Архарова Яна : другие произведения.

О рыбах небесных часть два. Глазами того, кто напротив

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    продолжение.

  Часть вторая
  "Глазами того, кто напротив"
  
  Привет, Лён! Надеюсь, у тебя найдется сколько-нибудь времени осилить эту длинную простыню излияний в письменном устаревшем виде? Мгновенного выхода в пространство общей сети здесь пока не обеспечено, и сомневаюсь, что будет когда-нибудь. Исследуемая территория, понимаете ли...
  Так что все условия спора не соблюдены. Я, помнится, обещал проявиться немедленно - если столкнусь с сознанием глубокой своей профнепригодности?
  
   А я сижу, пишу тебе - а перед глазами так зрительно четко...
  "Вы их понимаете?" - спрашивает меня комендант исследовательской базы "Система Тен-4" Кен Хендо. Поворачивается спиной к экрану, смотрит на меня - глазами рыбы-прыгуна, вытащенной из аквариума - не отвернешься и долго ждет ответа. Я долго жду - взвешиваю, смотрю на экран... Но, понимаешь, мне приходится сказать: "Нет".
  Кадры, что последуют там, на экране, я выучил, кажется, почти наизусть. Хронику нашей победы в системе Тен-4. Господин комендант, правда - как и большая часть персонала нашей исследовательской базы - очень редко говорит "победа". И я вслед за ними. Я изучаю материалы, к которым предоставили допуск, беседую с группой инженерных исследований - и чуть больше того, в пределах разрешенного доступа, хожу по этой мертвой земле, так хорошо помнящей своих хозяев. И мне страшно, Лён. Страшно - и очень безнадежно. Всего-то три стандартных месяца тут прошло, а переменило и перепахало меня - так здорово. Боюсь предсказать - каким я отсюда выберусь, и сколько расстройств здравого сознания ты у меня непременно найдешь. И будешь, наверно, прав. Но надо же кому-то послать эту простыню.
  
  Будет сумбурно.
  На первом знакомстве со мной Господин комендант исследовательской базы Кен Хендо смеялся. Ржал в голос. На ознакомлении с документами и специализацией. А разговаривает он - не по виду: громко, раскатисто, судя по тому, как перевирает согласные и не связывает интонации - уроженец Перекрестных территорий:
  - И что ты тут забыл, парень? - ржал в лицо мне будущий начальник. - С кем ты тут собрался говорить, исследователь? Это кладбище... Понимаешь, парень, по буквам: клад-би-ще! Очень большое. Вся планета на выбор...
  Потом - я был очень удивлен, поэтому так четко помню. Он еще раз оценит - видимо, мой общий список рекомендаций. Встанет из-за терминала. Подойдет. Я тогда впервые подумаю, что похож он на рыбу-прыгуна. А еще - что специфическую расцветку лица и опухлость ему обеспечивают понятные средства. Судя по запаху недавно потребленного нелучшего алкоголя. Прибыл я, надо добавить, по норме транспортов. Раньше полудня.
  - Значит, с полным доступом ко всем информационным ресурсам? - прочитает он строчку из моих документов Тягуче. Отдельно демонстрируя, что на возрастную стоматологию не скопил. Или пренебрег. - Ладно, хрен с тобой, прописываю. Сиди на кладбище, талант, целее будешь. Живые "варвары" с нами там говорят - не успеешь "сопротивление бессмысленно" сказать, как уже на атомы разлетелся. - Он трепался где-то так довольно долго, а я стоял, мало что понимал и не знал, куда повернуться от перегара. - Где об наше кладбище развлекаться будешь? У технарей или в информ-центре? В информ-центр - это ко мне.
  Признаться, в тот момент я был ощутимо разочарован, что место моего распределения - действительно информ-центр. Тем более, когда объект, об этом услышав, приблизился на расстояние совершенно невыносимое: амбре сносило. И выдал с двусмысленным жестом:
  - За торчалку свою не боишься, дело молодое? А то его неподалеку от руин воткнули. Думали, там осталось, что исследовать, идиоты!
  Боюсь, в первый раз я ответил своему местному начальству не слишком вежливо. А он заржал, вернул мне документы и пригласил влезать в исследовательский вездеход.
  
  Была ранняя осень, мы ехали долго - менялись цифры пройденного пути, не менялся почти пейзаж за куполом вездехода. Ровная куда ни плюнь степь. Рыжая - пролетали редкие пятна зелени, были и черные горелые проплешины... И не менялась пыль, клубящаяся за нами. И я уже к первой сотне единиц передвижения сообразил, что купол и работающий под ним климатизатор от нее не спасают.
  
  ...Колеи здесь остаются только от нас, кажется. Сколько ни хожу, старых не отследил. "Технари", группа инженерных исследований, частично подтверждают. Говорят - от "варваров" здесь осталось немалое количество разной, но исключительно воздушной гражданской техники. В практически сохранившемся состоянии. А еще взахлеб пересказывают и спорят - о "высоких технологиях, доставшихся варварам". Хорошая, говорят, техника. Я к сожалению не понимаю большую часть объяснений - они говорят про удивительные ее конструкции, ее ресурсосберегающую способность, "но пусть прогрессивные потребители Айль-Саанрема не волнуются", похоже техника эта крайне неудобна для пользователя и небезопасна в эксплуатации. И что - "ну, ты гуманитарий, тебе будет интересно" - на предположительное количество местного населения у них была крайне низкая насыщенность личным и общественным транспортом, даже если предположить... И гипотезу за гипотезой - спокойно так, как будто они археологи, изучающие давно мертвые следы чужой цивилизации. Так, что порой так даже мне казалось. Тебе виднее, Лён - может, это такой способ психики справиться с обстановкой. И старательно какое-то время не вспоминать - что изучаемая чужая цивилизация от нас - в достижимых космических единицах. И мы четвертый год уже воюем. Да, ровно четыре стандартных года - местных чуть больше - прошло с тех пор, как система Тен-4 стала нашей. А на исследовательских базах говорят еще - что большую часть этой техники до сих пор можно поднять в воздух. И сделать это - вроде бы, элементарно, ребенок справится. Меня там спокойно не отпускают - "эй, исследователь - это ты у нас лингвист: что это за заковырина, скажи - ну за все лишние премиальные, а?"
  Правда, в воздух ничто из этой техники никто при мне поднять не пытался. После того, как пара проведенных экспериментов завершилась неудачно: "Да как-как, навернулись с летальным исходом, - пробурчит потом мне, интересующемуся, Кен Хендо. - Три умника. Сам подписывал - про непредвиденный несчастный случай при эксперименте. После чего настоятельно рекомендовано было не выебываться. Исследователи! - не по нашим головам делано, можно бы и понять!"
  
  А еще после них остались тропинки. Многолетние. Так, что до сих пор читаются - не совсем заросли травой. Первый такой след я на первой дороге увижу. Долго ехали, было пыльно. И господин комендант остановит вездеход почти на ровном месте, разве что по левую руку относительная новинка рыжего пейзажа - зелень, овраг. Как ориентир - здоровый, дуплистый пень чего-то над оврагом, невероятных обхватов ствол. Об который кто-то долго, похоже, проверял мощность портативного резака.
  - Запылился? - неожиданно бросит Кен Хендо мне. - Спустись, если хочешь, там родник.
   Я спустился. Тропинка - крутая, покатишься - протоптана недавно, нами. А вот родник... Каменной чаше явно не первый век. Старая. А на другом, заросшем берегу... Трава еще целиком не пробилась, не сравняла, видно - площадка, тропинка, ступеньки лестницы на склоне. Давно никуда не ведущие, но заметные.
  - Прежние, прежние, - хмыкнул Кен Хендо, появившийся у меня за спиной. - Наклоняйся, не бойся, вода не отравлена!
  Наклонился. Умылся. Попробовал и понять не мог: это след дорожной пыли и пота сказывается или эта сама вода горчит? Подумать мне господин комендант не даст. Стоит выпрямиться:
  - Кстати, исследователь, не подскажешь ли, а что это за херню бывшие тут воткнули?
  Я-то подумал - ветка. От того ствола рухнула. Еще удивлялся, почему там хорошо воткнулась - почти прямо в край чужой вытоптанной площадки. Трава рядом поднялась, вьюнки какие-то влезли... Но стоило ему сказать - и я увидел. Очень знакомые очертания резного камня.
  - Жертвенник, - подходящее слово я подберу не без труда. И, Лён, я только там понял так ярко, что отдельные понятия правильно мне гораздо проще объяснить на чужом языке. "Местных", как говорит господин комендант. Когда он заржал в ответ:
  - Жертвенник? - и кого они тут в жертву приносили? Новорожденных котят, что ли?
  - Свечки зажигали, - помедлив, отвечу я. Тоже неправильно. Странно понимать, насколько проще было бы назвать: "беседка благодарственных". (Не тогда, сейчас - пока это пишу, почти слухом слышу - спокойный голос, по выговору и не узнаешь - что чужой: "Нэта, а тебе никогда не хотелось сказать: благодарю? Не потому, что тебе сделали хорошо. А просто тому, что есть - потому что оно - так - есть?") А то, что там зажигают, они называют угольками, почему, я так и не успел узнать... по цвету они белые.
  Кен Хендо пожал плечами. Скомандовал "пошли". А я все-таки еще раз наклонился к воде. Да, это она горчит.
  
  Информцентр близко - до того родника пешком дойти можно, по колее не собьешься. Правда вот ходить тут почти не ходят. "Здесь все со странностями". Одна из главных странностей: появляться в одиночку в пределах "чужих построек", во всяком случае, покинув транспортное средство, запрещено неофициально - но почти на уровне бесспорного закона. Я тут может и один такой. И как я получил это разрешение - я тебе потом расскажу.
   Недалеко от этой стандартной разворачиваемой легко защищенной базы не только до родника. Еще в первый раз, после команды "вылезай" - я оглядываюсь. Степь ровная, видно далеко, и на закатном горизонте, помехой ему, торчит что-то - слишком оформленное для леса и холмов.
  - Что там?.. - договорить я не успею.
  - Ладно, не ссы... исследователь. Руина здесь неблизко. Во-он туда - и по всем пределам безопасности. - укажет он в другую сторону, к восходу, - да не так уже и фонит... И, - прибавит он после, добывая из-под сиденья какие-то неряшливые свертки, - не обращай на нас слишком много внимания. На меня и всех окружающих. Мы здесь психи - все поголовно. Потому что нормальные здесь долго не выживают. Помоги мне с этой хреновиной - и - распределяться маршируй!
  Потом он довел меня до лично выданного места, вплоть до каюты базы, порекомендовал в оставленное время вымыться: "пылища тут!" "А потом к обеду приходи, жрем мы вон в том куполе, крайнем..." Всего на базе шестеро. Помню, меня удивило, как мало внимания обратили они на новоприбывшего. За первым обедом встретил меня только господин комендант, хмыкнул: "Вот, свеженький. Ну, пошли знакомиться с основным местом работы?" На чем и повел в местный информ-центр.
  А что там с запада - я его спрошу еще раз. За обедом. Он отзовется. "Поселок. Прежних. Мы его для себя военным городком номер один обозначаем".
  
  За остальное он извинился потом. Дня через два. При молчаливых медиках - семейной, кажется, паре...с которыми я ни сказал до сегодняшнего дня ни слова, кроме "Здравствуйте!". А еще отметил:
  - Что здесь кладбище, Лингвист, я неверно высказался. Здесь вообще не нашли живых. Никого. Да и мертвых - мало. И фрагментами.
  
  Кен Хендо ошибся. Записи информ-центра со мной все-таки заговорили. Вместо живых и мертвых. Они сделали главное. Хоть как-то перевели для меня этот звонкий, чудовищно сложный и столь же насыщенный язык - на язык войны.
  Здесь тихо, Лен. Очень тихо. Так, что не в местах прежней застройки, там, где говорим только мы, а лучше вообще никто не говорит - легко поверить: да, исследовательский лагерь, изучающий неведомую цивилизацию. И почти невозможно - что где-то идет война.
  ...А в местах их застройки... Лён, я бы тоже хотел не верить. Просто идешь и чувствуешь, что тебе кто-то смотрит в спину. Постоянно. Очень спокойно - и очень страшно.
  Но только здесь я и сумел в это поверить. В то, что мы воюем.
  Раньше все было как-то далеко и отдельно. Так, что не мешало их языку звучать так, как я его запомнил.
  
  ...Учил я его, конечно, совсем не так. И, Лён, так совсем не для этого.
  
  ...В детстве - а на нашем это звучит странно - этот язык мне казался синим. Глубоко-синим, спокойным и холодным. Как текут реки на дальних равнинах. Я, уроженец Айль-Саанрема, таких рек никогда и не видел. Море. А реки у нас мелкие, бурные и чаще всего рыжие, грязные. Совсем не похожие на то, что она пела.
  Таари... я до сих пор помню, что ее так зовут. А это короткое имя. Легкое. Полностью - теи-лехта Таалиор - дольше должно быть имя семьи, имя планеты (они говоряят - Реанн...Рианн: мир... земля), откуда родом. Я тогда не думал. Я звал ее Тарь... тетя Таари... Я очень маленьким был. Сначала.
  Она как раз ходила в синем, Лён. Наверно, поэтому мне их язык таким кажется. Казался.
  
  Они были очень разными - те первые "чужие" из моего детства. Очень светлокожая тетя Таарь, которую и солнце Айль-Саанрема почти не задевало. Помню она еще очень смешно, как мелкая кошка, чихала в яркий солнечный день, и извинялась, что "это я на солнце". И Терьо, к каждому сезону дождей загоравший - как все мы, мальчишки, до черноты... Только выгорала его грива - бу-уйная, но обычно собранная в хвост - а то как же бегать по шшидде-то? - до золота. "Черным, - смеялся он, - вот за эту раскраску меня и прозвали..." Его можно было поддразнивать, потому что он был больше - и не умел быть взрослым (...мы думали) - и не умел злиться. "Мы, мальчишки"... я так думаю до сих пор. Потому что на сколько лет Терьо был старше я никогда не узнал. А забывал на второй стандартной единице общения, не только я, вся та толпа ребят, о которой он смеялся "мои друзья". Я так думаю до сих пор... при всех обстоятельствах и последовавших событиях на восьмом квадрате муниципальных улиц - гораздо позже. Помнишь, как я смотрел новости, Лён? Это он был.
  Они были разными: Таари, которая всегда была старшей...и для моей мамы тоже, я рос - и в обращении к ней перешел только с тети на наставника, когда вырос и стал учиться. И Терьо, которого я с трудом могу вспомнить взрослым... и совсем не могу тем, из новостей. А были они семейной парой. Видимо, подходящей по возрасту. Хотя - я не знаю, важен ли этим возраст...
  Одинаковы они были в одном: они были другими. Всегда, в любом пространстве привычного моего мира. Ты же был у нас, на Айль-Саанрема, Лён - ты можешь себе представить способных выделится среди прочих на рынке в Нааль-Шема в День весенних ветвей? Я тоже нет. Но я их знал лично.
  
  Такие похожие - такие чужие. По движениям - не быстрее, не медленне - иначе. Плавные. Очень точные. Я тоже вспоминал синие реки, которые медленно текут. По взглядам. По одежде, да - тоже. Наша им не нравилась. Это Таари говорила однажды.
  И по голосу, конечно. Нет, обычно при нас разговаривали они на нашем. Но по-другому. И вторым слоем их всегда сопровождал - этот, переливами - прозрачный и синий чужой язык...
  Как подружились с ними родители - я не знаю. Но в моей жизни эти чужие были всегда. В той, что была до Лингвистического профессионального.
  
  Первое что я вспомню о своей первой учительнице - голос. Всегда негромкий. И всегда чуть-чуть чужой. Теи-лехта Таалиор нашим языком владела, я думаю, в совершенстве. Но говорила по-другому - порядок слов, их выбор, интонация. И очень часто переходила с языка на язык. Многие выражения, что-то вроде их пословиц, я запомнил с голоса гораздо раньше, чем смог разделить их на отдельные словесные элементы.
  А еще - руки... Знаешь, я снова спотыкаюсь о наш словарь - странно звучит: на них было интересно смотреть? А было... Они, чужие, файдайр - те, по крайней мере - очень много делают вручную. Сейчас пытаюсь вспомнить - и в воспоминаниях у тети Таарь руки хоть чем-нибудь да заняты. "Кому придет в голову вручную шить - или копаться в грядках - в наше время?", да. Этим - приходит. А еще они руками разговаривают - и жестовый язык у них не проще обыкновенного. Писать они тоже умеют вручную. Кисточкой. Отец тому очень удивлялся. А я... наверно, и сейчас правильно вспомню, как держать ее в руках. И, конечно "как читать весь этот ужас".
  
  А вот когда я захотел этому научиться - не вспомню.
  Сейчас перед глазами - начало осеннего сезона. Я, наверно, на первой письменной ступени общего образования, потому что сижу за заданием как раз по родному письменному. И очень злюсь. Потому что где-то допустил ошибку, и не могу найти, где - а школьная "обучаловка" все пищит и пищит, папа настроил - чтоб противнее. Тетя Таарь сначала спрашивает у взрослых: что это там пищит? Ответ помню - он обидный, что воспитательная мера. Тогда я злюсь, шумлю - какой этот родной письменный тухлый и непонятный.
  Помню, как она говорит... Легко - рядом из-за спины - сразу чувствую, как мне жарко и просто дома и от досады. Ветром подуло. Прохладным:
  - Росточек, у вас очень простой общий язык... - спрашивает разрешения, садится рядом - на пол. Очень серьезно. - Пищит... Спаси мои уши, можно? - скажи, где ты сейчас понимаешь?
   Скучная была работа. На проверочное написание. Помню, было там - про мальчиков и "плоды". "И почему он их так просит - сам нарвать не может?" - задумчиво говорит тетя Таарь, я все еще злюсь, говорю, что дурак мальчик, и трусливый потому что, а она говорит - а может, не растут такие... И дальше - что на нашем было бы понятно. И, кажется, и я забыл про задание - интересно же - это как? "А вот как ты попросишь у меня вон то яблоко, со стола? А если попросишь обе луны с неба будет точно так же? А у нас..."
  Я увлекся. Я забыл про "пищит". Я заигрался - с языком, где чтоб сказать правильно надо крепко знать, кто этот мальчик. И у кого - и почему он просит. И растут ли там, где он просит... все-таки не "плоды", а что-нибудь более вкусное. А если не растут, зачем тогда просить? Где уж в этой игре я успел посмотреть со стороны на экран с заданием, и обнаружить, что случайно ляпнул нелепую ошибку на самом видном месте, перепутав букву... Исправляю и смеюсь: что вон что у меня тут получилось: яблоко меня боится, да? Помню что на этом в пространство игры вторгается мамин голос: спрашивает, что ж я мучаю гостью своими глупостями и как можно быть таким невнимательным. Но не так просто развалить пространство детской игры, я уже спрашиваю: а как у вас будет - что яблоко боится? И еще раз ворчит мама, и смеется тетя Таарь, первый раз озвучивая мне их непостижимое "отсутствующее время"... времена, вернее - и сейчас своими ушами слышу: "А вот если поверить, что яблоко может бояться - звучать будет совсем по-другому..." А еще выдыхает: "Уфф, больше не пищит..."
   А я увлекся - мы играли - мы придумывали дальше невероятную историю... не только про испугавшееся яблоко. Было интересно: все дети знают, что с языком можно играть, но впервые - так по-другому - на таком другом. Знаешь, Лён, скажу, как тот мальчишка - это как уроженца Айль-Саанрема: жара, песок и море - подвести в возрасте лет семи к снеговым сугробам - и показать, как можно строить крепости и играть в снежки. Непостижимо. Но забыть будет трудно.
  
  ...И если я потом не путался в невероятной, нелогичной и крайне объемной системе времен и наклонений их языка, то поблагодарить можно в первую очередь невероятные истории. Знать бы тогда, сколько лет я буду возвращаться памятью в этот день, и проверять по тому яблоку - правильно я употребляю время и интонацию (они говорят "держу").
  Наверно, тогда я ее и попросил, а можно ли научиться - вашему общему? А вы - меня научите?
  Ее легко было попросить. И это было общим - у тех первых из чужих, кого я узнал. Вряд ли я то тогда думал, но чувствую и до сих пор. Они умели... не мешать играть. И всегда казалось, что им не менее интересно в этом общем пространстве, чем тебе. Ей там нравилось - и я услышал, что в слове можно быть - играть - и брызгаться... легко - как дети с волнами. Правда - я и сейчас с уверенностью скажу: что им интересно - так не казалось. Так было.
  
  ***
  - Спит, лягушонок, - хозяйка дома проверяет полог, закрывает дверь детской. На верхнем уровне квартиры, но собеседнице слышно: декоративные решетки - стилизованный "традиционный дизайн" прочно в моде - легко пропускают все, что творится в детской и близ нее, до нижнего этажа, полностью открытого по лучшим современным тенденциям.
  Сидит та собеседница неправильно. На ступеньках подиума "обеденного уголка". И руки действительно заняты. Вот только недавно убеждала один из огоньков подсветки замереть под удобным углом (осторожный голос: "а можно... чтоб они не мигали?") Ткань в руках - темная.
  - Таари, - уже спустившись, говорит женщина. - Скажите, вы это серьезно предлагаете?
  Руки тогда работу оставляют. Остаются спокойными.
  - Научить маленького Нэту говорить и понимать наш язык? - переспросит храмовая. Получит согласие и улыбнется. Сейчас она не опирается на чужой и звучный. Но сказанное ей звучит чуть странно - так это ожидаемо. - Если ему будет интересно до новой маленькой луны - и если его семья не возражает...
  Думает только собеседница - мать маленького - явно не об этом. Говорить не хочется - получается так вот:
  - Извините... я хочу, чтобы Вы меня правильно поняли. Мы полная, самодостаточная семья - нас хватает, чтобы жить на третьей жилой линии Приморского центра. Но у меня двое детей...и мы вкладываемся в их повышенное и расширенное образование, без лимита профессий. Я боюсь, что на образовательный налог на дополнительную образовательную программу наших средств уже не хватит...
  
  Первым делом собеседница оставляет работу совсем - одним движением - три иглы (тонкие цветные нитки) - в ткань. Медленным, если сравнивать с тем, как стремительно движение вслед - одной волной - от стремительно отряхивающих что-то пальцев, яркое... И завершится на том, как встряхнет головой - так, что руки снова придется задействовать: волосы поправлять - они тяжелые, темные:
   - Ньирре-теи Ариям, - чужой язык задевает и имя, делает его длинней и звонче - и волна уходит, потому что дальше говорит собеседница спокойно. Даже удивленно слегка. - Извините, я... не очень еще понимаю все ваши законы. Но из того, что я сумела понять... Это личная моя образовательная инициатива, - голос меняется со словами - как песок сыплется. Сухой. Звонкий, - к которой не имеют отношения ваши, - пальцы подчеркнуто выцепляют слово из воздуха, - департаменты?
  - Это Вам..., - такое поведение собеседницы другой, похоже, в новинку, теряется, - полагается к ним обратиться. За необходимыми отчислениями...
  - Ньирре-теи, я им... не принадлежу. Я не могу у них ничего взять. - И веселая мальчишеская улыбка - больше привычная другому лицу, загорелому - у нее получается тоже - настоящей. Следующее словечко произнесет она размеренно, с удовольствием. - Облезут. А обучение - это... одна из моих обязанностей. Долг. - И снова пальцы пытаются выцепить что-то из воздуха. - Если так понятней - это моя работа. Которую мне оплачивает моя земля.
  
  - Даже долг? - третий участник диалога появляется сверху, со стороны подиума, покинув свое рабочее место. Он в домашнем и босиком - жарко. Дома исследователь Шарех позволяет выглядеть себе мало похожим на сотрудника Высшей школы Айль-Саанрема.
  - Долг, ньера Шарех, - голос у храмовой ровный и прозрачный, она улыбается. Беседуют они не первый раз. И сейчас эта напомнит - Помните, мы с Вами говорили? Про существование в пределах "объективно изученного мира" и про существование и понимание в пределах отдельного языка и его словаря? Да, мы как раз думаем... про мир это последнее. Стены, возведенные словом, иной раз не слабей вами предполагаемых времени и пространства. Разумные могут - понять и договориться. Но для этого им необходимо уметь оказываться на пространстве чужого языка и мира. Если договариваться решено долго, то хорошо бы уметь в их мире существовать и понимать, а не "нырнул к рыбам, красиво - да не дышится", - поговорку она воспроизводит местную. И улыбается. - И именно наш долг - в том числе наводить мосты...
  Он перебивает - слышно лучше, он громче:
  - Учить дышать под водой?
  - Учиться, - уточнит она. На плавном жесте руки возвращаются к работе. Светлая нитка - светло-светло сиреневая - по темному. - И учить. Мы это умеем.
  - Большой опыт? - он снова громко и быстрее.
  - У всех нас - очень большой, - вторая нитка - косичкой по контуру, чуть отливает золотом. И какое-то время - успеет проявиться - лепесток? - крыло? - молчат все. И заговорит она потом невпопад. - Знаете, что собирает нас воедино? Вы... все время говорите о властной вертикали и общественном устройстве - я Вас еще не очень понимаю, вероятно не оттуда смотрю. Там, где понимаю я, власть занимает свое место - как и все мы. Но куча камней, уложенных в самом правильном порядке - это еще не дом. Мы скреплены и расставлены - именно этим... одним раствором общего взгляда на мир - одними пределами словаря, - и потом голос звенит - на чужом языке более короткое, чем то, что собирают потом ладони из воздуха. - Разумные становятся одним народом, когда язык их одинаков. Поэтому и новый мир, желающий жить с нами в одном доме, самая властная власть может взять под полную ответственность только тогда, когда три поколения понимают свой мир на нашем общем языке...
  
  Взгляд исследователя Шареха сейчас правильно бы распознал любой из его практикантов. Этакое прищурившееся "вы говорите-говорите", когда результаты исследований показывали явно...странное. Под которым либо терялись и замолкали, либо забалтывались окончательно. Второй вопрос, правда, отслеживает ли его собеседница. Все еще не понять - лепесток это или перо - светло-лиловый, белый, строчка края... Но паузу он решит заполнить. Задумчивым:
  - Заманчивая перспектива... Но, лехта Таалиор, зная вас... я ожидал чего угодно. Вплоть по: держится божьей волей.
  Он смеется. Но этого не слышат... Не понимают? Тихое, все-таки переведенное: "Да, Он тоже говорит словами..." - тонет. В громком вопросе - Ариям вмешается:
  - Ой, не спорьте опять! Таари, а Нэта ... ему не будет слишком большой нагрузкой?
  - Ньирре-теи, если ему будет интересно - нет. Я... знаю, он сможет, чтоб ему было, и постараюсь поддержать. Фаэ несложный, не так как...
  Ее "кажется" накрывает голос. Громкий голос исследователя Шареха:
  - Очень сложный. Лехта Таалиор может, я тоже думаю не оттуда. Но я его учу вот под восьмой год и до сих пор знаю этот ваш средний фаэ на уровне...
  "Каких-то подростков", - выговаривает он, и на этот раз голос храмовой вступает с ним поровну - по скорости и по громкости:
  - Нижних секторов? Это вполне нормально.
  Иголки Таарь убрала в работу раньше. Пока отвечала - маме мальчика. Сейчас встает - и хорошо видно, какая она высокая. И говорит тихо:
  - Извините, нам... просто сложней учить. Границы картины мира - они... с колючками, похуже зарослей шшидды - не всякий в дырку протиснется. Не всякий взрослый и полезет. Я тоже начала понимать ваш общий - не первый год. Он простой - а я до сих пор его трудно понимаю... Правда, извините - я и не очень хочу его совсем понимать.
  - Почему так? - вот снизу вверх традиционный преподавательский взгляд так эффективно не смотрится.
  - Вы... называете то, что мне очень трудно положить - внутри моих границ.
  - Например?
  ...Ладони теи-лехта долго собирают что-то из воздуха, взвешивают, отвеивают шелуху: Наконец выговаривает:
  - Ну... я вот не хочу уметь понимать - что такое "образовательный налог на дополнительную образовательную программу"...
  
  ***
  Я сейчас скажу - мне повезло с преподавателями, Лён. Но мне повезло и с языком. Начни я учить его потом - боюсь, пришлось бы мне, как моим одногруппникам, кровью и вывихом всех извилин пытаться осилить эту громаду. Основной общий этих чужих - средний фаэ - с точки зрения объективного взгляда, язык очень сложный. Какой стороной ни поверни - хоть эта его иероглифическая письменность, хоть произношение, хоть система времен... Про специфику лексики вообще промолчать - иначе можно считать, пока не чокнешься, сколько там внутри одного языка - языков отдельных...
  
  Но... мне его дали вовремя. Он как нельзя более уместился в голове того возраста, где коды, шифры, тайны - свои смыслы за самыми невероятными знаками. Где втайне подозреваешь, что все по правде говорят на языке своем и отдельном - ребята родной компании и с чужих, муниципальных улиц, и на совсем непонятном и третьем - компания сестренки Син - девчо-онки - и старшие. А тем более взрослые, а тем более господин директор, а уж что там на первых побережных гостевых линиях... В голове просто и понятно, что все и должны говорить... по-разному.
  Просто и понятно - как штрихи подобранной палочкой по пыли на пустырях Скальных равнин - вечное место всех наших игр, "вот это - мы, вот это - цель, и вот мы двигаемся"... Вот, ошибся, было же время, когда эта заковыристая, рисуночная письменность для меня значила - войну. Ту, в которую играют так многие в свои мелкие годы. Тонкие, "паучиные" лапки знаков - по стенам, по пыли, вдоль входов и лазов в колючие "бастионы" шшидды. Странно только сейчас понимать - он нас тоже учил, невзрослый Терьо... категорически отказывавшийся принимать на себя роль командира в тех играх, а как нам хотелось... даже "противникам". "Я лехта, - очень серьезно объяснял он. - Мне нельзя. Будет... не по правилам". И - надо же - вот сейчас как ушами слышу дальше - это Вайцек, со второй улицы, из частых командиров в этих... битвах в колючих лабиринтах шшидды - сердито: "Ты большой!" - и как смеется Терьо, выпрямляясь во весь рост: "Я большой. Я пробовал. Учиться интереснее".
  ...Вайцек, кажется, потом по оборонительной программе пошел поступать. Может быть, сейчас где-то на здешних фронтах воюет.
  
  Знать бы тогда, как придется это вспоминать.
  
  С кисточкой я тоже как-то справился...
  
  ***
  Бумагу сначала интересно подержать в руках. Она странная, плотная, шершавая, чужая... Светло-светло серая, как старые корни на солнце. И тоже теплая. Серьезная. Поэтому положить ее, а потом окунуть кисточку и в первый раз провести - знак... А не так, пробовать, как держат и как рисуют. Страшно.
  
  Как они одинаково говорят - лицом, движениями - маленькие, в первый раз берущиеся - написать. И здесь тоже:
  - Не бойся, Нэта, - голос теи-лехта поддерживает раньше, когда еще не решился взять кисточку: только-только понял, что страшно. - Это медленное время. Очень-очень медленное. Как растут горы. Торопиться совсем некуда. Только одно... ты разрешишь?
  - Да, - оторваться, посмотреть - точно зная, что без разрешения она ничего не сделает.
  Прикоснется - и повернет, спину поправит. Скажет - по-другому:
  - Чтобы говорить с горами, нужно держаться твердо. И удобно. Вот так, где-то. Дальше ищи сам, как тебе хорошо...
  И ладони отпускают, оставляя наедине с чистым листом и будущим смыслом. Сейчас - вдохну, выдохну и возьмусь...
  
  - Вы думаете - ему пригодится умение писать... вручную? - почти над головой, но отдельно от состоявшегося пространства говорит Шарех. И добавляет еще. - Ваш любимый кофе, лехта Таалиор. Составите компанию?
  - Да, благодарю Вас... Нэта, я буду рядом, - и дальше отдельным. - Я не знаю. Но ему интересно...
  "Уголок для завтрака", где расположились кофейные чашки, стал одним из "смысловых центров" современного в пространстве нижней студии. Логичный источник чего-то вроде повторяющейся игры, которая никогда не надоедает. Быстрой: Таарь опробует ладонью высокий прозрачный барный стул, покачает, сдует с руки неведомую оценку. И, под улыбку Шареха, возьмет со стола чашку и сядет на скульптурный камень, завершающий край ограждения "уголка для завтрака". Разве что не повторит сказанного в начале той игры: "Он, конечно, декоративный элемент, но... Вы извините, можно?"
  Совсем другое скажет:
  - И... что Вы хотите у меня спросить?
  - Честно говоря, лехта Таалиор, меня мучает вопрос, - он отхлебывает кофе, - а насколько в наше время вообще... актуально уметь писать вручную? Неужели вы так всегда пишете?
  - Иногда, - отзывается лехта. - Вкусный кофе. Есть вещи, которые надо передать быстро, тогда... писать вообще не нужно. А есть те, которые правильнее записывать. Иногда в четыре цвета. А иногда - на камне...
  - Но насколько я знаком с вашими техническими инструкциями... - он оставляет паузу, но собеседница не подхватывает, молчание тянется - сколько-то, и продолжать приходится ему же. - Вы все обозначаете именно этими... иероглифами?
  -Да. Это наш общий язык, - пальцы подбирают в воздухе, - нормативная запись. - И жесту придется перерасти в несдержанный - крылом - плеск на следующем вопросе:
  - Зачем? - и ждет, пока она соберется - на полное, искреннее недоумение:
  - Что - зачем?
  - Так... Насколько я знаю, у вас есть вариант нормального буквенного алфавита, которым пользуется Ваш... нижний фаэ?
  - Есть, - легко отвечает храмовая - она почти улыбается. - На новом языке новому миру не всегда просто разговаривать. Особенно записывая.
  - Лехта Таалиор, я понимаю, вам всем представляется нормой...закрепленное на уровне языка социальное неравенство, - всем видом и интонацией исследователь Шарех показывает, сколь для него это - вещь чудовищная. - Но, - потом он старается вежливо улыбнуться, - не проще ли запомнить примерно тридцать символов, чем... сколько у вас там знаков в вашем "среднем"?
  - По какой степени... насыщенности смысла считать, - отзывается лехта. Ставит чашку на пол рядом. Отпускает с ладони. - Их... трудно точно посчитать. Много. Да, конечно проще. Потому новые земли с него и начинают врастать... Чтоб впоследствии суметь говорить - и записывать тоже - на нашем общем. И быть принятыми...
   Он перебьет:
  - То есть... вы считаете эту избыточную усложненность более прогрессивной?
   Чашку она - вовремя поставила. Этот открытый плеск жеста можно понять и совсем не зная языка движений. По взгляду. По скорости. "Не понимаю".
  - Хорошо, - на этот раз ему удобно смотреть привычно - сверху вниз, с высоты барного стула. - Видимо, в том, чтобы тратить годы на заучивание тысяч всех знаков вашего "общего среднего" вы находите какой-то высокий смысл?
  - Годы - это долго. Если начать учить вовремя - это как Нэту, если ему будет интересно - ко второму имени... к вашему "подростковому возрасту" общий выбор смысла осваивают все. А дальше - уже сколько вместит. А смысл... есть, конечно.
  - Только вы не можете его объяснить, - раздельно цитирует Шарех. А в ответ ему - внезапно, негромко - смеются:
  - Извините. Могу. Я - лехта, ньера Шарех. Я Каноны Знаков - от первой, ученической кисточки до Листа и Арки могу рассказывать. В любой срок с любого места. Очень долго:
  пока вы с непривычки не заснете...или я не опустошу голову - об то - как же это переводится. Канон Листа и Арки..., - оценивает она движением: ладонь подбрасывает что-то в воздух, ловит, прогибается: тяжело, не удержать. - Я могу, но лучше - просто посмотрите на своего сына.
  
  Нэта сидит. Он занят. Он увлечен совсем. Строит - скалу и гору. Но - так ли взгляды взрослых попали, просто - так получилось... Только - и вот, совсем не тем получается движение, и наискосок, слишком - оказывается лишняя черта за движением...
  И рядом уже - тихое - Таари:
  - Ой, Нэта... У тебя сейчас... другая гора получилась. Эта - страшно быстро растет.
  Голос накрывает - полностью и просто - угрюмую необходимость проговорить:
  - Это у меня случайно кисточка сорвалась.
  И разумеется, необходимость услышать вслед:
  - Нэта... ты как всегда такой неаккуратный!
  - Со временем это бывает, Нэта, - говорит храмовая, - оно срывается. Случайно. И то, что держит горы, начинает... быть в заметном времени. Там же живущим - это страшно...
  - Не хочу страшно! - говорит Нэта, - А где тут время?
  - Сейчас... Смотри, говорит лехта - и пристраивается на полу, рядом с его ученическим местом. - Вот у тебя камень. Кость земли. Опора, - ладонь скользит - над первыми чертами на бумаге, совсем близко - и все-таки не прикасаясь. - А это время. Время, в котором они стоят и говорят. Долго. Но если время начинает двигаться быстро... - вот сейчас пальцы отслеживают сорвавшееся движение кисточки, - совсем неправильно быстро... Тогда огонь рвется к небу в коротком времени - и камни горят. Гора получается, - ладонь ловит из воздуха, что сказать, но не вылавливает. Дальше Таарь растеряно, - огненная. Которая плавит камень...
  Что можно почти по-взрослому ей заметить:
  - Таари, мы уже учили... про вулканы!
  - Да, - она подхватывает слово. - Правильно. Спасибо. И... что ты теперь будешь делать - если не хочешь... страшно?
  Бумага, конечно, чужая... настоящая - и все-таки рука первым делает естественное движение - отбросить, смять. Только это вот движение лехта ловит. Останавливает, не спросив.
  - Так... можно, - серьезно говорит тетя Таари. - Смять и начать сначала? Но если браться рассказывать - хотя бы на камне... с камнем так поступить будет сложнее. А с миром... Ты... не хочешь попробовать по-другому?
  - Я...! - сердито говорит Нэта. И дальше быстро. - А как? - признаться можно... нужно. - Я не знаю.
  - Можно...пробовать. Разрешишь - тебя еще повести?
  
   Дальше тихо. От рабочего места исследователь Шарех точно ничего не слышит. Об этом теи-лехта Таалиор просила - с самого начала, когда согласились родители, что Нэта будет учиться чужому языку. Именно попросила - с негромкого: "Можно я вас... попрошу?" - не вмешиваться во время занятий - насколько это возможно. "Если, - и дальше еще осторожней, - Вы, ньера Шарех, не опасаетесь, что так Нэта усвоит чуждую... модель мышления", - слова голос подбирает - так, словно идет по скользкому. "Я полагаю, он слишком маленький, чтоб понимать настолько серьезные вещи", - своим преподавательским отзовется Шарех.
  Насколько это возможно - и не вмешивались. Просто Нэта вдруг говорит громко, на всю квартиру:
  - Огонь - как опора? Так не бывает.
  И исследователь Шарех прислушивается, что ответит негромкий голос:
  - Бывает, но не сразу. Самый прочный камень - тот, что однажды плавился. А здесь - смотри. Вот у тебя огонь - искра - пламя, что движется вверх - а вот у тебя мир... Сдвинь чуть-чуть - и будет катастрофа, плывущие опоры и огненные реки... Но пока оно вот так - мир стоит. Кажется, у нас получилось..
  - А как это читается? - звонко спросит Нэта и уже тише - попробует сам. Его поправят.
  - Не совсем. Здесь рассказан небольшой огонь. Искра. Илль-реин...
  Только он уже смотрит - на получившееся. Первый уже не чистый лист - и знаки... знаки, которые можно сложить, глубоко задуматься, засопеть и вдруг понять:
  - У нас... колыбельная получилась?
  - Да, колыбельная, - и напевает, собирает мелодию хорошо уже знакомой маленькому Нэте песенки: слушал от нее же, когда был куда поменьше... - И пропись, - это она уточняет подошедшему уже Шареху. - "Что поднимает горы - то, что огонь стремится ввысь и небо смотрит сверху"...
  
