Росс Томас : другие произведения.

Хочешь жить - не рыпайся

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  
  Хочешь жить - не рыпайся
  
  Глава 1
  
  Точно так же меня, наверное, известят о конце света: телефонным звонком в три часа утра. Позвонил, естественно, Ларри Коллэн, страдающий бессонницей, а потому уверенный, что болезнь эта свойственна всем и каждому. Подозреваю, именно Коллэн сообщит мне, как люди дошли до Армагеддона.
  
  Вместо того, чтобы поздороваться или хотя бы извиниться, он спросил в лоб: «Не хотел бы ты пойти работать к человеку, которого более всего боятся в Вашингтоне»?
  
  — Мистер Гувер уже умер, — пробурчал я.
  
  — Я говорю про Френка Сайза.
  
  — А-а-а, — протянул я. — Вот ты о ком.
  
  — Что означает твое «вот ты о ком»?
  
  — Ты знаешь Френка Сайза?
  
  — Естественно, я его знаю. Он — мой клиент. А чем он тебе не нравится?
  
  — Во-первых, он много врет.
  
  — Да, конечно, но потом он всегда извиняется. Печатает опровержения.
  
  — «И никому не причинив вреда», — пропел я, возможно и не столь мелодично, как хотелось бы. Все-таки три часа утра.
  
  — Что-что? Чего это ты распелся? Что на тебя нашло?
  
  — Строка из песни. Ничего более.
  
  — Какой песни?
  
  — Боба Хоупа. «Благодарю за воспоминания». Он пел ее Ширли Росс в фильме «Большой спектакль», выпущенном в 1938 году. Думаю, что в тридцать восьмом. Сейчас бы его от этой песни стошнило.
  
  — Это же год твоего рождения. Одна тысяча девятьсот тридцать восьмой.
  
  — Совершенно верно.
  
  — С годами ты не становишься моложе.
  
  — Ларри, ты говоришь о теле, но ведь есть еще и душа.
  
  — Так вот, пора бы тебе подумать о будущем. Если ты начнешь думать о нем сейчас, то у тебя появится много времени для раздумий, когда тебе стукнет пятьдесят и ты будешь стоять на углу с десятью центами в кармане и не зная, где тебе удастся провести ночь.
  
  Ларри Коллэну как раз было пятьдесят, и в Вашингтоне он по праву считался лучшим специалистом по инвестициям. Он знал все великосветские сплетни, а большинство упоминаемых в них лиц ходили в его клиентах. К тому же, на нем остался неизгладимый отпечаток Депрессии. Призрак этого жуткого времени постоянно преследовал его и он обожал пугать всех одинокими пятидесятилетними, что стоят на углах, бренча в кармане жалкой мелочишкой. Иной раз, он добавлял к и без того не радостной картине снег и пронизывающий ветер.
  
  — И кто потребовался Френку Сайзу? — спросил я.
  
  — Репортер, который способен провести самостоятельное расследование.
  
  — Но репортерское расследование — не мой профиль. Я занимаюсь историческими расследованиями.
  
  — Ты ищейка, — возразил Коллэн. — Федеральная ищейка, и они даже не определили тебя на постоянную службу. Ты у них консультант.
  
  — Консультант, получающий сто восемь долларов в день, — напомнил я. — Если говорить о моей работе, то я один из самых сведущих консультантов. Я знаю все, вплоть до Камелота.
  
  — И о Билли Соле Истесе.
  
  — И о делишках «Корпуса мира» в Нигерии. Нам удалось очень ловко их замять.
  
  — За двенадцать лет ты сменил двадцать одну работу.
  
  — То были назначения, Ларри. Я служу лишь когда того пожелает президент.
  
  — Никакой уверенности в завтрашнем дне. Никакой пенсии. Никакой медицинской страховки. Я уж не говорю о том, что твои политические пристрастия оставляют желать лучшего. Ума не приложу, как ты пережил последние три года.
  
  — Секрет прост, — ответил я. — Я просто вырыл те трупы, что ранее помогал зарывать. Те же услуги я смогу оказывать и следующей администрации. Если, конечно, у нас состоятся выборы президента.
  
  — Я думаю, ты должен поговорить с Френком Сайзом.
  
  — А Френк Сайз упоминал о таком пустячке, как деньги?
  
  Коллэн замялся.
  
