький кусочек бумаги, прочитал и ощутил, как горестная складка неумолимо сжатых губ неодолимой силой растягивается в широкую улыбку.