  ***
  Кто из нас думал тогда, что мне придется читать вот так, Лен?
  
  Сейчас меня уже меньше просят. Часто было - когда здесь только-только начиналась осень. И на исследовательской базе завершал свою работу мой в чем-то коллега. Исследователь-практикант Инженерной школы - каких-то там цифровых кодов, с Первых Колоний - Петер Сальх... чаще его тут поминали по прозвищу. Извини, Лен, звучит оно "Коньякнахуй". По слухам - господин комендант так его приложил. Грязно ругался он правда - через два слова на третье. Бессмысленно и однотипно. Как говорит, чтоб представить, добавляй по вкусу - я дословно не буду.
  
  Он иной раз и в информ-центр заваливался. А приехать на исследовательскую базу я и просто не мог - без того, чтоб обойтись без громового оклика: "Эй, лингвистик!"
  Четко помню - вот на первом самостоятельном туда визите, эту штуку им при мне на озера привезли, на отдельном транспортном вездеходе - земля под катками надолго просела. Он сказал, что из лесов, сороковой квадрат отделенного, "там, где хоромы". Когда-то она летала... Помню как стоял, оглядывал эту структуру - черно-синее, громадное, еще на грузовой платформе. И гадал - а это точно гражданское?
  На вопрос Петер Сальх - мне он уже знаком - высунувшийся из кабины этого "веера" - ржет:
  - Ну, если ты из нее вытащишь, что у нее с вооружением и где припрятано - тебе премия, с тебя проставиться! Хэй, хочешь практики, лингвистик? - я согласился, конечно, и он дальше. - Карабкайся сюда, я ее распинал - подскажешь, что там матерится? На мины трижды проверно, не бойся!
  Я согласился, конечно, он еще выдает: "Подтягивайся! ...кто их разберет, где тут подъемник!" Разобрал это не помянутый им на самом деле...орган, а я - искал, за что зацепиться, нашел - и даже чуть с платформы не сверзился, как что-то поехало под рукой...лесенка. Сверху уже накроет:
  - Поздравляю! Первое полезное открытие в твоей жизни! О, хочешь бонус, лингвистик?
  Я как раз перевалился через борт, он выпрямился откуда-то снизу. На протянутой ладони... Я сначала подумаю: деталь? - потом: оружие... спортивное? - что-то вроде стрелки дартса с обломанным острием. Присмотрюсь - нет, дорисовано еще - тонкими линиями, явно декоративными, что-то... обводы. Игрушка? Моделька чего-то летающего. Не узнаю. Я здесь четвертый день... И еще не успел внимательно проглядеть хроники битвы за систему Тен-4.
  Да он мне и вспомнить не даст:
  - Под сиденьем нашел, завалялась. Мне ни к чему, а в ваш "культурный компонент" (матерится он доброжелательней) пригодится артефактик? Не шугайся, не взорвется.
  Я заберу у него...артефакт. И, по непривычке еще - что такое Коньякнахуй - отзовусь:
  - Я не боюсь. Я думаю.
  - Думаю... - передразнит он меня. - Вашей специализации думать природой не положено. А теперь вот скажи мне - что эта красота мне высказывает... часто...
  
  Знать бы тогда, что я буду читать те знаки вот так. Места много, полукруг, два сиденья, мне скорей напоминающие медкабинет. По количеству... пристегнутого у ним странного. Еще есть место, где стоять и обширному Петеру, и мне... Даже если сдвинутся верхние прозрачные... ленты купола, отделяя нас от мира - разве что сесть Петеру придется.
  А - как это назвать, экраны - в технике странные. Узкие, высокие, прозрачные...конструкции. Сразу и не сообразить - вот если ты не стоишь над, а сидишь в этих креслах - как с них что-то считывать? Я по правде так и не сообразил...
  Прозрачные...и символы там проявляются - как цветная вода. Знать бы, что придется вот так понимать. С трудом переводить восприятие на вариант "технического" прочтения... Общее состояние... Вам именно вот это? "Это он... запрашивает параметры личного внутреннего..."
  - "Личного внутреннего" - чего? - мрачно интересуется Петер. Остается ответить:
  - Не указано, - и не удержался. - Они полагали, что и так должно быть понятно...
  В ответ мне выматерятся - что полагают об их способности думать, и, как ни в чем не бывало, ткнут в символы:
  - Это я уже выучил - недостаток топлива, верно?
  - Заряда, - поправлю я...
  - Вот на таком летать, что с гюрзой взасос лизаться, наверно, - выдаст он неожиданно, - и страшно, и никакого удовольствия... Но, - и отпустит следующую ругань, - попадись мне тот мужик, кто эту конструкцию придумал - эх, ни...чего ты не поймешь, лингвистик! А вот дать бы ему в рожу - за такую степень безопасности разработки... А потом - да я полжизни готов втыкать, понять бы - как эти прежние такое придумывают! - а дальше, Лён, ты извини, что цитирую его без купюр. - Бляди! - с выражением прозносит Петер. - Жирные, тупые, зажравшиеся бляди! Позиция нашего, еби ее, научно-политического курса. "Тупые варвары, которым в руки попали высокие технологии". Дока-азывайте! И хуй я теперь хоть с кем из них нормально поговорю! Черт, бля, лично из преисподней, в руки им вот такое умение думать, бля, головой вытащил!
  Его обрывает насмешливый вопрос - откуда-то от платформы - легко смеются:
  - Ты веришь в черта, Пит?
  - Верю в кредитную карту "Траст-банка", и в то, что завтра мы проснемся с ниебического похмелья, а еще в то... Эй, Юта, не сбегай, - смеется он, и - точно, Лён, забывает ругаться. - Подойди ближе! А еще в то, что предел моего счастья - получить мои практикантские - и оказаться на самом дальнем углу Галактики - и не важно, что у нее нет углов! - в тот самый час, когда эти господа таки встряхнутся и поймут, как нам навалять... И ради этого я готов поверить не только в черта, но и в ебану мать и в твои вонючие носки под дверью душевой...
  
  Лен...а я ведь дословно - добуквенно - повторял за ним тогда: "И...как я теперь хоть с кем из них нормально поговорю?"
  
  ***
  Вечер там прекрасен - на весенних линиях Приморского центра. Синее, высокое небо - и в квартире распахнуты все окна: сегодня ветер с моря слышней и приятней квартирного микроклимата.
  
  У Нэты сейчас отдельная приятность, детская: благополучно отчитался за успехи на второй письменной ступени - и явно не хотел пропустить такую погоду: лучшая на свете весна, свобода, приятели и бастионы шшидды ждали. Но для полной очистки совести надо спросить и оставшегося преподавателя: "Таари, а перед Вами мне - когда отчитаться?" - она улыбается - весело и открыто - и переходит на изучаемый фаэ: "В "найди нас" играть торопишься?" - "Ага..." - "Встретишь Терьо, поболтаешь - он мне расскажет. Беги!" - и Нэта следует совету, и на бегу уже переводит негромкое - так отпущенное вслед: "Детских весен всем насыпают мало..."
  
  - Надо же, как он увлекся: по доброй воле отчитаться захотел, - оценивает исследователь Шарех. - Я-то считал, что его не заставишь заниматься... - и возвращается к проверке свежесданных проектов - в Высшей школе Айль-Саанрема - свои отчеты.
  Теи-лехта сидит там же, на ступеньках подиума. И даже вышивает что-то похожее... Тоже - по темному... Только теперь сделанной работы много больше. Теперь хорошо видно, что - перья. Яркие, невиданной птицы - неожиданный насыщенный изумрудно-зеленый. И серебро.
  - Мне - не удивительно, ньера Шарех. Дети любят играть словами. И от того, что они скажут - Многоликий не отвернется.
  Он выслушивает - так это бывало уже не первый раз - скептически жует губами, словно что-то очень невкусное и ошибочное.
  
  ...Так он удивляется давно. Наверно, с того времени, как узнал, как правильно называть это вот "культурное представительство" файдайр, что открылось на Айль-Саанрема почти вслед за торговым. А также - что примерно обозначает принятое обращение к собеседнице. Можно сейчас и припомнить, как она - ладонью - подбирает слова: "Лехта - это... статус... звание?.. Буквально - это "Тот-кто-служит"". Историческое слово "сан" ей придется объяснять - и самому вспоминать. Чтоб улыбнулась: "Да, примерно похоже..." Дальше было отдельно: "Конечно - там, где есть наши люди - тем более на не открывшейся нам земле - там обязательно должны быть мы. А еще - но мы это правда умеем лучше всех. Делиться. Своим языком и культурой. Нам... разрешено".
  Исследователь Шарех удивлялся. В том числе вслух. В том числе и сейчас. Проверка проектов подождет.
  
  Он быстро остановит свою работу, встанет... И, поднимаясь с другой стороны на ту же раковину подиума обеденного уголка заговорит:
  - Знаете, лехта Таалиор, что меня в вашем обществе...неимоверно удивляет?
  Взгляд она освободит от работы - искоса, вверх - и приглашающий к беседе жест: "Да?"
  - Как цивилизация, дожившая до межзвездных перелетов, умудрилась сохранить в неприкосновенности такой атавизм древних времен как вера в бога... Или - как это звучит на вашем?
  - Межзвездных перелетов... - задумчиво взвешивает лехта, - а, это ваша странная транспортная система...
  - А по существу? - нетерпеливо говорит Шарех, делает пару шагов по подиуму и останавливается рядом.
  Мгновение держится тишина, а потом... Руки взвешивают - над работой - проверяют, что подобрать. И звучит - чужое, медленное-медленное:
  - Vorg'h faj'i zu saen Lh'ien'nai, - скорости хватает, чтоб накрыть и дальше, сделать другим звук привычных слов, - "доверяю себя Единому"?.. Только... у нас это не звучит. Вот так - вслух перед всеми. Совсем редко - даже перед совсем близкими. Это очень... - и подчеркнуто подбирает слово, - интимное понятие... Мне... отдельно так говорить и не нужно: понятно - я лехта. Знаете, мне тоже - совсем удивительно.
  Он останавливается у обеденного уголка, опирается. Собеседнице приходится развернуться:
  - Что вам удивительно?
  - Ньера Шарех - а вы верите, что вы есть?.. что дышите, что у вас кровь течет? Вот... о чем-то таком вы меня сейчас и спросили. Что для меня - совсем я: всей собой - знаю...
  - Но все, что я знаю, я могу и доказать, - смотрит он удобно, сверху.
  - Даже "общественные законы", которые вы изучаете? - спросит лехта, но вопрос накроет новая реплика:
  - То, что "течет кровь", - он явно цитирует, - показать точно... нетрудно.
  - И это нетрудно... то, почему мы верим - и что мы делаем... и зачем, - тихо говорит собеседница. - А вот понимаете, ньера Шарех - вам, к сожалению, не могу, - на миг она возвращает взгляд к работе, потом снова - смотрит на собеседника и так ярко улыбается. - Вы меня дразните. Мне... ужасно интересно попробовать посмотреть, что у вас там за берега внутри и какие тени - и как вы вообще такие живете? Но - не могу.
  - Потому что я "вам не принадлежу", - он цитирует снова. Получает понятный согласный жест. И продолжает. - Даже если я в порядке эксперимента соглашусь?
  - Даже если... Нам... нельзя.
  - Почему?
   - Ну почему нельзя из любопытства входить в чужой дом? Даже если у него открыта дверь? Потому что так нельзя. Чужой дом... - и тихо смеется. Это лучше про себя - стежок за стежком, изумрудным по темному: "А если еще и не знаешь, где там расставлены хрупкие и ценные вещи... и просто сомневаешься, достаточно ли крепки у этого дома стены и просторны входы, чтоб ты мог войти..."
  Она быстро - мгновенно - перестает смеяться. Хотя спрашивает исследователь Шарех дальше также легко:
  - А если, скажем, меня припечет - такого чужого - и придется к вам обратиться... за помощью - вот так придти и попросить?
  - Извините, - это очень спокойный голос. И стена. Каменная и твердая. - Я не буду это говорить, - и - не в работу, это и внутри себя не надо - не в доме, не здесь и ни вообще - что те, кому "приходится" - своими ногами и своей головой приходят - очень редко.
  - "Нельзя"? - снова цитирует Шарех.
  - Совсем нельзя, - с ним соглашаются. Что-то еще собирают - руки из воздуха - и все-таки она говорит дальше. - Мы с вами давно говорили, ньера Шарех. Про слова и образ мира. Помните, про камень... Что если даже все единогласно решат, что он взлетает вверх - он все равно будет падать. Просто в картине мира могут случайно поменяться местами верх и низ...
  - Помню, - он точно отслеживает напрасный и неуклюжий перевод темы, - это были... интересные рассуждения.
  - Просто, ньера Шарех, я... знаю - что когда совсем очень надо камень снимется с места. И полетит вверх. Только совсем очень надо - оно бывает очень редко. К счастью. Потому что обычно оно и очень страшно.
  
  ***
  Кстати, этот самый Петер Сальх отчасти причина того, что сижу я и пишу тебе письмо не в информ-центре - а в очень странном месте.
   Тогда я вернулся, сел в общем рабочем центре базы - разбираться с предоставленными технарями данными, и всячески ломать голову. А ту самую модельку - вытащил из кармана, прогнал через общий сканер - ну, на всякий случай - сплав, безопасный, игрушка - да и оставил на столе рядом. А общий рабочий центр, сам знаешь, место проходное. Я уже привык что здесь обычно никого не беспокоят.
   А господин комендант мало того, что приглядывается к очередной порции рабочего материала на моем экране. Не поздоровавшись. Я еще не понял, на что он наткнулся взглядом, когда слышу:
  - Откуда эта херня? - в модельку он ткнет с расстояния.
  Я ответил - откуда. Подробно. Господин комендант нехорошо помянул умственные способности Сальха - и мои заодно, я сдуру ляпнул в ответ, что на всевозможную безопасность моделька трижды проверена. В ответ на что услышал почти лекцию. О самоуверенных мальчишках и раз...гильдяях, которых, видимо, потому и шлют на это кладбище - на его голову! - что в более отмеченных трудами прежних местах, вроде десятого полигонного, эти... идиоты с привычкой хватать, что не надо, до третьей стандартной временной единицы в живых не дотянут. В завершение чего мрачно посоветует:
  - Выкини ее! К растаким гребеням!
  - А...что это? - это был самый идиотский вопрос, который я только мог в той ситуации задать. Кен Хендо выругался, куда как мастерски, но все же удостоил ответом меня, заслужившего все предыдущие красочные определения:
  - Местные победные хроники смотрел? Чем, интересно - жопой?
  Сознаюсь, что смотрел, что мало, что еще не изучал подробно, потому что представленный материал принадлежит в основном нашей стороне - и вряд ли интересен мне с профессиональной точки зрения... Господин комендант за то время несколько успокоится:
  - Местного... истребителя моделька, - сквозь зубы буркнет он, - и ставлю годовой оклад: оригинала этой модельки здесь никакие технари не найдут. Как живых. Фрагментами. Выкинь ее в гребеня, парень, а? Или Коньякунахуй...вот туда и приспособь. Чтоб ему принесло несчастье.
  
  Совет я не выполнил, конечно.
  
  Да по правде - с местными хрониками и знакомиться - с непривычки задача непростая. Сюжет снимался явно не в расчете на прямой и подробный показ по общей сети. Куда больше внимания обращалось на неведомые мне технические параметры, чем на вменяемое качество картинки. Я сначала ее и прочитать не мог - что там - россыпь цветных пятен. Кен Хендо, к моему тогдашнему сожалению, это отследил. Выругался на молодежь, которую нельзя отпускать от домашних экранчиков, где все им нарезано и сервировано всем зрительным богатством - только что с ложечки в ротик не положено. И начал учить настраивать скорость просмотра и прочие хитрости. Рано или поздно я вник. Достаточно - чтоб смотреть. Вполголоса скажу - мне и сейчас не то, чтобы совсем понятно - на фрагментах высокого объема и плотности я и на самой медленной скорости воспроизведения сбиваюсь и не отслеживаю - всей картинки: что там их, что наши... "Наши" - это которые больше, я так запоминал сначала. Смотреть подряд их, технические, долго - трудно. Очень много очень похожего... И все одинаково горят. Чужие, кажется, быстрее. Наверно, какой-нибудь из этой мешанины параметров и измеряет - интенсивность и скорость...
  Но все же - там достаточно понятно. Чтоб порой выдавать идиотские вопросы. Как буркал господин комендант, а потом все же отвечал на них. Насмотрелся я уже - на эти мерцающие "стрелочки" чужих... кораблей - и озадачился:
  - И что, они больше ничем не располагали?
  - Им хватило, - через паузу и ругательство отзовется мне Кен Хендо. - Как, ..., рассчитали под выполнение задачи.
  - Выполнили? - я недоуменно оглядываюсь, обвожу рукой помещение, четко ловлю себя на том, что жест-то у меня заимствованный - Но вот здесь сейчас сидим мы.
  - В жопе мы сидим. В жопе и в тупике. Сколько там километров площади кладбища? Куда только таких безголовых долбо...уродов, как вы, посылать. Чтоб голову себе сломали окончательно. И стоила того вся эта... ерунда? - как-то вполголоса замечает он. И дальше, сухо. - А про качество их вооружения - как научишься нормально хроники читать - я тебе покажу, лингвистик, поучительное. Двадцать восьмой октябрьский материал с местного двенадцатого квадрата. И еще парочку. Как тут эти - хреновины - воевали, - и, сбиваясь с темы, интересуется. - Выкинул?
   Я даже не сразу понял, про что это он.
   Не выкинул. До сих пор не выкинул. Стоит - на подоконнике моей каюты базы. И кстати, он был прав - ничего подобного в "натуральную величину" здесь до сих пор не нашли.
  
  Но я отвлекся. Я не знаю, как это тебе рассказывать. Наверно, когда я вернусь домой, в привычную обстановку - я и сам когда-нибудь над этим рассмеюсь. Но пока - я в это сам не верю.
  Уже осень и по степи ветер гонит пыль, много пыли, временами черную - степь горела, когда догоняет Петер Сальх двигающийся к информцентру вездеход, где сижу и я... И, не успев влезть, радостно выдает:
  - Подбросьте до этой... консервной банки самого счастливого на этой ...пыльной планете человека!
  Не я у него спрошу, сидящий за управлением связист информцентра, чему ж он так счастлив.
  - Тому, что я жив! - громко выдаст он. От него тоже пахнет алкоголем. - Я жив, я еду отчитываться и в скором времени смоюсь с этой гребаной планеты. Этого вполне достаточно для счастья! Понимаешь меня, лингвистик?
  Я согласился - а мне смеялись в ответ с опасным пьяным благодушием:
  - Не ври! Ни...чего ты тут понимать не можешь. Сидишь в тихом информцентре, втыкаешь в значки, что подобные мне идиоты пытаются добыть из этих...артефактов. И не высовываешься за пределы баз - к тому, что там действительно интересно... в твоей профессиональной сфере.
  Это было неправдой, но спорить я не стал, осведомился - и что же может быть мне профессионально интересного на планете, где живых не осталось. Чтоб услышать, как он буркнул сквозь зубы: живых-то нет, но что-то есть... Я все же не удержался, сообщил - что тема моих исследований - не прикладная фольклористика исследовательских экспедиций. Что очень зря сделал - ибо от пьяного благодушия до ярости - один шаг:
  - Это ты потом... трындеть будешь, гуманита-арий. Если ответ найдешь. Вот когда ты мне объяснишь, лингвистик, какого черта на старой базе, у прикрытия завода, эта гребаная чужая техника, трижды проверенная на все, старалась взорваться через два раза на третий, желательно с исполнителем? Ладно бы просто взрываться! Как сильнопамятный Юргент, поднявший какую-то из этих хреновин в воздух - ладно бы взорвался, рухнул - так протаранил собой ангар...с изрядными жертвами... после чего базу и перенесли подальше. А ты не перебивай! - почти орал он. - Что ты такого можешь объяснить, если не в пределах твоих компетенций даже представлять себе, где у экспедиционного ангара располагаются топливные бункера и как надо постараться - чтоб рухнуть именно на них! - его пытается убедить замолчать уже и связист за управлением. Тщетно. - Что б... в пределах твоей тупости рассказать... Если ты мне объяснишь хотя бы, почему из тридцать пятого квадрата местного восточного вторую сунувшуюся группу с дохляками привозят. Пацанов с... какими там умными словами обзывают крякнувшееся сердечко? Пацанов, моложе меня,..! Да когда ты хотя бы жопу оторвешь и пройдешься - в направлении того городка, куда с вашего сраного информ-центра до сих пор не сунулся ни один вездеход и ни одна ссыкливая собака...
  Метод, которым можно оборвать этот поток я нашел случайно. Просто он подбирал подходящее ругательство, а я набрал воздуху и выдохнул:
  - Я...схожу.
  Первым заговорит не он. Связист за управлением:
  - Не советую. Съедят.
  А Сальх уже дальше. И так, словно у его ярости разом кончился весь заряд:
  - Парень, ты... Не надо лучше. Вот просто - не надо. Я ж с подначки. Гребаная планета...
  
  Скорость смены настроения я оценил. Как показала практика - недостаточно. Потому что, отчаявшись найти нужные данные в информцентре - кроме "закрытого доступа", тем же вечером я спросил господина коменданта, что там - в тридцать пятом квадрате. И, конечно, получил первой фразой:
  - И какое трепло рот раззявило? Зона, закрытая для посещения, - посмотрел на меня, пожал плечами - и полез в узкий технический контейнер, стоящий у администраторского места информцентра. Я уже знал - сейчас звякнет - жестяным, глухо, через какое-то время до меня долетит запах - странно, не спирта - пряный, каких-то трав. Что он пьет - я у него не спрашивал. Почему он столько пьет и на рабочем месте - тоже. Далее комендант сделает хороший глоток из одноразового стаканчика, что на этом углу стола стоит всегда...
  А потом он сел в кресло - тяжело, скрипнуло:
  - Там роддом похоже был. У прежних. Комбина-ат. Иной поселок на территории уместится. Оснащен, говорят, был охренительно... если судить по тому, что осталось. И ухожен - сиди, восхищайся... Вот и восхищаются... впечатлительные! Притащили тут прошлой местной весной... практиканточку. Тоже какие-то твои коллеги были, культурный блок, нах-хрен вас сюда шлют! Повели - притащили - сопли-слезы до небес, икает что-то там про "занавесочки", ко мне пристала с истерикой: всех ли там вывезли? Деточек пожалела. Что эти деточки, когда вырастут, нас вряд ли пожалеют, не подумавши! Да чем ей подумать - "психическое повреждение, располагающее к профессиональной медицинской помощи" потом определили, вывози ее тут!
  - Он про...мертвых говорил, - кто-то снова дернет меня за язык.
  - Коньякнахуй! - выдаст тот в ответ - очень громко. - Трепло сраное! Я ему отпускные подтвердил! - его б, мудака, отправить трепливым еб...языком от забора до запретки все там вылизать! - чтоб гнал поменьше, - он повернется, кресло заскрипит, сделает еще глоток, сморщится. И спокойно потвердит. - Были и мертвые. Эти парни, которые девочку притащили, вернулись... исследования продолжать. С летальным исходом. Потом еще расследовать пытались. Тоже - не без последствий...
  Я попытался у него спросить. Насколько изучалась система Тен-4 на предмет возможной опасности. Он бурчит раньше: проверили, перепроверили, перерыли. Что ни оставшихся живых, ни опасных воздействий - за редким исключением, известных и прочих - обнаружено не было. А мертвые были. Мое нелепое "Почему?" - он встречает мрачным смехом. Потому что мы вломились в какую-то жопу, в которой сами не понимаем ни черта - что и как работает. Хочешь, сходи, спроси - у тех, кто там или что там, в этих чужих стенах... обедает. Допьет и уточнит: не беспокоюсь - все равно не пройдешь. Там "запретка" где только информационные датчики работают.
  - И что показывают? - снова не удержусь я.
  - Ни-че-го, - отчеканит он. - Я почему-то не удивлен.
  
  ***
  ...А в тот день господин комендант пьян был с утра и в глухую. Я и так мало видел его трезвым, но с середины осени, как пошли по степи ветра гнать пыль, это "мало" столь быстро подошло к нулю...что я уже задумывался, и почему медики не обращают на это внимания.
  Я потом пойму, что это на какой-то стадии ему отказывает полутрезвая обычная расхлябанность и многословность, он становится бледнее, злее и собранней. И я внезапно замечаю, что у него военная выправка.
  Утром. Рассветным и холодным осенним утром, в которое мне не спится до побудки. Я и выбираюсь через боковой выход, холод удивил, туман был. Красивый. Так вот я и стал свидетелем тому, как стоит на подъеме базы Кен Хендо и смотрит в небо. Я его сначала не узнал.
  Потом. Едва ли не уже по голосу:
  - Носит тебя тут, лингвистик, - возвращается взглядом в небо и говорит бесцветно. - Ровно пять лет назад... Да, я же задолжал тебе хроники с площадки показать. Идешь?
  Лён... я - не решился возразить. Он пил свою травяную бурду - запах царил стойко, без глотка кружил голову... Я - кофе. И мучительно пытался вникнуть в творящееся на экранах. Настроить просмотр и скорость он не подумал. А я опасался попросить.
  И только когда мне ударило в глаза ослепительно ярким светом - так, что больно смотреть... закрыл - и в темноте - по белому блику застывший всплеск неведомых показателей - я только тогда выдохну:
  - Не понимаю!..
  Чтоб услышать:
  - Из нас тоже никто не понял... - медленное и пустое. Глоток его остановит - он заговорит привычнее. - К-корень ядреный, этот же... красавец не вникает в объемную сводку действий! Ну, смотри еще раз. Медленнее. Давай, смотри!
  И я смотрел. Уже отслеживая, где небо (снизу. Колючее. Серое.) - где эти чужие... стрелочки - и где... Стало быть, вот это вот - огромное - на нашей стороне?
  Странное было зрелище. Провоцировало - на сравнения традиционно-природно поэтические. Словно пытались остановить серебряные лесные пчелки чью-то здоровую лапу, лезущую в гнездо. Отдельно от обладателя, да-да. Страшное. Если понимать, что вот в каждом таком, что горят неярко, по глазам не бьют, на этот день просмотра хроник - уже привычно - были живые. Сколько было в их "стрелке", я не знаю. В нашем - четверо. Это мне тогда Кен Хендо сказал.
  
  ...А еще страннее - я сейчас расскажу. Хотя и потом вспомнил. Детское.
  Серебряные пчелки в тех лабиринтах моего детства - камни, скалы, обрывы к морю и колючие кусты - водились. И заросли шшидды, особенно во время цветения, ценили не меньше, чем мальчишки. Я их в детстве очень боялся. Больно кусаются. Очень.
  Маленький, смешной - из первых детских подвигов - не выдать звука, даже не шелохнуться, когда перед лицом, за ухом, рядом - зудит злое серебро. Потому что мы - засада, разведка - и чужие голоса близко, близко - в соседнем "бастионе" среди колючек.
  ...Помню ли я еще, как правильно проползать под колючими ветвями? - как правильно передвигаться и дышать, если надо быстро бежать - и если надо долго идти - я оказывается, хорошо помню. Я не знал, что это наука. Я думал, что это игра. И запомнил крепко, как ухватывает память считалки для "Найди меня!" Как то, что нельзя кричать - потому что за спиной - свои. Даже если злым бликом серебряная пчелка вьется перед носом и гудит. Даже если, когда сдаешь назад, вдруг болью прошивает ногу - как будто приложили что-то чудовищно раскаленное, до темноты в глазах. Местные пчелки правда - очень больно кусаются... Не выдать звуком - даже постараться продолжить игру. Недолго. Все-таки меня пришлось вытаскивать.
  И сейчас почти вижу и слухом слышу - наша "крепость", полянка внутри зарослей, свод колючих ветвей - и надо мной очень, правильно, по-мальчишески серьезный голос Терьо - он как раз мои "повреждения" оценивает: "А это зря, командир. О том, что... мешает скорости передвижения - сообщают сразу".
  
  Я не знаю, как это рассказывать. Терьо не притворялся. Он никогда не был взрослым, изображающим, что на равных вошел в игру, такое - чувствуется, в восемь-то лет. Он всегда был в игре на равных. И знал, как многое другое, что знал гораздо лучше нас - как не вырваться из игры. Даже когда... учил нас - на самом-то деле. Что делать, если цапнула злая "серебряная пчелка" - вот тогда. Внутри игры - и не догадаешься, что тебе объясняют, как действовать, когда есть - слышу тоже: его голосом, странной формулировкой: "необходимое медицинское". Было. Аптечка - в поясе Терьо, в который помещалось, кажется, просто что угодно - просто все - мы завидовали... а потом завидовали Вайцеку, которому такое преподнесли на двенадцать лет - чужие. А еще, попутно - объяснял и как действовать, когда "необходимого медицинского" не находится (и что потом стоило бы сделать с такой медслужбой... "если мы в нашей полевой крепости").
  И еще помню - все равно не взрослым голосом: "Личной дурной реакции на яд "серебряных" - у Вас не было? Похоже, нет - раз Вы смогли до крепости дойти, - и еще куда-то надо мной. - Как у вас, командир, неудобно добираться до личных показателей здоровья и состояния... ужас просто!". Все равно другая серьезность. Совсем не та, что со взрослыми: другой язык. И воспринималось - как должно быть. Меня тогда пришлось "отправить в безопасный район", то есть, домой. И с мамой, конечно, тоже разговаривал Терьо - и по-другому, я не помню, но так, что я дня через два снова бегал по шшидде.
  Я не сломал игру. Я еще - там, дома - получил свою отдельную сказку... историю про серебряных - про "очень плохо победимых" воинов, людей потерянной земли, давших когда-то странную и страшную клятву - которые сами себе оружие - и ядовитое - "только от того яда не найти противоядия - нигде, кроме как у них самих" - "Терьо, ты рассказываешь правду?" - "Самую настоящую правду..."
  Еще тогда же помню отдельный... урок - что не надо пытаться наступать на больную ногу - и как лучше на нее наступать, когда все-таки приходится это делать...
  
  ...Я не знаю, зачем это тебе рассказываю, Лён. Даже не знаю, тебе ли я это рассказываю. Или мне просто сводит горло - да, сейчас - и сейчас особенно - и да, сводит: до слез (...и мне снова почти слышно: "Плакать - это совсем не стыдно. Плакать - это только великая честь, которую не со всеми и не всегда можно разделить..."). Что мне не к кому придти и сказать: "Знаешь, я вырос. Я понял, что ты нас тоже учил. Я не забыл - ничего..."
  ...Я потом узнал - у тех, чужих моего детства, были дети, как-то мне, уже был постарше, мама сказала. Младший - на пару лет старше меня. Когда-то даже очень хотел познакомиться... Сейчас - а он наверно тоже воюет...
  
  Ладно. Я вернусь - на базу информ-центра.
  У тех "серебряных пчелок" - жало оказалось тоже действенное. "Лапе" выдержать не удалось.
  И я снова не заметил, когда. Верней - не заметил бы, если бы не Кен Хендо. Картинка, конечно, меняется - двигается. Только в общих чертах - почти ничего на том экране не меняется... И можно устать смотреть, пока господин комендант - он, с тех пор как настроил экран просмотра, с места поднялся - ходит, ходит, скрипит у меня за спиной... А потом вдруг выдает сквозь зубы:
  - Вот... урод... Ну каков уро-од... - я никогда не пойму, чего в этом голосе было больше. Как сначала и не пойму, о ком он.
   ...А потом я долго пытался понять - не раз Кен Хендо возвращал запись, не раз странно терпеливо показывал мне, куда и как смотреть, пока я, наконец, сумел - разглядеть и осознать, как там было. А потом запоминал - долго. Я и сейчас не узнаю, когда подходит срок времени просмотра, какая именно из этих нелепо, бессмысленно - со стороны - кружащихся мелких серебряных стрелок - идет... Быстрый - в самом замедленном времени мне не удается отследить - непостижимо быстрый - и просто непостижимый - маневр? - это так называется?
  А господин комендант объяснял удивительно подробно и спокойно. Долго, потому что помню, как у меня болели глаза: раз за разом просмотр шел - до вспышки, до взрыва. Кен Хендо не останавливал раньше - и смотрел, не отворачиваясь, кажется, и не моргая... И объяснял - и все укладывал в моей голове - да, вот этот серебряный. Да, там явно живой - в уме здравом, всем бы такого: чтоб за такое количество времени так точно сообразить и рассчитать, куда - и как именно, что ли - лучше врезаться этой... непобедимой дуре союзничков - для достижения... необходимого результата. Я плохо запомнил, правда. Все помогал мне уместить в голове: как это можно, чтоб живой - вот так смог - взять и вышвырнуть свою единственную жизнь, и кто знает, сколько чужих. С трудом умещается - до сих пор.
  Тогда же, но после, когда он понял неподъемность для меня этих усилий - помню, что очень вдруг - я сообразил, о чем еще говорит Кен Хендо. Поминая и усмехаясь, - я собирал реплики в сторону, что-то вроде: "Вот урод. И как дал облезть нашим... союзничкам. Не... пробиваемая техника, которой хватило одного меткого... попадания. Да, парень - это было именно попадание... довольно меткое. Я не удивлюсь, если чужие - технологически предусмотрели возможность превращения этой... летадлы - в боеприпас: не один такой был, этот... хорошо запомнился". И еще помню, как говорит господин комендант, не отворачиваясь от снова полыхнувшего света: "А как вые...живались... союзнички. Сбросили - говнецу армейскому обыкновенному от щедрот своей не...пробиваемой техники, а то что за...непорядок, пятьдесят шестой "воронятник" все не прорвется дать чужим по яйцам, как его по гланды не натягивай. А хватило их не...вероятных защит - до первого же урода". Кажется, запинается он именно на этом, отходит на шаг и еще на шаг, пока я смотрю на него и понимаю. Определяет он точно- что неудивительно, да?
  Громко. Очень:
  - И что ты уставился? Да, был я здесь, был - когда побеждали, - и загибает - такое, от чего наверно у Питера Сальха повяли бы уши. А потом он бы умер от зависти. Громко так - на весь зал рабочей базы.
   А я сижу и глупо думаю, что здесь явно не налажена система шумопоглощения. А еще отдельно удивляюсь: только что сообразил, чем странны те хроники. Они совершенно беззвучные... Ругается он как-то мимо меня.
  
   А вот двери здесь открываются качественно, бесшумно: только голос обозначит мне третьего участника. Низкий спросонья - даже не поймешь, мужской или женский:
  - Семь утра, - выдаст и откашляется наша медик, судя по виду - вот только вынырнувшая из койки жилого блока - встрепанная, в майке, шортах и босиком, - прекращай орать, Хендо!
  ...Это был день открытий. Я и не представлял, что она умеет произносить хоть что-нибудь. Кроме безличного приветствия.
  Появление нового человека Кен Хендо отследит еще с большим трудом, чем я. А когда отследит, выдаст - правда потише - еще одну фразу - адресную... И так, что я ожидал какой угодно реакции, только не равнодушного:
  - У тебя опять осень и ты опять пьешь с утра? Ждать - пока у тебя опять голову прихватит? Или плюнуть и оставить?
  А пока Кен Хендо произносит еще одно ругательство - медленно, протяжно и так, "артиклем", а потом вдруг ржет и говорит: "плюнь, Лис!" - невысокая, очень... утренняя женщина пригладит нелепый седой вихор - спросонья-то - и посмотрит на меня, и похоже, неприязненно посмотрит. Потому как дальше мне и скажет:
  - А ты иди... студент, досыпай! Не мешай мне выполнять профессиональные обязанности.
   - И правда-а, - тянет Кен Хендо и допивает, - иди, досыпай. Утро ж... Дальше днем посмотришь - поучительно, - морщится, смотрит и продолжает. - О, ты если хочешь, вечером подгребай - к моей каюте, там никого не разбудим. За эксклюзивными записями. С голосами. А - как?
  И снова смеется. Так меня и провожает - его смех и негромкий вопрос женщины: "Совсем чокнулся, Хендо?"
  
  Наверно совсем. Но я не устоял.
  
  "Мир обваливается на мелочах" - как-то так говорили те чужие... Если бы я тогда не залюбопытствовал... Если бы не сидел днем в рабочем центре, всматриваясь в "октябрьские хроники" до боли в глазах. Действительно - до боли. Я не знаю, что это было - Кен Хендо потом сказал, что не представляет тоже; и очередной раз помянул жопу, в которую мы вляпались, ни черта в ней не понимая. Но там, в дальнейших по порядку "победных хрониках", над все тем же постоянным противостоянием - "этих" и "наших" - раз за разом вспыхивало само небо. Так же - ярко до боли, до замирающих показателей.
  "Тебе еще повезло, что "шторма" эти передатчики взять не смогли, - усмехается мне потом Кен Хендо. - А как - нам... что мы к тому моменту сумели высадиться... и нах-хрена они при наличии такой штуки так от нас оборонялись?" О том уникальном на сегодняшний день "эффекте шторма", о его воздействии и последствиях для наших "атакующих мощностей" - я только-только проглядел общие материалы. Мало что из них понял, честно говоря.
  Не захоти я тогда разобраться... Настолько, что, несмотря на все здравые оценки состояния и поведения господина коменданта, я стоял тем вечером у двери в его личную жилую каюту, собираясь с духом, чтоб дать сигнал оповещения. Кен Хендо обитал отдельно, далеко от рабочего центра, в вынесенных "задних" секторах базы, очевидно чтоб иметь возможность независимого перемещения - из обычных жилых-то до выходов через всю базу маршировать. И это тоже своего добавило...
  Наверно, все было бы совсем по-другому...
  Впрочем - "не отмазываюсь" - главными виновниками всего происшедшего оказались обещанные материалы. Ну да - и мое поведение.
  
  ...А жилая каюта меня удивила. Да, я ждал чего-то стереотипного. Такого же расхлябанно-слегка-запущенного, а может и не слегка - как обычно выглядел господин комендант Кен Хендо. С грязноватым беспорядком - почему-то, мне казалось, обязательно со смятыми стаканчиками, со спертым воздухом со специфическими ароматами. А там - порядок, такой - знаешь, на минимуме необходимого; не идеальный - жилой, где все вещи настолько приспособлены для работы и жизни, что обладатель их находит в любом состоянии - и не глядя. Убедился. В том числе и - нет, не одноразовые стаканчики - компактные, разборные, до которых он дотягивается именно не глядя - заводит руку назад, за кресло - и достает. И то, чем наполнять их - находит также...
  