  — Видишь ли, я не говорил непосредственно с Френком Сайзом?
  
  — А с кем ты непосредственно говорил?
  
  — С Мэйбл Синджер. Она — личный секретарь Френка. Ты знаешь Мэйбл?
  
  — Да нет, но она упоминала о таком пустячке, как деньги?
  
  — О деньгах — нет, но она упомянула о другом, что должно тебе понравится.
  
  — Что же это?
  
  — Ты сможешь работать дома.
  
  — То есть не надо никуда приходить в девять, чтобы уйти в пять?
  
  — Совершенно верно.
  
  — Ты уверен?
  
  — Потому-то я и звоню тебе. Тем самым у тебя появиться время заняться французом, о котором ты постоянно пишешь статьи. Как его звали… Бан…
  
  — Бонневилль, — подсказал я.
  
  — Правильно, Бонневилль. Он уже умер, не так ли?
  
  — Да, лет сто тому назад.
  Глава 2
  
  В конце одна тысяча девятьсот пятьдесят девятого года я подумывал о том, чтобы написать докторскую диссертацию на историческом факультете Колорадского университета, когда Бобби Кеннеди ураганом промчался по западным штатам в поисках людей, желавших помочь его брату стать следующим президентом Соединенных Штатов Америки. В двадцать один год я считался убежденным социалистом, что, однако, не помешало мне создать организацию «Студенты-республиканцы за Кеннеди». Мы, разумеется, старались изо всех сил, но, несмотря на все наши усилия, на выборах шестидесятого года соперник Кеннеди победил в Колорадо с перевесом в шестьдесят две тысячи голосов. Теперь я, естественно, не социалист. Десять с лишним лет, проведенные на государственной службы, превратили меня в анархиста.
  
  Но братья Кеннеди не забыли про меня и пригласили в Вашингтон. Когда я прибыл туда в начале февраля шестьдесят первого года, никто не знал, чем меня занять, а потому я получил должность консультанта с ежедневным жалованием в пятьдесят долларов при государственной конторе, называющейся «Продовольствие для мира» и разместившейся в старом Экзекьютив-Офис-Билдинг, совсем рядом с Белым домом. Возглавил ее молодой экс-конгрессмен Джордж Макговерн. Он, впрочем, тоже не знал, чем меня занять.
  
  Но в конце концов моих начальников осенило. Раз я историк, следовательно, кому как не мне писать исторический отчет о плавании первого корабля с продовольствием для мира, отвалившего под фанфары от пристани в Балтиморе с тем, чтобы это продовольствие попало в желудки людей, кого сердце и ум привели на сторону Демократии. Полагаю, в шестьдесят первом году все мы были немного наивны.
  
  Первая партия продовольствия, состоявшая из трехсот тонн пшеницы, предназначалась для желудков граждан одной западноафриканской страны, только что освободившейся от двухсотлетнего колониального правления англичан. Треть зерна исчезла на черном рынке в день разгрузки. Остальная пшеница тоже исчезла, с тем, чтобы через несколько недель обнаружиться в трюмах голландского сухогруза, плавающего под либерийским флагом, когда тот ошвартовался в Марселе.
  
  А спустя еще шесть недель отборные элитные соединения армии этой обретшей независимость африканской страны показали, что они весьма умело пользуются новенькими, изготовленными во Франции автоматами МАТ-49, стреляющими патронами калибра девять миллиметров. Ко мне в руки попали отличные фотографии, запечатлевшие их в деле, которыми я украсил свой сто двадцати страничный отчет, озаглавленный:
  
   «КУДА УШЛО ЗЕРНО, ИЛИ СКОЛЬКО ПАТРОНОВ КАЛИБРА ДЕВЯТЬ МИЛЛИМЕТРОВ В БУШЕЛЕ».
  
  Вслед за этим я стал неофициальным экспертом по корыстолюбию и коррупции, всегда временно приписанным к одному или другому федеральному учреждению, попавшему в зону повышенного внимания. Обычно я два-три месяца копался в бумагах и задавал вопросы, суровый и таинственный. Потом писал длинный отчет, в котором излагалась довольно-таки грязная история о жадности и склонности к взяткам одних, кто продал что-либо государству, и об алчности других, покупавших это что-то от лица государства.
  
