Приглушенное мурлыканье уставшего за день бассейна в попытке перешуметь доносящиеся как будто издалека дискотечные басы, усиливается, насколько это возможно, но терпит поражение...
А под пальмой мужик, отсчитывая удары, спокойно рубит старушек. День прошел, устал, присел отдохнуть, и время остановилось: вечер, ночь и утро слилось воедино, непонятно, чей же все-таки черед...
Старые леди, попискивая перед концом, грызли себя одной-единственной на всех мыслью, одному Богу известно, какой именно из списка идиотских старушечьих мыслей. Мужик насвистывал "Сердце красавицы склонно к измене...", занося топор в очередной раз, вспоминал всех своих неверных.
Шницель спотыкался в темноте обо все, что не было ровным асфальтом. Нервный пес твердо решил в эту ночь бежать из дома. Какой резон там вообще оставаться, когда свежее мясо давно перестало быть свежим, а возле его тарелки роились мухи, жаждущие испортить и без того пропавший аппетит. Хозяин сегодня был особенно странным: пришел с утра непонятно откуда, снял сапоги и не запустил в Шницеля правый, потом он сел на лавку у окна и долго пялился в одну точку...
Он давно приметил этот пространственный разрыв. Давно заметил, что войти туда проще, чем выйти и остаться незамеченным. Из-за пальмы он всегда наблюдал за красотками и искренне желал им всем мучительной смерти.
Плешивая дворняга почесала за ухом и решила напомнить неотесанному мужлану, зовущемуся "хозяином", о своем существовании. Шницель осторожно (как бы не лягнул) подполз к вонючим ногам и изобразил преданность, насколько сумел. Фигово, видимо, сумел. Хозяин продолжал смотреть в одну точку.
Красоток рубить все же было жалко, загорелые филейные части разделывать было неохота из эстетических соображений. Да, точно, старухи. Одинокие старые леди в гламурных нарядах часами торчали у бассейна в надежде, что какой-нибудь молодой альфонс скоро просечет об их несметных богатствах и они оба утонут в море ласки. Она - искренней и, быть может, последней, он - вынужденной и опротивевшей.
Покормит или нет в конце-то концов?! Голова закружилась от вони и Шницель все же решил дистанцироваться от ног. Он давно вынашивал план побега, который был предельно прост: хозяин откроет дверь, отвернет свою упитую репу в сторону окна, как будто в последний раз задумчиво посмотрит на любимую точку (он часто так делает в последнее время, значит, шансы велики), а Шницель не растеряется, соберет лапы в кучу и аста ла виста, мужлан!
Старухи неслучайно являлись конечными остановками топора. Он никогда не любил женщин. Вернее так, он их любил, они его - нет. Каждая очередная фифа вела себя не лучше предыдущей, убеждая в правильности замахов. Но ничего нельзя было поделать с тем, что на милашек рука не поднималась. Оставалось успокаивать себя мыслями, что старые леди когда-то были теми же милашками, насолившими кому-то другому, а миссия его благородна и справедлива. Оттопырив губки, вырисовывая восьмерку бедрами и крюча тонкие наманикюренные пальчики с застрявшей в них сигареткой, она так ему и запомнилась, капризно-несерьезно-мило-черство-тварь. Первая.
Шницель несся во весь опор, сшибая на своем пути мелких грызунов и мотыльков. Он просто офигевал от своей смелости и ловкости. Мужлан где-то там, пару сотен запинаний назад, стоял по-прежнему в дверях, даже не думая о том, чтобы пуститься в погоню. Старый пес обольщался на этот счет, ускоряя бег. Хозяин давно был озабочен другим, потому и мясо стало приютом мух, а сапоги перестали летать.
Почему собака не ест человечину? То же самое мясо. Мухам нравится. Он расчертил деревянный пол резиной от сапог, вышагивая взад-вперед. Почесав прыщавый подбородок и задев оспины на лице, поморщился, остановился на минуту, задумался на две, схватил топор и стремительно направился в лес. Он знал, пришла она. Месть. Несправедливо обиженный будет сегодня вновь успокаивать свою изуродованную душу.
Пес устал, лапы сплелись между собой, и он упал. Мокрый шероховатый язык устроился рядом на теплой земле. Мысли только что были, но Шницель уже не помнил, какие, они скрылись в тумане. Он видел, они вылетели из головы, пронеслись в небе и просто испарились. Кузнечики и птицы раздражали шумом, отвлекали. Интересно, мухи доели мясо? Он был еле живой от галопа. Вспомнил хозяина. Вспомнил вонь, и голова закружилась вновь. Уставшие глаза устремились в одну точку. Пес умер.
Три шага вправо от березы с засечкой, пять влево и еще ровно двадцать три по диагонали в сторону гнилого пня. Хлорный воздух резко ворвался в ноздри, он чихнул. Духота влажного климата напрягала и сердила. Очередная мадам "Вовсю падают листья" при полном параде ожидала альфонса, закинув короткую толстую ногу на другую, ну или попытавшись закинуть. Он поспешил и разозлил сам себя. Но, так или иначе, дело свое знал, помнил Первую, что значительно облегчало работу, справился. Кряхтя и сипя он дотащил мешок с тем, что осталось от старухи, до разрыва в пространстве и оказался в лесу. Оставалось лишь дотягать паззл из некогда милашки до своей избы...
Он пришел как всегда не в духе. Был тут и одновременно далеко. Стал смотреть в одну точку. Он умер. Давно. Еще тогда. После Первой. Когда ее крохотные ноготки забарабанили нервно по столу, когда она курила больше, чем обычно, когда она гримасничала больше, чем обычно, когда она сказала, что это конец... Тогда она убила его. Он был мертв. Сидел и смотрел в одну точку. На секунду взгляду надоело держаться, и он упал на миску, где уныло вялилось мясо. Неплохо бы завести собаку...