  - Сдвигай, не заперто! - раздается из-за двери на мой сигнал. Быстрый взгляд от рабочего терминала - он как раз сидит рядом, в кресле - в дальнем левом углу от входа. - А, все-таки пришел? Заходи. Бери у койки табуретку, садись сюда. Выпьешь? - он спрашивает такой же отрывистой командой, но просто - понятно, что... Бывают такие вопросы - пароль на входе - за которыми становится ясно: ответь ты неправильно - и доступ для тебя закроется - раз и навсегда. Не скрою - я хотел получить эту информацию. Как - хотел. И все-таки сначала осторожно выдал:
  - А...Вам же медик...?
  Теперь он на ржач не тратится, усмехается только:
  - А, пусть... Лис здесь сама не на практике. И не первый год - и понимает все превосходно, - дальше он как раз и дотянется - проверенными движениями - до стаканчиков и до бутылки. И я пойму, что путей к отступлению у меня не осталось.
  Еще он добавит, разливая: "Не беспокойся, это не шмурдяковка - это коньяк... благодарственный. - Помню, меня слово царапнет. - И вообще - на трезвую голову это лучше не смотреть".
  И выпьем. Далее меня спросят, с чего я знакомился сегодня с хрониками и докуда досмотрелся. Я отрапортую - месяц и порядок, он оценит, что придется тебе перед эксклюзивом дать еще парочку, "а то не въедешь". Отдельно помню: "глаза у тебя... вареные - на вспышки насмотрелся? Я тебе про фильтры забыл сказать". Тогда он заговорит - об "эффекте шторма" - и о том, как повезло им, что успели высадиться... И о том, как не повезло.
  
  Как - не повезло я и смотрю. В том беззвучном, странном воспроизведении. Я уже видел. Там оставалось все меньше неба - и все меньше этих, летающих. Наконец, - там осталась только земля (я узнаю: и степь, и пыль; огромного, металлического вроде бы - невероятного - строения... конструкции - я не узнаю... неудивительно, оказалось) - но отстреливаться они продолжали. Вот в тех подразделах "победной хроники", что смотрел я у господина коменданта - кажется, еще прикладывался к его коньяку - и, вот правда, Лен, - не мог не признать справедливости его негромкого, усталого: "А всего-то десяток "амазонок" на орбиту - и все бы давно решилось. Нет, старались - "в максимальной сохранности"... а людишек - их новых нарожают. Хотя - что-то я не уверен. Что решилось бы. Здесь мы первый раз нарвались с таким треском. На этой "условной войне"".
  ...До системы Тен-4 очень плохо доходят новости, Лен. Звучит странно, но о "Ледяном октябре" на Дельта-3 мы еще ничего не знаем. Что "нарвались с треском" не один раз. Может быть - и совсем не один.
  Я соглашаюсь. Он спрашивает, не налить ли - я соглашаюсь еще раз. Доливает - как раз завершается воспроизведение очередных "победных хроник", как сплевывает Хендо, и интересуется у меня:
  - Ну как, лингвистик?
  Что я могу ему ответить, кроме как "Страшно"? И это оказывается правильным ответом.
  - Ну так хлебай, - ухмыляется он. - "Эксклюзивчик" пострашнее будет. - И как в сторону, как голосом, рассказывающим краткое содержание предыдущих серий в дешевом "частном муниципальном" вещании. - А когда эта дура почти перестала отстреливаться - они и вышли с нами на связь. Или наши пробились? - и, уже по-человечески. - Я как этот отрывок увидел, задаюсь вопросом: что же нам говорят? Вот и переведешь...
  
  ...И впервые это воспроизведение с экрана издает звук. Треск - свист - далекий, не сильный - как ветра - появляются раньше слов. Даже изображения раньше.
  А когда изображение появляется - да, Лён - я делаю непростительную профессиональную ошибку. Потому что сначала не слышу слов. И не понимаю. Настолько пытаюсь рассмотреть, что же передо мной такое - и уложить в голове то, что вижу... Качество привычное. Отвратительное, мутное - серый, синий и темный, съевшие все остальные цвета. Как будто то небо - те облака с более ранних хроник, легли и здесь и затопили все видимое пространство - что это было? Пульт управления? Кто его теперь знает... Затопляя, смазывая как вода невнятные очертания чего-то чудовищно сложного.
  Главного - не смазали. И будь оно привычного качества, боюсь, было бы куда страшнее. Правда я не знаю - куда страшней... и как тебе это назвать. Вот здесь сожалею, что нет возможности передать отсюда картинку. Я не знаю, как рассказывать, как это выглядит - живой... наверно, человек - когда смотришь и не понимаешь: а это точно живое? Дело не в повреждениях - их и нет, если это, черное - по чужому лицу - грязь... ну а чем этому быть? Я не знаю, в чем... просто взгляд уперся: вот это, на экране - не живое, другое - серое, металл - камень, что-то из одного материала, как и эта - серая, узором - конструкция, внутри которой есть... был - этот. Как статуя - страшная и страшно же грязная (лицо - и отдельным рельефом - черное...серое...потеки: качество записи? - что?). И отдельно понять: чудовищно... правильно исполненная. Странное свойство психики: защититься от невероятного - представить такое статуей... произведением: не "красиво" - чудовищно - и именно чудовищно точное олицетворение предела сил и выбора - и за предел... Что когда приходится понять: это просто живое. Поворачивается. Говорит. А главное - смотрит... Тут первым движением может быть только - шарахнуться...
  И я правда - ну, не шарахнулся... но вздрогнул точно. И кажется, только негромкое: "Понимаю..." - разрешило мне осознать, что в этом свисте и шуме есть слова... И я даже частично узнаю, какие.
  Сначала - это говорят "наши". Как слышал от спецкурса и далее. А я и тебе не объяснил, Лен, как странно это - когда все слова на месте и все понятны, но интонации, того, что связывает их воедино - нет, и от того нет и самих слов - они мертвы, повисли в пустоте, обращенные непонятно, куда, и я их складываю - глупо, отрывочно и долго: все это предложение прекратить бессмысленное сопротивление, пойти на переговоры и сдаться...
  
  Я после прошу Кена Хендо вернуть "эксклюзивчик" к началу. И там понимаю: этот говорил раньше. На самом старте записи, вот сейчас - пока еще не страшно, не прицельно на экран, скульптурой - смотрит... чужой. Ловлю - отдельно от нашего, вовсе не к нему - обрывок... это вслух, это...
  Понимание включается вдруг. Прозрачное. Четкое. Слова так отдельно "как будто ко мне обращены". И сверяет показатели - до предельной четкости - короткий вопрос господина коменданта:
  - И что он там говорит - сейчас?
  - Он благодарит, - откликаюсь я. - Очень высоко, от равного к равному...
  - Я правильно понимаю, что этот - в очень высоких званиях? - интересуется вслед Кен Хендо... Ответить честное: не знаю - мне стыдно, тем более что должен помнить, сдавал, потом вдалбливали... Все, что помню - то ему и озвучиваю:
  - Да, чем больше золота, тем выше - вот здесь, должно быть, - золота на изображении ни черта не видно, но я уже вспоминаю - форму. А еще я боюсь прикоснуться к экрану.
  А Хэндо смотрит. С сожалением взвешивает пустую бутыль и цедит вдруг:
  - А тебя там не хватило, лингвистик. Высокопогонные - они просто так на равных не благодарят.
  За этим диалогом я и не шарахаюсь - второй раз - от экрана. Когда это начинает отвечать нашему предложению сдаться. Конструкции-то я узнаю, а что до остального... Знание языка - дело одно, но знаешь - по-другому, иногда не менее точно, его понимают те, кто - и я говорю про себя чужим языком: "занимает одно место в жизни" - когда слышу вопрос господина коменданта:
  - Ругается? - что позволяет мне примерно собрать, что же - роняет в ответ этот... чужой. Глухое, какое выверенное - и какой незнакомый переход интонаций... слова, что по треску и шелесту записи идут, как по волнам: над ним - и куда слышнее. Очень разборчиво:
  - Почти... Говорит рожденным в... - я запинаюсь, потому как не представляю этому перевода - не удивлюсь, если верно подсказывает мне господин комендант:
  - Исключительно глубокой жопе, ну, что дальше?
  - Что будет рад их встретить - и еще двенадцать жизней подряд, если понадобится, чтобы...
  Кен Хендо снова помогает мне подобрать относительно цензурный эквивалент:
  - Сколько раз увидит, столько раз и уе...убить... и особенно подробно?
  - Примерно так, - только и могу отозваться я.
  
   А Кен Хендо убирает куда-то пустую бутылку, и, кажется, забывает о моем существовании. Он говорит, перекрывая последние слова весьма... объемного проклятия - от этого, чужого. Такое, что способно отвлечь меня даже от этого лица (знаешь, приснится - буду орать во сне):
  - Интересно, а ты летать умеешь? - выдает в экран Кен Хендо. - Или только в этой вот своей... хреновине сидеть? Я ни хрен-на не верю в прошлые жизни и следующие - но проклятье, я бы не отказался. Помериться. С тобой или этим вашим красавцем... на котором пообломались наши союзнички. Морда к морде и крыло к крылу, а? - я смотрю, и чудовищно странно замечать, как они сейчас похожи - господин комендант и его несколько лет как уже мертвый "собеседник". Пока тянется пауза - короткая и очень растянувшаяся пауза, треск и свист тишины на связи - в которую падает чудовищный смешок Кена Хендо. - Продул, скорей всего бы, хотя - кто знает... Так куда лучше, не? - и потом, резко, вспоминает про меня. - Что он говорит?
  
   "Не понимаю", - я скажу не сразу. Когда экран уже погаснет.
   ...Короткая, неведомая фраза, утонувшая в треске и свисте - совсем другой язык... я сначала даже не понял, что это тоже язык. Что другой - потом. Два раза у меня получалось это пересмотреть.
  Просто вот тогда я увидел, как этот чужой - смотрит... Далеко и мимо нас - и... Нет, Лен - не смогу. Сейчас. Может быть потом, глаза в глаза. Когда ты - а вдруг поможешь - расставить, что же это происходило со мной и как подействовало, по местам. Только я сейчас слухом слышу - твое уверенное: "Очевидно: нормальный, достаточно уверенный в себе человек дорожит своей жизнью, рассматривает ее как определенную ценность. Отдать свою жизнь за что-то - это значит заведомо признать ее ценность ниже, чем это "что-то", а себя - недостойным вкусить результатов достижения этого самого "чего-то"", - но ничего оно не дает. Перед тем, что - помню, как она падает, эта последняя фраза - чужого...
  А еще, Лен - я знаю, что буду орать во сне. Ты извини.
  
  ***
  Они еще были. Здесь - их оставалось шестеро, когда у остатков Башни завершился - возможный оборонительный ресурс.
  ...она молчала. Оставалось следить - из кое-как живой центральной навигаторской - как продвигаются чужие - ближе. В нужные пределы. Вместе с тяжестью полных командных полномочий переходит и возможность привести в действие последнее, чем может накрыть Башня - своих непрошенных гостей.
  - В полных пределах досягаемости, - рапорт, бросок в систему взаимодействия одного из оставшихся. Техник. - К действию готовы.
  ...Швырнуть в ответ запрос: "Остаешься?" - принять согласие - скомандовать: "Объединяемся"... Каждый здесь сам себе тоже - Башня - и последняя возможность обороняться остается всегда - даже когда уже почти ничего от тех живых не осталось. Это в системе взаимодействия (...а техник - он бронзовый... старый, осенний металл - долгого века - безвременья) - а еще - должно собрать отсутствующие уже силы говорить - и вслух:
  - Лессе, благодарю тебя! - и потом уже понять, что последняя возможная у Башни "готовность к действию" собрала и сбросила - и остатки переходов связи, и ее блокировки... А этим ресурс девать до сих пор некуда.
  ...Можно и отозваться. Уже отдельно, уже ничего не считая, нижним армейским - пока получается говорить. Должно быть, слышно - а если и нет... Постороннее. Не важно. Так, что почти ничего и не тратится - на сказать. Должно другое: пока последним резервным добирает время подготовки "Последних выходов", запущенных с центральной навигаторской и движутся чужие - к замолчавшей Башне... в пределы поражения. Последним резервом - дотянуться до тех, кто тут еще остался. "Отстреливаемся", - рапортует шестая база. На третьей уже замолчали, но ветра - того, пустого и ледяного было столько... что его больше и нечем чувствовать. Швырнуть: "Остаешься один", - услышать отклик: "Останусь. Сколько подвернутся - убью". А дальше - еще время - на сколько там выдохов - на тоже должное...
  
  Теми словами - какими здесь только и можно - первыми, колыбельными, и последними - и знание это тоже оттуда, из первых дней: узнано в родном доме и течет с кровью - до последнего: уходя надо позвать, надо окликнуть, чтоб не промахнуться - на тех дорогах - что уходят за пределы - и до Порога... То "надо", что остается... Когда от самого живого почти ничего не осталось.
  Вдох-выдох-время - тех троп не перепутаешь:
  - Я задержался, - вслух - так получается - говорит эр'ньеро Райэн эс Тийе эс Сьенн. - Но я уже иду...
  ...Времени как раз хватило.
  
  ***
  - А что было... потом? - глупо спрашиваю я, глядя в погасший экран.
  - А на "потом" ты можешь посмотреть, - ровным голосом отзывается Кен Хендо. - Вот из этой двери за ограду, держись против ветра, и шлепай до самой запретки - место все еще "грязное", где был этот их... сверхценный космопорт.
  - Взорвали? - глупо спрашиваю я. И пытаюсь понять дальше. - С собой?
  - И с теми, кто оказался в пределах досягаемости, - уточнит Кен Хендо. - Эффективно - весьма. Причем воткнув нас в глубо-окую жопу - вместо открытых транспортных путей. На какие уже... раскатали еб...губу отдельные.
  Он зачем-то возвращает "эксклюзивчик" к началу - и я смотрю и не могу отвернуться, как нас полноразмерно... проклинают. И только краем глаза: как господин комендант - снова не глядя - дотягивается, достает - жестяным звякает плоская медицинская емкость под жидкости. И на пугающе размеренный нижний фаэ с экрана накладывается непонятным наполненный голос Кена Хендо:
  - Но так драться, так драться - за государство, что тебя так громко послало нахуй? Ты понимаешь - им же не оставили возможности отступить... - звякнет - глухо, жестяным, знакомо и густо запахнет травами. Господин комендант продолжит. Негромко. - Помянем?
  А я все смотрю. На "эксклюзив" - на того, кто там говорит и смотрит в экран, и сквозь экран - на меня... И вопрос:
  - Кого? - у меня срывается раньше. И только потом за ним приходит полное до тишины понимание: кажется, я сейчас в морду получу.
  Только глухо сваливается в эту тишину сухой смешок Кена Хендо (...а тот говорит - уже то, что я не могу понять), и он подталкивает ко мне стаканчик:
  - Да всех, - говорит Кен Хендо и пьет, взглядом не отрываясь от экрана. - И тех, кто еще будут, - экран гаснет снова, а господин комендант продолжает говорить - так, словно стаканчик "шмурдяковки" сразу посадил ему связки. - Ты понимаешь, лингвистик - нас втравили в задницу. Редкостно глубокую и редкостно вонючую. И выкарабкиваться оттуда придется уже вам. Спорю парень... не, не спорю - слово даю - мы-то все попередохнем... а вам еще придется учиться - как с этим воевать. Говоришь, они живут дольше нашего?
  Я за время этого оптимистичного прогноза сдуру берусь за стаканчик. И хлебаю.
  
  И ох, как понял, с чего у него мог так полететь голос. Этим травам не с чего было пахнуть спиртом - судя по ощущению в горле, их настаивали на расплавленном металле. Как я собрался, чтоб ответить ему:
  - Не все, - сам не знаю.
  - Значит предстоит вам дважды затрахаться, - оптимистично говорит Кен Хендо. - Ты как, жив еще?
  Так спросил, что мне ничего не осталось, как дохлебнуть эту производную расплавленного металла и закашляться. Под негромкое от господина коменданта:
  - Вы постарайтесь все-таки выжить, парень. Эти чужаки слишком... впечатляюще воюют. Мы конечно передохнем... но ссыкотно мне - представлять их победу. Продолжение смотреть будешь?
  Я глотну, еще раз глотну - и скажу, что буду.
  - Смотри, - продолжит господин комендант, - зрелище то еще. На трезвую голову...
  
  Да - я еще пил. И да, помимо своей своеобразной крепости, местный напиток отличается и специфической... местной анестезией для психики. Весьма быстрого действия.
  Странно - кажется, что остается вполне ясная голова и вполне послушные тело и голос. Только вот существуют они как в разных плоскостях. В трещины между проваливается - и излишнее эмоциональное восприятие, и память отдельного, честно говоря. Я не знаю, долго ли мы беседуем и о чем - и не решусь спросить у господина коменданта...
  
  ...Помню, что перевожу ему - спокойно - что успевает сказать вышедший навстречу
  этим их - наземным машинам - такой же условно живой. Один. И видимо безоружный. Да, Лен - я вспоминаю те новости. Только отдельно - и совсем не больно.
  ...И говорит этот тоже нелепое. Во времени - не условное, небывшее - я не знаю, кого в нем разрешено просить.
  - Я останусь... - и я почему-то успеваю понять раньше, что сейчас произойдет. Вовремя - чтоб отвернуться от экрана чуть раньше - до того, как полыхнет.
  
  По этому - успели выстрелить. Это эффект был - несколько... неожиданный.
  
  Помню - чуть лучше отдельных реплик Кена Хендо, как на заднем плане. Эти тонут, выныривают обломками из-под эффекта "шмурдяковки". Что-то про то, что вот там и поставили - ту базу, которую пришлось переносить. Потом. Очень потом. Пока им только предстоит понять, что на этой земле никого не осталось. "Что мы остались сидеть. В жопе. И стольких ради этого положили", - это помню. И как наполнено - как зло - выговаривает это Кен Хендо.
  - Меня тогда здесь не было, - говорит господин комендант. - Отбыл по общим повреждениям. Еще после того октябрьского. Ты пьешь?
  -Пью, - откликаюсь я.
  
  ...Я никогда не напомню господину коменданту, что там было. Я бы и тебя попросил: не определять/ Но зная, как это бессмысленно: к предмету профессионального интереса ты всегда его проявишь, а слышать это одному. "Я вернулся сюда потом, - говорит Кен Хендо. - Через полный год. Штурман "Лайки" Кен Хендо, девятка, второй атакующий порядок... - я всего не помню, он сплевывал - вплоть до полного подчинения подразделений и дальшt, - полностью списанный по общим процентам повреждений". Было - про то, что отправился назад ... по направлению профессионального распределения, выданному какой-то там их военкой. Да-да, потому что было не понять, куда себя такого приложить в мирной жизни - и потому что тянет возвращаться. Исследовательский материал, Лен? Только боюсь, это "подтверждение" возразило бы - на попытку его исследовать. И я бы возразил... если он сам не согласится.
  Слышу? - додумываю: "Куда мне было себя девать... среди этих чудиков, которые с трудом втыкали, что мы вляпались в войну. Не говоря уже о том, с кем нам пришлось..." Он пил, ругался, возвращался к хроникам: "А мы свалились вот здесь... вот сейчас... эх, не показано. И к лучшему - что в эту задницу вписались уже без меня..." Голос тонул, плыл и возращался - было, не было, я не рискну спросить - но помню - но такое... "Страх накрыл меня уже здесь, - кажется, говорил комендант. - Ходите по этим развалинам, изуча-аете - и дохнете. А мы здесь - оставлены, вышвырнуты... мы больше нигде не умеем, только вот - на этой проклятой земле. Сидеть - пытаться приглядывать за дурацкими наивными щенками, что-то здесь стараются... понять... Пить. И ссать. Да-а, - он наливает, он внезапно отвлекается на экран и останавливает действие. - А вот это мы, смотри - моя девятка... сейчас рухнем. Да, а сейчас я сижу здесь - и ссу - да, я тебе влобовую: ссу - дойти даже до того городка, ети его! Мне тут осенью и за дверь-то - в сумерки - выходить - страшненько... А тебе?"
  ...Что бы было - не спроси он меня тогда? Не глотни я под это - наверно лишнего - глотка этого травяного расплава, уже не чувствуя его крепости. Не ответь:
  - Нет...
  И не услышь в ответ - глухое, в пространство:
  - Завидую щенку... И как завидую...
  Кажется, я ему отозвался тем же: "Я... схожу?" - додумываю, наверно - что он тоже смеялся в ответ: "Спать иди, студент. Лучше. А то уже на подвиги потянуло". Я не за это - я за последнее только ручаюсь. За это его: "Спасибо. Я долго хотел понять, что они говорят, - и дальше ручаюсь... Но не решусь сказать - никогда. - Завидую щенкам. Этим, кто здесь остался, тоже - завидую".
  
  ...А дальше... Просто жилая каюта Кена Хендо была с независимым выходом - в вынесенных "задних" секторах базы. Просто - какой послушный, я ни одной стенки не протаранил - шаг спутался в тамбуре, и я толкнулся в дверь внешнего выхода, а она поддалась. Просто я спустился с - четко помню: ступеней - и там был ветер. Отдельный... сумасшедший... - ветер... он пах водой, пах холодом и снегом - и странно - тоже травами. Выхлоп был - наверно. От выпитого.
  
  Но я шагнул шаг, и ветер ударил мне в спину. Подгоняя меня прочь от базы. И я пошел.
  Что я помню - холодный отдельный ветер. Знаешь, сквозил где-то между - таким все-таки послушным шагом (тело помнит, правильно помнит, как идти сквозь высокую траву) - и каким-то отдельным, напрочь захваченным разумом, отказавшимся понимать хоть что-нибудь - кроме этого ветра, этого шага, этой травы. Ветер был - насквозь... должно быть, именно поэтому я и не успел понять, насколько же он холодный.
  
  ...Трава не расступилась. Просто стала чуть реже и мельче. Помню, как внезапно и гулко - ощущение? - звук? - тогда это было одно и то же - стукнет что-то под стопой. Я никогда не думал, что у специальных экспедиционных ботинок такая проницаемая... и такая громкая подошва. Я просто вышел на дорогу. Из ниоткуда... Чем когда-то была эта площадка?
  Ветер был - и ветер подгонял меня в спину. И я шел к бывшему городу.
  ...Покрытие? Камень. Натуральный, кажется. Светлый - с дороги в темноте не собьешься. Только в трещины пробирается трава, застилает камень - темная еще, хотя и осень. А под некоторыми плитами - пусто: наступишь - и гулко - звук шага внутри осенней темноты...
  И кажется - совсем недолго. Просто поднял глаза - и увидел, что уже город.
  
  Дома, Лён. Маленькие. Но отдельные. Типовые. Двух... ну, полутораэтажные. На улицу все повернуты одинаково. Не тогда, потом, после я днем ходил, разглядел: мутные стекла, были прозрачные... До крыши я, пожалуй, допрыгну (я не рискну). А над каждым таким "аквариумом" глухая стена верхнего этажа, где на улицу окон нет. Одинаковые. Почти... И трава растет. Потом выросла. Где дома - там тень... А может, еще что-то там под землей, остатками - течет. А где в степи тень. И вода... Там хорошо растет. Высокая такая трава.
  Шуршит. Это тогда уже было. Посмотреть вверх. Понять, что город. И непогода - морось... блики на мокрых "аквариумах". Там не совсем темно - в воспоминаниях - странные сумерки. И - мокро же. А трава шуршит. Звонко. Отдельным звуком, что был - там, сначала. Шелест травы. Ветер.
  Я зашел за поворот - и встретит высоким, пронзительным звуком: вскриком - не человечьим, не птичьим. Ветер: отвечу я себе, прислушавшись - летит, задевает - что-то там в городе... Скрипит - высоким... нежданным. И так же нежданно... под дорогой (трава мягче, гуще) нежданное "тук!" - под шагом, когда под плитами оказывается что-то пустое...
  Пустой город. Нетронутый. Не разрушенный (чуть-чуть задело. Я потом увижу). Оставленный. Удивительно целый. Мокрые стекла "аквариумов", невысокие заборчики по колено, отделяющие участок от участка - где-то рухнули, но по большей части еще стоят. Читаются и дорожки от калитки до двери. Если бы не трава у стен - высокая, очень... и шелестит. И еще - вот не знаю от чего там, но блики - белые - по мокрым стеклам, по камням дороги - по траве... Кажется, повернешься чуть-чуть - и увидишь - откуда таки свет...
  А вода темная, блики не дотягиваются - там ручей через дорогу бежит. Неправильный - лишний: плиты дороги осели... в дом течет, под фундамент. Глубокий, не перешагнуть. Я прыгнул - и поскользнулся; посыпалась с берега - земля, мелкие камешки, шумной осыпью на что-то пустое и металлическое на невидном берегу ручейка.
  Наверно, тогда эта тишина меня и заметила.
  
  ...Да, я почти слышу, как ты смеешься, Лён. Знаешь, я очень хочу тебе это рассказывать потом, сидя себе на мягком в - как ты там это называл? - "уголке максимального доверия". И вслед за тобой понимать и оценивать - нелепые рефлексы страха, унаследованные от наших пещерных предков, психофизиологическое воздействие повышенной дозы непривычного алкоголя с неизвестным составом, предварительное воздействие на психику страшненьких недоволвок господина коменданта... Скорей всего - все это правда, Лен.
  Но я рассказываю это здесь. Сейчас. Находясь вот в этом городе. И, знаешь - это такое облегчение сказать: я буду воспринимать и даже улыбаться, Лен - но я буду врать. Потому что так это со мной было...
  Я поэтому и хожу теперь по этому городу один.
  
  Сначала я ничего не понял. Поднялся. Отряхнулся. "Шорх..." - повторило за мной странное, одиночное эхо. И пошел дальше.
  ...Эхо? Звук просыпался. Звучало - иначе... Повторяло шорох травы... - там, где ничего не росло. Понял - на перекрестке. Прошел - через пересечение улиц. Звук - а не оттуда. Огляделся. Блики - четыре одинаковых дома своими пустыми "аквариумами" - на дорогу... На меня. Смотрят. И шелест травы - там, где ее совсем нет. Эхо - странное эхо пустого города - что я думал и зачем я шел вперед?
  А под шагом - гулко - нежданное - "стук" - и треск. И снова эхо. Эхо? Шаг - шелест - снова этот внезапный скрип, всхлип чего-то под ветром. Звук - не оттуда. Шаг - и еще шаг - и еще - зачем я шел? - "ну надо же разобраться".
  И снова остановиться. Оглядываться. С четким чувством, что только что тебе смотрели в спину. Конечно - никого. А еще я четко понял, что идет дождь.
  ...А еще через шаг - точно также четко. Как острый холод капель под расстегнутый воротник. Что за мной - что-то - идет...
  Звук. Не мой. И не ветра. На грани слышимости. Другое. Совсем другое всему, совсем отдельное... Чужое присутствие. Четко, что кончается "не поверить".
  Что-то сведенное, нечленораздельное - что только и выпустит горло из попытки окликнуть - тишина сожрет мгновенно: это эхо повторять не хотело. Плеснет, вместо того повторит почти над головой - скрип чего-то под ветром. (Я видел - я знал? - качели. Нелепые детские качели посреди высокой травы... раскачиваются - ветер - ветер ли?)
  ... И я... увижу.
  То есть, ничего я не увидел. Ту же пустую улицу. Но оно было. Почувствовал. Было рядом. Смотрело. Сотнями взглядов. Безмолвных. С каждого камня и каждого окна. Взглядом и ничего больше. Но шло за мной. Медленно, плотно, неотвратимо - как поднимающаяся вода. Небывшее, которое было. Текло - и прогибало собой это... настоящее. Повернуться и увидишь, откуда блики - как где-то еще гроза - и где кончается тишина. Только ничего не увидеть: пока это не накатит. И не перемелет - в мелкое крошево. Ни-че-го - совсем - не оставив.
  Смотрело. Шло. Не торопилось. Мне было некуда бежать - я был отрезан. И все-таки "естественный рефлекс страха" - да-да - взял надо мной верх. Я смог. Вдохнуть - и побежать - не разбирая дороги. Да и как я ее мог - в этом городе - разобрать?
  
  ...У этого дома растет дерево, Лен. Такое, на три ствола. Почти от земли. Невысокое. Знаешь - такое... живое.
  Я бежал - и уже некуда было бежать. Меня загнали. За этим деревом была стена. И мы стояли. Двое - да, нас было двое: просто живых - на границе с чем-то непостижимо - чужим... Так чужим, что... От него было светло, Лен. От дерева. Оно просто было - и просто росло - честно...
  Это оно - было. Я-то - прятался. Вжимался в стену. Зная, что бесполезно. Что пойман, зажат, и сейчас накатит - иное, небывшее - время? - и вода сомкнется над головой, и ничего от меня не оставит. Но последним - не знаю чем - вжимался в стену, сливался - перед полным страхом, осязаемым - знаешь - страшно: от которого землю рад просить: раздайся сразу и поглоти меня - только не это...
  И когда вода была готова ударить и сомкнуться - стена за моей спиной раздалась...
  
  Все, конечно, имеет логическое объяснение, Лен. Этот дом слегка не похож на все остальные. Сначала я думал, один такой - потом по дороге углядел несколько похожих по проекту. К нему с торца пристроено еще что-то. Хозпостройка... гараж... ангар? - я потом объясню тебе, почему так и не выяснил. В этом городе не так много углов, куда можно загнать - для последней стены за спиной.
  А в стене, конечно, была дверь. Небольшая. Я почти притолоку задеваю - сейчас, когда прохожу. Дверь, замки которой долго-долго - все эти пять лет - не получали никакого питания и присмотра. Так и не выдержали напора - пьяного перепуганного меня. И распахнулись.
  Так каждый раз говорит здравый смысл - яркий, как свет прожектора - никаких тебе чужих теней и ненужных страхов. Как логическое мышление.
  А я хожу и знаю про себя. Так, просто - как, научившись уверенно говорить, знаешь - должную интонацию обращения в этом языке чужих. Она вот так - и все. Я точно также знаю - что волна прошла мимо. Потому что меня впустили.
  
  Полетел я спиной вперед, мог бы чего-нибудь себе свернуть, но коридор там узкий, очень. Врезался.
  ...Я еще не понял, что та волна - прошла. Говорят, от страха трезвеют. Не знаю, что там за свойства у местной шмурдяковки, но со мной было наоборот. Последним, разум накрывшим страхом, инстинктом ребенка - затаиться где-нибудь - место в доме я нашел безошибочно: узкое - шаг на шаг, меньше - и еще там было мягкое, шуршащее... А еще там было тепло. И травами пахло.
  
  Там до сих пор теплей, чем во всем доме. Кладовка. Травами пахнет, потому что они там есть. Наверху. Связками. Старые. В труху рассыпаются в пальцах - веточку потом с пола подобрал, проверил... но пахнут. До сих пор.
  Вообще же в доме пахнет... странно. Нежилым, но по-другому. И не пылью, а химией какой-то. Сейчас еще - холодом. Это тоже буду понимать потом.
  
  А пока... Я был ребенком - и нашел тайник, где спрятался от страшного. Знал - что спрятался.
  Я был собой - и кажется, плакал. И говорил - шепотом - на своем и на чужом, то бесполезное - что не понимаешь и ты: плакал - что хотел придти сюда не так, совсем не так...
  ...И так и не заметил, когда - нет: "что" - заснул...
  
  ***
  Знаешь, Лён - я ведь так и не понял. Я ведь только здесь до конца - и то с трудом - уложил у себя в голове. Что это так. Что вот это мы. С ними. По-настоящему воюем.
  На экранах общих новостей оно все смотрится - недостоверно и далеко. И те события и последствия, с которых начиналась война - для моего далекого, глубинного Айль-Саанрема - для моих близких, для тех, кого я так хорошо знал - оказались столь же далеко и недостоверно. Смотрел я на них также. В новостях. В университетском отеле - лингвистического профессионального - Высшей школы дипломатического корпуса. А потом - у тебя...
  И также плохо верил.
  
  Я в нее плохо поверил. Потому что был далеко.
  
  ...Чем я хочу заниматься - я знал очень рано. Хорошо помню - лет в двенадцать. Точно - было на мое двенадцатилетие, осенью, как раз по спадающей жаре. Был традиционный пикник в туристическом парке второго разряда над водопадами. Помню, много нас было - и обязательные родственники, и подружки Син, Вайцек со взрослыми тоже, еще мальчишки... И отдельным - наши гости: Терьо и Таари тоже пришли не вдвоем, были и другие из их дома. По-другому сказать не получается - из дома, и... младшие, как казалось. Хотя тоже взрослые.
  Меня они очень поздравляли. Помню: "У нас считается - твой первый личный Звездный Год", - улыбалась Таари. И сразу еще как потом добавлял внезапно-серьезный Терьо: "Говорят - дальше ты уже можешь быть взрослым. Если потребует время - и место, которое ты занимаешь. Не все, на самом деле, могут..."
  Помню еще удивительную серьезность, с которой мне дарили - как там сказал отец - "средневековый подарок". Коробка - весомая, но не тяжелая - темное резное дерево, хитрые защелки, с которыми сам справлялся, помогать - с улыбкой - не стали. Дорожный набор. Для письма. Вручную. Кисточки и подставка под них - когда не в работе. Каменные флакончики под цветную тушь - устойчивые, и лепестки палитры - если требуется смешать цвет. Бумага - плотная, светло-серая, у нас нет такой, планшет под нее... Красивое. Удобное - очень. Руки и сейчас помнят. Сувениром - как тоже оценивал отец - не стало, я использовал по назначению. Долго... А в последний свой приезд домой - уже после всего, уже на муниципальные линии - нашел коробку - планшет уцелел, и листок бумаги еще. Знаешь... как дурак плакал.
  Еще одежда была. Тогда я на нее меньше обратил внимания. Примерил - подошла - удобная, мягкая... жаркая еще немного, осень-то теплая. Это сейчас, почти слухом слышу мягкий средний фаэ - тети Таарь: "Ты первый, которого я выучила на этой земле... Держи. Рубашку... Такую же - как носили наши дети".
  Была рубашка... Очень... мальчишеский конструктор - ремешки, застежки, шнуровки, несчитаемо - всяких карманов и карманчиков. И сама разбиралась - хочешь, зацепляй подкладку и капюшон, хочешь - отцепляй рукава и верх, ходи в жару... Удобная - и прочная, по-мальчишески тоже: я в ней и в подземелья лазил и по шшидде бегал - для костюма, приличного лицеисту первых линий Приморского она не очень-то подходила, а вот - для жизни после школы... Как они сумели добиться такого от точно натуральной ткани - загадка. И сразу же на краю памяти негромким голосом - диктовкой: я как раз пытаюсь сообразить, как записать: "и никто не наденет одежды из той ткани, что никогда не росла"...
  А загадка еще большая - как они выдержали? Ровные очень, крепкие, и заметные, и все-таки чуть-чуть разные, на волосок, на дыхание - понятно, что вручную - швы? Я в ней года три точно ходил, было... Благо, такие глупости, как обязательная перемена одежды с новым сезоном в том возрасте мальчишкам еще голову не занимают.
  
  Не занимают голову в двенадцать лет и другие - частности привычного мироустройства. И довольный, убегавшийся по дорожкам по дороге на пикник я на вопрос двоюродной бабушки: "И кем же ты хочешь быть, когда вырастешь, Нэта?" - ответил честно - со всем двенадцатилетним максимализмом, специально указав на храмовых: что хочу говорить и договариваться. С чужими, с всякими разными. Причем - вот точно помню, что сначала говорю это на фаэ... ну, быстрей получается, и проще, перевожу потом...
  "Ты неужели в дипломатический корпус собрался?" - смеялась тогда двоюродная бабушка - и кажется, вторил ей отец. Это потом - оказалось не очень смешно. Когда планы на будущее благополучно пережили - мои двенадцать, тринадцать и дальше. Первое профессиональное распределение - нет, моей гуманитарной специализации в семье обрадовались. Это тому, что я упорно настаивал, и настоял в результате, на языковом профиле подготовки - не слишком. Отец скорей всего видел меня продолжателем своего научного интереса - но, увы, изучение общественных законов, равно как и вариации законотворческой и правоведческой деятельности - не влекли меня совсем. И что мне было до того, что именно по этим специальностям наша, легкодоступная Высшая Школа держалась первых мест образовательного рейтинга - во всей нашей системе... Даже в то время, когда начинаешь уже задумываться - об образовательных рейтингах и возможной стоимости - не слишком доступного. Равно как и о том, что Высших школ дипломатического корпуса в ближних пределах досягаемости совсем не предусмотрено: зачем они в нашем глубинном, курортном и внутренне-деловом и ресурсном центре Айль-Саанрема? А посольства... ну, ради престижа, наверно... Это потом новости заговорят, что фай намеревались и эту землю сделать - передним краем. То есть - "незаконно присвоить себе независимую территорию"...
  
  Но до тех новостей от моих двенадцати лет - невообразимо далеко. До них далеко и от последнего моего аттестационного курса среднего образования - где я работал как укушенный, выжимал себя - на итоговые оценки по предельным баллам... достаточным, чтоб быть принятым на поощрительную программу. Моего ныне родного лингвистического профессионального Дипломатического корпуса. Раз в три года со льготными условиями победителям... Мне повезло: я попал сходу. Даже удивился.
  Не то, чтобы я так рвался учиться со всеми степенями доплаты за рейтинг и так далеко от дома... Но лингвистическая подготовка в имеющихся Высших школах - второго и ниже десятка на родном Айль-Саанрема - как говорил отец, ниже всякого порога качества... и такой профессиональной аттестации мне никак не можно позволить.
  
  Вспомнить, вздрогнуть и сказать: а ведь все это "далеко" рассказано наперед. Задолго до того, как я прочувствовал на своем опыте всю сложность нашей образовательной системы, до того, как рейтинги и соображения престижного и качественного образования - отцовским голосом - застряли у меня в ушах и не покидали их до аттестации за первую профессиональную ступень. Еще на том веселом и ничего о том знать не желающем празднике... Это после того вопроса взрослые заговорили - о дальнем моем будущем, я не прислушивался: мы шалаш строили. Это зачем-то сейчас проговаривает память: отцовским голосом "Мой сын никогда не будет носить, - и, как грязь стирая с ботинка, - профессиональной аттестации третьего десятка - и педагогической тем более!" Не оттуда, наверно - мало ли я потом такого от отца слышал, но память и привирает четко, и кажется мне - было там и тогда: именно вот на это отвлекся Терьо. От нас и от постройки. Может быть, и в ответ - вот оно в голове звучит: "Понимаю: статус - дело серьезное..." И как мгновенно сердится отец - я тоже помню.
  ...Это Терьо тоже умел. Хорошо и удивительно точно. Сердить. Я сейчас понимаю - он умел быть взрослым - и не самым приятным... и опасным взрослым тоже. Просто верить мы в это не умели. Не складывалось у меня, ну вот никак не складывалось - что это тот же Терьо - что вот сейчас, цепляясь за камешки, лез на скалу - за удобной рогулькой для шалаша, что смеялся по дороге - казалось странным, и в памяти засело: "А ты вообще меня старше... мне еще, считай, одиннадцать, - огромная ехидная улыбка, - только звездных..." Подсчитал-то я куда потом... А потом тот же Терьо - ровным голосом, негромко, бросает - два-три слова во взрослый до непонятного спор. Отец уже давно говорит множеством длинных и умных терминов - опасно-вежливым, экзаменаторским голосом. Только Терьо хоть бы что...
  Правда, кажется, из диалога он выныривает, как вернулся, возвращаясь к нам и к шалашу - и мир становится правильным снова...
  