  И почти всегда моим отчетам не давали хода, пока кто-то другой не наводил порядка в проинспектированном мною учреждении, дабы упрятать все концы в воду. Те же мои отчеты, что сумели увидеть свет, становились причиной громких скандалов. Тут можно вспомнить о деле короля орехового масла. Или о том, как писаки с Мэдисон-авеню растерзали Управление экономических возможностей. А началось все с моего отчета:
  
   «ИЩИТЕ БЕДНОСТЬ ТАМ, ГДЕ ДОЛЖНЫ БЫТЬ ДЕНЬГИ».
  
  Республиканцы, похоже, оставили меня, как ширму. Когда они вновь пришли к власти в одна тысяча девятьсот шестьдесят девятом году, меня тотчас же вызвали в старый Экзекъютив-Офис-Билдинг, в тот самый кабинет, в котором восемью годами все и началось. Другой экс-конгрессмен, фамилии которого я теперь и не вспомню, сообщил мне, что я могу служить в прежнем качестве, хотя потребность в моих услугах, скорее всего, не возникнет, поскольку новая администрация намерена быть «чистой, как… э… м-м…»
  
  — Собачий зуб, — подсказал я.
  
  — Именно так, — кивнул экс-конгрессмен.
  
  Я остался, и вновь меня перекидывали из управления в департамент, где я находил ровно столько же коррупции и корыстолюбия, что и при прежней администрации.
  
  Но ездить мне приходилось меньше, гораздо меньше, и большинство суббот я проводил в библиотеке Конгресса в компании капитана Бенжамина Луи Элалье Бонневилля, офицера седьмой пехотной дивизии армии Соединенных Штатов Америки, выпускника академии в Уэст-Пойнте, протеже Тома Пейна, друга Вашингтона Ирвинга, и, подозреваю, тайного агента военного министра.
  
  Я подбирал материалы о капитане (позднее, генерале) Бонневилле, которые собирался обобщить в докторской диссертации, когда братья Кеннеди вызвали меня к себе. Еще тогда я пытался разыскать его дневник, в свое время попавший к Вашингтону Ирвингу, а теперь, по прошествии более чем десяти лет, я полагал, что значительно приблизился к желанной цели. Особой значимости мои поиски не имели. Во всяком случае, для Бонневилля. В его честь уже назвали дамбу и какие-то солончаки. А также один из «понтиаков». Он жив в памяти народной.
  
  Но я все еще мечтал о том, что защищу диссертацию, а затем, став доктором, определюсь в какой-нибудь новообразовавшийся колледж, где время остановилось, где студенты носят короткие стрижки и все ездят на автомобилях с откидывающимся верхом, а волнует их лишь одно: поставит ли старый профессор Моррисон зачет по химии Джону Бумеру, чтобы тот мог выйти на поле в следующем матче Студенческой футбольной лиги?
  
  Я лелеял эту фантазию как антидот к тем ядовитым испарениям, что мне приходилось вдыхать в Великом болоте Бамбузлемент, по которому я блуждал последние десять-одиннадцать лет. Мне требовалось время, чтобы закончить диссертацию и, ежели Френк Сайз хотел, чтобы я работал дома, я соглашался отплатить за его доброту кражей оплаченного им времени. Многолетняя работа на федеральное правительство привела к тому, что в вопросах морали я все более часто склонялся к компромиссу.
  
  За ленчем, который Френк Сайз оплачивал мне и его секретарю, Мэйбл Синджер, я рассказывал ему о том, какой я хороший, не упоминая, разумеется о моем намерении использовать отведенное для работы время на собственные нужды. Сидели мы в ресторане Пола Янга на Коннектикут-авеню.
  
  Той весной Сайзу должно было исполниться сорок шесть.
  
  Ему принадлежала колонка, семь дней в неделю появлявшаяся в восьми с половиной сотен газет США, Канады, и, насколько я знал, остального мира. Колонка эта отличалась особым стилем и ему, как я понимаю, хотелось, чтобы она напоминала громовые раскаты, исходящие из Вашингтона. Но если она что-то и напоминала, так кудахтанье курицы, обнаружившей лису в непосредственной близости от курятника. Однако, одним абзацем колонка могла погубить репутацию человека, и ее не без оснований называли причиной двух самоубийств.
  