  Странно - потом мы говорили, мы не раз говорили о том же самом - о профессиях и статусах - у них и у нас, и при отце, но вот этой чуть кренящей мир на сторону интонации... неправильного - я не вспомню больше. Предшествующая языковая подготовка у меня была обширной и серьезной - и требовательной, я только на аттестациях уже в лингвистическом профессиональном понял - насколько. Что некоторых наших преподавателей - не носителей языка, в первые триместры у нас такие были, предполагалось, что так легче - я говорю... во всяком случае, не намного хуже. А преподаватели-носители - в те первые годы такие еще были - одобряли; и обязательно спрашивали - кто меня учил. Помню жесты - понимание и одобрение; помню, как вслед им всплывало в голове негромкое, уже напутственное - Таари - "я знаю, мне будет легко разговаривать с теми, с кем тебе придется говорить - благодарю, что ты так выучился". И как-то так отдельно понимать - что да, они меня учили. Объемно и требовательно... И неважно, что как-то я этой требований не заметил...
  Где-то там, в днях учебных занятий и было, как легко говорил Терьо - тоже подхватывал... мы про выбор места учебы с отцом немного спорили. Объяснял мне - часть их странного. Про статусы. Чудовищные, если задуматься, вещи про ограничение возможных профессиональных сфер деятельности в зависимости от социальной принадлежности - озвучивал он так же, легко и несложными словами, что уложилось бы в голове и в двенадцать. Я уже был постарше - но общий язык мы привычно легко находили: мы из него и не выбились... И не знаю, что больше сердило моего отца - то, что рассказывал Терьо, или то, что в его исполнении это и не казалось - настолько чудовищным?
  - У нас - меня бы в вашу Высшую Школу... и к порогу не подпустили бы, - преувеличенно насмешливым жестом взвешивает Терьо. - Лехта я. Храмовый. Потомственный, - и легко сдувает с ладони. - Значит, вот - мне нельзя управлять. Командовать. Судить... Да - много чего еще нельзя. Мешает. Изучать "нормы функционирования общества" - наверно тоже... если у нас этим вообще кто-нибудь занимается, - это он на отцовское рабочее место косился - и наш диалог цитировал.
  - Что? - растеряно спросил я, помню. В личном времени. - Совсем нельзя? Даже если очень хочется?
  - У, мне-то теперь - совсем нельзя, - отзывается Терьо. Вот так меня учили всей разнице - их оттенков во временах. - Мне, правда - никогда не хотелось. Всем - нельзя, приложили нас: "Те-кто-Служат - не властвуют и не судят"... и так должно быть. Пока все вещи и люди мира стоят на своих местах.
  - А я думал - пока божья воля не прикажет, - четко помню - летит отцовская реплика от рабочего места. Далась ему - эта "божья воля"...
  Летит и натыкается - на внезапный всплеск ладоней Терьо. Первый, вот этот, срезающий - я еще в дальнем детстве выучил. Когда в "Найди меня!" - кто-то из команды начинает рваться выглянуть - а другие ходят совсем близко. Скорый и резкий. Нелестный. Трепло мол - шуршунчик - бессмысленный и небезопасный. А дальше... это сказанное складывают - много раз. И убирают. Далеко. Чтоб не вернулось. И только потом словами. Спокойными:
  - Так тоже может свалиться... Ой, как бы я не хотел стоять - на том месте, куда такое свалится...
  
  ...Вернулось. Выкопалось.
  Я до сих пор не вижу - ни защиты интересов нашего населения и государства, ни высокого смысла. Только - и я перехожу на фаэ - что мир накренился, и люди его и вещи сдвинулись со своих мест - совсем... А еще я помню новости - и ничего не могу сказать: я не знаю - что заставило так встать и так остаться моего... и все равно, Лён - моего друга.
  
  И это совершенно неважно, что вслед в голове само включится. Как кадрами хроники. Яркими уже. Для общей сети монтажом. Сначала - там снова Терьо. Жест - он легко разводит руками: лети, мол, на ветер, бывает и так - и на миг еще кажется, золотое, легкое марево повисает между ладонями... Блики - от морских волн неподалеку - это лето, это мой какой-то выпускной школьный год, где-то в средней школе. Мы на море, на дальних пляжах, в экопоселении отдыхаем... И уже не помню, что я такого выдал - что отец очередной раз обсуждает мое будущее, говорит шумно, что я не буду, никогда не буду носить профессиональной аттестации преподавателя - средней ступени особенно - устаревшая должность и бессмысленная - громко, эмоционально: зачем так, я и не предполагал никогда им быть? И вообще, не видел он умных и достойных внимания людей, занимающих данную должность... Это тогда отвлекается Терьо от огромной башни песчаной крепости, что он - мы - помогаем строить какой-то полузнакомой мелкотне, разводит руками - и кажется, летят между золотые искры:
  - А... я вот, например, преподаватель. Считать по-вашему... даже наверно с начальной ступени. От первого имени. И раньше - если разрешат, - и наклоняется, камешками снизу стенки башни укладывать. Я там, снизу сижу. Укладываю тоже. И удивляюсь - шумно:
  - Ты?.. Кто?
  - Препод, - радостно отзывается Терьо нашим школьным словечком. - Зануда, - продолжает он и строит рожу. - Веришь?
  - Не-а... - тяну я.
  - А зря... - кажется, так отвечает он. И еще. - Ворота как будем строить? - а дальше надо мной, к отцу... Как они и в нашем языке умудрялись менять интонацию и меняться вместе с ней - я не знаю. Но это было. - Мы оба. А что - у нас вполне почетная должность. Правда - традиционно храмовая. Так что - я вас понимаю...
   ...И кадр хроники меняется. Голосом - и ощущением - это ты подключаешься к моей памяти, Лен. Пока еще первая сессия поддерживающих сеансов, но уже твой "уголок максимального доверия", твой дом... И знаешь, Лен - а получается сказать - у тебя там ужасно неудобные... сиденья. Хоть и мягкие, и со спинкой... Неудобные и низкие. Кадр - там зима, зябкая мокрая зима - как я мерз в Эйяхайме, где располагается Лингвистический профессиональный... сначала, пока не привык. И когда выздоравливал, тогда снова начал мерзнуть. И ты сидишь, смотришь - неужели я это тогда рассказывал? - и помню:
  - А добрый наивный мальчик Нэта так и не подумал - а зачем им в культурной миссии на далеких планетах - преподаватели для малышни, а?
  А может другим звучит... еще через год. Это мы уже у экрана. Твоего, широкого, общей сети. Обрыв бесполезного спора. Где тоже ты - и усмехаешься тоже. Мне в ответ:
  - А зачем им было стрелять, скажи мне? Подумай: тебя, такого дорогого и наивного, они уже почти победили - взяли с потрохами - и без боя.
  
  Ты, наверно, прав, Лен. Как всегда. И все-таки... Знаешь, правда - стрелять-то начали не они...
  Да нет, я не про многократно обспоренные нами ролики и альтернативные сообщения. Я про события на Айль-Саанрема. Перед теми самыми новостями. Что по общей сети не показали.
  
  ***
  До самих водопадов от площадки пикников идти далеко - поворот, противоположный берег. Зато вид прекрасный - прогулочный парк специально так обустроили, чтоб на Радужную гору можно было любоваться с любого места остановки. Поворот каньона, высокий белый камень и далекие потоки, почти сливающиеся с ним по цвету. Но изредка - в золотом облаке водяной пыли (солнце уже устает, клонится к вечеру) вспыхивают, оправдывая название горы, цветным веером - радуги...
  А вот шум досюда не долетает. Куда слышнее - негромкий ветер, гуляющий по парку - прохладный, он всегда здесь - за что это парк и стал традиционным местом пикников и прогулок: тень и прохлада на местных территориях Айль-Саанрема - ценность. И, конечно, детские голоса... Уже потихоньку собираются.
  А пока он стоит - и как раз смотрит на радуги над водопадами. В упор к столбикам ограждения, что ему несколько ниже положенной безопасной высоты - перемахнул бы без затруднений. Высокий, загорелый, что еще подчеркивает странная одежда - жилетка - конструкция, в которой больше ремешков, чем ткани... не заметить, где переходит в широкий пояс. Их двое - на нижней обзорной площадке, отдельно от всех собравшихся. А этот - еще чуть-чуть отдельно: говорить исследователь Шарех начинает еще ему в спину:
  - Извините, лехта Кейльтаор, вы же должны понимать - что это только внешнее сходство отдельных признаков... Вовсе не означающее глубинного сходства общественных процессов.
   Сначала обернется. Легкое движение руки, словно стряхивает с волос над ухом некстати севшую на них пушинку. Но - жест. Подчеркнутый и узнаваемый. Давно было - еще Нэта до сознательного возраста не вырос - когда вот с тем же жестом храмовый стряхивает с ладони и: "Ньера Шарех, извините - со мной... можно говорить на легкое имя. Вы же... не справляетесь". Ответил, что говорить на полное имя - так у них принято, попросил извинения за произношение, получил - легкое-легкое движение ладоней: "Если так принято - хорошо, я потерплю", - запомнил надолго. Вот и сейчас всплыло. А еще бы не всплыть:
  - Понимаю, - отвечает Терьо и щурится - вот точно, вредничающий мальчишка. - На нас... очень не хочется быть похожими?
  Он улыбается - взрослый исследователь Шарех:
  - Можно и так сказать. Судя по той информации, которой я располагаю, общая картина устройства общества у вас... извините, страшноватая, - храмовый смотрит, берет на руку, принимает - укладывает себе за спину, еще странно понимать, что этот жест порой в точности повторяет сын, когда ему высказываешь свое мнение о нелучших поступках и неуспехах: да, я это сделал. Не поэтому ли вопрос вслед получается настолько простым? - Лехта Кейльтаор, а вам у нас - нравится?
   Храмовый молчит недолго, но - он как раз повернулся обратно, к водопаду - это солнце прошло, наконец, леса на склоне и водяная пыль рассыпается - ярким, цветным, радужным - едва ли не вся. Оглядывает - и большим, далеко заметным призывным жестом - взмахивает - вот мол, оно - радуги пошли. Вот... сейчас все соберутся. Голос жесту не очень соответствует - даже знаний возможных сочетаний жестовой речи файдайр исследователем Шарехом хватает, чтоб это понять - очень негромким:
  - У вас... очень красивая земля. И хорошие дети, - но исследователь Шарех прервет это, задумчивое - на скорости - ведь дети сюда скоро прибегут, точно:
  - А...по существу?
  - Нет, - ровно ответит лехта. Мгновенно - очень взрослый. - Извините, ньера Шарех, совсем нет. Вы... так живете, как будто свою единственную жизнь - и ту у кого-то стырили. И все оглядываетесь, как бы не отобрали. А пока не отобрали - похваляетесь. У кого... богаче.
  - Оригинально, - оценивает исследователь Шарех. А вот этот звук - это уже сандалии по ступенькам. Скоро здесь будут. - Вам, надо думать, подарили?
  - А наша жизнь принадлежит нам, - отзывается храмовый, - и никому больше, - он говорит достаточно негромко, чтоб голос Шареха смог перекрыть. Чуть-чуть вызовом:
  - И долгу?
  - А долг - это мы, - это Терьо уже скомкает - потому что со склона несется - с диким боевым кличем - светловолосый, такой же загорелый мелкий - буйный заряд - Вайцек лар Найген-младший, собственной персоной. Шарех, успевает подумать все о принятом воспитании в семье лар Найген и об опасности - пока это сокровище летит с такой скоростью, что точно навернется на лестнице... Или точно врежется в ограждение... Или...
  Но реакция у лехта Кейльтаора явно... преподавательская. На пути окажется - за мгновение. Правда, Шарех уже не слишком приглядывается - потому что Нэта летит вслед, по той же лестнице чуть-чуть притормаживая - под отцовским взглядом...
  И не обращает внимания, что у первого "заряда" - у Вайцека реакция - храмового немногим хуже. Он замирает - в четверти шага, почти не сбившись. И смотрит потом - как ему ладонью - движением: "неплохо!", пока походит Нэта.
  
  ...И они стоят. Золотое облако мелкой водяной пыли, летящая радуга. "А кто победил?" - "А вы спорили? Ну и глупые: пропустите!" - это Шарех слышит - пока, ему - поперек яркого солнечного света и радуг - взгляд выдает только четыре тени - высокая и маленькие, сгрудившись, стоят у водопада. О чем говорят - не слышно. И к лучшему:
  - А сможешь меня за ограду перебросить? - поддевает Вайцек.
  - Смогу. Не буду, - говорит Терьо, не дразнясь, ровно. - Я же и так знаю, что ты достаточно ловкий... чтоб никто не думал... на какой из нижних скал ты будешь бОльшим пятном смотреться? - и с ровного тона выстраивает рожу. - А то кого ж я учил. Вот.
  - А сам? - ехидствует дальше Вайцек.
  - У... Так про себя я это давно знаю...
  
  ***
  Мир трескаться начал чуть раньше, чем началась война. Я правда и тех событий на Айль-Саанрема не застал. Это был первый мой год - в Лингвистическом профессиональном, очень... трудный год. Пока привыкал одновременно - к одиночеству, к долгому и вязкому холоду - и к принятому режиму работы и аттестаций, все же - по непривычке - вкладываясь больше, чем следовало. Так, что иной раз сил выбраться на мгновенный выход в общую сеть, с родными пообщаться - не оставалось. И то: пользоваться учебными мощностями - для "нырков" на дальнюю передачу в личных целях не то, чтобы запрещено, но "настоятельно не рекомендуется". А за личные индивидуальные счеты... Запрашивают - на Эйяхайме - на Северных-то - за "личные счеты" - так, что мне никаких средств бы не хватило.
  А они, Лен, чужие... храмовые - поступали примерно так же, как я вот сейчас тебе. Они писали послания. Хорошо так, подробно. На близком расстоянии - на их языке это... довольно много значит. А еще помню, отдельно, как объясняла мне - вот под старшую школу - Таари... про связь. Что им вот так привычней. Вдумчивыми, отдельными посланиями. Прямая мгновенная - связь, конечно - у них тоже есть, но она... Для необходимого - я так понял...
  
  А потом пришел средний - зимний триместр (сам помнишь, сколько там зима - и какая), самый первый - как раз нагружают разнообразным фундаментальным экономическим... знанием. Выносил я его с трудом. По нагрузке и по температуре. Потому... не "не удивился" - я к стыду своему почти не заметил, что послания-то перестали приходить...
  Я и на ту новостную ленту нарвался случайно. Вынырнул из сдачи испытаний - как из-под самой темной и тяжелой воды. Выхода на связь я бы совсем не потянул... но за новостные ролики по всем окрестным системам, как ты понимаешь, лишнего не запрашивают. Что там творится, дома-то...
  Дома уже была весна. Дома - творилось.
  Далеко. В глубине. В крохотных свернутых квадратиках необязательных новостей. Обязательной - как сейчас помню - было раннее открытие дайвинг-сезона "цветения рифов" в нашем море. На этот квадратик же я и указал случайно... "Хулиганская драка, могущая повлечь межцивилизационные последствия" - послушно отметил скучный анонс официальных новостей. Я озадачился. Я захотел подробнее. И дальше... мне пришлось вкладывать дополнительные средства в личные выходы сети. Потому как я потребовал полной подписки на новости.
  
  Наверно, ты хочешь спросить, узнавал ли я Терьо тогда - в тех новостях о и на том суде. Узнавал - отвечу я. И знаешь - верил. Оправдывал, если хочешь.
  Вот ты, Лен, говоришь, что человечество в общем, прогрессирует - неизбежно расплачиваясь за это повышением удельного веса глупости. Что чудовищные пережитки средневековья уходят в прошлое - и да, развязать войну за территории могли только варвары файдайр - с соответственным менталитетом... А мы-то в целом становимся понятливее, образованнее и несколько гуманнее - из правил общежития и разумного эгоизма, усвоенных любым нормальным независимым человеком. Наверно, ты очень прав... исторически. Но на обочине следования независимого человечества путем разума и самоорганизации откуда-то берут и возникают "четыре подростка в возрасте тринадцати-пятнадцати лет", которым... Лён, я наверно тоже - варвар, подходящего слова подобрать не могу - что им? - интересно? - поиздеваться над беспомощным мелким зверенышем. Щенок был.
  А что местом они выбрали пустошь за муниципальными - как раз неподалеку от невысоких стен "культурной миссии" - это им и вышло боком. "Я не могу, чтоб у стен моего дома убивали неспособного сопротивляться..."
  
  Да, конечно - я помню до сих пор, пофразово, с голоса. И да, я узнавал Терьо. В том, что эта фраза была сказана и на нашем по-другому - куда более близко и открыто, чем ровное: "Эти... человеческие существа нуждались в уроке. Сожалею только о том, что не имел возможности преподать его раньше. Возможно, в другой форме". В том, как ровно - подробно - "без сожаления и гнева" - повествовал о "содержании" преподанного урока. Так, что на действия в состоянии аффекта захочешь - не спишешь. В знакомой чудовищной честности. Драки, на которую напирали новости, в общем, не было - "человеческих существ" отлупили... впрочем, это слово тоже не подойдет - к поведению и голосу. "Поучили". Точно - болезненно - и безжалостно. И надолго. Потому что обязательная компенсация пострадавшим, которую Терьо присудили выплатить в числе прочего - в общем, весьма... обязательна. Всей требуемой починки физиономий явно не покроет.
  В том, что говорили представители... пострадавших - я его тоже узнавал. А ведь явно хотелось - и столь же явно не моглось ответить по-другому. Да - подошел чужой, спросил и удивился. Послали. Попросил. Прекратить. Потому что так не делают. Понятно, владелец собственности может использовать ее по своему... неразумию. Ответил, что сделает. И еще сделает. Взялся за камень и даже успел бросить. Дальше было быстро.
  
  Рассказывал не этот, младший... В стороне мол стоял, смотрел. Огреб со всеми. Но меньше. Этот... хозяин щенка и ко времени суда общался через представителей: лицо ему еще собирали. Языкатый был... наблюдающий. "Я не верил... что человек может двигаться так быстро и так... бесстрастно. Как будто... угодил в дробилку". Было больно. Потом "дробилка" внезапно остановилась. Оперла наиболее пострадавших о наименее. И скомандовала убираться. И еще - за каким поворотом станция помощи. "Если бы мы могли - мы бы побежали". Да, я бы на их месте полумертвым бы удрапал. "Но я увидел...- добавлял этот... свидетельствующий. - Как этот... говорил собаке. Так... страшно было..." "А почему вы не сбежали?" - спрашивали у него еще зачем-то. "Я не успел, - отзывался он. - Мы не поняли, что можно... Все было очень... быстро".
  
  Да. Я узнавал Терьо. А как нечеловечески стремительно он может двигаться, и какой он сильный, на самом деле я знал давно. Очень.
  Жизнью - не жизнью, но целость своей головы и многого другого - я ему обязан. Перед этим, правда, своей глупости - что с этой головой чуть было не распростился.
  
  По скалам у Радужных гор, тех самых - где был мой деньрожденный пикник, мы не лазали. Кто б пустил в туристическом парке второго разряда - просматриваемом, то есть, насквозь заниматься небезопасными действиями? А в специальных развлекательных парках тоже. Они гостей с побережных гостевых линий ждут, а местным обитателям... "Это очень дорого и очень опасно!" - сердились родители. "Очень опасно, да-да-да, - помню, как перед тем походом дразнился Вайцек. - Три инструктора, и на каждую кость - по шесть систем поддержки передвижения и слежения... Лежи, все за тебя сделают! Нет, мы пойдем на Гранитный. Только чтоб никому..."
  ...За что мой лучший друг детства так скверно ценил страховочные системы, я тогда как-то и не подумал выяснять. Вайцек тогда еще высмеял, внезапно и безжалостно, как умеют в детстве - за мое негромкое, что если на камни, надо бы наверно о защите подумать - о хотя бы простейшей, поясной. Мне много что разъяснили, предложили родиться у этих... гостей наших первых линий - и еще всякого разного, чтоб можно было быть маленьким, трусливым и по скалам передвигаться исключительно лежа на подушках и поддержках. В общем... Трусливым быть очень не хотелось, а пойти на Гранитный... если хочешь: "все доказать" - очень.
  А вот когда и как с нами увязался Терьо - вот не помню совсем. "Он ни-ког-да не проболтается", - это помню, поучительно дразнился нам наш командир. Шли мы без разрешения, это точно. Кто бы нас пустил... Выйти с первых линий, заплатить какие-то - и по мальчишеским меркам смешные деньги - за подумать только, рейсовый транспорт, рабочую "вертушку", долго и медленно трястись где-то в пустынных окраинах - чуть ли не до ресурсных поселков. Каждого поступка хватило бы. А сам Гранитный... Скалы, неровно - не природой, похоже, срезанные ступени, глыбы и осыпи, остатки чего-то производственного... Родителей перекосило бы, увидь они этот "скалодром".
  Но... есть вещи, о которых в то время не думаешь совсем, а если и думаешь - как о тех страховочных системах - то они остались далеко, в мире, где я никогда бы не сел на рабочую "вертушку"... Сейчас - игра, и мы есть - и мы исследователи этого нового мира и надо спуститься на дно котловины, к неоткрытому озеру и новым землям...
  
  Одного я вот так и не понял - с чего местность называли Гранитным? Камень совсем другой. Белый, местами сыпкий, слоистый... И неплотный, не слитная скала, иными местами трещинки, песок.
  Навернулся - ты правильно догадываешься - я. Верней, почти навернулся. Падал бы долго, обрывы там высокие. А катился бы...или отвесно - разница была, конечно. Нам потом объяснили.
  
  Это внезапно. Время действительно останавливается. Голова почему-то держит, как гремит вниз, шуршит осыпь - и первым летит тот камень, вывернувшийся под ногой, как внезапно теряется вес... И возвращается. Зрение не помнит. Ощущение. Глаза я, что ли, закрыл... Внезапно и больно - словно всей тяжестью отдельно...и приходится на руки. И на пояс. И только вспоминая этого... свидетеля я сейчас назову: да, я тоже себя почувствовал - в нечеловечески сильном. Только... мягком. Банкой на конвейере. Поймали. Перехватили. И как-то переставили на нужное: безопасное место.
  Но... я не очень помню, как. Потом лучше помню. Я стою. Плечо саднит, ноги стоять не очень хотят. На той плошадке в хвойниках, об которую имел все шансы грохнуться. А над ухом - Терьо. Ровным: "Дыши. И еще раз дыши. - Так же ровно. - Озеро внизу видишь? Траву на берегу видишь? Какая она?" - "Ззеленая," - выдавливаю я из себя. "Так вот, дыши так, чтоб понять, как она пахнет", - улыбается над плечом Терьо. Стоит рядом. И, кажется, все еще держит. Хотя руками говорит: смотрит, как я там плечо себе ободрал. Я... не знаю, но стоять мне все легче. Пока я все сильней принюхиваюсь, так чем же... И наконец: "Я только озеро... унюхал". "Это хорошо. Теперь спускаться сможете?" - он переходит на другое обращение, и - как это объяснить? - меня снова накрывает пространство игры. Где мы - исследовательская партия, неизведанное озеро и скалы... И мне уже не так страшно.
  Но все-таки страшно. Спускаться. "Сейчас, я еще немного вдохну и постараюсь", - говорю я. И еще помню: "Но я никак не могу унюхать, чем пахнет трава у озера..." "Извините, эр"тиер Нэтаньэль, - очень серьезно продолжает Терьо, хоть и смеется. - Там... в основном пушица растет, она ничем не пахнет. Так просто... проще объяснить, насколько глубоко дышать".
  Мы спустились. Чуть позже, чем остальные. Ярко, чтоб их всех - помню как смотрит Вайцек на самодельную "поддерживающую систему" (Терьо соорудил на месте - там, на площадке - пока я дышал - какое-то подобие... я говорил: в этот пояс помещалось все). Как очень, очень ровно рапортует ему Терьо о непредвиденной задержке - да, командиром был Вайцек - для того времени - "как всегда". Как громко, со внезапными "выстрелами" горят сухие стебли той самой пушицы - толстые, пустотелые, с перегородками - тогда пахнут: едким дымом горящей травы...
  
  А еще мне казалось, что был вечер. Сумерки уже. И огонь светил. Хотя конечно день был. С ярким солнцем. До сумерек - при том, сколько нам возвращаться и как - мы бы там явно не досидели. Игра, Лён. Пространство игры, которое вот с этим - чужим - нашим другом чуть-чуть смещалось в сторону чего-то... настоящего. Иногда - страшно настоящего. Тогда вот...
  Непривычно молчаливый "медик" нашей "партии". Терьо заговорит совсем под конец нашего "важного исследовательского совета". Внезапно. Я помню его ровное, другое "Извините". Гораздо лучше, чем то, что он говорит сначала. Что-то там... считает необходимым дополнить... обязательные навыки. Случись еще непредвиденные задержки. В его отсутствие. Если мы согласны, конечно. Первым, помню, соглашается Вайцек. И еще - что это тогда Терьо немного становится... обычным с нами, улыбается: кого бы наглядным пособием выбрать... ладно, меня. Я буду очень говорливым пострадавшим.
  И действительно, дополнил. Вот так, с ровного места. Менее наглядно, чем было бы... на самом деле. Что было бы - если бы некому было меня перехватить на склоне. И что мы, с теми знаниями могли бы сделать - с таким вот навернувшимся... И что делать... в силах любой. Да. Немного.
  ...И очень наглядно было. Не понимаю, как. Это все равно отдельно было. Даже когда "жертва" ехидно выдавала: "Ну... я почти умер". Когда начиналось все сначала. Да, я хорошо запомнил - в итоге. Это было... первое наглядное занятие. Да-да, я именно оттуда знаю, как справляться со свернутой кистью, не приплачивая автоматической медслужбе. Так что работе руки вовремя ты обязан... чужим.
  
  А еще... я помню. Это страшно. Это... познавательно. И нужно. А еще я твердо знаю, что это вот - то, что сейчас Терьо - это игра такая. И он зашевелится... и выскажется. Страшно. Почти по-настоящему, но все-таки понарошку...
  А еще я помню, как меняется, кривится наш бесстрашный командир Вайцек - в процессе того же объяснения. Страшно... Он у меня совсем не складывался тогда со "страшно". И внезапно, когда Терьо - сейчас заметно, что вся эта демонстрация рухнувшего со скал - понарошку - еще не выпрямившись, усмехается: "Ну вот, ты третий раз меня убил!" - я слышу - сорвавшийся, скрежетом по звонкому, со слезой... Что - мне?
  - Кракозябра кривоногая! Слепыш! Растяпа! - и внезапное, подавившись. - Нэта... я... - и в небо, тыльной стороной ладони как с размаху стряхивая слезу. - С-спасибо. Что ты жив.
  - А вот теперь хватит, - говорит Терьо, и слышу - как явно отряхивается Вайцек. И еще, как тихо, на требовательный жест.
  - Да. Да, я понял.
  
  ...это потом я, чуть пугаясь, отрапортую - нашему командиру:
  - Я ему ничего не говорил.
  - Я знаю, - отзовется Вайцек. - И он тоже. Никому. Из взрослых... Ну что, он так не догадается? Какой он... - и четко помню, чертит в пыли носком черточку за черточкой: беги сюда... - настоящий, а?
  
  А дальше уже привирает моя память: потом было. И мы старше. Потом - но почему мне кажется - тогда? Странные, по другую сторону времени сумерки - в яркий солнечный день, в глубине Гранитного... Отсветы - того огня... на том, как вспоминает и легко так оценивает Терьо:
  - Просто есть вещи, которые однажды надо сделать. А потом совсем не обязательно говорить. Они обычно... глупости, - и смотрит вверх, мечтательно так улыбнувшись. - Я вот там, возле первого взрослого имени, школьную лабораторию взорвал...
  - Как? - выдыхает у меня над ухом Вайцек и смеются ему в ответ еще заметнее:
  - Я по итогам... пообещал не разглашать состав эксперимента.
  - Жаль, - оценивает Вайцек. - Сильно потом влетело?
  - Влетело? - он удивляется так целиком, как только Терьо и умел. - Нет. Зачем? Сначала руку собирали - я еще молодец, о маске подумал, а на прочую безопасность плюнул - тоже... А потом - построил меня наставник Сайно - что взрыв-то ты устроить уже умеешь, теперь напиши мне подробно все реакции, в результате которых наша лаборатория пришла в столь печальное состояние - и почему. А после - иди учись стеклить окна. Там западные, нерабочие, с витражами во всю стену... На три жизни вперед научился. А... ну еще пришлось потом думать, из чего и как утраченный ресурс восстанавливать...материалы всякие. Ну и мелким помогать преподавать пришлось. За все нерабочее время, мной обеспеченное... Тогда мне, наверно, и понравилось...
  - Тоже мне, пре-епод, - помню, дразнится дальше Вайцек.
   А еще хорошо, уже отдельно помню, как мы почти уже совсем взрослые - в выпускные годы - это вспомнили. Тогда как раз Гранитный завалило. "А помнишь, как мы..." Помню - и тоже крепко держал в голове, пока смотрел эти новости... пока все смотрел. Как Терьо умеет быть серьезным. "Есть много способов объяснить, чем пишут правила техники безопасности... но только один наиболее действенный. Только надо быть уверенным - как в небе уверенным - что сумеешь успеть раньше. Вот и все."
  
  Я смотрел новости. Я смотрел на этого - взрослого, другого, он ронял слова как камни с высоты - много большей, чем те скалы у радужных водопадов. С чудовищной уверенности знающего, что сделал правильное... и не торопится понимать, что тут - основание для обвинения. Бесконечно-спокойным: "Я сделал и готов отвечать". И все равно хотел спросить. Терьо... Я не мог, я и сейчас - не могу называть его полным именем - не оттуда я смотрю: от меня будет звучать куда неправильней.... чем выговаривали все новости: таи-лехта Кеильтаор эс Винтаэр айе Ниинталь-рьен ...Жестко, как нижним фаэ - смазывая, на "эй".
  ...Скажу - и вздрогну. Слишком крепко оно в памяти связалось с другими новостями. Там ты уже, Лён учил - думать отстраненно.
  А пока - я мог... Смотрел - и спрашивал про себя: Терьо, это ты тоже посчитал тогда - наиболее действенным способом объяснить? Мелкий-то, рассказчик - он слышно было, как боялся. Даже сказал, что лучше б мы остановились. Или... посчитать ты тогда не успел?
  
  Но так и не спросил.
  Да, я, пошел их навестить. В отдых после первой летней практики - я как раз стал располагать средствами, чтоб побывать дома... Да, после. А что?
  То есть - "что", конечно, было. "Человеческая жизнь у нас ценится все же дороже собачьей", - как с торжеством заявлял позирующий на фоне стеклянных углов - нашего, на Приморских линиях, Отделения Правосудия - господин общественный обвинитель. И еще помню, как добавлял под конец интервью ("Златка", тридцать шестая частная станция новостей, точно) - что этот... чужой гость легко отделался. Объем финансовой компенсации, какое-то время подробного надзора... Завершение процесса я смотрел подробно, урвав время у аттестаций - и немало. Только честно, лучше помню, как выслушивает это Терьо... чем точные цифры компенсации. Слышал, порядок был - поседеешь. В общем, догадываюсь... Прикинуть хотя бы оплату медпомощи, что скорей всего сгрузили на виновника, а это наше Айль-Саанрема: рассчитаться сразу и по полной - выйдет, что умереть дешевле.
  Не спрашивал я у них. Ну - как про такое спросишь?
  А про вторую половину мне напомнили. Что стоит трижды подумать оправдавшему надежды семьи успешному студенту Высшей школы дипломатического корпуса - нужно ли навещать социально ненадежных, попавших под строгий надзор. С одной стороны, конечно, практика, с другой - сам понимаешь, на будущую репутацию это может и лечь - ну не пятном, так пятнышком. Легло, не иначе, да? Я подумал. Один раз. Еще один раз - подумал вслед за вопросом мамы: "Нэта, ты думаешь, им сейчас - до тебя?" Дольше - было довольно трудно перемахнуть и выйти на связь. Работала и мгновенный выход, значит - хватало чем поддерживать.
  А мне обрадовались. Это... очень близкий жест. Приветствия, радости встречи... Так что перемахнул я единым выдохом: "Таари... я приехал. Я хочу вас навестить..." И мне сказали, что будут рады.
  
  И рады они мне были.
  Я не спрашивал, Лен. Не мог. Не хотел. Нам и так было, о чем говорить - много, долго - о моей учебе, о холоде на Эйяхайме, о том, кто мне преподает... Помню, как удивлялся - мир же у них, весь - там количество единиц территории только нам открытых - ну, зашкаливает. А из названных мной преподавателей-фай... Двух они назвали, узнали совсем - по манеру разговора, так, что еще сильно растерянного меня насмешили. Еще у кого-то узнали - второе имя, "Семью и землю"... Я удивлялся. Я тогда еще не выучился до правоты афоризма, что мир большой, а дипломатический корпус - маленький. Но знаешь... и у нас так внутри не знают.
  Не спрашивал. Заговорился. Уверен, и им было интереснее. А еще... Там было хорошо. Все равно хорошо. Словно все, что бы то ни было неподъемного в мире, оставалось даже не у дверей. У калитки сада, знакомого мне с самого детства. А внутри, где шуршит ветер, где Терьо сидит и увлеченно превращает кусок деревяшки в какую-то крылатую тварину, а ветер сносит стружки в траву - хорошо... Как будто совсем ничего не изменилось.
  
  Но изменилось, конечно же... Терьо, который в хороший осенний день остался в саду - и вокруг не вьется привычной мелкотни... Правда, тварина та предполагала быть носовым украшением. К лодке. Сильно сомневаюсь, что делал ее только - лишь бы делать... Да и видел я еще - прибегающих в тот садик.
  А самое главное "изменилось" встретило меня еще до калитки. Забор там невысокий, ниже пояса, но зелень у забора вымахала - часто и не видно, что там. Кто там, за забором, заворчит, глухим, зверьим... Не угадаю - вот голос Терьо вслед - что все ничего, Мелкий, свои...
  
  Шайлендцы плохо лают. Даже не чистокровные, а этот явно был помесью. А хороший вырос зверь - та самая собака. Рыжий - не шайлендская острая морда и уши, но густая, на две ладони в глубину - пока там до него самого достанешь - шерсть вполне по стандартам породы. И ростом уже - походил. На вполне породистого. Ну, до пояса мне не дотягивался. Пока еще. На беззащитного щеночка он уже не слишком-то походил. Но они быстро растут, шайлендцы Правда - по виду, по выражению морды, ага, по тому, с какой готовностью бросался зверь играть с Терьо... Видно было - молодой зверь. Выученный - и молодой. И невероятно довольный своей собачей жизнью. А еще... так невероятно похожий на своего хозяина. Нынешнего, да. Терьо. "Про "возврат частной собственности" они, на свое счастье, не заикнулись" - это была одна из немногих фраз, сказанных им про происходившее. "Собственность" в это время растянулся рядышком, в тенечке - наигравшийся, мокрый - в озерцо в центре сада занырнул за палкой, день жаркий, а с их-то шерстью - смотрел, косил темным глазом и ухо настораживал.
  И еще тогда же... Терьо отвлекся - инструмент сменить. Потрепал собаку - так ладонь и оставил. Посмотрел на меня - а я молчал, ну - не спрашивать же. И спокойно - и на очень близком расстоянии:
  - Я только об одном сожалею, Нэта. Слишком долго понимал, что можно. Просто. Швырнуть камнем. В того, кто не может сопротивляться. И доверяет. Хорошо, что ты пушистый, Мелкий...
  Зверь шевельнул ухом, покосился на хозяина... Как будто понимал. Негромкое еще раз: "Я мог не успеть. Об этом - сожалею".
  
  ...В тот приезд я их видел последний раз. Только тогда не знал об этом. Я еще приходил в гости. Говорил. Помогал Терьо лодку строить. Потом пришло время мне отбывать.
  Да все я помню. Что было дальше. А закрываю глаза - и вижу. Белый каменный заборчик, у калитки - красным - разным - листва "чужого винограда". Я вперед смотрю. Они провожают - рядом, сзади и чуть сбоку - место-для-близких. Две очень разные ладони. Напутствием - на дальнюю дорогу... благословением? Два голоса, состроившиеся в один. "Живи долго, Нэта. Хорошо?"
  Как сейчас... как тогда - слышу.
  
  Под тем подробным надзором Терьо обязали пребывать два года. Потому ли они не ушли? Не уверен. Я не знаю, почему.
  Через эти два года началась война.
  
  А еще, Лен, я это зря тебе говорю. Я не знаю, как рассказывать и объяснять. Но...
  Просто иногда - и здесь особенно, здесь чаще - я слышу: они все также стоят у меня за спиной.
  Даже если... о событиях тех новостей, что смотрели мы вместе, Терьо вот так же - не сожалел. Не сожалел бы...
  
  ***
  - Хорошо, что ты пушистый... - говорит, выпрямляясь, Терьо. На улице уже совсем темно, а размытая вовне подсветка передвижного медицинского стирает цвета, перекрашивает в холодное серебро и протянутую руку и рыжую собачью шерсть. - Бегать еще будешь. Хорошо.
  - Надо же, - это голос, звонче теней подсветки как раз накрывает последнее сказанное. Смуглая, молодая, явно здешняя, по внешности ли, по странному ли выговору в фаэ - с Айль-Саанрема - жительница культурной миссии файдайр редко кому показывается на глаза... А кому показывается - те уверены, что говорить она не умеет. - Лижется. Бедняга, - она сидит, осторожно углаживает собаку. - Как будто понимает... А собак ты учить умеешь, Терьо?
  И он ответит сначала:
  - Умею. Общие принципы схожи, - и только потом заговорит. С лехта Таалиор, что тоже как раз выпрямится - от операторского места передвижного медицинского.
  
  Чужим за этим не должно смотреть - но никто чужой и не заметит - а заметит... Так сторонним взглядом - не считать - легкие движения пальцев, искорки взглядов - другое общее, что становится и остается - отдельным языком - только этих двоих... отдельным - самым близких. Говорит он куда объемней и ярче - просто слов. Но слова тоже будут. Терьо негромко, легким ветром по листве:
  - Да, светлячок мой полночный, я понимаю, что я наделал. Но... не мог я иначе...
  А дальше - снова движением, разговором рук, светлое серебро и темное - в оставленной подсветке. Это... не переводится. Да и в сторону смотрит - свидетельница, чтоб позже нарушить тишину, негромко:
  - У тебя будут очень глупые хозяева, песа... Хорошие, да.
  И слышит - как со внезапным шипением отряхивается Терьо.
  
  ...Ночь здесь падает быстро. И именно на муниципальных окраинах еще и очень плотно. Зарево Приморских линий - яркое, многоцветное - скорей подчеркивает темноту, чем светит. Приморские не спят почти никогда - а здесь с освещением улиц предпочитают экономить. И теплые - как живой огонь... да почему - "как" - фонари над калиткой у этого сада видны далеко-далеко в глубину улиц.
  Только вот идти до них от того пустыря было далеко - почти полсада огибать. Через стену быстрей и проще - благо, она условная - на перешагнуть.
  
  Это граница - не очень условная. Шаг не замедлить, прикрыть зверика - нырнуть в зеленые заросли, на вдох и выдох - знакомое: пелена запахов из сада трав, плеск воды, шелест листьев. "Мы дома, Мелкий. Сейчас со всем разберемся..."
  И не успеть додумать - вынырнуть на дорожку - и уже увидеть, что идут навстречу. Ему-то просто разглядеть, что Таари - торопится. Землю своего дома - слышно... и то, что Терьо глубокой ночью вернулся через стену - и очень злым - тоже.
  Быстрый взгляд - которому света достаточно отследить все. Выражение лица, меховой клубок на руках... И первое во взгляде - на излете - острой, колючей тревогой - поймать, перехватить:
  - Не моя, - первым говорит Терьо. Рубашка-то была светлой. Ну да, была... - И не зверя тоже. Ничего не сломано - но... зверя надо посмотреть.
  "Понятно", - говорит ладонь. Осторожным прикосновением. Успеется - и за время, пока идут - ко входу в дом. Быстро идут.
  Голос говорит другое:
  - Дрался?
  - Пришлось, - ровно укладывает Терьо. Так, чтоб мимо ступеней входа. И дальше - так же мимо входа в дом - он уже шипит. Переливчато. Слишком наполненно - для короткого. - Разумные.
  - Много? - так же ровно отзывается Таари. Уже внутри. Под то, как взгляд находит скамейку на входе: походную - как раз и под портативный медицинский крепления: вот и укладывай. Слушается. Смотрит. Вот так, песа, но все же - надеемся, все хорошо?
  - Нет, - и он шипит еще раз. - Недовыростки. Пришлось... научить. Словами не понимают. Четыре раза, правда, не повторил - за зверя испугался.
  - Понимаю, - отзываются ему. - Я смотрю, что с щенком. А ты, - и, перехватывая взгляд, чуть-чуть, уголками, Таари улыбнется, так - чтоб сосредоточенному виду не мешало. - Иди. Отмывайся. Хорошо?
  
  ...Он отряхивается - и смотрят на Терьо двое. Движение ладоней Таари не спрашивает, это другая не удержится:
  - Ты чего?
  - Противно... - объемно, открыто говорит Терьо. - До неба противно. В голову не положу. Значит, пару синяков парень получит и в гребеня залезет - так кошмар и ужас, деточка понял, что такое больно. А зверика прибить... ну, нехорошо, но "в пределах нормы". Доказательство... взрослости: сожри их Безымянные! Этому учатся ж - мелкие - ударь беззащитного. Того, кто тебе доверяет.
  - Это не доказательство, - негромко поправляет местная. - Это так просто развлекаются.
  - Терьо, свет мой, - ярко, звучным, выговаривает Таарь, и продолжает неожиданным, - ты сейчас делаешь... тоже не самое правильное, - ладони еще продолжают, два - крылом - движения, и ложатся - на протянутую ладонь: "да, принимаю". И дальше этой, местной собеседнице - на двух ладонях горстью - передает Терьо неожиданное:
  - Нет, Сьерах, - имя... да уже не гостьи, жительницы, этого дома - местное имя, говорит он не с местным произношением, мягче и звонче, - у нас...тоже не все светло и ясно. И иногда очень страшно. Но - у нас страшно. А здесь - противно. Р-разумные...
  - Живы остались? - странно отстраненным, как сонным голосом, произносит в ответ та.
  Соглашается он движением. И еще легко отряхивают пальцы. Брызги. Нежеланного. Что хотелось. Что недолжно...
  - А вот эти, когда оклемаются, жаловаться пойдут. Или их родня, - продолжает тот же сонный голос. - И сработает. За этих... деточек... точно по всем основам справедливости заступаться придут. Зверски безвинно избитых. Я правильно понимаю?
  Еще одно согласие - быстро. Еще одним - вслух недоуменным:
  - Это наша территория...
  - Это их земля, - накроет тяжелой волной голос Таари.
  - И я тебе могу пообещать в дни недолгие визит сюда местных... обеспечителей правосудия, - продолжает Сьерах... - В этом-то недоросткам сознаваться не страшно: подумаешь, собаку обидели. За-а что нас?
  - Правда? - очень ярко спрашивает Терьо, и в ответ ему звучит - все от той же собеседницы. А голос проснулся на мгновение - резким - сверкнул, сейчас срежет:
  - У службы Отделений правосудия спроси, Терьо. Когда к дверям этого дома придет.
  Он отряхивается - снова. Так подчеркнуто и так естественно-брезгливо, как умеют разве некоторые кошачьи:
  - Эти... У дверей моего дома?! Ладно. Сам схожу. Отвечать... Докуда там надо?
  
  ...Эти двое не говорят - вслух. Говорят - руки - осторожные движения пальцев, передают укатывающееся зернышко смысла. Как его - вслух? - в "Будь осторожен" и "Не бойся!" - так себе уместится.
  - Ты еще в одном ошибся, Терьо, - голос - спящий снова - вмешивается, когда их ладони свое договорят. Можно будет ему перейти на стремительное, одним движением: "И что?"
  - Это уже не учить... боюсь, - говорит она и гладит собаку. Зверь спит. - Это уже убивать.
  И Терьо озвучивает. Ровно. Отчетом:
  - Возможно. Я сначала почти хотел. Я... рад, что не пришлось.
  
  ***
  У соседнего дома - в глубину от улицы - осколком срезало с угла крышу. Именно срезало: не развалина - чисто, как лезвием. Стены в этих домах... очень тонкие. Легкие. Я часть поднять пробовал, да. По срезанному уже вьюнок растет. Цепляются, шуршат сухие плети. Не оторвать. И об осколке я с уверенностью говорю, потому как видел. Кто его знает, от чего. Металлический. Горелый. Время не берет. В землю, в те остатки стен глубоко ушел - не шелохнется.
  
  В другом я также твердо уверен. Там была детская. Под срезанной крышей.
  Нет-нет, Лён. Никаких "трогательных игрушечек". Там прибрано. Было. Совсем аккуратно. Как никогда не бывает в детской. Ничего - ни одной детали отдельного дома... трогательной или не слишком. Пусто. Собрано. Только... лежак в углу. Кровать. Деревянное, жесткое. Двухэтажное. Остов кровати: то, на чем лежали - собрано. А столбики резные.
  А на полу - темное. Там, где срезана крыша - вода попадает. И снег. Иногда. Темное - это расти пытается - зеленое, скользкое. Еще даже не мох. Дожди здесь все-таки не так часто. Но еще сколько-то лет - что-нибудь вырастет.
  А еще - вот это осталось. Там картина на стене. В глубину, уцелевшей. Почти во всю стену. Красками. Надолго, мне так кажется - когда там прорастут первые травинки, они еще будут это видеть. На картине небо. Синее, высокое. И облака снизу. Рассвет над облаками. А сверху... Я узнаю не светлые пятна, танцующие стремительные тени тех военных хроник... Игрушку. Модельку местного истребителя, что стоит на подоконнике моей каюты. Их там восемь. Идут. Крылом. Солнце играет - золотым и красным.
  Четко - вот закрою глаза и вижу. Умел бы - все изобразил бы. Хоть комнату, хоть картину.
  
  И только одного понять не могу: откуда я так четко - хоть режь - знаю, что там. Когда в памяти моей - я ни разу не переступал порог того соседнего дома. И какого бы то ни было еще в этом городе. Кроме вот этого, рядом. Где дерево у входа, пристройка куполом и кладовка с травами. Можно, конечно, включить нормальную логику цивилизованного человека, предположить - может быть, тогда, когда шатался тут ночью невменяемо пьяный - ну мало ли что не удержала моя память? - вломился, рассмотрел, а это вот в голове осталось. Или проще - придумал. Приснилось.
  Можно. Но я не буду. А в первое - не поверю...
  
  Потому что я отсюда тебе и пишу. Из дома, где у входа дерево. Узкий коридор, дальше кладовка, выводит на маленькую, потолок низкий - я почти касаюсь его рукой - судя по обстановке, кухню. Обстановка встроенная. Часть стены - длинная скамейка, рядом - стол, низкие - нам неудобно, длинные, широкие и жесткие. Остальное тоже - прибрано, наглухо задвинуты и закрыты дверцы напротив. А деталь - все-таки есть. Стоит - на ближнем к двери краю стола, на сером каменном или вроде того - круге подставки. Посередине двух ровных потоков света из узких окон. Я как раз сижу рядом. Я... так и не решился ее сдвинуть.
  Жаровня. И на ней, похоже, чайник. Каменные. Тяжелые, наверно. Представляешь - под настоящий огонь. Темные - и дымом до сих пор пахнет. Да, понюхать я решился.
  А еще - прикоснуться. А посмотреть - вот я и сейчас - сижу, набираю и смотрю. На полосы света и на эту штуку. Понимаю, как это странно - чудовищно - звучит - и все равно надо сказать.
  Они... красивые. Шершавый камень. Что за порода - не знаю. Темно-красный, проблески прожилок... Странно теплый под прикосновением. У нас бы такое, наверно в музее выставить могли. Не, не этнографией - произведением прикладного искусства. Подобранный рисунок камня. Форма. Чуть-чуть - текущий, танцующий узор резьбы, настолько мастерской, что кажется - незаметной. А разглядишь - ошеломит. Легкая - как повторяет некогда бывший здесь огонь... И еще сначала скажу - в первый раз вижу красоту, которой не мешает - время и копоть...
  Они умеют. Делать повседневное удивительно красивым. И... еще - делать очень... настоящие. Живые - вещи. Такие, что вот здесь, сейчас... Пустой дом, холодный, пустой город - две полосы серого света... Знаешь, ощутимей - любых трогательных игрушечек. Настолько здесь что-то лишнее... неправильное. И настолько - знаком чужого невидимого присутствия - что... Я не могу развести в ней огонь. Я и сдвинуть ее с места - не могу... И больше.
  Там лестница - по другую руку от кладовки. Узкая. Мелкие, очень высокие ступеньки. Дверь, снизу ее прикрывающая, отъехала, видно. Всего-то руку протянуть, несильно - коридор крохотный и узкий, отодвинуть, подняться... Посмотреть - как эти там жили. Да - любую дверь - что тут стоит сейчас распахнуть. Немного силы и здорового исследовательского любопытства.
  Я - плохой исследователь, Лён. Я не могу. Нет, не боюсь. Совсем другое. Просто - дальше меня не пустили. Да, я уже слышу, как ты смеешься. Но - оно большое и каменное. Уверенное. Не могу.
  
  Так что - для меня большой вопрос, откуда я так четко знаю, что там была детская. В соседнем доме, под разваленной крышей.
  
  Еще больший - зачем я прихожу сюда уже раз шестой. Сажусь. Смотрю. Здесь очень тихо - слышно, как на улице шуршит. Это не страшно, просто - дерево, ветра сейчас много, в основном дует со двора. Как раз в дверь. И очень - не знаю, горько. Здесь нет - ни победы, ни поражения - вот тут, сейчас - просто - горько... И бессмысленно - как мой вопрос, зачем я прихожу сюда? Как моя попытка представить - кто ты был? - тот, кто приходил сюда, возвращался домой, вечер за вечером (или как?), разводил огонь в этой жаровне... И тоже, наверно, не ожидал, что будет война.
  Я почему-то уверен, что он - был... Не только потому, что у нас на базе этот город обычно именуют военным городком. Просто.
  Я знаю, что этот вопрос задавать бессмысленно - упадет в пустоту.
  Как и другой: почему твой дом впустил меня?
  
  ***
  Он идет медленно. Там как раз низина, перед куполом базы, трава высокая, колоски, напролом идет - дорога левее. Медленно - шаг за шагом - тяжело отдается в голове, а главное - вверх не смотреть и слишком быстро не поворачиваться. Тогда совсем плохо... А трава - па-ахнет. Муторно, неистово, пряно... А еще на подъем сердце колотится - словно сбежать собралось. А воздух пыльный, легкий и кажется холодный...
  Вон она, база - чужие тут светлые стены переходов над травой... В какую сторону тут ко входу.
  
  Он поднимется - на лысое, ровное, оглядеться не успеет - навстречу ему идут куда быстрее.
  И ответит Нэта раньше, чем успеет сообразить.
  Медик базы замрет у опорно-разборной стойки ограды. Осмотрит. Подробно и...по-другому:
  - Явился, - оценивает она. Следующий вопрос требовательный и странный. - Ты живой?
  Честное "не очень" сюда не впихнешь. Нэта медленно соглашается, жестом. Чтоб услышать - еще более резкое:
  - В город тебя носило?
  Ответить - и только тут сообразить. На каком языке с ним говорят. Фаэ. Нижний, резкий, пляшет - как хлесткая ветка в руках, не по неумению говорить иначе - сознательно выбран - по степени эмоциональной выразительности. Потому что по голосу - по мастерству интонаций - владеет, в точности и совершенстве. Не меньше, чем средним обиходным... Здесь - сейчас - очень ощутимо звучащий фаэ - так, что даже голова меньше болит:
  - Да, - отвечает Нэта - и только потом ошеломленно собьется. - Ньера... Лис?.. Вы - откуда..?
  А она смотрит еще раз - и даже в пустую и больную голову проходит, что по-другому. Медленно. Давая собеседнику понять, что его рассматривают. И оценивают.
  - Похоже, это правда ты, - свистит голос. - Совсем ты. Такой наивный идиотизм никому не подделать, - потом маленькая седая женщина в рабочем комбинезоне откашливается и говорит очень ровным. Странно звучит - во времени минувшем, совсем минувшем - потому что она представляется. - Лисбет Саюри, место рождения - Двойной город, система двенадцать, "Изгнанка". Лиссент эс Сайари айе Ребеллен, если хочешь.
  Это пробивается - даже в такую больную голову, даже сквозь проклятую слабость... Система двенадцать, - как раз - спорные земли, те самые, с которых началась война... И можно спросить о многом и очень много и спрашивать нельзя, и, было набрав воздуха для сотни недостойных вопросов, выпустить только один, самый нелепый:
  - Ньера... Лиссент, а что - там, в городе?
  - Идиот, - чеканят ему в ответ. - Клинический. На опытный материал. Те, кто учил тебя говорить, не объяснили тебе? Что - может быть в брошенном городе... где надо думать каждую дверь закрывали с мыслью: чтоб вы - мы - сдохли? Или объясняли, но дитя цивилизации все выпустило через второе ухо? Городе, жители которого - не знаю, сколько - здесь и остались... - она замолкает. Быстро.
  Просто больно. Как полностью навалится - все, и что там сидит в памяти - и до сегодняшней ночи и пробуждения. Невыносимо - крест-накрест - больно. Шагнуть шаг, другой, упереться в опору, и бессмысленно - видимо, вчера мало было - разреветься. И пусть, что стыдно и нелепо - взрослому и состоявшемуся. И пусть еще одним голосом - это высокая честь, что странно делить с чужим... Четко - как из-за спины. Но - а еще с той же стороны, где стоит, не нарушая расстояния - и молча - медик базы... И все-таки рядом - сколько-то времени.
  Пока - не отхлынет. Пока не проще будет услышать негромкое:
  - Легче?
  Вдохнуть, выдохнуть и понять:
  - Вроде бы да...
  - Значит, точно живой... Они умерли - те, кто тебя учил? За войну? - оба вопроса он принимает, забирает себе - "Да, - говорят руки. И еще. - Не знаю". - Понимаю, - и только потом внезапно мягкий голос меняет интонацию. На привычную - отчужденную и резкую. Она и язык меняет. - Ладно, парень... Нэтанэль, правильно? - иди в свою каюту, валяйся и помирай, и шли всех интересующихся - мол, пил вчера с комендантом. Тем более, что Хендо сейчас занимается тем же самым.
  
  ...Где-то с противоположной стороне базы пыталось выбраться на небо какое-то подобие рассвета. Здесь же - на солнце в окна рассчитывать нечего. Свет стандартный, белый, под светом - в каюте коменданта в кои-то веки бардак ожидаемый неимоверный. Последствия холостой попойки - и самое главное последствие - вон оно, пытается изображать, что живое:
  - Местную "шмурдяковку" придумал великий человек, - переключатель, приводящий койку в полусидячее положение, Кен Хендо тоже находит наощупь, но медленней, чем обычно. - Но не подумал, что потом наступает утро... Доброе, Лис. Надеюсь, для тебя оно доброе?
  - Рабочее, - ответят ему ровно.
  - И что же мне пропишет уважаемая медслужба? - пытаться так старательно улыбаться, не посмотревшись при этом в зеркало, дело лишнее.
  - Пару пиздюлей, - также спокойно рекомендует Лис, выпрямляясь. - И сухой закон до конца оставшейся жизни. Я очень серьезно, Хендо.
  - Сожалею, - да, и типа армейского бодрого и придурковатого выражения строить ему тоже не стоило бы. С такой рожей. - Этого решения я никак не могу выполнить.
  - Идиот, - ровно оценивает Лис и господин комендант вдруг смеется:
  - Тысяча двести тридцать девять.
  - Что?
  - Я подсчитываю. Сколько раз ты успела оценить мои умственные способности. За время пребывания на этой базе.
  - Хендо, - подчеркнуто вздыхает женщина. Улыбнуться на продолжении она и не думает. - У тебя их не прибавилось - с тех пор, как тебя из мамки вытащили. Как и у большинства...
  - Специалисту виднее... - тянет Хендо. Что срезает негромкое:
  - Лежи, в общем, сегодня - и не отсвечивай.
   Его негромкое и снова - с армейской бодрой рожей "слушаюсь" меняется вдруг. На просьбу:
  - Лис, и - по дружбе, а? Посмотри, что там со студентом.
  - Споил мальчишку, придурок? - ровно спрашивает женщина.
  - Ладно, споил... Кажется - его на подвиги тянуло.
  - Ку-да? - громче, насыщенней становится голос.
  - В город.
  Будь бы тут помянутый студент, движения - долгого довольно-таки - которым стремительно подбирает сказанное ладонь Лис - тот бы все-таки не прочитал. Потому что познания его в вариациях нижнего ругательного фаэ, особенно в беззвучном варианте, все же весьма бедны.
  - Соскучился по "погребальным отчетам" и службе расследования происшествий, Хендо?
  - В городе... вроде еще не нарывались?
  - Ага: тебе примера и первой жертвы не хватает. Для лучшего самочувствия, да? Напомнить - общий стрессовый уровень... того, кто сейчас и за порог выйти пешочком желания не проявляет?
  - Не надо, Лис, - говорит господин комендант, но ее голос - негромкий и неправильно спокойный уже цитирует:
  - Там небо - и оно смотрит. И говорит: чтоб ты сдох.
  - Ну и я понимаю, откуда что повылезло. Сколько... этих всех в том небе навсегда осталось. Хотя... должны были и выпасть. С атмосферными осадками, - Хендо усмехается, но выглядит это не слишком убедительно. - Уже бы прорасти успели.
  - Вот когда с тобой так трава заговорит... точно пристукну. Из лучших побуждений. Идиот, - выдает женщина и собирается на выход. Вслед ей летит уже легче:
  - Тысяча двести сорок.
  
  ...Вряд ли коменданту исследовательской базы было бы легко, знай он, что у каюты "студента" обнаружится открытая дверь... И судя по всему, появлялся он здесь - как раз прошлым вечером, перед попойкой. А сейчас - раннее утро.
   Лис только ругается - в щель приоткрытой двери. И отправляется надеть комбинезон.
   К счастью, "пропажа" нашлась сама.
  
  А студент оказался покрепче Хендо. Нет, улегся. Но вооружился пультом, сидит, пытается что-то там настрочить.
  - Как голова? - с порога, с разрешения допуска спрашивает медик базы - явно с профессиональным интересом. И, не дожидаясь ответа: "Так себе..." - командует. - А вот это ты будешь сейчас пить. Помогает. Но горькое.
   Оно еще и горячее. В чем убеждается быстро. Стоит взять - и рука дрогнет. Запах.
  
   С утра было мутно, голова собиралась с трудом, спина затекла... И первым краем выгребавшейся из мути и отчетливыми осколочками вскипающей боли головы соображал: что не так - и почему я сижу - и что это... И где я? Шевельнулся раньше, чем продрал глаза. И больно стукнулся головой. О полку. Кладовки...
   Вспомнил примерно так же. Больно. По голове. Огляделся ошарашено - темно. И пахнет. Мертвый город, чужой дом, полоска света за неплотно - все-таки - задвинутой дверью... Если бы вчерашний страх мог войти - просочился бы. Подняться - испугаться шороха, резкого в этой тишине. Ветка. Из свертка. За воротник зацепилась. Острые листья, что в пыль рассыпаются в пальцах, но пахнут...
  
  Запах, который угадает теперь из сотни... тот самый. Поставить чашку - да, надо умудриться облиться - из экипировочной-то - руки тоже "так себе" - и выдохнуть:
  - А что это... так пахнет?
  - Сийнра, - отзовется Лис. - Видимо, та самая синяя полынь. Местная, - и усмехнется. - Не знаю, кто тут ей пророс, но от похмелья хорошо помогает. Если ты об этом.
  - Нет... это... в городе было. Там, где я... - он делает глоток, но торопливо, опасаясь, что сейчас уйдут, выпалит. - Ньера... Лиссент, а... что там, в городе?
  - Вот именно, - ответит женщина. - "Что". Малоодушевленное. Я не знаю, как это называется. Но подозреваю, оно тоже голодное. Мне... немного странно, что ты вернулся.
  - Мне тоже, - отзывается "студент" и присасывается к чашке. И можно с него потребовать ответа:
  - Ты мне поверил? - и усмехнуться жесту. Ну да, в камень, свалившийся тебе на голову... затруднительная задача - не поверить.
  - Еще пойдешь?
  - Да... - он запинается и выдает нелепое. - Я хочу... что-то понять.
   Посмотреть. Смерить с головы до ног. И про себя - только про себя - усмехнуться: "Нет, вот сейчас - обойдешься. Исследователь. Про тех, что в тридцать пятом и на старой базе - я тебе не обмолвлюсь. Тех, кто еще немного - "кто". Боюсь, конфетка - "с ними даже можно поговорить" - окажется слишком вкусной... Хрен тебя знает, еще нырнешь - за "запретку". А я ничуть не уверена. В итоге. В том, что тебя не сожрут... Слишком ты...мягкий орешек. С ядрышком. И дома тебя точно ждут. Видно - при всей потерянности: есть - дом, и есть кому ждать - никуда ты не пойдешь!" Значит - про это молчать. Про это - на глубине... На фаэ она говорит куда эмоциональнее, ощутимо - как ветер:
  - Ну и дурак... Ладно, ходи-ходи. Не знаю, что там поймешь - но полагаю, не сожрут. Мы им не нужны, парень... Осколки, застрявшие между берегами, гнилые орехи... непонятно, чьи. Когда вокруг столько вкусных позитивных исследователей, уверенных, что знают всю правду. Ты ведь тоже - ни хрен-на не понимаешь?
  - Я тоже ни хрена не понимаю, - соглашается Нэта.
  - Ну...и ладно. Отсыпайся. И, Нэтаньэль, - можно тебя...попросить?
  У нее очень мягкий - сейчас - средний фаэ. Такое знакомое, мягкое, тягучее "нь" - и за ним резко... Взлет и серьезность просьбы. Они...тоже так подчеркивали.
  ...И зная, что въелось, что вот это вот, вот так сказанное - стоит согласиться, не перешагнешь. Потому что так есть - потому что так должно. Потому что просьба - больше.
  Нэта только молча согласится. И женщина примет. И - негромко:
  - Никому об этом не рассказывать, хорошо? Вообще - обо всем сегодня. И вообще никому, - и, о своем считывая недоумевающий взгляд. - Хендо знает. А остальным - ну совсем не надо.
  - Хорошо, - говорит Нэта. На фаэ. - Я обещаю, ниери.
  - Хорошо, - говорит женщина. - А теперь - валяйся. Ты лучше спи, Нэта. И пусть тебе ничего не снится.
  
  ...Она остановится - в пустом коридоре базы. И тихо выдохнет - вверх, к панелям освещения - и так ли важно на каком:
  - Мальчики... - и еще раз. - Мальчики... Кому только эта хуйня была нужна?
  
  ***
  С чего для меня началась война? Знаешь, Лен - даже не с тех известных событий - в Изгнанке и на Бортовых Перегородках. До - как там говорили в официальных новостях? - первых претензий Империи на территориальную целостность и независимость территории Союза свободных миров. И первых вооруженных выступлений. Представляешь, я их даже не очень заметил. Знаешь, когда готовишься к сдаче первого профессионального экзамена специализации - там и что-нибудь вроде конца света не заметишь. Это вот арест ведущего преподавателя отделения не заметить трудно. Файдайр, конечно. Сайарт роэ'Фарна. И не сколько само событие, сколько то, что нам потом транслировали. По общей сети Школы, под маркером "обязательно".
  
  А говорил он легко - безумно легко и так полно, что обжигало.
  Большой экран - над холлом нижнего зала нашего лингвистического. Нас там - ой, толпой. Можно было бы с комфортом, в личных отделениях смотреть... Но понять, но увидеть, но оценить... но свалить на кого-нибудь - на соседа - свое восприятие реальности... Ты бы так оценил, думаю, собравшихся там. А я помню, как стою я, занявший стратегическую позицию у колонны... в пределах несъехавшей видимости - и подсаживаю себе на плечи совсем маленькую первокурсницу, по виду.
  Мы смотрим. Я как раз выпрямляюсь. Его спрашивают - а он улыбается. И говорит, отвечает на вопрос:
  - Когда вы станете частью нашей земли - вам придется знать наш язык. Чем больше будет тех, кому он просто интересен, и кто хорошо освоится с ним к тому моменту - тем будет проще... - был еще чей-то вопрос, смазанный - и там, на экране, и общим гулом нашей аудитории. Точно. Не сомневаясь. С видом таким, с каким очередному ну очень "толковому" студенту объяснял, как что бы то ни было должно звучать. Как то, что должно. - Конечно, станете. Не в этот десяток звездных лет - так в следующий.
  
  ...А потом нам с того же экрана говорили умные и высокие фразы о патриотизме, а я никак не мог понять, как же это и зачем. А, самому понимать и некогда было: пришлось непедагогично и неправильно утешать девчонку, разревевшуюся совсем, потом ее друзья нашли... И вот тогда я первый раз надрался вдребезги... ну, я ж тебе сознавался: потому что не хотел понимать и отвечать за завтрашний день - с ними, с первокурсниками, над оврагом. Там, в редких перерывах между чем-то крепким, анисовым - помню, как плакала эта девочка и как рассказывала. За ним пришли в большую, потоковую первого курса - общий ознакомительный курс, теоретическое языкознание. Четверо. Вооруженных. И как их встречали. Не знаю - дословно не дословно - очень спокойный совет. Прекратить пугать своих же детей. "У меня еще полтора малых круга - дочитать лекцию. Дальше я к вам сам выйду". Было ли - не было - но как узнается...
  
  . Завтрашний день пришел ко мне несколько позже. Группа многофункциональных переводчиков висела в пустоте, не зная куда и как им деваться. А потом нас собрали. Высокое начальство: руководство потока, президент отдела занятости, еще количество незнакомых... В первой проектной. Нам объявили - что необходимо отсмотреть какое-то количество материалов, оценить их качество и форму.
  Качество я не слишком оценил. Яркие... подозреваю, что честные пропагандистские ролики - о том, как все... своеобразно у фай - и насколько лучше у нас. Я текста не помню в точности. Не знаю, пошли ли они в использование - и как и в каком виде. Обработали ли? Иначе - я спорю - крепко сели с ними в лужу. Ну - я не знаю, кто бы из фай такое услышал... Но это я тогда не смог объяснить преподавателям. Я это и тебе не смогу объяснить.
  Ты ведь - ну, не перепутаешь настоящий кофе и пищевой эрзац? Это было эрзацем. Худшим. Мертвым. Фаэ - пляшущий, ускользающий, многосоставный фаэ - звучал так отстраненно и безлично, что... Ну не было его, что-то мертворожденное было, понимаешь.
  А еще - я куда как запоздало, вот только сейчас, сообразил. Тебе в подарок, конечно. Нет более непереводимого на фаэ понятия, чем социальная справедливость. В языке, который мыслит себя через "все вещи и люди мира на своих местах".
  А тогда - я сидел - и не мог, морщился. Знать бы тогда, насколько зря. Но правда же - не мог. Морщился на сам звук. Видимо, слишком заметно. У меня спросили лично. Кто-то из незнакомых. Мнение о материале. И я, к сожалению, не удержался. Высказался честно: "Они этого не поймут". Говорил потом, пытался объяснить... Зачем - да кто знает, зачем... Я правда не понимал. Я все равно был уверен - все дурное событие... местных инициатив. Все скоро кончится. Как это - они и мы, две такие ...разумные цивилизации - и вдруг... воевать.
  
  А меня вызвали через пару дней. Руководитель потока. Представители языковой школы. И незнакомые еще.
  Разговор вспоминаю с трудом. Как сквозь высокую температуру. Я неблагодарная скотина, ага. Мне предложили прекрасную специализацию. С возможностью практиковаться. Тем более актуальную, что "в сложных условиях мобилизации экономики мы вынуждены свернуть льготные программы на отдельных направлениях. Да и надежность финансовых переходов оставляет желать лучшего, а с вашим весьма дальним гражданством и условиями поступления..."
  Я слушал, Лен. Предложения соответственного спецкурса были обширны и заманчивы. Краем задней мысли я понимал - авторам... я так понимаю, испытательного варианта роликов было, что предложить успевающим студентам лингвистического профессионального. Эти-то явно осознавали, что локальное местное не кончится... достаточно быстро.
  Не помню, Лен, правда. Я сидел и меня подташнивало. Противно было. Слушать и жить.
  А потом я как-то дополз до своей комнаты. Свалился. И - это не называется "понял" - что подниматься не буду. Некуда и незачем.
  
  ...А потом ты знаешь с вероятностью лучше меня. Потому что потом был ты.
  
  Когда я - как ты это определяешь - получил медицинское разрешение вернуться к повседневной деятельности и потреблению информации, война уже шла дальше. На территории файдайр. "Мы вынуждены были вмешаться", - говорили впечатляющие информационные программы. На которые я смотрел, понимая заново и с трудом. Те самые территориальные претензии, решившиеся в нашу пользу - к сожалению, с применением изрядной военной силы - местами они еще... решались. Боевые действия на спорных территориях. Серия атак на безоружные транспорты, в том числе и пассажирские... Мы вынуждены дать отпор - шло вывод за выводом. И большинством поддерживалось.
  Я смотрел - но оно было далеко. Я бы и не верил. Это в общем ты поддерживал - убежденность в реальности происходящего. И - не знаю, больше, меньше ли - споры. Всплывающие с полуизвестных и альтернативных источников информации странные дополнения официальных программ. Помнишь? Странные источники, доказывающие с наглядной информацией в руках фактическое отсутствие у фай боевого космического флота; говорящие об их альтернативной системе перемещения в пространстве, к которой те не жаждали подпускать наших исследователей. Всплывала и другая информация: о технических кодах уничтоженных фай тех самых транспортов. Которые почему-то опознавались как проданные сколько-то лет назад тем же самым фай. Их было много, споров. Не отрицаю, что глотал их жадно, выслушивался - и говорил с тобой. И слушал твое спокойное и разное. Про качество психологической обработки "наивного мальчика Нэты" и качественные, хоть и варварские, технологии воздействия. Про то, что разумеется, каждый свободный гражданин какое-то время вправе сомневаться в разумности действий своей страны. Особенно военных - особенно к другим разумным. Но в определенных обстоятельствах от определенных раздумий начинает основательно пахнуть чем-то похожим на не самое употребимое в свободном обществе слово "предательство". О том, наконец, что, конечно, в режиме и образе жизни нашей страны много не самого хорошего... "Но по сравнению с образом жизни файдайр, согласись - это всяко более цивилизованное место. А в конфликте современной цивилизации со средневековым варварством - воля ваша, - усмехался ты - мой выбор однозначен".
  Мне с тобой трудно было спорить, Лен. Очень много у тебя было аргументов - в разные стороны. Я запутывался. Я ведь настолько не интересовался - их военными мощностями и политическими интересами, даже строем и устройством жизни - стороной, по мелочи, успел удивиться, испугаться не очень. И - что там, по правде - всем моим аргументом было только - насмешливое и негромкое, что как-то говорил Терьо: "Я еще не встречал мальчишек, которым не нравится играть в войну... Это в порядке мира, - и дальше, таким же легким. - Но в мире взрослом... Кто-то шумно и недостойно плюхнулся в лужу, если последствия приходится разгребать с боевыми действиями. Разумные не воюют". Он это укладывал - каменно - так оно внутри меня и осталось. Даже когда я уставал, и верил почти полностью, что ты прав - за спиной у меня все равно звучал этот голос. Я уставал - и опирался. Видимо, меня действительно победили.
  ...Я не знал тогда, как недолго ему осталось звучать.
  Как и того, как навсегда он останется в моей памяти. Вот здесь, рядом.
   ...На Эйяхайме была весна. Было окончание второй сессии моих поддерживающих сеансов. Итоговое тестирование, допустившее меня к обучению и профессиональной деятельности уже осталось позади. К счастью. А в "профессиональную деятельность" я все-таки вляпался. Профессиональная помощь и поддержка в выздоровлении и обретении адекватности - и все ее месяцы - обошлись мне весьма затратно. Исследовательское отделение пригласило вернувшего адекватность студента в свои надежные руки весьма вовремя. Необходимость рассчитаться и обязанности нелегкого военного времени меня не слишком свободно поставили на предоставленное место. Не то, чтобы сил сопротивляться не было. Исследовательский отдел пытался разобраться - с чем же мы имеем дело, и вслед я сейчас могу и усмехнуться: и куда нам складывать - этих фай... Не так - противно. Я действительно хотел понять...
  Но как видишь, первая практика выдает свою оценку моим усилиям. И оценка та с отрицательным значением. Стоило бы это предвидеть.
  Я и самых близких из них... понимал как выяснилось недостаточно.
  
  Была весна. Таял снег. Я был признан способным учиться и работать. И шел к тебе с этой вестью. Не на очередной поддерживающий сеанс - в гости. Чтоб с порога быть встреченным твоим: "Нэта... советую посмотреть информационное сообщение. С Айль-Саанрема. По всем новостным основным идет. Подозреваю, тебе будет важно."
  
  Ты правильно подозревал. Мне было.
  
  ...Но я хотел рассказать тебе, почему не они первые начали стрелять.
  Мы цивилизуемся, Лен. За века существования свободного правового общества. Но иногда груз цивилизованности, носимый гражданином Союза Миров... Видимо оказывается невыносимо тяжел - в располагающих к тому обстоятельствах. Например, на патриотическом шествии. С вероятностью, со звонкими речами о необходимости защищать свою землю и бить врагов. Этого в основных новостях - тех самых - не показали. Толпа и жертвы там возникли как из ниоткуда. Про патриотические шествия местных молодежных организаций я узнал не сразу. И еще более не сразу - связал одно с другим.
  В чью умную и цивилизованную голову тогда приходит мысль, что врагов-то можно побить непосредственно? Они в переделах досягаемости. Неподалеку от муниципальных линий Нааль-Шема. Шестеро в культурной миссии. Предполагаемо безоружных...
  Почему они не ушли? - спрашиваю я себя и не могу ответить. Может быть тоже - не могли поверить...
  
  Как подняли эту толпу - я не знаю тоже. Видеоряд тех новостей начало событий оставил без внимания. Знаю, что она была и шла долго. На Университетской площади она уже была - толпой. А идти до муниципальных оттуда неблизко.
  А что это было - я знаю точно. Своей историей. Потому что мой отец, Лён, был бы с тобой согласен. Есть вещи, которых цивилизованный человек допустить не может. А еще - не знаю, согласишься ли с ним ты - но есть вещи, которые нужно сделать... чтоб чувствовать себя подобным человеком.
  Вот почему за все время бездействовала охрана порядка - я тебе не могу ответить. И пытались ли призвать ее выполнять свои профессиональные обязанности для начала - те из Высшей школы, кто потом рванул - в отчаянную попытку остановить толпу. По рассказам - на передвижной лаборатории. У нее громкоговорители хорошие.
  ...Я не знаю, как началась вот эта, громадная война и кто ее начал. А на Айль-Саанрема, в моем городе, на Университетской площади Нааль-Шема первыми начали стрелять не фай. Мы. Кто-то. Из толпы. По машине. Видимо, метко. В новостях этого не показали. Ни в одних. Я очень долго не знал об этом. И что мой отец там был. И там остался. Стрелявшего не нашли.
  А толпа снесла машину и пошла дальше. К дому у окраины муниципальных.
  Навстречу событиям основных общих новостей.
  
  ***
  
  На заднем фоне - там грязно-белое. На экране. Небо. И узкие улицы муниципального, "ребра" технических этажей жилых корпусов, глухие, по соображениям безопасности, стены. Стискивают толпу, не дают плотному потоку растечься - и свернуть ей некуда. Идти - к цели не столь далекой...
  
  Сидящий на полу, очень близко к кругу проектора полного воспроизведения высокий парень - он и так частично загораживает копной темных волос происходящее на экране второму наблюдателю - успеет узнать место. Даже оценить, что материал - вот этот - скорей всего берут камеры безопасности. С муниципальных жилых зданий, заперших улицу. И в их обзор уже не входит зелень, которой вдруг завершается небольшой полукруг площади - пластиковое покрытие, пыль... Дальше там есть внезапная рощица, кусты "золотых шаров" сейчас как раз должны цвести - и там, за зарослями как раз - невысокая стена забора, ворота, основной выход культурной миссии... И очень трудно услышать сквозь громкий голос, озвучивающий основное содержание новости, голос этого - людского, плотного, реки - толпы. Не разобрать отдельные голоса - не разобрать, зачем они здесь. И почему их так много. А большей частью - молодые...
  
  Это из-за особенностей взятия материала камерами безопасности - наверно - кажется, что он не вышел. Возник.
  Здесь меняется вывод изображения. Это снизу брали, из толпы. Которая - из этой новостной ленты совсем не понятно, с чего появилась здесь. Изображение вздрагивает, плывет, мельком - дает лица рядом: ставит внутрь. В толпу. В плывущий над неровным рисунком отображения голос потом уже очевидцев.
  ...а еще - эта точка зрения дает увидеть небо за окончанием площади. И то, что солнце толпе в глаза. И оно нежданно золотое. Этот - один - чужой там и стоит. Перед толпой и против солнца. Первый кадр - черным силуэтом на внезапном золоте дрожащего, ручного видеозапечатления.
  
  - Что, Нэта, узнал? - спросит сзади, с кресла - тот, кому лохматая голова Нэтанэля лар Шареха загораживает круг проектора. Слишком заметно тот встряхнется - как от дурного сна очнуться. От содержания новости. От имени, что сейчас воспроизводит основной голос новостной ленты, очередной раз перевирая произношение.
  - Терьо? - переспросит Нэта. Невольно вслух, удивленно, протяжно.... В этом построении новостей и не видно. Кто там идет на толпу. Один. Пока старается дополнительный раз предупреждение по рейтингу, категорически рекомендуя убрать от просмотра несовершеннолетних и лиц с уязвимой психикой.
  