  Во внешности человека, которого боялся весь Вашингтон, не было ничего страшного. За исключением глаз, лицо у него ничем не отличалось от тех, что можно увидеть за ленчем в любом ресторане. Широкий, всегда готовый улыбнуться рот, крупная нижняя челюсть, толстые щеки, нос на удивление тонкий и, наконец, маленькие аккуратные уши под венчиком волос.
  
  О теле лучше не говорить: что-то большое, жирное, бесформенное, со свисающим на ремень животом. А вот стоило посмотреть Сайзу в глаза, так живот сразу забывался. Так же, как и лысина. Или сутулая спина и пухлые руки. Если презрение характеризовалось бы цветом, но оно имело тот же оттенок серого, что и глаза Сайза, холодные, колкие, этакий серый полированный гранит, блестящий от зимнего дождя. То были глаза, которые оценили стоимость мира и нашли, что место это дешевое, да еще заселено жильцами, которые никогда не оплачивают квартиры в срок.
  
  — Да, веселенькое у вас было время, — Сайз отправил в рот большой кусок картофеля. У меня начались голодные рези. Я не ел картофель уже три года В отличие от Сайза, я заботился о своей фигуре.
  
  — Бывало по всякому, — ответил я. — К примеру, я много поездил по свету, — мой ленч состоял из овощного салата и бокала «мартини». Я все гадал, стоит ли просить второй бокал при первой встрече с потенциальным работодателем. Сайз, похоже, не жаловал спиртного. К счастью, Мэйбл Синджер составила мне компанию.
  
  — Я, пожалуй, повторю, — пришла она мне на помощь. — Хотите еще «мартини»?
  
  — Конечно, хочет, — ответил за меня Сайз. — Вы же иной раз употребляете, не так ли, мистер Лукас?
  
  — Случается.
  
  — Заказывайте напитки, Мэйбл, а потом передайте мне те материалы, что вы принесли с собой.
  
  Тот, кто пишет колонку, которую, пролистав спортивные страницы, читает половина страны, может не беспокоиться о качестве ресторанного обслуживания. Мэйбл не успела поднять голову, как рядом с ней возник официант, всем своим видом показывая, сколь он рад обслужить дорогого гостя. Она заказала себе «манхаттан», мне — «мартини», затем достала узкий кожаный брифкейс, вынула из него папку в светло-желтых «корочках» и протянула Сайзу.
  
  — Как к вам обычно обращаются, мистер Лукас? — спросил Сайз.
  
  — Мистер Лукас.
  
  — Я хочу сказать, они не называют вас Декатар, не так ли?
  
  — Мама называла. Остальные в большинстве своем зовут меня Дек.
  
  — Как студенческое общество, — вставила Мэйбл Синджер. — Когда я училась в университете Огайо, я входила в Дек. Держу пари, сейчас ничего такого уже нет. Господи, как давно это было.
  
  Я предположил, что было это лет шестнадцать тому назад. Мэйбл Синджер и тогда отличалась крупными габаритами, умом и любила поразвлечься, но обычно оставалась без парня на уик-энд, если только ее подругам не удавалась упросить кого-нибудь из баскетболистов взять ее с собой. В свои тридцать семь или тридцать восемь она по-прежнему оставалась мисс Синджер и, считалась лучшим секретарем Вашингтона и самым высокооплачиваемым. Я знал, что высшие государственные чиновники не смогли нанять ее (не хватало денег), хотя такие попытки предпринимались неоднократно.
  
  — Итак, вы думаете, что могли бы работать на нас? — спросил Сайз, не спеша просматривая содержимое папки, переданной ему Мэйбл Синджер?
  
  — Не знаю. Мы еще не обговорили мое вознаграждение.
  
  — Дойдем и до этого, — покивал Сайз. — Тут написано, что вам тридцать пять, вы разведены, ваша жена вновь вышла замуж, детей у вас нет, в долги вы не влезли, ваши соседи думают, что вы слишком много пьете, в вопросах морали вы можете и подвинуться, да еще принадлежите к таким странным организациям, как «Флейта Сакко и Ванцетти» и «Общество боевого горна».
  
  — И где это все написано? — полюбопытствовал я.
  
  — Вот здесь, — Сайз постучал пальцем по желтоватым «корочкам».
  
  — А что это, черт побери?
  
  — Ваше фэ-бэ-эровское досье.
  
  — Дерьмо.
  
  — Вы удивлены, что оно попало ко мне?
  