  Это быстро. Новостная лента явно выстраивает замедление. И повторяться, того не зная, приходится очевидцам. Дрожащим голосом: что никто из нас не успел ничего сделать - никто и понять ничего не успел, все случилось слишком быстро...
  Возник - показывает новостная лента - черным силуэтом против солнца, бликом внезапной вспышки (просто сквозь то, что у него в руках - солнце бьет насквозь), растекся по жаркому мареву летнего дня, оказался нежданно близко - ровно на пути толпы, в тесной горловине улицы... И общий, слитный, страшный голос - ужаса и боли - прорывается в новостной ленте раньше, чем очевидец успеет отследить и все-таки развернуться - к действию. Действительно, очень... запретнорейтинговому.
  
  ...Где сквозь центр толпы идет смерть. Чудовищно точная. Кровавая. И чудовищно же быстрая. Настолько, что кажется чем-то нереальным. Это не Нэта думает - он и понять не может - его собеседник: что все-таки на то, чтоб раскроить человека вот так - явно должно требоваться больше времени - люди не настолько... непрочные. А лента еще замедляет. Если приглядеться, как чудовищно медленно текут через съемку тени - видимо, тех, кто пытается вырваться из чудовищной мясорубки... А что у этого в руках - такое... острое - разглядеть никак не удается... Солнце? - какое, к проклятиям, в толпе - солнце?
  И почему этот очевидец стоит, не пытается - убежать, спастись, а старательно фиксирует - сцену за сценой, ровно - если движется - на него? Не может бежать? - узкие улицы муниципальных линий, высокие длинные стены, и некуда отступить толпе, в которую - ровно, шаг за шагом - движется неправдоподобный кровавый кошмар. Голос новостной ленты как раз перечисляет. Примерные потери. Перепуганная толпа постаралась там... не меньше самого... деятеля. Оценить наверно сможет тоже - только собеседник Нэты.
  
  Он всем взглядом - пока там... Где было - и ничего не было. Время плеснуло - киселем - и застыло прозрачным камнем, и сквозь время - легко - шла смерть. И шла. Пока не ей хватило...
  Если тот очевидец вправду был и стоял в толпе - ему повезло.
  Почти вплотную - дергается изображение, вверх - рефлекс защититься? - тем, что в руках было?.. И кадр соскальзывает - с высокорейтинговых последствий мясорубки. Чтоб на мгновение - во весь полный проекторный - посмотреть этой смерти в глаза. Кадр короткий - но: ну да, по описанию узнать можно - светлые волосы в хвост, загар... Слишком... чистое для той чудовищной мясорубки, что он сейчас устроил - как в дурном высокорейтинговом и малобюджетном зрелище. И - собеседник Нэты это тоже подумает: слишком спокойное. Не надо быть спецом, чтоб угадать, что сейчас - вот именно сейчас - выдаст Нэтанэль лар Шарех:
  - Терьо? - и встряхнется всем телом, вот сейчас сшибет столик. - Не верю!
  
  За чем и пропустит - быстро дает лента, как остановили - это... Просто меняется точка зрения - на миг, это уже не камеры слежения и безопасности, это уже с высоты - как раз увидеть, как пытается течь толпа... И какой след оставил этот - посреди. Этот - вон он, уже пятном, тряпьем - с высоты - рухнул: наконец, пристрелили? Радуйтесь, граждане, наша служба безопасности всегда следит и приходит вовремя. Правда иногда опаздывает. А, вот и они... Ну, под обращение главы соответственной службы безопасности - гражданской - Нааль-Шема: лучшего шанса убедиться в некачественности вашей работы дать не могли - можно и обратиться к Нэтанэлю.
  
  Собеседник его среднего роста, тонкий, молодой на вид, кажется одногодком, Нэта знает: кажется. Смеряет знакомым взглядом: стиль, привычка - устаревшее средство коррекции зрения сейчас деталь "моды интеллектуалов". Удобно. Поправить очки и скупо оценить:
  - Мелодраматичненько.
  А Нэта слушает. Ленту. Автора ролика, использованного в ней. Внезапно знаменитого - ну, на это он, кажется, рассчитывал, когда присоединялся к толпе... а вот что чудом спасшегося - пару шагов не дошла смерть, не стоптали - пытавшиеся сбежать... вряд ли рассчитывал. Рейтинги и славу искатель вынес, уверенность в том, что этих нужно убивать - тоже.
  
  - Лён... можно мне управление? - внезапно, не оборачиваясь, произносит Нэта.
  - Держи, - как раз он развернется, принять - и продолжить. - Но если ты собираешься найти альтернативные точки зрения на событие, - и улыбается, своим парнем. - Можешь не стараться: их нет. Еще не успели скомпоновать: трудно.
  - Нет. Полный ролик вот этого, - а Нэтанэль, против ожидания, говорит очень спокойно - для своего ожидаемого эмоционального состояния после данных средств воздействия, - хочу найти полностью.
  И работает он спокойно, качественный университетский опыт поиска дает свои результаты. С другой стороны, местное молодое дарование, отснявшее сцену, прославилось вплоть до глобальных общих новостей... За такую работу локальным новостным представительствам Айль-Саанрема впору передраться. Та или не та? Во всяком случае, он быстро сортирует "квадратики" свернутых роликов и обнаруживает нужный. И снова на большом экране - как ворота - в раскаленный день у муниципальных линий Нааль-Шема...
  
  Тот ли, не тот ролик - но ракурс другой, автору, в отличие от камер безопасности видно ниже и под другим углом. Зелень за пыльным покрытием площади, еще - стремительно пересекающая обзор тень, стук чего-то упавшего... Камень, что ли, кинули. По направлению - из-за спины. И зелень за площадью, ветви, россыпь в зелени - цветущие золотые шары. А еще - неразборчивым гулом - за спиной, голоса сливаются - но явно - всплеск. Увидели. Многие увидели. Одного - что идет. Из зелени - на толпу.
  
  Он еще остановится. У самого края зеленого, у цветочных кустов. Наклонится, похоже - ну как назло очередная тень в кадре.
  
  ...Та самая улица - и столько раз здесь бегал. Мимо вот этих самых глухих стен муниципальных домов, через сковородку площади. Закрыть глаза и вспомнить - как вдруг там пыльно и жарко. Долго-долго - пока бежишь и эхо стучит за тобой внутри глухих стен. А потом нырнуть - во внезапную зеленую тень, шелест и привычный звук...
  Нэтанэль хорошо держится. Для этого информационного сообщения. И все таки - вот сейчас - переведет дыхание. И еще раз. Слышно. Медленно. На экране уже успеет - расплескаться страшное, отсюда наблюдателю снимать явно неудобно - вот его толкнули, и вот еще раз... Теперь встал куда-то повыше, ловит. Бойню.
  - Терьо, - и еще раз, конечно же. И вдруг, как итоговым. - Нет. Это правда он.
  
  Догадаться. Легко, но не сразу. Зелень - закрыть глаза и услышать... И еще один обязательный звук - здесь маленький Нэта уже не торопился - дороги до калитки того самого дома. На земле муниципальных Нааль-Шема редкая зелень сможет расти без дополнительного орошения. Тоже шелест. Негромкий, с передышкой. Систем полива. Протянуты оттуда, из сада. Прячутся в зелени - веерами. Но если их достанет - сильный ветер или чьи-то неловкие руки, свернет - начинает свистеть, сильно бьет струя, размывает землю. Подойти - терпеливо разогнуть, распрямить веер. Ему как раз Терьо и объяснял как именно. Он одной рукой справлялся. Хотя веера тугие.
  Да, он именно это и делает. Наклоняется поправить последний веер системы полива. А потом идет вперед. Точно - Терьо. Совсем он.
  Вот сидеть и это понимать... Пока страшное творится на проекторном, изображение вздрагивает, перестает - и страшное оказывается совсем близко... Крупный план... исполнителя брался явно вот отсюда.
  
  Изображение остановится. Рывком. И пойдет обратно.
  - Нэта... - неожиданно позволит себе собеседник. - Никогда не подозревал в тебе любви к столь кровавым зрелищам.
  - Я хочу понять... - от экрана мальчик таки отодвигается. И на злополучном столике за спиной отчетливо что-то звякает. Перекрывая. - Что он говорит?
  
  ...Говорит? - а возможно. Губы точно шевелятся. На этом варианте записи событий еще отчетливо видно - вот, солнцем что ли поперек - но откуда тут солнце - всполохом - а потом этот и свалится. Быстро - довольно-таки. Вниз. В... результаты своего "похода". Пристрелили, уважаемые граждане, радуйтесь... И не бойтесь.
  Знать бы еще... мальчику Нэтанэлю лар Шареху - что по этому так никто и не успел выстрелить.
  
   И еще раз вернуть назад. И понять. Так четко, как будто бы сам стоял - вот там, вот на месте этого... автора ролика. Хотя - ему скорей всего не было слышно. Откуда - непонятно. Но также четко - как еще одно.
  ...А случилось бы встать в этой толпе - там, чуть впереди... - а Терьо бы не остановился.
   "Сделано. Сработало", - это движение. То есть - тень от движения, краем попавшая на запись... Как - у него же... да, руки заняты. А говорят...
  - Что, Нэтанэль, понял? - за спиной, над головой... Яркая такая - насмешка - своего парня. Вовремя.
  Сорвется - и на звуке понять, что этого не перевести. Там было белое, светло-серое покрытие - на сковородке площади, чтоб не нагревалось, но все равно оно в летние дни - горячее... Было - белое... И - посреди...
  Конечно - он смотрит обратно. Не видно: понятно - к дому. Над "пройденным путем" (это из роликов явно стерли - ни зрителей, ни родственников погибших незачем - лишний раз травмировать).
  Уже не чудовищным. Невозможным. Незнакомым на звук, что объяснить просто: он говорит в предельной степени близкого. И это падает. Под ноги - в последствия "мясорубки"... Он и сам после этого - туда же - свалится:
  - Извините, - и что сказал это вслух - Нэта мог бы не понять. Поймет.
  - Мелодраматично. Просто народный эпос. Нэта, тебе успокаивающего - или сразу водки?
  
  Выключить проектор. Выпрямиться. Обернуться.
  - Лён, разреши - я пойду?
  - М? - потянет он с кресла. Проведет рукой, приподнимет очки. - Как ты хочешь. Но я бы тебе советовал... Выпить и остаться.
  - Я пойду, - закрыть глаза - и перед ними будет - жаркий раскаленный день у муниципальных Нааль-Шема. Очень долго еще будет. Только - сказанное дальше все равно внутри себя переводишь с фаэ. Наверно тоже - мелодраматичненько. И неважно. - Это... я должен нести один.
  
  ***
  ...Там солнце. Отдельный острый луч выныривает из самого глубоко-внутреннего места внутренних помещений дома - колодца, места тишины... Узкие, высокие каменные стены, высоко - тонкие прорези окон, свет которых не мешает быть здесь полумраку... Еще оставшийся, живой запах трав. Из тех окон - свет так и бьет - вверх, в дом, отдельным, раскроившим мир и дом на две половины... Быстрей и острее, и ничего уже нет - и ничего не будет.
  Таи-лехта Кеильтаор эс Винтаэр айе Ниинталь-рьен стоит как раз на отсеченной половине. Проверяет. Последний раз... Почти незаметные, осторожные - капельками - движения. Можно далеко и отдельно думать: как в разговоре самых близких. Можно еще: да, если развернуть ее лезвием к свету - оно будет таким же. Прозрачным и острым, как солнечный луч.
  Можно думать что угодно. Быть - нельзя. А времени хватит - оно плеснуло и застыло. Совсем недавно.
  
  ...Это еще получается. У - что тут, только сплюнуть - Мастера дороги. На земле, по которой столько ходила. Пила воду, называла имена и растила сад. Услышать. Издали услышать, как идет - медленным, пахучим грязевым потоком - толпа. Ее слышно - она пахнет. Воняет. Точно и тяжело. Страхом, спиртосодержащим и смертью. Очень хорошо слышно - а что можно сделать? Потом - сигнал тревоги - шестерым, оставшимся здесь на личные внутренние - он еще был.
  
  А потом совсем уже не было.
  
  Потом был Терьо. Поднялся из места тишины. Чтобы на последней ступени - как раз ложится между - острый солнечный луч вслед - ярко и очень полностью - усмехнуться:
  - Сами пришли?
  ...Не ударило. Об это уже не ударишься. Не больно. Как первым выпадом пошла - та, кого он сейчас держит. Пусть неудобно - не для атаки. Не как оружие - как живое. На руках. А вот так - пошла - ровным, скользящим движением, и раскроила надвое. И быть уже невозможно, а дышать приходится.
  
  То, что ("ту, кого" - немедленно поправили бы здесь) он осторожно-осторожно выносит на руках - тоже зовут Усмешкой. Halltaer eihjarrie, Усмешка Многоликого. И время замирает - это слышно: как должно быть - текучей прозрачной водой под ногами - того, кто решился позвать ее и поднять.
  
  Быть нельзя, а говорить можно. Только поздно.
  - Весны Ри-Оэнн, - медленно и бесцветно говорит теи-лехта Таалиор. - Сатоу, Ноэйрат, Ниинталь-рьен, Далия... И всегда одно и то же. И всегда найдутся те, кто придет вот так.
  - И всегда так будет, - по другую сторону его голос звучит совсем ровно. Ровно, как движутся ладони, как укладывая - названное, имя за именем. Старых земель. Мест, где война (мелкие, локальные конфликты, да...) тоже вот так - подходила под порог дома. И приходилось встречать ее. Разным. Кажется - что укладывает каждое имя - внутрь. В темное, прозрачное, широкое лезвие. (...Еще оно неправдоподобно легкое. Если решиться ее поднять, ее не больше чувствуешь - чем свои руки.)
   То, что он говорит - получается очень ровно, как Канон. Это и есть Канон:
   - Наш дом - всегда на краю, и когда сдвигается мир - тоже. - И Терьо делает шаг вперед, полшага - Таари остается еще четко услышать, что двигается он теперь по-другому. Это уже не тяжелей, потому что некуда - просто понять, совсем отдельно - ей, что столько лет узнавала его шаги с самого дальнего звука. А голос вслед - это тоже Канон. Очень старый. - "Наша земля стоит волей Единого. Но бывает так, что нет иных рук, кроме наших, чтоб воплотить Его волю", - и прежний его голос внезапен, как ладонь по режущей кромке. - А сейчас других рук нет.
   Это правда. Это - лишняя правда. Если уже прошлось и раскроило - так столько раз потом не дополняй...
  
  ...Теи-лехта Таалиор эс Вьенраи айе Льиншей. Кто знает, тот знает - имя легло на плечи вместе со званием. "Фонарик", - негромко смеется Терьо, туманный маяк - над теми путями о которых, пока люди и вещи мира стоят на своих местах, дальних слов не бывает - а ближними не должно говорить. Как и о том, зачем в дальних храмовых миссиях на неприросших землях обязательно должно быть хоть одному - такому же. Мастеру дороги. И почему они особенно своеобразно воспринимают - частые, какие частые шутки и не очень - чужих по поводу возможности разного... чудесного.
  Потому что небо не отворачивается и всегда остается рядом. Как со всеми - и чуть-чуть ярче. Знать - как землю своего дома в сердце и взгляд своего бога. Как линии на ладонях. Как дверь родного дома, что всегда остается за спиной. Как ответ - на вопрос "что ты умеешь?" - в том числе, умею быть здесь и затем, чтобы случись что - получилось эту дверь открыть. И увести. Всех, "кто находится в твоей тени". А еще есть - годы и годы, дальние, когда приходится учиться - так, чтоб въелось в сердце, крепко - как поверх линий на руках ложатся мозоли от привычной работы - при каких обстоятельствах можно попросить эту дверь распахнуться. Долг - дальний, глубокий, как вода по корням имен - и куда ближе лежит на всякий случай знание: то, что эти разумные называют чудесами - бывает. Их даже сделать не так трудно... Но не будешь же взваливать на чужих знание, проверенное словом и сутью: как остается только желать, никогда не повстречаться с обстоятельствами, в которых приходится бывать - такому чудесному.
  ...И поэтому слишком поздно удалось понять, что именно с такими обстоятельствами и повстречалась.
  
  Простое. И глупое. Привыкли. Не поверили. Наш дом всегда на краю, но не всегда - на том самом. Что там ни случалось на пограничьях. Не слышать - изменения мира; так не должно быть - и так не бывает. И вдруг оказаться между двумя стенами. Огромным, до самого неба пониманием: а это война...
  
  А за спиной - ничего нет. Вот так - если бы совсем ничего.
  Яркое солнце в окно и ветер, и ничего не заметивший сад, кружащийся, горьковато-пряный запах этого странного дерева, что одновременно цветет и плодоносит - как раз распустились... Вчера смотрели, должны были зацвести. Здесь, в сердце дома, семерых свело вместе - одним и тем же...
  А там пусто... Обернуться - а за спиной, вместо привычного присутствия, вместо земли своего дома - пустыня. Ледяная и... пустая, как никогда.
  
  Также, как всем - и чуть-чуть ощутимей. Это невозможно. Это привычно, как маяку - его огонь. А еще это подходит под горло и заставляет сказать: время.
  В повседневном времени этого лета все совпадает, начинает валиться одновременно. Была первая, пустотой осевшая связь - привычная, на личный внутренний, с общим консульством Нааль-Шема, что внезапно плеснула сигналом тревоги и оборвалась. Глухо, как срезали.
  В ту же комнату, вот как раз возвратился Синкэ, младший, отправившийся выяснять, что там с обстановкой, что там с оставшимися. С вестью, что по выездам усилено автоматическое слежение, так мало - у первого перекрестного муниципального и пост выставили. Живых, разумных... Он смеется - младший, и говорит: "Ребята сами не понимают, зачем поставили... Ну и командуют - лети на скорости, если что - ты на вертушке летел, а?" А у консульства - плотное оцепление. Сказал: тройные перекрытия, щиты, армейская техника - я и подойти не смог. И еще - "Я послушал... Там... Никого нет". "Сдрапали", - роняет Терьо от терминала - по-мальчишески легко. Наставляемый даже улыбнется. И только потом Синкэ спросит: "Лехта Таалиор, почему мне так пусто?"
  И дождаться медленного взгляда Терьо - он не практикуется больше, как ему с личного внутреннего местную сеть перехватывать, со стационарного терминала берет. И ухмыляется на оценку местных новостей: и говорит жестом: да, я считаю - время подошло. И еще Таалиор приходится отозваться: "Потому что нам нужно уходить, Синкэ"...
  
  Это громко - это всем, собравшимся тогда в корне дома своим. Их восемь. Увести должно получиться. Самым ближним коридором по пределам безопасности - где там сейчас безопасно. Восемь... Таари как раз стояла, считала - сами на высокий счет сходились пальцы: наши подначальные, и Терьо, и Сьерах - ей мы пообещали, и да, рыжий - жарко ему, но как всегда прибежал, развалился - у босых ног хозяина. Еще подумать - бликом по верху: не бойся, не забудем. А на глубине - холодным ключом: завтра может быть уже совсем поздно - да, я не знаю, сколь поздно.
  И из какого-то верхнего чутья - все-таки предупредить. Не след в след - я не могу увидеть, что там. И осторожно, с ладони на ладонь переложить Терьо, жестом для самых близких, здесь уже можно и открыто: "Держи меня - открою дорогу и позову..."
  
  ...На это хватило - сказать про "держи меня". А на остальное - редкого специалиста, Мастера дороги - на должное - не хватило.
  
  Как для этого подобрать слова разумных? Оно вообще их отвратительно терпит, пространство, где смыкаются реки - и держатся все миры.
  ...Распахнуть дверь - и понять, что, пройденное, все равно страшное - но знакомое пространство - такое же и другое. Непохожее на то, где была и училась прокладывать пути. Там было можно - легко - в точном путеводном свете всем туманным маякам этих путей... "Мы не верим в бога, - кажется так, далеко, на надежной земле одного из миров объясняла лехта Таалиор? - мы Ему - верим..."
  ...А маяка - а путеводной, первой, нити тропы, что всегда держит - нет. Совсем нет. А вмещать, как это бывает - некогда. И решиться - и сказать - внутри: так не бывает, небо не отворачивается, я пройду...
  Получается... Как идти в кромешной темноте по недопромерзшему болоту... да и то будет - по ровной дороге. Доверяя уже не ориентирам - необходимости. А она не держит.
  ...И провалиться. Как прийти в себя, внезапно оглушенным, - на глубине. И непонятно, где верх и воздух - и где дно, и ничем не поможет знание, что ты есть - и умеешь и с этой "водой", и она вообще-то держит... Ну да, держит - затягивает. Ледяная и вязкая, мертвая и своеобразно живая, которой совсем неуместно, что ты есть - и что ты сюда явилась... И она тебя не выпустит.
  
  ...А ты вспоминай, вспоминай Мастер... недостойный своей подготовки Мастер дороги - соотношение, когда провешиваются транспортные каналы - между теми, кто прокладывает путь и теми, кто обеспечивает безопасность работ и почему это так делается...
  
  Но так ей думать уже потом. Куда потом... Сначала, ничего не понимая, как действительно вытащили из-под воды, захлебываться, глотать до кашля - невыносимо плотный и горячий воздух мира людей обжигает горло. И вытолкнуть, собраться на слова. Дурацкие:
  - Руки... убери. Горячо!
  Он плотный и горячий - мир людей... который еще не вспомнить, как видеть. Только чувствуется - дымное и колючее, гроза и ветер - общее облако тревоги. На всех одно, не разобрать, кто... Кроме одного, кто здесь и держит... видеть непривычно, а чувствовать приходится... Сидишь. Полусидишь, на жестком. А за плечи держат. И у него страшно - до чувства ожога - горячие ладони. Только за этим выдохом, пока понимать нечем, только чувствовать... Как рассыпается один огонь мелкими бусинками прикосновений, мягче... скорей - приятней.
  Голосом. Он на самом деле тихий, очень, еле-еле прикасается к звуку. Просто вспоминать, что мир звучит - тот еще навык...
  - Чувствуешь... - слитым, единым - осторожностью, тревогой, и поверх - легким и звенящим. - Отбой тревоги. Сгинь, Синкэ, сам донесу...
  
  Было легче - он был, совсем был, и укрывал, и помогал вернуться - в слишком звучный и жаркий мир живых...
  Просто - можно было дышать: медленно, вспоминая как - по обе стороны... Гроза и хвоя, кожа и чистое полотно, отдельное - на каждый оттенок знакомое тепло - единственного живого.
  ...А по ту сторону - он совсем другой, и потому дышать особенно хорошо - среди жаркого мира живых... Терьо там - снежный и весенний, первый вдох и выдох самой ранней весны - звонкая кромка наста, вдруг теплые солнечные лучи, первая земля проталин, тонкий ледок на темных еловых лапах, хвоя и весна... Таким живым, таким далеким - хоть за эти годы жаркого, пыльного, временами мокрого Нааль-Шема. А еще дымом пахнет - немного. Это его тревога и усталость пахнет дымом. Дальним, дорожным, хвойным.
  
  А потом, когда уже вспомнила, как видеть - была их внутренняя комната. Была Сьерах, ей приходилось с рук поить. На то, чтоб ответить ей - можно, разрешаю: наша же - рук еще хватает. А вот чашка, увы, очень тяжелая и очень шершавая. Холодное. Правильное. Ответить тоже получится: движением, горлу больно еще - как над огнем вдохнула - "спасибо", но еще чуть-чуть, и нужно проверить, как голос: и есть... - получилось. Что хорошо травы смешиваешь... И еще попытаться выяснить - так сколько я... возвращалась? Но устроившийся в изголовье Терьо строил страшные морды и угрожающими жестами требовал не сознаваться. И осталось еще улыбнуться им всем...
  
  И потом уже, когда получится раздышаться, когда уйдет Сьерах, и совсем вернется голос. А небо за занавесями уже перестанет лить солнце, станет золотым и алым, вечерним... Которого уже вечера? Но ведь сидящий рядом не сознается.
  - Ты бы засыпал, свет мой, - собрать голос, дотянуться... Наизусть - на ощупь, на запах - целиком - помню. И чувствую. Зря скрывается. - Ты дымом совсем пахнешь. Прокоптился. Вот тебе - твоя маскировка.
  "Устал?" - осторожным прикосновением под это спрашивают руки. Легкие - от них прохладно. Успокоиться на миг, поймать ветер...
  - Сейчас, - наклониться, вглядеться совсем открыто - убрать бахрому покрывала (как мир перестал быть горячим - заколотило) и улыбнуться. - Только на тебя... досмотрюсь и перестану бояться, - Терьо запнется, ручейком - не прикосновением, движением ветра пройдутся пальцы: "С тобой уже делиться - страшным?" - "Да"... - Вот так, - крошечное, с ноготь, расстояние отмеряют ладони, - и я бы тебя уже не дозвался.
  Дымом пахнет его ранняя весна. Говорит: устал. И очень сильно.
  
  Но пробьет совсем другое. Рядом встанет и осознается, что случилось. Встанет стеной, накроет, вышибет выдох - сорвавшимся голосом, чуть - и всхлипом бы, нелепым.
   - Терьо, я... не смогла.
  Вдох - и выдох, дымный запах тревоги - а руки, не спрашивая разрешения, приподнимают, держат, притягивают к себе, и новым глотком воздуха - родной запах, чистое полотно и хвоя... "...Ты теплый, я живая - все хорошо, все... неправильно" - выдохнуть в плечо - новым, таким же нелепым:
   - Я - и не смогла...
  ...Будет пахнуть - звонким весенним снегом. Будет держать, чуть-чуть убаюкивать, говорить - верное, что должно и не может поставить мир на место: "Небо от нас не отворачивается. Вообще никогда. По крайней мере надолго. Сможешь, Светлячок - мой туманный маяк - обязательно сможешь... Но - разреши тебя попросить завтра не пробовать. И послезавтра..." Потому что оставалось совсем чуть-чуть - вот так - взмах, отмеряющий самый краешек мизинца - у него там шрам, гладкий. И - она такая, пьяная ранняя весна, со внезапным смертельным холодом и снеговыми залпами. В разговор, в колыбельную, вплетен такой же легкий - легче разговора - движением самых близких прикасающийся голос: "Если бы мы тебя не удержали - мне бы пришлось пойти их убивать: я бы ничего другого уже не мог. Голову бы сорвало. А я знаю их разумными..." Тогда бы - проснуться, дернуться - что - сделать? - но проснуться нечем, слишком много забрали - дорога по тем путям, и неудача, и возвращение... даже сил считать сколько - нет... И - вывернешься тут - из такой колыбельной. Сворачивайся. Спи.
  Как будто еще можно - верить в надежность - завтра и послезавтра.
  
  Они были. И завтра, и послезавтра... Утро, когда ушла Сьерах. Так и не разбудили. Осталось - сидеть, разбирать паутинку знаков - искры от рассветного солнца по бумаге - с кистью у Сьерах было куда хуже, чем с травами. Но что там прочитаешь?
  Главное. "Вы мне дороги и я вас запомню. Но это мой дом. Извините, аллье Таари". Дочитать - и посмотреть на Терьо. Ладонью: "Не расскажешь?" "Нет, - тихо отзовется он. - Попросила".
  А за этим рассветом был вечер, где примчался Синкэ - подавшийся разбирать, что там за странные перемены чужого присутствия. Чуть испуганным. Что патрули усиливаются. Живые. Армейские. Для предотвращения беспорядков, говорят. Уже не пропускают.
  
  ...И что спрашивать - куда эти патрули делись еще через два дня?
  
  А потом был полдень. Надеялась же, что кончится, что долго быть не может - что вообще не может быть - а потому слушала - внутри себя, до звона вслушивалась в тишину там, на пустоши за спиной, где лед и - ни-че-го. И услышала. Полдень, где поперек звуков мира... звуков родного дома, у выхода в сад, от сердца его и корня - с личной территории - легло. Другое. Что по имени не назвать, пока...
  Конечно, пойти... Полдень - и тень над входом в сердце дома - редкая, кружевная, сильно жарко, и тяжело пахнут золотые вьюнки на опорах входа. А Терьо сидит - привычно, на третьей ступеньке, и держит...
  И кажется, что солнца вокруг чуть-чуть больше. Отдельного. Безумного. Мир стирающего солнца.
  ...Такого - что всему внутри хочется неразумно, перепуганным зверем, прошипеть: нет! - и даже не пытаться пересечь границу - плеск ветвей, золотые вьюнки - этого внезапного круга. Одиночества живого с Halltaer eihjarrie - Усмешкой Многоликого.
  
  ...Что больше ничего не осталось - таи-лехта Кеильтаор знал. Что небо не повернется снова. Точно не повернется - за то время, что им еще отпущено. Когда края земли здешнего дома подпирают чужие патрули, а память ровно перелистывает богатый запас информации в личном ресурсе, как именно обеспечивает такая защита от беспорядков - и кого.
  Остальное знал наизусть. Если решился позвать - а это почти: решиться взяться, - двенадцать раз по двенадцать, потом еще столько же обдумав все выходы, подходи спокойным. "Твердым, как камень, текучим, как вода, прозрачным, как солнце" - чтоб не накрыло, не захлестнуло - замершим временем, чтоб смог ей объяснить, чего хочешь и когда выйдешь - а не она тебе.
  А потом послушать, что ответит.
  
  Есть - все время мира: сколько светит солнце над его сердцем. Уж точно - если сравнить - сколько обычно времени доставалось тем, кто решился взяться - взять Усмешку Многоликого, позвать и пойти... В истории. Так точно сказать - есть все время - и еще неведомо сколько его в запасе.
  ...Двенадцать раз по двенадцать и еще раз столько же - и все же перевести дыхание, прежде чем дотянуться и взять. И позвать...
  Все время мира... Длинный, бесконечно долгий плавящийся полдень. Мир далеко. Время стоит. И медом - текут скорые солнечные блики.. Странно - по поверхности общего спокойствия плывет лениво - поймать, рассмотреть мысль: блики крошатся на лезвии - старой сосновой смолой, похожая выступает на столбиках крыльца... Сам когда-то резал орнамент, когда-то ставил. Но они за спиной, и нельзя обернуться - сравнить...
  Смотри. Зови и она ответит.
  Как медленно текут по прозрачному камню лезвия блики...
  
  ...отражается.
  
  Как стоит и смотрит - загорелый крепкий паренек: волосы светлей, чем загар - Вайцек лар Найген. Довольно долго - Терьо ему не мешает. Хотя и видно, что приковало взгляд. Внимательно, отойдя на пару шагов и задрав голову: ниша в стене как раз чуть выше его роста, так, чтоб руками сразу не дотянуться - и придвинуть здесь нечего. Стена - камень, местный, переливы светлого - серый, охристый; темный узор окантовки ниши - случайные руки не нырнут. Подсветкой здесь тоже горит, танцует живой огонь, пламя пробирается осторожно - и правильно: спящим нечего светить в глаза, особенно таким спящим.
  Сосредоточенно смотрит - и еще улыбнуться: а ладонь замерла на поясе, на подарке - третий год вот его носит. И даже понятно где именно: где широкие кожаные ленты, под рабочую руку, вплетают в себя - и ножны, и рукоять. Первое, что нашел в поясе когда-то. Вытащил и мгновенно удивился: "Настоящий?.. Ой, острое!" Остается только тоже удивиться в ответ: "Конечно. Ты можешь быть взрослым - а куда взрослому без оружия?" Что жест знакомый: сам останавливается точно также, до положения пальцев - Терьо, наверно, тоже видит.
  А потом Вайцек нахмурится. И, не отвернувшись:
  - Красивое...
  - Это - она, - негромко поправит Терьо за спиной. Говорят они на фаэ. Надо поправить. На одушевленное и очень... живое.
  - Стеклянная? - обращение он все-таки принимает. Улыбнуться:
  - Каменная.
  - Нерационально, - очень серьезно оценивает... такой узнаваемый... наставляемый. В возрасте после второго имени. Так интересно попробовать казаться взрослей, чем есть. Знающим. - Таким очень неудобно сражаться.
  - Армейский, - над головой у него задумчиво оценивает Терьо. - Вот пропечатано: армейский. И чего их так наши статусы удивляют? - чтоб потом вернуться и ответить. - А ей не сражаются. Ей защищают. Когда больше ничего не остается.
  - Ну... - фыркает Вайцек, - сейчас будут опять твои сказки?
  - А у тебя голова с дыркой, - отзывается Терьо - мгновенно вредный, мальчишеский... ну как младший. - Все из нее вываливается. Я не умею придумывать истории. Только то, что было...
  "Ага, я верю", - отзывается Вайцек движением. Смеется. Терьо не остается в долгу, примерно обозначая, каких размеров упомянутая им дырка в голове. Но потом Вайцек шагнет на полшага вперед. Как раз - пойдет огненный блик по и на вид острой кромке - по изгибу лезвия... Как они его таким сделали, если - камень? И спросит серьезно:
  - А взять ее можно?
  - Нет.
  Вайцек лар Найген уже почти взрослый. Здесь. С него спрашивают и с ним иногда ругаются. И учат по-другому. А еще он точно знает, что у очень своего Терьо есть такое "нет", которое каменная стена. Не пробьешь - и пытаться не надо. А еще... Терьо обычно отвечает на вопрос: "Почему?" Но предпочитает стартовать с его попытки догадаться.
  И задумается. Потом они пойдут дальше. Вайцек уже в светлом, прозрачном переходе в сад взмахнет рукой: "Осенило". "Это ты все думаешь?" - скорей уважительно взвесят руки.
  - У вас же нет... - удивленно говорит Вайцек и запинается. Они говорят на фаэ. И "сын одного из самых известных коллекционеров экзотики" пытается найти в своей памяти слово "сувенир". И не находит. Самым близким вдруг слетает взрослое, - нефункциональных вещей?
  - Нет, - ровно отзывается Терьо. - Правильно...
  Рассказы об Усмешке Многоликого Вайцек лар Найген еще услышит...
  
  ...Как совсем недавно - середина последнего сезона дождей, в новостных лентах уже прорывается - много, подробно - о событиях на окраинах этого... Союза. Но опыт - чтоб его, сколь многолетний опыт восприятия и работы в Основном архиве службы Состава Защиты оценивает и откладывает. Так, среднеокраинное столкновение. Традиционный и неразумный путь решения. По кратчайшим срокам разберутся, кому принадлежат. Нам или этим. Жаль вот, надежного транспортного канала к тем землям не налажено, поторопились.
   ...И что тому опыту - до техперсонала торгового представительства, попросившего на пару дней приюта у храмовых. Что с открытой легкостью признались: страшно. Мы бежим. Мы на транспорт. Пока можем. И вам того же советуем. Пока возможность есть. А Терьо тогда хмурился и отряхивался. Успокаивал. Говорил, что мы-то всегда успеем уйти. А пока - уходить ни приказа, ни права не было. И взвешивал, вспоминая, собеседник: да, вы ж лехтев... И отфыркивался Терьо, что - на все воля Многоликого, конечно, но вот ему уносить с собой на свою землю долги - вот этим - недолжно настолько совсем...
  Головой бы тогда подумать. Не "опытом".
  
  ...Отражается - и течет сквозь лезвие солнечное золото - расплавленной смолой по пальцам. Далеко от внутреннего спокойствия... разговора с Усмешкой.
  Но так ли далеко - что отражается снова...
  
  ...Как прозрачно оглядывает всех собравшихся Таари, и внезапно-громким, голосом, чтоб все услышали, говорит. Чтоб не след в след, подождали - пока строит дорогу. А потом смотрит... внимательно совсем. Еще личный внутренний царапается: "ты меня слышишь?" - она держится - запоминает. Как опору. Как место возвращения. А потом - говорят руки. Передает в протянутые ладони: держи меня! - а вот так - просто садись рядом и держи. Хорошо.
  Крепко, здесь - сейчас - навсегда. Голова плохо помнит - не умещается, но руки запомнили наизусть. То, чего не было.
  ...Синее, свободная рубашка не мешает - тепло, тонкие - смеялся раньше, и не раз: и как я тебя все не ломаю - косточки ключиц... Тихо и сосредоточено вокруг так, что ладоням слышно, как у нее бьется сердце - медленно...
  Долго.
  
  И вдруг. Вдруг - пойдет не так, не то, время плеснет, накроет... Ощутимо - потоком - чужого - где-то и отдельно, здесь и рядом. Почти безопасно. Для того, кто в мире живых. Для того ж, кто нет...
  Там четко руки знают, что вот сейчас - кончится... только на миг останется под ладонями легкое и все еще теплое - пустое - полотно рубашки, оно тоже исчезнет... медленней. А потом ничего не останется. От нее ничего не останется. Совсем ничего. И нигде.
  
  ...И каких Беспамятных дорог руки это так помнят? Если не было. Если понял, рванулся, сплавил - чем было и чем не было - всем собой, не считая, доплетая тревогой ждущих, вдруг плеснувшим вскриком - девочки Сьерах - догадалась. Складывая, сплетая - по путеводной нити - единственным броском всего огня: подхватить и выдернуть, откуда бы ни было. Должно - единственно можно - второго раза быть не могло.
  И несколько позже сообразить, что слишком - совсем всем собой, заходя на опасную, качающуюся под ногами землю безумия. Не удалось бы - сам бы тоже не вернулся... А вернулся ли?
  Это не могло быть долго, это было почти мгновенно. А во внутреннем времени - тягуче долго... Понять - не головой, та еще... не успевает. Внутри осталась. Привычкой - тела и памяти получилось куда быстрее. Она есть, здесь - и жива, а здесь... весьма небезопасно, требуется вытащить - донести наружу, до жилых мест дома... И ведь действовал. И командовал.
  А мысли остались - там, где пытался дозваться и чуть-чуть - и не дозвался бы. Где пустое, холодное и очень четкое...
  Пока не разрешит быть - не вернется, не закашляется - знал, сейчас очень горячим - воздухом мира живых Таари...
  
  Так не было. А - не отпустило.
  
  Таари уснет раньше. Улыбнуться бы уголком: уболтал. Смотрел - и так и остался. Не пошевельнуться. Не задуть огонек светильника. Приподняться на локте - смотреть. Пусть спит. Живая. Рядом. Достаточно далеко - от тяжести полной правды того "не досмотрелся"... И это неважно, что сейчас Мастер дороги спит очень крепко. После обязательной проверки умения выстраивать пути по пространству снов - всегда знал - спит она долго и не разбудишь. И сейчас должно быть...
  Смотреть бы. Дышать и вспоминать...
  
  ..."И как мы с тобой столько лет друг друга терпим?" - она смеется. Кухня, весной тут уже жарко, но какой Suynn"rai, Весеннее Равноденствие, без правильного хлеба, который Таари обязательно будет печь. Без лепешки, которую, наигранно подкравшись, вытащить из-под праздничного полотенца, пока горячая (руки привычные, терпят, но чувствуют) - отломить кусочек, вгрызться... Конечно услышать - укоризненное, легкое: "Свет мой..." - это как раз Таари повернется. А дальше она девочке, Сьерах, тогда еще совсем гостье - если бы гостье (тогда еще, за смехом, на вдохе и выдохе: ну если Таари пустила ее к хлебу, значит - жить она будет, должна - хорошо...). Что да, так нельзя, раньше всех - нельзя... Но что делать, если вот кому-то очень хочется. И смотрит в глаза, и как раз вот этим смеется, и надо ответить, подхватив голос - легко и вредно: "А потому что от тебя липовым цветом пахнет. Даже сейчас. И медом. И лепешками. А лучше тебя их никто не делает, вот... А я их люблю-у" - "Тогда ты меду, что ли, зачерпывай..."
   Смех вспоминается, пока она спит. Много что вспоминается. Но отдельно. Первым, внутри - прозрачное, чужое, безумное... Первым в руке - четкое чувство: вот сейчас сойдутся пальцы, и под рукой ничего не останется - тонкое, теплое полотно на миг, потом совсем ничего... Первым перед глазами - то, как совсем недавно смеешься тому технику. Да ладно, у них... дети, можно и бояться, но все же тогда улыбался: "Мы все равно успеем уйти..."
  Неведомо правда - а дошел ли тот транспорт? Но это не так важно.
  "Я сделал. И я отвечу".
  
  ...И время крошится на изломе, осыпается... Пока еще не янтарем, старой, сухой смолой - с лезвия Усмешки...
  
  Отражается...
  Летом Нааль-Шема бывает тот почти незаметный промежуток, когда солнце дает отдохнуть и ветер приносит что-то похожее на прохладу. В раннее утро. Когда небо за запирающими сад обрывами Саль-шаймы только-только начинает светлеть...
  Тем рассветом так и сидел. Встречал солнце. Думал. Мысли возвращались неизменно. Туда, где светлый местный камень, ниша в переходах внутреннего круга дома - прохладных и пустых... "Если вы храмовые, то где ваш храм" - "С собой..." К нише, где ждет своих слов и спит - Усмешка Многоликого...
  Руки только размять - помнят ли? - привычное дело мешает. Оградки сада трав - для них опоры лишними не бывают. Там пару надо заменить. А что все скорей всего кончится раньше, чем придется менять опоры, это не так важно.
  ...И услышать - быстрые, тяжелые, очень целенаправленные шаги. Из глубины дома наружу. Подняться, отряхнуть стружки, как раз успеть - к выходу. Обходному, к калитке.
  - Сьерах?
  Замирает у двери. Не смотрит. А еще - не в домашнем. В дорожной куртке... вроде как у местных, только все равно Таари шила. Этим - как цветным написано. И все-таки свериться:
  - Ты... уходишь?
  - А ты не спишь, - она смотрит мимо. Хриплым. Сьерах, что только здесь и говорит. - Я так надеялась тихо... - убирает руку - вот готовилась отодвинуть дверь. - Да.
  Посмотреть. С полушага. Мягко:
  - Испугалась?
  А как ударили. Дернется - уставится, щурится - и сквозь зубы:
  - Да, конечно. Чудовища... Варвары... Вражины...
  А Терьо смотрит. Спокойно. Тепло. И в голосе, против воли - лучше бы так и думали, поперек всего "ни за что!" - злые слезы:
  - Вы же... Психи, идиоты - вы же из себя эти мосты строите! Кровью наружу! И... ты думаешь, я могу... на кого-нибудь из вас - вот так... встать.
  - Если другого выхода нет - сможешь, - он говорит спокойно, все еще спокойно. Шумно, продыхиваясь, выдохнуть - и это спокойствие подхватить:
  - Нет, Терьо. Ни-ког-да. Я... десять раз развалюсь лучше, чем знать - что кому-нибудь... Из вас. Из-за меня... И из-за меня вот так было. Как... Таари. Да пойми меня: не могу.
  Теперь он смотрит чуть выше:
  - Не понимаю.
  - Все равно, - и она снова кладет руку на дверь - вот так и отодвинуть. - Я очень... прошу тебя. Это моя земля, я останусь... -так ты поймешь?
  - Так все поймут, - смотрит он по-прежнему поверх. - Хорошо. Не подождешь?
  - Н-н-е-ет, - на этом голос снова срывается. И запертая за зубами правда внезапно оказывается названной. - Я пока она спит... Пока крепко спит, ведь так? Потому что она... если она попросит - я же не смогу...
  - А если я...? - легкость внезапна и она чудовищна.
  - А ты не попросишь, - щурится Сьерах. - Я знаю.
  - Принятое решение заслуживает уважения, - плавно говорит Терьо. И дальше. - Даже если оно идиотское. Ей... будет трудно. Труднее...
  Это она перекрывает. Резким.
  - Сейчас!
  Этот дом чужая - родная - молчаливая девчонка знает с закрытыми глазами. Как раз в углу, здесь - столик, кисть, лохматушки бумаги... Плеснуть из каменной... пробирочки - так себе туши, почеркушной: для того, чтоб швырнуть на лист пару знаков, а то и рожу, вывесить где-нибудь на видном месте... мелкие традиции одного дома. Писать ей очень неудобно. Терьо - конечно же - остается на месте. Но смотрит. "А если попросить его уйти - уйдет? Но я... не хочу"...
  - Ты... знаешь, куда пойдешь?
  - Да. Знаю куда. И как знаю... По-жа-луй-ста... - тянет Сьерах - а у знаков растут лапки и растопыриваются и совсем срывается один "вот здесь - ветер, вот здесь - дом...": вздрагивает кисть, когда от двери Терьо говорит негромкое:
  - А мы тебя в Семью хотели взять.
  Отталкивать некогда. Дописать надо. И вдруг то, что надо сказать:
  - Ты ничего не скажешь, правда? - и пусть дальше летит, выхлопом. - Я ничего так не хотела... Я - не могу...
  "Глупо", - это передает ладонь - в другую... В тушь таки вляпалась. Принять, подержать, положить себе "под сердце", и срезать: "Так должно быть..."
  А потом - это в доме верхние ставни под рассветным ветром отзываются - но Сьерах голос этого дома так наизусть не знает. Дернется:
  - Вот... И - выпусти меня... Пожалуйста.
   Он просто посторонится. От двери. На расстояние достаточное, чтоб пройти. И не задеть. Очень плавным, текущим движением. "Иди", - сворачивающим во всплеск. - "Но я не понимаю".
   Еще шаг - отодвинутая дверь и на ступени. Еще нужно - движением - это кажется так вот: "Стой здесь. Я пройду. Я справлюсь".
   Внимательно. Он очень взрослый на самом деле. Достаточно, чтобы быть уверенной: выпустит. Даже если это движение и читается как "Сомневаюсь". Дальше-то понятно - держи свой выбор. И внезапно вслух:
  - А я буду тебя помнить... Я даже буду за тебя бояться.
  - Н-не надо, - на взлете срезает - движением ладони. Перерастет в вопрос:
  - Можно?
  Собраться и согласиться - и ляжет на плечо большая ладонь: напутствием на дальнюю дорогу, благословением... Под него обычно говорят: живи долго...
   Этот же...
  
  А может быть, потом придумала, чтоб дышать получалось. Вслух ничего кажется не звучало - но откуда в голове четко: светлый, мальчишеский, шкодный прищур - "А если не Он - так я постараюсь присматривать..."
  
  ...Отражается.
  Тонкие листья ветвей под ветром, тот самый столбик за спиной, на который не можешь обернуться, между листьями резьбы, ягодкой вплетенной в орнамент, виноградом, проступает та смола...
  То, что за плечом. А еще - там стоит Таари. Синий и темный - силуэтом, плывет - и удивительно четкий взгляд. Замерла - на невидимой границе круга: ни шарахнуться, ни шагнуть, как ни хочется - и того, и другого... И смотрит. Неотрывно. На Терьо - и ту, кого он позвал...
  Да нет: просто - отражается. Она действительно там стоит.
  
  ...Это тот же дом. Тот же сад. И ты, теи-лехта Таалиор - та же самая. И все на месте. Но еще шаг - и там - другое... Где время плывет и застывает, слоится слюдой, шарахается - от тихого пока еще, ощутимого, присутствия невозможного.
  И стоишь. Миг - это время крошится, слоится на пластинки - дымные, радужные... Пока Таари не в силах оторвать взгляда.
  
  ...Темное, чуть изогнутое, чуть - тонким - расширяющееся к концу лезвие. Слишком... плавное для камня. Слишком красивое - для оружия. Но - ей не сражаются.
  Глотком застывшего времени - расплавленным и прозрачным - в горле: ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни отбросить из памяти - строк, что не сказать - подумать невозможно. Когда Усмешка Многоликого лежит у Терьо на коленях. И полдень уже плывет - медленно, мороком, янтарем...
  
  "...Подняв этот клинок один раз идущий путем Тени спасет, чтобы убить. И один раз идущий путем Милосердного убьет, чтобы спасти..."
  
  Время слоится - как отстраненно, как из дальнего прошлого, выговаривает наставник Вьенрайо айе Льиншей - давно, той, что еще не лехта и не Таалиор. Самые первые - из внутренних Канонов - о вещах и людях, о разумных и путях их - в мирах под солнцем - от самого первого. И эти - оттуда. Совсем далеко оттуда.
  Смысл мира окружающего - храмовых - вещей созданных и совсем не вещей...
  
  ... Halltaer eihjarrie - Усмешка Многоликого. Традиция. Старая. Проверенная. Действенная. Ко всем трем можно добавить: чудовищно. А потом дописать это определение просто так. И еще двенадцать раз по двенадцать и еще раз столько же, чтоб впиталось глубже крови и костей - и никогда не проросло. Пока не понадобится.
  Прошлым. Сухим голосом - насколько может быть сухим голос мастера-Собеседника - старого, как снежные склоны гор Зимних - а он так может, что в горле пересохнет: "Восстановимый ресурс, который разумные, можно использовать разным способом. В том числе этим. Настолько же действенным, насколько запретным".
  ...Давно - время слоилось. Настолько глубоко и мимо порядка мира, что пока все люди и вещи мира стоят на своих местах - это знание и к памяти не приближается.
  
  ...Это когда мир кренится на сторону, и трескается, и хлещет сквозь трещины чего быть не может и не бывает... И ничего не остается - оно остается всегда. Страшное право: встать рядом, подпереть плечом небо - в замершем времени, равным в тягучей пляске безумия - мира и бога... "Совершая несовершенное, воплощая невоплотимое..." Сквозь трещины мира, сквозь ледяную воду пространства снов - без маяков, проложить дорогу - прямым путем страшного моста, что мостится жизнями. Чужими. И своей.
  
  ...И пусть сначала - мертвым, сухим кусочком слюды в руках - собственное чувство, большее и боли и ужаса - а она уже отзывается. Поздно.
  Тот, кто позвал Усмешку Многоликого на танец уже не сможет остановиться.
  
  Поздно?
  Пусть будет поздно.
  Просто - собрать себя в комок... в таран - и перемахнуть границу, пусть застывшее время льется - и застывает - расплавленным, посмертным солнечным золотом в горле - все равно выдохнуть:
  - Свет... мой...
  И снова странно четким, мертвым - листочком слюды из рук - точно свое, удивление. Что он тебя еще видит.
  Смотрит. С полным, каким-то чудовищно полным, детским удивлением:
  - Отзывается...
  Суметь - выйти по голосу, как пробиться - полшага по своему же саду! - встать рядом, да, рядом... Еще раз:
  - Терьо... - а это словами никак, это только рассыпающимися движениями, самых близких, самой тревогой... Ты еще есть? - внутри своей головы - и ты уверен, что это ты? И как другой голос внутри - на другом слое этого замершего времени мрачно смеется: да, на этом варианте самого близкого затруднительно спросить правильное: а не совсем ли ты рехнулся?
  Он отвечает. Вслух. Такое, легкое:
  - Может понадобиться. - И ровно. - Я умею.
  
  ...Это наверно похоже на первый шаг по ту сторону Порога. На рухнувшее небо. Так мир, который так тщательно пыталась соединить - что еще все получится и будет, вместо того, чтоб попрощаться - развалился и рухнул - веером осколков с замершего неба. И ничего нет. Есть там, в доме - шестеро, за которых вам отвечать. Ты, которая не сумела. И не сумеешь. И один на свете человек - и он не с отчаянья, с того, что взвесил все - и выбрал позвать Усмешку Многоликого. С которой - и это через выдох - умеет...
  
  "И как мы с тобой столько лет друг друга терпим?"... А сама Таари на этот вопрос смеялась и щурилась: "А я... А я просто знаю тебя наизусть - и все равно не могу к тебе привыкнуть..." Чужим голосом - по замершему меду растекшегося времени - самым здесь невозможным: "Я знаю тебя, как знают губы соль моря и соль работы... как знают руки, как растут наши дети... - осколками песни, одно из многих, самых привычных. - Я знаю тебя по обе стороны жизни и ветра... И столько лет...
  А того, что ты - оказывается умеешь - держать Усмешку Многоликого - я так и не знала..."
  
  Время сыплется - и летят осколки, это только от них уворачиваясь, может быть - над плечом - ветром - выплескивают руки - нелепое: "Я не хочу... Не могу... Так - совсем - не бывает."
  Она не смотрит - опустить туда взгляд невозможно... И все равно видно, как ловит движения - и преломляет - прозрачное черное лезвие...
  Между слоями застывшего времени - он чудовищно живой, голос Терьо:
  - Я не верю, что ты не сможешь, Фонарик...
  ...Это слишком похоже - на не быть - совсем. Время вздрагивает - и идет сполохами. За ровным признанием:
  - Я уже - не смогла...
  
  Как - загорелая до темноты, большая ладонь ловит сказанное в воздухе, растирает и стряхивает: "Не ты..." Слоем слюды: "Он... руками разговаривает? Как?" - пока этот взмах срывается - на жест, что странно лехта выпускать - в жизни как она есть - так просто. Не ты, то есть - у Него - не получилось?
  Так-не-бывает...
  
  А потом вдруг на другом осколке - тень от деревьев - ближе... слышно как ручеек течет. По саду. Уже... стоите? - А Усмешка? Ждет. Вон, на крыльце.
  Это слишком похоже... Это слишком невозможно - стоять и дышать. Пот, сухая трава и разогретая хвоя - и еще немного - маслом и кожей - жарко... Верхние ремешки пояса. "Загара мне хватит" - это Терьо там смеялся, в жизни, которая была. Жарко...
  
  А в руках его - сейчас странно - прохладно. Дышать. Если бы можно было быть - просто дышать. Так...
  Под губами - краем крепление ремешка, тепло... соль моря и соль работы... мы все соленые, не все одинаково... нельзя - нельзя иначе - внутрь, под кожу, движением губ: "Нет. Никогда..."
  
  ...Это похоже на смерть - но еще страшно. Сейчас - пока дышать - и страшно открывать глаза. Не потому, что - не руками, поворотом головы Терьо - точно отвечает. Нет. Не верит. "Сможешь".
  Потому что страшно - вот отсюда, из кольца его рук - открыть глаза и увидеть должное. Что между вами давным-давно течет вода...
  
  А Терьо тоже не шевельнется. Пока можно стоять, держать, смотреть... Как те же блики медленного полудня и времени текут - нежданно холодным - синим, зеленым, серебряным - по темным волосам: не удержалась, прильнула - как спрятаться...
  ...А на ослепительное солнце летнего дня Нааль- Шема уже можно - просто - поднимать глаза и смотреть прямо - здесь как раз тени нет. А еще слышно - как медленно, первыми попытками - складывается - из плывущих по времени солнечных бликов первая проба - долгого, тягучего, как полуденного солнца - звука...
  "Ты меня слышишь, Halltaer eihjarrie? Хорошо. Я готов - когда бы ни пришлось. Потанцуем?"
  
  Долго бояться не досталось. Время как услышало.
  Он почти разбудит - на новое утро - селевой поток ненависти и смерти.
  ...И нельзя выдохнуть - угадала! - когда от корня дома выходит Терьо. С ней на руках.
  
  ...И то, что таи-лехта Кеильтаор эс Винтаэр айе Ниинталь-рьен говорит потом - после этого, ровного - о так всегда было и так всегда будет - звучит тоже Каноном. И устойчивей его. Так, что умереть можно... потом. А не последовать нельзя.
  - Их шестеро. И мы за них отвечаем.
  Да. Шестеро. Они как раз за спиной. Просто их сейчас совсем не видно. Вот только сейчас - спиной - почувствовать. Шестеро - если считать отчаянно порывающегося сбежать где-то в углу - Мелкого, скулит - Синкэ еле-еле его удерживает. Это тоже слышно. Почти как ровное:
  - А нас идут убивать. Я знаю, что ты удержишь.
  - Я люблю тебя, - так же - мимо, бесцветно - говорит теи-лехта Таалиор. - Я удержу. Иди. Будь оно все проклято...
  ...И треснет - острый солнечный луч - тенью. Терьо держит Усмешку на руках - и все-таки отпустит руку. Поймать. Перехватить сказанное. И не успеет. Только подхватить уже на последнем звуке - и также, чуть-чуть сильнее, уложить туда же. В лезвие. Сейчас на нее попадает свет. И она прозрачная. Почти.
  
  И той же рукой - над лезвием - мгновенное и близкое: подойди... сюда.
  А подойти... невероятно. Потому что не больно - но раскроило же - и мутью, радужной пленкой по поверхности: а вдруг - совсем и правда, и если шагнуть - просто развалишься?
  Шагнуть. Вплавиться в солнечный луч. Услышать - снова не помня, как понимать и видеть - в ослепительном свете ничего и нет. Капли - медом и янтарем, прикосновением, словами для близких - чудовищно высоким и совсем другим. Увидеть - только что полной горстью - уложить - себе под сердце. Я хочу тебя запомнить. Чтоб унести с собой. Совсем...
  А еще кажется что - двумя руками. Хотя конечно - одной...
  
  А потом пойдет. Не оборачиваясь. В жаркое, слепое полдневное солнце над садом. Они уже близко. Совсем. Как раз - у площади встретит.
  И все-таки на пороге - дома - не оборачиваясь:
  - Мне найдется, о чем там поговорить. Пожалуйста... не торопись. Если сможешь.
   Это взмах, жест - рассыпающий острый луч солнечного света: я подожду.
  
  ...А падать нельзя. Совсем. Надо стоять и ждать.
  Пока там, по ту сторону двери не хлынет - тем - из чего только строят такие мосты. Домой.
  
  ***
  
  ...Ты говорил, помнится, перед отбытием меня сюда вот, что я хорошо справился, Лен. А у меня тогда не получалось ответить - что я совсем не "справился". Просто не было, ни времени, ни разрешения - проговорить это и оплакать. Так, как оно было внутри меня.
  "Я должен это нести один", - кажется, я так тебе ответил. Нескоро до меня доперло, что прямым переводом с фаэ. Должен был - и унес, поставил внутри себя в угол - когда будут время и силы, почувствую полностью, как оно мне и что мне с этим делать. Я пойму - а пока сил не было.
  Они были на другое. Весна была слишком... рабочей. Пришедшее известие о смерти отца - краткое, я до самого своего последнего - вот перед этой практикой - отпуска в Нааль-Шеме так полностью и не знал - как. А знал, что пришлось работать и зарабатывать. В полной мере - на себя, на жизнь - и еще сколько-нибудь - отправить туда, домой. Я старался, я должен был стараться. Но не слишком преуспел в тех стараниях. Через два послания от мамы пришло, что общий налог на площадь мы не выдерживаем, нашу-то квартиру - и на двоих с одним отсутствующим и одним неработающим... Син была уже замужем, жила отдельно на первых линиях. Какое важное значение для меня тогда имело это невероятное изменение: как это, мы - в муниципальный? Не страшнее смерти, нет, знаешь - более... вещное что ли. И я старался и переправлял возможные заработанные средства, искал, где меньше "временные, обусловленные тяжелой ситуацией" налоги в пользу... чего попало на передачу средств между системами.
   А мама - "Нэта, ты не беспокойся, не заболей снова" - сообщала, что сейчас живет в северных квадратах муниципальных, новые здания, что построили на тех зарослях шшидды, где играли мы когда-то, и как она это помнит, что соседи очень хорошие, что нашла себе работу - и эта работа ей очень нравится. И снова - "не беспокойся".
  
  Как-то очень нескоро, совсем, когда после подготовки исследовательского проекта - того самого, о количестве внутренних разновидностей фаэ (...странно - а не болело) - у меня осталось сколько-то сил и времени - нырнуть и оценить, что там сейчас происходит, дома. Происходило там как-то... глухо, по сравнению с военными новостями. Война изрядно подкосила блестящую индустрию отдыха первых приморских, как-то она там трепыхалась, рыбой на мели, растрясая и живущий ей город... И я - в первый раз, наверно, с тревогой всматривался в самую "точечную полосу" - новостей с муниципальных: как там эта часть города живет.... Ну что вытащишь из редкого "не беспокойся".
  Узнал я совсем случайно. Среди прочих "горячих" тем: наугад открыл, по какой щелкнулось. И на что-то точно отвлекся. Еду, кажется, доставили вечерним заказом. А когда вернулся - слушал, где-то в глубине на смутной мысли: "почему такой знакомый голос" - самого говорящего на экране уже не было, лестницы здания - помню островки зелени - какие-то дети. Речь тогда, кажется, шла об инициативе общественной открытой школы...
  В общем, долго я - невозможно долго понимал, кто общественная деятельница дарь"Ариям лар Шарех - для лингвиста-то... и сына. Что это - моя мама.
  Я ее очень долго узнавал...
  
   - Дарь"Ариям, а что вы думаете о войне?
  ...Она невысокая. А кадр расплывается. На обороте, в общий обзор - краем взгляда, краем...платка? - бросит только:
  - То, что я думаю, я стараюсь делать. Извините, некогда...
  
  Это мы кажется, уже с тобой тогда видели. То ли школа еще раз, то ли проект "Госпиталь". А ты, помнится, хмыкал: "Вот видишь, куда идут твои средства", - и что-то там про взросление и состоятельность. А я пожимал плечами и говорил, что и ладно - и ей виднее. В конце концов серьезные рабочие нагрузки восполнялись неплохим окладом - ну а много ли мне надо было одному?
  
  Вот это - помню. А остальное...
  Ты извини. Мы, конечно, не часто в последние полгода виделись, перед моей практикой. Но говорили, да... И о войне тоже, и о той площади Нааль-Шема - наверно, и наверно не раз. Ты ведь вспоминал - многократными примерами, ты говорил и я тоже. Показывал удивительно высокий послестрессовый уровень - и вот - справился...
  А сейчас я сижу - и не могу вспомнить. Почти ни слова.
  
  ...Здесь очень тихо, на этой земле системы Тен-4. Очень малолюдно. И, даже несмотря на то, что на этой безмолвной и очень все равно чужой земле, мы упорно стараемся держаться... как-то поближе и иногда неумеренно треплемся, обитатели информ-центра исследовательской базы, куда я угодил, не так часто задевают друг друга, разве что если что-то действительно необходимо и очень хочется. Мне - это я потом понял - поначалу выпала повышенная порция внимания. На основной исследовательской базе. Как новичку и - по профессиональному профилю. И все равно - в последние несколько лет мне почти никогда не доставалось возможности побыть настолько одному... и настолько незанятым. Местная практика по объему и качеству работы до той моей работы мягко сказать... не дотягивает.
  
  Я впервые остался один - за все это время. С почти неограниченным пространством, где можно думать и понимать. И... с меня как сняли крышку. Да - первым делом я, конечно, умудрился напиться и - ну, почти влипнуть. А самое смешное - поплакать.
  А знаешь - и ладно.
  Знаешь, я... дочувствовал. Такое - элементарное как в дешевых подписках по "средствам самооценки". Что это я и это мое. И это все со мной было. И это со мной есть. То, что я до сих пор не понимаю, как мы так... И вся моя расписка в профнепригодности: что я не понимаю файдайр - есть. И мое детство - таким, как оно было.
  ...Я знаю, что он не остановился бы. И как его зовут - внутри моей памяти. И все, что там есть - кроме того. И что все это я...
  Это я должен был нести один. И нес. Ты, кажется, пытался меня убедить, как выглядит то, что я несу... но, извини, я совсем не помню, что - ты там тогда говорил.
  
  А еще - некоторые слова так по-дурацки смотрятся на экране. Их гораздо страшней - отдать прочитать тебе, чем назвать - вот сейчас, вслух, под ледяной свист ветра за стеной этого дома. К зиме в этих домах холодно, Лен. Очень. Такое чувство, что эти легкие стены пропускают ветер насквозь. И я не видел, где здесь предполагалась система отопления, хотя не то, чтобы я искал ее, конечно.
  Нет, на тот дом моего детства - дом лехтев у муниципальных линий - здесь совсем не похоже. Куда... казеннее. Узкое, тесное, прямое, стандартное, очень - низкие потолки и ветер, который входит, как домой. Так, что от его прикосновений, наверно, ледяными - становятся узкий стол и скамейка, через полевые рабочие штаны - и то зябко. А ветер здесь вот как задул, после того вечера, разогнав облака и принеся изрядный холод - так и не прекращается.
  "Я там работаю," - на какой-то из этих дней ответил я там Кену Хэндо. "Исследуешь?" - язвительно спросили у меня. "Думаю..." - и я уже ожидал вопроса: "Ты это умеешь?". Но господин комендант только шумно откашлялся - потом сказал: "Подожди" - и приволок мне... Форму? - я посмотрел весьма недоуменно, на что Хендо откровенно развеселился: "Форма-форма. Для рабочих. Полевая. Зимний вариант. В этой красотишке ты себе... всю опору внутренней устойчивости по местным ветрам отморозишь". И последние несколько дней... как я понимаю, что он прав.
  
  Я вот только не могу себе представить, а каким был этот дом до войны. Когда сюда приходили - наверно, чем-то грелись, говорили, жили... Что тут было - вместо этого пустого, мертвого порядка. И зачем я пытаюсь представить - и не могу. По-разному могло быть, наверно... Может еще и страшнее, - можно добавить с твоей легкостью. Как их воспитывают - людей, способных устроить - и такую оборону Халльре, и "ледяной октябрь". (...и резню на площади Нааль-Шема. Но как эти воспитывают - я знаю. Я... наверно знаю. То, что я видел - мне понравилось. А какой была правда... Я теперь не поговорю с их младшим. Никогда. Мне все равно жаль.)
  Но все равно, знаешь... Ветер - здесь, в доме - он иногда подхватывает, добывает из щелей легкие и невероятные запахи. Дым и теплота жилья, теплые осколки лета - сухими травами, степь под солнцем, иногда почти кажется, что едой, что домом...
  То, чего я не знаю и утверждать не могу. То, что я здесь успел... напридумать. Очень мало. А вот кажется - здесь был хороший дом. По запаху, да... Иногда даже кажется, осколками: ветер, да, за окнами - но внутри тепло, подсветка точно выключена - она светила очень ярким, белым. Жаровня, чайник, плита, наверно в том углу. И что-то должно быть подстелено - на эту скамейку, на которой я сейчас сижу и мерзну.
  
  ...А еще я четко знаю - что его хозяев... хозяина - больше нет. А еще четче - как ты бы сейчас, работай тут общая связь, посмотрел с экрана. И выдал что-нибудь вроде: "Неудивительно, что в таких условиях вырастают с очень мизерными представлениями о ценности жизни. Своей и чужой". И чем я тебе отвечу? Жаровней (...в экран, разве что)?
  А знаешь, Лен... я ведь был в наших муниципальных. В Нааль-Шеме. В свой отпуск перед практикой я ж как раз домой вырвался, рейс пошел, прямой и льготный. Качества, прямо скажем, не под декларацию... Маму навестить. Ты... извини, что так вышло, я ж и ей-то сообщить не успел. Мне с работы на связь выдали - и рванул. Вот хорошо, что жил бестолково, собираться не понадобилось.
  
  Но я про муниципальный же... Верней, про то... А знаешь, ну дома большие, многоквартирные... разной специфики. Что еще там? - системы охлаждения и информационных каналов, включенные в общую оплату? И - я не измерял ширину стен, но у нас и так холодно не бывает. А по высоте потолков и общей площади, вот не знаю я, что именно превзойдет - этот дом или "жилая ячейка" муниципальных - не замерял точно.
  Но до потолка я там тоже дотягивался. И те наши местные системы охлаждения - это, знаешь ли, такое изобретение...
  
  Тот дом - который знало мое детство, дом храмовых, дом Таари и Терьо, был - больше, конечно. Совсем другим. Был.
  
  Я это дописываю тебе - и зачем-то говорю вслух. Отдельно - в свист ветра за стеной, чужому и мертвому дому:
  - А сад - есть...
  
  ***
  Кварталы муниципальных линий строятся примерно одинаково. Основной вопрос, какими причудливыми зигзагами в них поставят основную единицу конструктора. Эту самую основную жилую единицу. Варьируемое количество этажей, варьируемая форма нижних этажей безопасности - кроме глухих стен где-то попадаются опорные ребра, чаще там, где как вот здесь, громада врастает в склон... А по большей части - одинаково.
  Где-то примерно тут, похоже, росло "лазальное дерево" - этакое место разведчиков - высоко над зарослями. Во внутреннем дворе. Здесь типовые жилые блоки выстроили квадратом, неровным, с просветами на углах... Зачем - пролезть разве что кошке. Так - вход один. Смотреть - окна, окна - на углах чуть не впритык, аляповые мелочи, чужая жизнь - скученно и наружу. А еще - неожиданней - пятна зеленого, растущего... Газончики, решетка, плети "чужого винограда" по глухим стенам во дворе. Ничего странного, на взгляд. Если не помнить, как хреново тут и самое нетребовательное растет без воды. И сколько эта самая вода стоит.
  А еще - пятном, цветным и зеленым - во дворе - объемная, сложная детская площадка. По которой Нэтанэль растеряно скользнет взглядом, уже направляясь к подъемнику. "Восьмой корпус, третий вход - и правильно ли я помню код доступа, и сочтет ли местная система безопасности меня...пригодным к допуску внутрь..."
  
  До полной проверки не дошло. Входной бункер подъемника сожрал карточку идентификатора, долго ее жевал - чтобы выплюнуть одновременно с очень громким поддельным женским голосом: "Сожалею, господин лар Шарех, но в 45/3 жилом блоке не отзываются на ваш вызов. Мы сообщим о Вашем визите".
  А "И что теперь делать?" - Нэта подумать не успел. Вмешаются ожидающие - открытия занятого подъемника. Вредный детский голос на своем, но довольно разборчиво, протянет: "А тетя Ариям... она в школе". "Болтай больше!" - сердито одернет - видимо, внука, смуглая пожилая женщина в черном платье, на лицо - зримое воплощение выражения "книги времени и песка"... Внучек - лет четырех-пяти, в светлом и явно ношеном, скорчит рожицу: "У!" - но замолчит. И то: Нэта и сам, неловко, за вроде в сторону, но очень недоброжелательным, женщины: "А то мало дарь'Ариям от всяких... радетелей за информацию..." - выскажется...как оправдываясь: "Да я... не из новостных лент, я... Нэтанэль..." - "Сын, что ли? - не добрей скажет старуха. И оглядит - куда подробней, чем иной сканер. - Тогда ладно, в школе она. Или уже в саду. Как идти не знаешь, конечно? Вон за тот угол и спускайся, пройдешь акацию, увидишь". - "Там склад был..." - неожиданно слетает у Нэты. - "Скла-ад... - согласно тянет женщина. - Ну смотри, если соврал - пусть все на тебя придется!" - "Да зачем мне врать, спасибо..." - Нэта торопится уже по улице, в указанном направлении. Голос долетает одновременно со скрипом подъемника, укладывается куда-то в память - почти мимо сознания: "А сад, если что, тот самый"...
  
  А вот там, где овраг и акация, заросли еще остались. Низкие, колючие кусты. Нелепо улыбнуться, потому что видны вон - норы, тропинки, не зверьи явно. А там, где стоял остов склада и башня - один из вечных штабов тех игр - свежий блеск стекол, светлое... И снова зелень, шелковицы, свежеполитые, похоже. И площадка перед зданием, кто-то расписал во много рук покрытие кракозябрами. Дети? Школа? - ну да, вон и указатель. "Общественная открытая школа". Свеженький. А окна у нее с первого этажа начинаются, странно. И башенка. Та самая.
  Но дверь закрыта. По привычке еще - поискать замок под карточку, обнаружить, что тут такого нет, дернуть дверь еще - ручка такая, ухватистая, только чуть не по росту... красивая - и как не открутили?
  ...А потом из памяти всплывет... Нэта уже потом сообразит по всем ступеням свою выкладку. Что там самым садом мог быть только один. А так - спроси, почему - так, ноги понесли. Свериться, сопоставить сегодняшний облик муниципальных линий с памятью детства. И зашагать короткой дорогой.
  
  Память подвела.
  Здесь некогда были довольно "чистые" места муниципальных линий. Жили себе - рядовые труженики крупномасштабной индустрии приморских и гостевых, почти красиво жили... Но чем дальше, тем больше взгляд царапался - брошенные, побитые окна над этажами безопасности, где и в четыре слоя расписанные эти этажи, мусор под ногами, запах... В той жизни Нэта и не видел - "грязных" кварталов, что жались к производственным, только слухи знал: ходили всяческие... А теперь вот, шел.
  И застрял. Лесенка вверх, столько раз пробеганная, сама уцелела, но уже снизу, где текла между глухими стенами соседних домов, оказалась завалена разным мусором - бытовым и биологическим... А выше ее и совсем строительными блоками завалили. Значит, придется бульваром обходить.
  Что бульвар выходит на площадь - ту самую - Нэта припомнил не сразу. В голове - тенью детских воспоминаний. Как раз идет маминой дорогой. От подъемника - и вниз, по бульвару. (...стук-стук парадные, неудобные сандалии по твердому светлому покрытию. Жарко, так и тянет попрыгать через серебряные вертящиеся струйки поливалок над газонами - а нельзя. "Мы идем в гости". Сколько лет ему тогда? - года четыре, пять. Самого первого слоя воспоминаний - совсем осколками, из самых первых...) Мама уже потом говорила, что бульвар относительно облагородили, сделали почти частью "нумерованных" линий, как раз к тому времени, как в самом его конце, у тупика и скал отстроилась "культурная миссия" - дом храмовых. Там, в памяти - много яркого, много шума: прогулочное место местный вариант гостевых линий - и с гостевых доходили. Были - витрины, магазинчики, память хранит запахи еды, хранит, как шумели на всю улицу необычные - живые - разносчики всяких прохладных вкусностей... Еще бы: детский соблазн, которого вот никогда не доставалось - родители говорили, что вредная еда и бессмысленная трата/ Правда сказать, к площади и саду общий шум улицы притихал. К площади, там административные здания были - заборы, потом вот те дома - углом - как раз те, между которыми поднимается наверх лестница короткой дороги.
  
  Сейчас - на бульвар вынырнул уже ближе к площади. Вообще-то его магазинчики уцелели, но по другую сторону улицы, у самого начала, где подъемник. А уже здесь, в двух шагах от бывшей "культурной миссии"...
  Нэта выбрался между двумя разбитыми пустыми витринами (уцелевшие стекла расписаны похабщиной) - пыль, ветер, сухие газоны, но странно чисто... Посмотреть вверх - на те угловые дома - можно увидеть снятые рамы, где и битые стекла... да, при этажах безопасности. След пожара на три этажа на одном из домов еще...
  Вверх Нэта как раз посмотрит - потребуется, чтоб выдохнуть - запоздало сообразил, куда сейчас выведет дорога. Дом, разворотом на площадь - второй корпус того самого, мимо которого текла толпа. Снова пустые окна. И еще - след огня. Шагнул, глядя в сторону, уже площадь - захрустело, трескается покрытие, отлежавшее свой срок, слоится. Пыльно. Очень пыльно. Подует ветер - взметнется облаком. Но ветра нет, и кажется, его тут быть не может никогда. А так - странно чисто. Только посреди площади - и кому-то не лень было приволочь и оставить - старую, без стекол, горелую капсулу "вертушки". А поперек той самой улицы - силовые блоки заграждений, круглый купол наблюдательного поста - тоже пыльные, оставленные, за-чем?
  Мельком - все это. Одним взглядом. Смотреть туда не хочется. Совсем.
  И - боком, мимо - туда где земля, где сохнет - серым, желтым и рыжим, но еще сопротивляется, цепляется за землю, пытается зеленеть былая растительность. Но стала гораздо реже, сквозь нее уже дом видно - к саду, который...
  Который на первый взгляд - цел. Деревья у входа только разрослись и вытянулись, чужой виноград разлегся на весь забор и начал цепляться за ветки - и мельком брошенному взгляду хочется обмануться - что - такой же... А у самого забора снова - цветут, цепляются упорные золотые шары. Быстро - очень быстро, как очень давно - чуть не бегом - только бы обогнуть эту площадь, на которую почему-то немыслимо даже смотреть, прикрываясь как щитом - дальней накатившей памятью...
  
  И все-таки заметить, что да - точно была система полива. Сам веер видимо тогда снесли, а труба уцелела - по которой вода шла.
  
  ...Да, четыре-пять лет, неудобные парадные сандалии, светлый костюмчик "хорошего мальчика". Дом как раз отстроился. "Они здесь поселились... чуть раньше, чем у меня появился ты" - потом говорила мама. Потом - и этот дом, большой и странный, причудливо собранный как из нескольких отдельных: переходы, раздвижные двери и узкие лестницы наверх, перепады уровней, внезапные внутренние дворики - гостевая территория и спрятанная, личная, куда нельзя, если не разрешат... Кухня - с живым огнем. И мастерская. Потом - был и легкий смех Терьо: "Мы не всегда так строим, это они, - и проведет ладонью по изгибам серебряного корявого ствола. - Они уже были здесь". Дикие, корявые, неплодородные деревья, которым Нэта так и не узнал названия - что когда-то умудрились зацепиться и вырасти в бывшей безводном участке под скалами. "Это их земля... и мы решили им не мешать".
  Дом и правда - как вырос. Как будто всегда тут стоял - и что он новый ничто не подсказывало. Дом располагал - сказал бы потом Нэта - поиграть, побегать, полазить и попрятаться, посмотреть и подержать в руках... И в "подержать в руках" вещи этого дома толк знали... Весомые, ухватистый - рукой вспоминаемые лучше и раньше, чем взглядом. Другие.
  Дом уже был таким, каким помнился потом. А сад вот - не совсем. Еще только-только врастал, пускал корни, понимал, что можно, что вода не кончится, и всей зелени можно безбоязненно прорастать. Не было вот этой, текущей через него дорожки вдоль ручья, - камни, шершавые и горячие на солнце рыжие плиты, узкие острые листья, щекочущие коленки. А рядом - ручей, всегда прохладная вода - проточная, плеск по камешкам. А вот этот ручей тогда уже тек себе, словно был тут как всегда (в Нааль-шеме-то)...
  А еще один звук - один плеск этого сада - Нэта хорошо помнил: из-за него тот и появился. Вот как раз тогда.
  Первое, что помнится о первом попадании в этот дом - очень широкая лесенка гостевого дома - собственно, весь выход, вся веранда дома перетекает в высокие, узкие, деревянные ступени, где-то для людей, где-то для растений. Только-только высаженные лианы "чужого винограда" - потом они разрастутся, влезут вверх по резным столбикам, станут дополнительными занавесями под далеко вынесенные балки крыши - до самого края крыльца... Потом выяснится, что в сезон дождей где-то перед этими занавесями могут подниматься стекла, отделять веранду от ливня снаружи... очень современные, чем еще управляемые стекла. Странная их современность - вот не иначе, те самые загадочные технологии - в доме тоже была, была - но удивительно ему не мешала... Он не был традиционного дизайна - сказал бы Нэта - он просто был, легко и незаметно принимая в себя все, что успело за эти тысячелетия измениться....а что стой он тысячу лет назад - он бы наверно был таким же.
  