  Я покачал головой.
  
  — Нет. При ваших связях в этом нет ничего удивительного.
  
  — Вам оно не очень-то нравится, не так ли?
  
  — Оно мне совсем не нравится. ФБР собирает всяческий мусор. Не сортирует, а просто собирает, и он лежит, пока не начинает вонять.
  
  — Согласен, — кивнул Сайз. — В своей колонке я именно так и писал. Не единожды. Но, нанимая кого-либо на работу, я пользуюсь досье ФБР. Экономлю время и деньги. На рекомендации я не полагаюсь. Ссылаются обычно лишь на тех, кто может сказать только хорошее, не так ли?
  
  — Скорее всего, вы правы.
  
  — Потому-то я и предпочитаю досье ФБР.
  
  — Вы можете получить досье на любого человека?
  
  — Практически на любого.
  
  — Иногда оно может прийтись как нельзя кстати.
  
  — Я не беру их домой, чтобы читать на сон грядущий, как Линдон Джонсон. И использую досье лишь когда, по моему мнению, полученные мною материалы подтверждают содержащиеся в нем сведения.
  
  — По вашему, значит, мнению.
  
  — Вы не считаете его безошибочным. Я про мое мнение.
  
  — Все ошибаются, знаете ли.
  
  — А вы?
  
  — Я тоже.
  
  — Но на свое мнение вы полагаетесь?
  
  — Разумеется. А как же иначе?
  
  — Вот-вот, — опять покивал Сайз, — именно так я и зарабатываю на жизнь. Полагаясь на свое мнение.
  
  Официант принес полные бокалы, и он ополовинил свой, прежде чем мы углубились в этическую сторону моей будущей работы. Я не уверен, что Френк Сайз понимал, о чем, собственно, речь. Вполне возможно, не понимал этого и я.
  
  — Почему бы тебе не сказать, что от него потребуется? — перевела разговор в деловое русло Мэйбл. — Для этого ты и пригласил его на ленч.
  
  Френк Сайз улыбнулся. То была улыбка девятилетнего проказника, прилепленная к обрюзгшему лицу мужчины среднего возраста. Пожалуй, она бы порадовала собеседника, если бы не глаза. Глаза сводили радость на нет.
  
  — Хорошо. Начнем с денег. Вы не возражаете, Дек?
  
  — Деньги — моя любимая тема, — ответил я, прикидывая, во сколь долларов обойдется мне столь быстрый переход на имена.
  
  — Я буду платить вам двадцать две тысячи в год, примерно столько же, сколько получают репортеры первой величины.
  
  — Я — историк первой величины и зарабатываю двадцать восемь тысяч в год.
  
  — Я знаю, сколько вы зарабатываете, — Сайз дернулся. — Я не могу платить вам двадцать восемь тысяч. Но могу подбросить дополнительные льготы, которых у вас сейчас нет. Пенсионный полис, по которому не нужно делать взносы. Когда-нибудь вам понадобится пенсия, не так ли?
  
  — Ларри Коллэн постоянно твердит об этом.
  
  — Наш общий друг, — кивнул Сайз. — Кстати, он мне с этим помог. Он говорит, что такому, как вы, этот полис стоил бы две тысячи долларов в год.
  
  — Что еще вы припасли для меня?
  
  — Долю в прибыли, — он посмотрел на Мэйбл Синджер. — Сколько ты получила в прошлом году?
  
  — Около двух тысяч. Может, чуть больше.
  
  — Ясно. Это уже четыре тысячи. Медицинская страховка. Самая лучшая, поскольку плачу за нее я. Вам она обходилась бы в тридцать или сорок долларов ежемесячно. Это еще четыре сотни за год.
  
  — Вы меня заинтересовали, — признался я.
  
  — Премии, — продолжал Сайз. — Я не плачу ежегодную премию за хорошую работу. Я жду от моих сотрудников хорошей работы. Но я даю премию тем, что найдет нечто из ряда вон выходящее. И премия будет немаленькая.
  
  — Нельзя ли поконкретнее?
  
  — Ее хватит, чтобы хорошее настроение продержалось не меньше недели.
  
  — Мы все — одна счастливая семья, — вставила Мэйбл.
  
  — Поем и смеемся, как дети, — подтвердил Сайз. — Нас очень мало. Шесть репортеров, Мэйбл и я. Бухгалтеров и адвокатов я подключаю лишь по необходимости. Сотрудники должны придерживаться двух правил, с которыми я ознакомлю вас прямо сейчас. Во-первых, я не принимаю оправданий. Причины — да. Но от оправданий меня тошнит. Во-вторых, увольняю я сразу, не оплачиваю ни месяц отработки, ни неделю, ни день, ни даже минуту. И вы можете уйти, когда пожелаете. Некоторые что-то там бубнят о гарантиях наемного труда, но у меня подход другой. Если человек хорошо работает, надо быть дураком, чтобы уволить его. Если же работает он плохо, надо быть еще глупее, чтобы продолжать платить ему жалование. Посредственные работники меня не волнуют. Таких я не держу вовсе.
  
  — И чем мне придется заниматься, если я соглашусь работать у вас?
  
  — Углубленной разработкой затронутых мною тем. Часто бывает, что до меня доходит какой-то слух. Я начинаю его проверять, даю колонку или две. Возможно, даже три-четыре, а потом ставлю точку. Но использованные мною материалы лишь вершина айсберга. Из таких историй можно выудить больше, гораздо больше, но случается что-то еще, и я должен менять пластинку. Конкуренция в моем бизнесе жестокая, а колонка должна выходить и покупаться семь дней в неделю, триста шестьдесят пять дней в году. Вот я и хочу, чтобы вы порылись в тех историях, к которым я только прикоснулся. И порылись основательно. Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду.
  
  — Мне приходилось этим заниматься.
  
  — Да, я видел некоторые ваши отчеты.
  
  — Я помню один, в который вам удалось заглянуть. На нем не было живого места от штампов «Совершенно секретно», и министерство юстиции все хотело узнать, а где вы почерпнули эту информацию.
  
  Сайз усмехнулся.
  
  — Может, мне следовало сослаться на вас.
  
  — Может, и следовало.
  
  — Так вот, истории, которые я имею в виду, потребуют много времени и усилий, больше, чем мы, я о себе и своих сотрудниках, можем им уделить, выпуская колонку семь дней в неделю, — он, судя по всему, сравнивал свою колонку с бездонной бочкой. И, возможно, не грешил против истины. — Вас это интересует?
  
  Я допил «мартини». В действительности ты хочешь знать, подумал я, помогу ли я тебе получить Пулитцеровскую премию. Трижды Френк Сайз выдвигался на нее и трижды его прокатывали. Вероятно, судьи видели в колонке Сайза больше коварства, чем журналистского мастерства. А может, не считали полуночные встречи в занюханных барах и переснятые документы элементами творческого процесса. Но, скорее всего, судей воротило от методов, к которым прибегал Сайз, чтобы добыть нужную ему информацию. Потому что, если ничего другое не проходило, Френк Сайз воровал то, что ему требовалось. Или платил деньги ворам.
  
  — Интересует, — кивнул я.
  
  — Когда вы сможете начать?
  
  Я на мгновение задумался.
  
  — На следующей недели. Они с радостью отпустят меня.
  
  — Мы можем даже упомянуть об этом в колонке, — заметил Сайз.
  
  — Вы можете также подписать со мной контракт.
  
  — Что я тебе говорил, Мэйбл? — Сайз повернулся к секретарю. — Это наш человек.
  
  Мэйбл Синджер кивнула.
  
  — Я позабочусь, чтобы он сегодня же получил его.
  
  — А почему бы вам не пройти с нами в контору? — предложил Сайз. — Вы сможете дать Мэйбл необходимые для контракта сведения, номер службы социального обеспечения и все такое, а я познакомлю вас с материалами по той истории, над которой вам придется поработать.
  
  — И чья же эта история?
  
  — Бывшего сенатора Эймса.
  
  — О Господи.
  
  — Это вы к чему?
  
  — Да так, вырвалось. Но я не думаю, что человека можно распять дважды.
  
  Сайз широко улыбнулся.
  
  — Полагаю, вас ждет сюрприз.
  Глава 3
  
  Страдания сенатора Роберта Эф. Эймса, демократа от штата Индиана, начались примерно семь месяцев тому назад, когда в один из дождливых осенних дней он поднялся на трибуну Сената и произнес для четырех находящихся в зале скучающих сенаторов длинную (тридцать восемь минут), пламенную речь о том, как всем будет хорошо, если многоотраслевой спрут «Анакостия корпорейшн» проглотит еще одну жертву, зовущуюся «Саут плейнс компани».
  