  Но это все потом, потом. Тогда были узкие ступеньки, резные столбики - птицы, чуть-чуть ниже роста того Нэты, цветные занавеси и зелень. На веранде - низкий стол, совсем как детский, из которого вырос и очень устойчивая скамеечка - не оттолкнешься, чтоб покачаться. Хозяйка - там, в первый раз - помнится смутно, говорит она с мамой. Тяжелая, небольшая, шершавая чашка - с чем-то ягодным, незнакомым, холодным. Дурацкое помнится - что удовольствие еще подпорчено замечанием, что вот это тебе - не крашеное непонятно что на бульваре. По дороге еще, как раз на бульваре просил пить, капризничал - надо же было напомнить. Еще - вот тут помнится хозяйка, как предлагает странные сладости. Шарик, присыпанный ореховой крошкой, в руке мягко, тесто, начинка - странные, плотные, не очень сладкие. "Трава и ягоды", - смеется Таари, но это потом, когда распробовал и оценил - в жару эти странные, с прохладным привкусом, кисловатые - самое то... А тогда, по детской привередливости к незнакомой еде... вкусными не показались. Да еще и под обязательное: "Нэта, а сказать - спасибо, очень вкусно?" - "Я думаю, он хочет сказать "очень непривычно"", - мягко улыбается тогда хозяйка...
  И вот как-то выбрался. В сад. Из-за стола... И оказался наедине с бегущим через сад ручейком, и с огромной кучей земли - глины - на его - тогда совсем не обустроенных берегах. Много ли надо в четыре-пять лет в жаркий день чтоб залезть в воду... Чтоб начать сосредоточенно возводить - вода, течет, просто так - ей преграду. И в который раз кажется, смотреть, как упрямо вода размывает его труды.
  - Ух ты, плотина! - удивились внезапно у него за спиной. Высокий дядька уже успел - странно - сесть на корточки - чтоб оказаться на одной высоте: под взгляд. - Я - Терьо, - говорит он следом. - Я тут живу.
  - А я Нэта, - так, наверно, настороженно - и что-то еще - ну, как объяснять, что ты тут делаешь чужому и взрослому... Странному взрослому. Точно - что он дальше, легко и ярко:
  - У, это ты здорово так придумал. И - а можно с тобой?
   ...Это уже там - очень быстро и легко получилось забыть, что он взрослый - какой-то другой, и совсем другой, и совсем не... И с ним просто можно - сосредоточенно, увлеченно и интересно - выстраивать плотину снова, смотреть, как та все равно пытается обрушиться. "Вода найдет, куда течь", - кажется, и тогда говорит он, было и дальше, наверно: "Смотри, а если?.."
  Было интересно - и долго - наверно, точно что плотина уже стояла - и крутил первое, "почти настоящее" колесо, собранное из веток, обрезков дощечек и чего-то легкого, прозрачного (их быстро уже, в игре, приволок Терьо), когда за спиной шумно ахнули. Маму явно успокаивали, что детище из сада никуда не денется - и чем поиграть найдет... Ну, на что похож был хороший мальчик и костюм "для гостей" после долгой возни с водой и глиной - догадаться можно, тогда вряд ли обратил внимание. Ахнет мама; и вслед зазвучит чужой голос, звонким потоком чужого языка, неожиданно сворачивая - на привычный:
  - И сколько тебе сегодня лет, свет мой? - смеется Таари. - Уже первое имя держишь, или весь - под присмотром Многоликого? Но вести нашего юного гостя, как достроите, - отмываться - тебе точно придется.
  - Ты лучше посмотри, что наш гость придумал, - откликается Терьо, еще возясь у плотины. - Я бы вряд ли догадался. Слушай - а давай ее так оставим, а?
  - Мне нравится, - очень серьезно говорит она. - Давай оставим. Если достроите. А колесо поменять можно будет, чтоб пело... Если... ниери, вы не будете против?
  Надо еще понять, что это к нему - и что это очень серьезно. Успеть удивиться, оглядеть результат работы... - а потом Нэта смотрит на маму и торопливо соглашается. Слушает вслед:
  - Вы...еще работаете?
  Переглядываются. Терьо - на Нэту, Нэта - на маму, та явно хмурится - и вот-вот сейчас скажет, что опять куда-то надо уходить, придется мотнуть головой - да нет уже... И все-таки получится:
  - А еще - можно будет?
  - Строить? Конечно. И не только строить. А теперь, мастера - отмываться...
  ...Плеск листьев, плеск воды - и иногда - тонкий-тонкий перезвон. Колесо они потом сделали - его уже резец в руках держать учили. Дальний от входа, к скалам ближе участок этого дома, под тенью еще одного из тех старых деревьев - как раз мастерская...
  
  И вынырнуть - оттуда, из солнца и удивления детской памяти обратно. Впаяться. В полный и ошеломительный ужас. Что ведь совсем не знает, а что было. Здесь. Надо вдохнуть, чтоб продолжить - с ними. С оставшимися. С домом...
  
  А дом...
  Первый взгляд тоже хочет поверить, что ничего не случилось. Плиты дорожки, зелень, золотые шары, вьюнки на опорах гостевого дома, над крышей - серебряно-темно-зеленая крона одного из тех старых деревьев, светлая стена у верхней галереи большого дома, там, где и кухня и все... Но выдохнуть не успеешь, чуть-чуть отодвинуться - от этой осязаемой стены кошмара - взгляд найдет, это налево, по дорожке, что к мастерской - дальняя крона третьего дерева - рыжая, задетая следом огня, кривым веером в небо - черные остовы балок... Мастерская? Вернуться взглядом, заметить еще, что у первого на пути - той самой гостевой веранды - тоже чуть кривится крыша, потому что там недостает столбов. А еще там занавеси - где и всегда были. Другие. И... там не чисто. Там прибрано.
  И сад - зеленый, упрямый, все-таки не запущенный, тоньше и меньше - но ручеек по тому самому руслу. Плеск ветвей, плеск воды...
  - Их не убили, Нэта... - голос рядом появляется совсем неожиданно. Задумался. Даже не сразу успеть повернуться. - Никого больше. Их... не нашли. Никого. Даже собаки... - и только потом Ариям лар Шарех подойдет, протянет руки, выдохнет. - Ты приехал... Все таки приехал. Что ж ты не предупредил?
  - Я... сам не знал, что получится... мама, - а в голову - объемным, нелепым - то ли я вырос, то ли успел забыть. Новостные ролики точнее вроде недавней памяти - она строже и суше, и куда смуглее, и да - платок... А на руках - перчатки, в земле и в зеленом соке - вот только сейчас догадалась, отпустила руки, стягивает...
   И захватило - понесло - столько всего надо успеть сказать, и все хочется сразу, что там еле впихнется в первое: "Как ты? Как ты здесь живешь?" - и она бегом, россыпью, что живет - и про работу, совсем россыпью, потому что в ответ хотят еще и больше, и про выпуск, про назначение - и как бы еще это сказать, чтоб она не очень испугалась... И это наверно долго - прежде, чем Нэта отвлечется на сад. Чтоб растеряно спросить, на тихое ее, что вот только что с работы:
  - А здесь..?
  - Здесь, - и она разводит руками: не работа, мол. - Сад. Просто этому городу нужен сад.
  - Этот сад должен быть, - голос раздается со стороны основного дома. Резкий - при всей негромкости. Тяжелый. И Нэта все смотрит - пока выйдет на крыльцо - знакомая, узкая, резкая.... Как ее зовут? - до всего точно видел - здесь же, в этом доме. Здесь - но ни разу не слышал. Настолько, что был уверен, что разговаривать она не умеет. И стоит, и удивляется - все время, пока та идет, роняя на ходу. - Ваше... потомство явилось, ньирре-теи Ариям? Лишние руки... - и почти в упор сгружает в Нэту. - Да, я умею говорить. Но не люблю. А ты пилить умеешь?
  - Меня... учили, - чуть помедлив отзывается Нэта.
  - И хорошо. Там завал, где мастерскую сожгли. Меня мало - разобрать. А ньире-теи Ариям - нельзя. Сможешь помочь? - он растерянно согласится, услышит - чуть более легкое. - Когда наговоритесь.
  Придут к выводу, что можно и сейчас, "Потому что тут работы..." - вздохнет Ариям.
  
  ...И еще стоял, смотрел. А горело там сильно - было в мастерской чему гореть (там дерево было, разное - доски, кругляшки, Терьо любил всякие штуки резать, стояло в мастерской и то, "что не стоит подносить к огню"... Лодка - наверно, там же осталась?), балки - это крыша рухнула. Слежавшийся, еще едкий запах гари остался. Нэта отворачивался - там дерево: ствол, рыжая крона, нижние ветки спилены. И пытался восстановить в памяти - какой была мастерская. Упирался взглядом - во все-таки светлый камень над обломками крыши (отмыли - кто - и как это надо было лазить?)
  Смотрел, пока в руки не ткнули местный ручной резак - под металл и камень. С резким:
  - Справишься?
   А вместо "попробую", для которого и набирает воздух, непрошено слетает совсем другое:
  - В доме... тоже?
  - В доме не занялось, - укладывает голос. - Эти... вещи плохо горят. Разгромили много. Почти убрала, время было. Здесь не справляюсь.
   Пока руки проверяют - здесь держат, скорости, интенсивность... справлюсь - голова все обдумывает. У этой можно еще раз спросить:
  - Их... точно не нашли?
  - Они ушли, - ровно ответит девушка, поймает его внезапный, чужой, удивленный жест - это и как, и куда, и вообще просьба объяснений. Выполненная почти полностью. - Домой. Наверно, трудно и страшно. Больше - не твое дело.
  - Ты... уверена, что они живы? - можно закашляться - ну, первая проба резака по балке подняла - угольную крошку, пыль.
  - Много спрашиваешь, - припечатает она в ответ. - Лучше работай! - и только когда засвистит вроде бы бесшумный резак - то ли руки не слишком привычны и умелы, то ли балка, что погрыз огонь, прочностью вполне сравнима с камнем. Но все-таки не так громко, Нэта услышит, понять бы в ответ на что сказанное. - Так должно быть.
  Потом поддастся балка - распилить, сложить в сторону, открыть проход к основному завалу. И Нэта остановится подумать: чтоб это разгрести, тут уже или больше рук или техника, а что из достижимого двумя руками и резаком здесь разгребать безопасно? Поймет, что начинать стоит как раз от балки - много на голову не свалится... А еще поймет, что пыльный, мокрый, в горле пересохло... "Пить?" - жестом переспрашивает девушка - да, вот теперь понятно, откуда эта стена такая чистая... она и отмывает - вручную, и осторожно... Согласиться. Тоже жестом. Отвечает она быстро - россыпью - успевай ухватить. Что "в направлении кухни". И что "как всегда".
  
  ...А действительно - "как всегда". Как было. Резные опоры, гуляющий ветер, гарью не пахнет - пахнет густо, но освежающе - зеленой зарослью, вместо занавесей - какая-то их хорошо употребимая пряность - растет... А еще свежим, добрым дымом - с живого огня. Едой даже. И тяжелый каменный изгиб рабочего стола, и на нем, в том же самом углу тот же странного, шершавого камня кувшин, всегда чуть влажный, всегда прохладная вода - внутри, вот с этими листьями - хорошо: свежо и кисло. Но это потом - сначала Нэта не выдержал. Ну и что, что возвращаться - но... гарью не пахнет, но сам ей присыпан в три слоя, и пылью, и запахом, и не выдержать, повернуть - за угол и налево потом вверх по узким полутемным ступенькам, забыв подумать - так все "как всегда" - а как тут с водой? А вода - из этой их "гребенки" - течет. И она как всегда холодней привычной.
  ...А еще - как тогда, как в далеком детстве - не рассчитал. Светлый легкий летний костюм совсем не предполагал возни с резцом и черной пылью. Хорошо, что отмывается эта - в общем, дешевая синтетическая тряпка куда легче того парадного детского костюмчика. И вернуться назад.
   Чтоб первым делом спросить у той, что старательно возвращает стенам первоначальный цвет:
  - Это ты... здесь, - и еще запнуться - живешь?
  Ответят ему только тогда, когда Нэта уже склонится над завалом - вот это, кажется, можно без резака расшевелить и вытащить... Ничего не грохнется только? Снова жестом. Да, я.
  Тогда выпрямиться, не зацепиться за бревно, вспомнить это, с поклоном, чужое уважительное. Вслед правда спросить:
  - И...ты не боишься?
  - Не сочетается, - вдруг усмехнутся ему в ответ. И, со вкусом. - Выражение и жест. Или этот поклон или "не боишься".
  И долго, снова - наклоняйся расшевеливать обломок, аккуратно - а он не хочет... Ответа не дождешься... Но вот - захрустит, и за звуком спрячется негромкое вдруг:
  - Не страшней страшного.
  - А...местные как? - немедленно Нэта, чтоб услышать внезапное, громкое:
  - Ме-е-е-естные, - нежданно выразительно и громко проблеет она. И прищурится. - Да здесь тех местных осталось... На два квартала вперед-назад туда-обратно три полудохлых сквоттера... и кто остался, тот сам боится, - шумно грохнет о ведро - кистью, что ли. Припечатав. - И правильно делают.
  И уже поддастся раскачиваемый обломок, захрустит под ним - крошево горелое, черепки - что было - и не узнать. Когда опять заговорит Сьерах:
  - Вот за нее... несколько боюсь. Ее любят. Уговорил бы ее, а?
  - Уговаривай, Сьерах, уговаривай, - голос Ариям возникнет неожиданно. Ну, со всем усилием разгребая завал - согнувшись над очередным обломком непросто заметить, что она как раз перешла на сторону травяного садика, что врастает в дворик у кухни - и слышно ей все прекрасно. Что даже подойдет близко. - Этот сад должен быть.
  - Да, ньирре-теи Ариям, я помню, из-за кого пошла вода, - медленно говорит Сьерах. Но это накрывает всплеском:
  - Ох, Нэта, осторожней!
  Слишком легко вывернулся - очередной обломок, с россыпью - углей и мусора, так, что на ногах Нэта с трудом удержался. Чуть не свалиться, зацепиться взглядом - что мама рядом - и еще, нелепо и отдельно...
  ...Край полотна, сухие травинки, зацепившиеся за вышивку. Птицы. Диковинные. Перья - синева и золото. Узнаваемые птицы - и странный свободный крой платья, в котором мама - узнаваемый. И, кажется, что видел этих птиц... когда был здесь гостем в последний раз, вышивкой - в руках Таари - никогда не видел ее рук незанятыми, и тогда тоже.
  А память плеснет, захлестнет, волной, некстати: "Не бойся, я осторожно!" - и руки делают. А голова - далеко-далеко.
  
  "Не бойся, я осторожно!" - да он, держа в руках эту довольно легкую, хоть в резной деревянной обложке, книгу - сам - не то, что был аккуратным - громко дышать боялся. "Мне ее наставник подарил, - задумчиво говорил Терьо, передавая из рук в руки. - На лишнее совершеннолетие. Чтоб понимать учился. А теперь ты будешь - читать учиться - здорово, а?"
  Плотные, светлые, не белые - как песок, что еще подчеркивают тонкие проблески внутри, в бумаге. Та самая, плотная и легкая, но края мягкие - книгу листали, осторожно, бережно - но не раз, и долго, и много лет. Знаки по страницам - ровно, четко, мелкие... "Их сравнивают с мозаикой, с каменной кладкой, с переплетением нитей в ткани" - и вот здесь видно, почему. Так плотно - что после первых, "больших" обучающих еще текстов под прочтение понимать такое непросто - и тем интереснее.
  ...А по краю, продолжением текста, скрепляющей рамкой - рисунки. Выныривают из текста и врастают снова. Кажется - два-три штриха - а получается полная и прозрачная картинка. Вот именно на той странице, где пытается понять - камень, ветки куда меньше камня, небо...
  Отвлекается. Читай каждый знак, разгадывай - его и историю... и что он значит сейчас. А непросто, время от времени приходится дергать терпеливую Таари: у меня не складывается. "Это съеро, вереск, растение такое. Здесь ему, наверно, жарко. Я тебе чуть-чуть покажу, постараюсь. Он здесь цветной, да... ты уже понял?"
  
  великая сила встречает силу малую, соприкасается с ней и вот готова новая пустошь
  россыпью валуны, розовые, лиловые, фиолетовые пятна - вереск цветет
  за окном
  
  Пытался - но ой, это непросто понимать. Особенно дома, в своем рабочем уголке, да когда...
  Концептуальный смысл общей идеи квартиры-студии - позволить ее обитателям как можно больше времени проводить вместе. Эти фразы воспроизводить Нэта пока еще не очень умеет. Пока еще он только может бурчать про себя. Ну попробуй тут перевести, вообще в книжку нырнуть, когда совсем над ухом звенит и Син, и проектор ее, и подруга Син. И даже Таари оказывается затянута в диалог. Она сидит недалеко, привычно на полу, стащив вниз декоративную подушку. И привычно же - работают руки. А тогда - не вышивка, сидит - собирает из рыжего многослойного вороха - что-то... оформленное. Что и вызывает громкий, ленивый вопрос Син:
  - А вы что, вру-учную шьете?
  
   а ты искал истинную магию в тайных книгах, выучил двенадцать сотен и еще двенадцать
   зубодробительных ритуалов
  сорвал горло в спорах, разочаровался, обрезал связь
  может быть - ты начал поиски не оттуда?
  
  Но как тут нырнуть в чтение и понимание, когда рядом плеск и водоворот. Голосов. Одновременно - мама пытается воспитать Cин, что - это невежливо, так спрашивать, но не очень она воспитывается - разной музыкой одного удивления звучат голоса. Полное, открытое, Таари:
   - А вы что - не умеете?
  И, отмахнувшейся от воспитания Син:
  - Вы что - такие бедные?
  - Не... понимаю, - очень звонко говорит Таари. Даже выпрямляется, сворачивает ворох, чтоб подойти поближе, отпустить негромкое. - Расскажите...
  Ну вот тут и спроси, что там, чуть раньше уже понятных - ну так, про великую тайну - знаков, что за вода и как она так неправильно течет... Прежде, чем удастся объяснить себе, чуть-чуть вникнув в смысл, что на этих безвременных страницах находит себе место совсем бытовые штуки - там, в углу, где Син пройти успеет немало - плеска и щебетания, много там Таари расскажут, вслушиваться еще в эту... ерунду.
  Это потом голос вторгнется. Очень удивленный - лехта Таалиор:
  - Какой... у вас странный способ показывать свой статус. А это... не трудно - всегда ходить в форме?
  Ей в ответ - не совсем... вежливо щебечут, спрашивают: почему это - в форме? Ее удивление больше - оно слышней, прозрачней и... спокойней:
  - Так то, что выбрал не ты, не твоя земля и не твой дом, а ходить ты... очень должен, чтоб было видно... кто ты - наверно, форма? И если не знаешь, кем и зачем оно сшито... если это шьют. Ну - форма же, - и улыбается. Уже Нэте. Что окликает ее со своего места, пытаясь привлечь внимание. Что не понимает. Легко-легко - узкая, над песочной бумагой особенно заметно, какая светлая - ладонь над знаками: "Вот это не понимаешь?" - и дальше уже вслух:
  - Да, это вода. Источник воды. Домашний... - подбирает ладонью слово. - Кран? Когда вода течет... не так, не откуда надо. Он течет... И капает. Понятно?
  - Понятно... - хмурится Нэта. - А так бывает? Вода же сразу... перестает.
  - Иногда бывает... - задумчиво говорит Таари. И, вполголоса. - Получается, что читается вот так, - бытовым, таким бытовым, неожиданным - от такой книги, от того, что только что понято - что лежит ниже.
  
  в кухне который день каплет: кран потек.
  калитка хлопает на ветру, ей отвечает сетка с балконной двери
  а ты искал истинную магию в тайных книгах, выучил двенадцать сотен и еще двенадцать
   зубодробительных ритуалов
  
  - Тогда я понял, я все совсем понял. Странная история, - и, звонко, - то, что рассказали знаки, там, дальше, торопливо - как будто они могут убежать. Что вслед за понятным.
  
  сходи поднови дверь, смажь петли - увидишь вереск
  ветер нанес под порог земли, семена одуванчиков прилетели сами
  еще вчера было пусто, теперь темно-зеленые розетки резных листьев заявляют свои права на это место
  ты плачешь, ты смеешься, ты прикрываешь глаза рукой, когда смотришь на солнце
  ты действуешь
  ты живешь
  это ли не удивительное чудо?
  
  ...И время отпускает, возвращая - в сейчас и здесь. Где старая гарь. И очередной обугленный фрагмент - это кажется сложившаяся стена, осколки камня... Часть завала уже умудрился разобрать и распилить. Незаметно. Пока вспоминал... Потому что - нашел. Странный ритм спокойствия - работы. Под который, недалеко, в травяном садике работает мама, убирает лишнее, собирает созревшее, под которое подходит Сьерах - движением: "Помочь?" - им же: "Да, убери вот это..." Отдельным, другим, боковым зрением - на все. Странный ритм спокойствия, в котором... Нет, "больно", "страшно" и "не понимаю" - остаются. Отдельно. Потом - поднять и понести. Пока признать, что они есть. Горькие-горькие, как сказали бы - те, кого здесь больше нет. Как пыль - этой прошлой гари.
  А Сьерах рядом вполголоса говорит: "Когда разберем - здесь, наверно, продолжу сад..." Ответить жестом получится - и снова взяться за резак. Здесь еще можно одному. Вот дальше - потребуются помощники или техника. Одному не стоит. А пока наклониться и работать дальше. В том же ритме...
  
  И нескоро сообразить, в каком именно. Только когда Нэта поймает себя на том, что почти шевелятся губы. Поет... Подпевает. Даже с резаком к тому моменту сладил, не свистит, издает по норме негромкий гул, не нарушающий шумового фона. Слышно - ветер, плеск листьев, где-то тинькает птица... А вот - шумным шорохом - это Ариям передвинет скамеечку - дальше в травяной садик, разбирать - чему еще расти, чему пришло время быть срезанным. "Надо столбики еще будет успеть сделать, здесь всегда была оградка", - мысль у Нэты скользит сама, где-то рядом с пониманием..
   А еще Ариям поет. Негромко. Очень знакомое. И нездешнее - верней, здешнее как раз. Чуть-чуть изменить ритм - и слово за слово, что когда-то давно, еще когда не понимал, помнил - баюкало - оказывается, превосходно ложится и в работу. Неспешную. Должную. Так, что слова губы подбирают сами...
  Сообразить - доработать сначала. Вот так - этот кусок бывшей стены уже можно раскачать, вытащить и унести потом. И тогда, внезапно - вынырнуть и спросить:
  - Мам... ты понимаешь, что ты поешь?
  Дождаться мгновенного удивленного взгляда - а замечала ли сама? А потом Ариям остановится, ссыплет семена из горсти в мешочек. Посмотрит. Почти улыбнется:
  - Не очень... А ты, - поднимается, отряхивает руки, - переведи? Мне интересно...
  
  ...И наизусть - чисто, как с листа, и действительно - как с листа: перед глазами та самая светлая бумага, той самой первой пробы. Потому что первая пропись - как рисуются странные знаки "средней" письменности файдайр - пока самые простые знаки - это те же слова. Первая детская колыбельная и первая школьная пропись.
  Вслух:
  
  Что растит и держит горы? -
  то, что огонь стремится ввысь - и небо смотрит сверху.
  (Старый, самый прочный камень -
  тот, что однажды плавился -
  дремлет под корнями высоких лесов на склонах
  и бездонных снегов на вершинах,
  но в сердце его - огонь.)
  То, что гора - она есть вся целиком -
  с первой,
  еще пологой тропинки подножия.
  И все же у нее есть вершины.
  
  А еще, ты знаешь - горы не останавливаются -
  они всегда растут,
  даже сейчас -
  пока ты здесь засыпаешь.
  
  Ему помогут. Подхватит - внезапно-легкий, ровный голос Сьерах:
  
  Что лучше всех знают горы? -
  что небо не отворачивается -
  вообще никогда не отворачивается.
  И под ним вполне достаточно места - хватит на все вершины.
  То, что прочный, прочный камень
  лежит в основании корней лесов на склонах -
  и у камня тоже есть корни.
  И какой прекрасной статуи,
  и какой прочной стены
  ты не выстрой из камня,
  ему никогда больше не стать той скалой,
  которой он был задуман.
  
  А еще горы знают и учат,
  что с каждым шагом вверх вокруг меняются земля и воздух:
  чем ближе к небу, тем холоднее.
  Вспомни об этом в срок, когда встанешь на своей вершине.
  
  - У нас... слова очень длиннее, - говорит она потом. - Продолжать?
  Пока соглашается Ариям, пока задумчиво говорит Нэта: "Там еще куплет..." - "Два", - ровно поправляет Сьерах, а с ладони слетает странное: "И тебе тоже?"
  Стоит - под ногами хрусткие угли, ржавый обод от чего-то и свежая мелкая пыль - опилки. А где-то идет война, и мир изменился - непоправимо, а сад шелестит, и надо еще спросить - как называется эта самая зеленая занавесь, растущая над кухней, так ведь и не успел... Но откуда-то - непонятно - мгновенно и остро, такое четкое - чувство чужого присутствия. Так, что очень хочется - и очень страшно оглянуться... как будто те, сказавшие: живи долго - так и остались смотреть, как ты живешь. Как будто где-то далеко еще - голоса поправляют и поддерживают, пока складывается третий куплет:
  
  Что лучше всех видно с неба?
  То, что светлые покрывала облаков, укрывшие землю,
  говорят о том, что добрые реки поят эту равнину -
  синие, глубокие реки.
  А они берут свое начало с бездонных снегов вершин,
  с высоких лесов на склонах.
  Под взглядом неба - во времени его - в них одна и та же вода,
  каждый миг, от истока до устья.
  
  А еще с неба видно, что облака лежат на плечах гор.
  И в этом ты немногим ниже горы -
  отдельная доля неба всегда начинается над твоими плечами -
  куда ты захочешь ее нести?
  
   И они остаются - за негромким течением голоса Сьерах, не любящей говорить. Пока та хмурится, вспоминая четвертый куплет. Вспоминается одновременно - с голосом: здесь, как раз в мастерской, Терьо - за гончарным кругом, это оттуда, что эту колыбельную поют и за работой... разной, что у нее есть четвертый куплет, что говорит лехта тогда ровно: "А она на вырост... допевать колыбельную начинают - в пору понимать, как люди и вещи мира стоят на своих местах..."
  
  Что разрушает горы? Вода и время - течением всех путей:
  стоячая вода редко бывает живой.
  Небо всегда лежит на плечах и давит -
  и всегда предоставлен выбор, идешь ли ты дальше.
  Иначе придется остаться.
  Рассыпаться.
  
  Самые корни земли уходят - мелким, мелким крошевом
  памятью слишком уставшего камня -
  сухим песком, в котором нет сил и жизни принять и вырастить самую тонкую травинку.
  Идти в мир - не зная - места себе, правила и порядка -
  вечной игрой, вечной жертвой ветра...
  
  Был бы должно горячий огонь - и сухой песок найдет себе место -
  встанет -
  хрупким и ярким цветным стеклом витражей...
  
  Но пусть тебе никогда не придется жить на земле, узнавшей - равенство песка...
  
  - Спасибо, - наконец отвечает Ариям. Подняться, снова - ссыпать семена, понять, что разбираемая заросль закончилась. Посмотреть. - Давайте обедать, что ли...
  
  ***
  Знаешь, Лён - это я скажу уже совсем под конец, странным. А я здесь привык. Я запомню надолго эту степь, рабочее место у экранов, многолюдную толкотню основной исследовательской базы на озерах и странных немногословных обитателей основного информ-центра. А что мне опять вспоминаются фай, которые говорят: а дальше у меня была другая жизнь. Так точней всего будет сказать...
  И это... рабочее место я тоже запомню. Чужой дом в мертвом городе, где очень мерзнут руки. А за окном свистит ветер и шуршит дерево.
  
  - Замерз? - спрашивает меня вот как раз три дня назад Кен Хендо. Когда я припираюсь назад, в информ-центр (а сначала я-таки обозначил: домой). Пер я до него сквозь ветер, на редкость сильный и прицельно в морду. Поэтому и честно сознался, что не просто замерз, но околел. И получил усмешку:
  - Вон в той емкости чай, вон там - шмурдяковка. Совмещая или чередуя. А сначала рекомендовал бы влезть вон в ту посудину: Лис наколдовала вроде супчика. Из того, что мимо пробегало - со специями. Жарит, как в бардачащих дюзах, враз согреешься.
  Я подхожу к "посудине" - переносному аппарату разогрева. Медик базы - та самая Лис - в этом умудряется изредка готовить. Очень вкусно, хотя и очень остро, да. Это я тоже запомню. Местные шутки. Как: "Ли-ис, - кричит появившийся Хендо, - с чем супчик будет? С безвинными младенцами?" "Младенцев, - без улыбки парирует медик, колдующая над капризничающей "грелкой", - я в еду не кладу. По профессиональным соображениям. Только идиотов". "Сми-илуйся, Лис!" - "Вот загнешься - рассудим, Хендо".
  ...И это был хороший день - когда они стали при мне шутить. Хотя по господину коменданту не всегда можно понять - он издевается или предупреждает всерьез. Как тогда. Я только-только отползаю с одноразовой полной тарелкой от "грелки", как меня предупреждают:
  - На экран - не смотри. Аппетит испортишь нахрен.
  Кен Хендо как раз знакомится с событиями "ледяного октября". Я говорил, мы запоздало узнали. Изображение правда менее четкое, чем в новостных лентах, но куда подробней. Выглядит правда тошнотворно. Без звука, только... к счастью? Хендо, я так понимаю, вообще чаще смотрит без звука.
  Но суп я все равно ем. Как раз опускаю ложку, когда господин комендант задумчиво говорит:
  - А надо было спорить... - на мой недоуменный выдох Хендо усмехнется. - Что с нами будет, когда эти красавцы победят. Ну вот, они первый раз победили... Налить?
  - Нет, - говорю я. - Спасибо.
  - А зря, чай со шмурдяковкой один к трем - самое то... А ты смотри, вам же с этой жопой разбираться... Что, парень, ты их возненавидел, как полагается?
  - Нет, - без размышлений отвечаю я тогда.
  ...А господин комендант машет рукой. Мол, и ладно.
  
  Про "Ты их понимаешь?" - он меня спросит не тогда. Вчера. Вечером. Когда ветер понесет снег, а господин комендант к вечеру выползет в пустой общий зал информ-центра. Снова едко пахнет травами, снова на экране - те давние воздушные бои, где экраны полыхают белым. Как будто тоже - что-то там ищет и хочет увидеть. Каждый раз. Так я, наверно, сижу в том доме - и смотрю на жаровню.
  
  ...В этот раз припозднившемуся мне буркнут только:
  - Шляешься? - я соглашусь. - Как там?
  - Снег идет... - отвечу я.
  - Завидую, - тихо и внезапно заговорит явно сильно нетрезвый господин комендант. - Я вот в это время и на улицу особо... не высунусь. Небо, скотина, смотрит. И так под ним хреново...
  - Понимаю, - говорю я. А на экране... я уже узнаю этот кадр, хотя и никогда не угадываю, какая из этих серебряных сейчас пойдет вверх - на непостижимый и страшный маневр.
  - Хрен ты что понимаешь, - отзывается Хендо. - Пей давай. Для согреться. - и я глотаю, и я давлюсь резкостью шмурдяковки. Ага - вот тогда глотнуть очень хочется. Из такого вот положения мне и приходится отвечать на вопрос.
  - Ты их понимаешь?
  И понимаешь, я вынужден ответить "нет". И Хэндо согласно фыркает. Не сомневался, дескать.
  - Ага. Я тоже не понимаю. Зато понимаю, что я их... Ссу я. Боюсь. Сижу здесь проспиртованным полудурком и боюсь. Так ссу, что на ненависть места, бля, не осталось. А ты, студент?
  ...Для меня остается вопросом, сколько шмурдяковки я в себя влил, прежде чем суметь ответить. "Нет. Я просто хочу понять..." Пожелали мне на это парадного летного вымпела. Глубоко и нецензурно.
  Я в общем, понимаю...
  
  Столько шмурдяковки не на этой базе - на свете просто нет. Чтоб самому себе объяснить, зачем. Я каждый раз прихожу - в этот мертвый чужой дом. Сижу, мерзну, слушаю - откуда у зимнего ветра получается вдруг вспомнить здешние запахи жилья, как свистит ветер за окном, скребется снегом и шуршит дерево во дворе. Думаю. Пишу тебе это послание. А больше всего - тщетно - пытаюсь отмотать обратно прошедшее время. Здесь, в этом доме. Туда, где еще не было войны и все были. Как будто я все... я что-то пойму - если хоть на миг меня туда пустят. Где был - хозяин этого дома и их время. Как он жил, как он таким вырос. Как он тоже - ну, я могу так думать? - не хотел войны. Ну - я бы спросил... Я бы много спросил, будь можно - повернуть время назад...
  
  Я их не понимаю. Мне бывает очень и очень страшно. Я не буду спорить с господином комендантом, что нас ожидает, если вдруг мы не победим.
  
  А еще знаю, что этот дом все равно ждет. А вдруг - вот сейчас - отодвинется дверь и войдет... Как хоть он выглядел, твой хозяин?
  Я знаю, что этого не будет. Но почему-то тоже жду.
  Вряд ли только он сейчас захотел бы со мной говорить.
  
  ***
  (И вроде эпилога. Он же пролог части три)
  
  - Она.
  
  ...Переводчик избранной дипломатической группы Нэтанэль лар Шарех долго смотрит - долго пытается понять, что этот представитель противоположной стороны - высокий, светлый с заметной проседью файдайр, из летных сопровождения; судя по золоту на нашивках - командир этих летных, действительно совершил очень мало возможное и позволил себе вмешаться в чужой разговор. Настолько чужой.
  
  "За те семь лет, когда с нами стали хоть где-то разговаривать..." - для себя еще до того думает Нэтанэль лар Шарех. То, о чем пришлось говорить в этот - из самых долгих в его жизни - день было, пожалуй, из самых неподъемных. День тот начался с первой, негромкой, еще позавчерашней оценки господина Айру Фарелла, главы дипломатического корпуса тридцать второй пограничной территории, недавно в экстренном порядке получившей независимость. Не иначе в виду явно приближающихся формирований фай. "Вы качественно понимаете мировосприятие нашего противника, не могли бы Вы меня проконсультировать..."
  И день не кончился. Кому-то приходится делать выбор и принимать решения, весящие как вся эта гребаная система со всем населением, положенная на плечи - да, и с красавцами, что считают преступной политику переговоров временного правительства фактически оставшейся безоружной "независимой территории" тоже. А кому-то - приходится переводить эту невыносимо непростую попытку припертых к стенке - договориться; отсчитывать переходы интонаций, несловесные акценты речи - руки у файдайр, собеседника господина Айру Фарелла, почти не говорят. И совсем еще отдельным слоем отмечать - как похожи двое за столом переговоров, и прикидывать - во что выльется...
  
  В общем, Нэтанэль понимал - еще бы не понимать, что пытается заболтать после второго дня переговоров, в удивительно спокойной вечерней неформальной обстановке советник миссии Сай Денно (шепотом для своих: неофициальный глава службы безопасности временного правительства же). Начал он расспрашивать о профессиональных умениях Нэтанэля, именно - насколько быстро можно научиться понимать переходы интонаций фаэ. Но разговор уже развился дальше, о том, легко ли так выучить фаэ, и как его так выучил именно лар Шарех... С господином Денно они знакомы раньше этого бесконечного дня, трезвая усталость "старика Сая", как зовет его молодежь группы, действует... как хорошее противоядие. Дураков у себя в команде Айру Фарелл точно не держит.
  И можно в ответ на вопросы рассказать чуть шире общих профессиональных данных, и даже весьма шире. А там непременно попадется история первой исследовательской практики в системе Тен-4.
  
  - Эту землю, ньера переводчик, зовут Халльре, - говорит через долгую паузу командир летных. - А меня - эль"нере Рийнар эс рен Нирлен рен Иллрейн ри"Cолья ри"Cьенн айе Халльре, - а Нэтанэлю только приходится понимать все еще маловероятное: что вот этот файдайр снизошел до того, чтобы выучить их язык, а ведь скорей всего не должность заставила, армейским особенно ни к чему... Ну, пока звучат некоторые полные имена файдайр - весь смысл жизни обдумать успеешь. А еще армейский слишком акцентирует конец имени: принадлежность к земле. Точно чтоб было понятней. И оно понятно. - Я полагаю, я смогу ответить на ваш вопрос. Если вы захотите.
  
   ...Размазанные смыслы чужого языка складываются внезапно. Вот только что эль"нере Рийнар сидел на своем внешнем краю зала, доедал что-то мясное, сомнительное - но питательное (предоставившейся возможности поесть, не мешающей основной задаче, упускать никогда не надо). И вдруг - четко - как включается внимание на верхний боевой режим, на четыре слоя, и звучащие неподалеку - но с соседней стороны - слова чужого языка обретают... очень понятный смысл.
   Военный городок. Наш - нами оставленный - военный городок. Земля куда пришли чужие. Почти в самом начале войны. Раздвижная дверь и угол... правильно, потому что стена - личного ангара. Дерево у входа в дом - это было совсем сначала - когда рядом, в пространстве смысла проявился чужой разговор... "Плоды, очень похожие на яблоки. Но соленые". Яблоки Халльре - и это точно. Уже на этом прислушался. И слушал - так, что слетела эмоциональная подготовка, что Рихто Трехглазик - здесь - позволяет себе заметить: "Посмертный, ты... куда целишься?"
   Время. И осень. Последние бои там скорей всего были, когда начиналась зима.
   А дальше встать и подойти. Потому что уверен, как в результате должного вылета. Потом придет - что это недолжно:
  - Эту землю, ньера переводчик, зовут Халльре, - не меньше недолжно, чем та мысль, что попутно думает эль"нере Рийнар: "А еще я хочу спросить - что с соседним домом. Даже если этот откажется отвечать".
  
  - Она? - переспрашивает, чуть откашлявшись, переводчик... Высокий, лохматый, все равно очень гражданский, хотя и в этой их, с позволения, форме - очень темноглазый и явно ночей так несколько очень плохо спавший. Он уже переходит. На фаэ. А рука под это - как сама собой, как с детства умеет - воспроизводит родной ведь жест: "да, я хочу продолжать разговор".
  
  - Она, - еще раз подтверждает летный. И отдельно поймать себя на мысли: а жаль, что он поймет - показать бы Саю Денно, вот наглядный пример: этот фай продолжит разговор - уже согласился. Если считает, что собеседник достоин видеть этот короткий, но весьма высокий - крайне полного уважения к объекту упоминания - жест. - Эль"нере Иллрейн сен айе Тольмарка. Мой первый наставник.
  
  Он продолжит разговор. Совсем согласился. Это далеко не то, что можно сказать при недостойном разговора.
  - Дерево, значит, у входа в дом? - переспрашивает эль"нере Рийнар айе Халльре. - Яблоня. Это... хорошо.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"