  На следующий день лоббистская фирма авиапочтой разостлала всем акционерам ксерокопии речи сенатора, напечатанной в «Вестнике Конгресса». Пятнадцать дней спустя «Анакостия корпорейшн» проглотила «Саут плейнс компани», даже не поперхнувшись.
  
  А на Рождество Френк Сайз в своей колонке сообщил, что располагает неопровержимыми доказательствами того, что сенатор из Индианы получил за свою речь пятьдесят тысяч долларов от вашингтонской лоббистской фирмы. Сайз назвал эти деньги взяткой и заявил, что у него есть номера некоторых стодолларовых банкнот, что перешли от фирмы к сенатору. Он написал, что проследил путь по меньшей мере двадцати из них, от «Риггз бэнк», где хранила деньги лоббистская фирма, до личного счета сенатора в «Первом национальном банке Вашингтона». Куда делись остальные деньги, осталось загадкой.
  
  Другие газеты и информационные агентства послали по следу своих репортеров. Они покопались в сделке между «Анакостия корпорейшн» и «Саут плейнс компани» и выяснили, что последняя сама же и заплатила за свое поглощение, так что в убытке остались все ее акционеры, за исключением нескольких, самых крупных.
  
  Скандал набирал обороты, и в январе, когда Конгресс собрался после каникул, сенаторы с неохотой решили создать комиссию, дабы расследовать действия одного из своих коллег. Была назначена дата слушаний, но сенатор Роберт Эф. Эймс подал в отставку, не дожидаясь их начала. Пару недель спустя министерство юстиции заявило, что имеющихся в его распоряжении материалов недостаточно для возбуждения уголовного дела. Еще через два дня сенатор Эймс оставил свою жену-миллионершу и поселился с двадцатисемилетней блондинкой, сотрудницей лоббистской фирмы, которая вроде бы и передала ему взятку. Сенатору только-только стукнуло пятьдесят два.
  
  — Он мертв, — я закрыл досье. — Его просто забыли похоронить.
  
  Сайз покачал головой.
  
  — Совсем нет.
  
  — Почему?
  
  — Во-первых, почему он взял эти пятьдесят тысяч? У него были деньги. Жена подарила ему миллион на сорокалетие.
  
  — Может, он его потратил?
  
  — Что-то и потратил, но далеко не все. Если он не нуждался в деньгах, зачем ему взятка?
  
  — Может, он ее не брал.
  
  — Ерунда, — отрезал Сайз. — Взял.
  
  Я оглядел кабинет Сайза. Не скажешь, что принадлежал он знаменитости национального масштаба, человеку, который берет три тысячи долларов за выступление, если у него находится для этого время. Контора его располагалась на Пенсильвания-авеню, в квартале от Белого дома, на шестом этаже довольно-таки нового здания. Мэйбл Синджер хозяйничала в приемной.
  
  Левая дверь вела в комнату, где трудилась шестерка репортеров. Вторая, за ее спиной — в кабинет Сайза, устланный зеленым синтетическим ковром. Перед столом стояли шесть стульев с обивкой из зеленой синтетики, на одном из которых я и сидел. Обстановку дополняли зеленые занавески да механическая пишущая машинка на отдельном столике. Ничего более. Стены не украшали фотографии Сайза и его знакомых президентов.
  
  Я встал.
  
  — Понятно. Вы хотите знать все, от начала и до конца.
  
  — Совершенно верно.
  
  — Сколько времени в моем распоряжении?
  
  Он пожал плечами.
  
  — Сколько потребуется.
  
  — А если я ничего не найду?
  
  — Найдете. Вы забыли, что я никогда не ошибаюсь.
  
  — Вы правы. Забыл. Я могу работать дома?
  
  — Если хотите, мы поставим вам стол, — он кивнул в сторону комнаты, где работали репортеры.
  
  — Нет, благодарю.
  
  — Есть еще вопросы?
  
  — Только один. Когда у вас получают жалование?
  
  — Каждые две недели.
  
  — Отлично. В день выплаты и увидимся.
  
  Три недели спустя телефон зазвонил в тот самый момент, когда Мартин Рутефорд Хилл, сощурившись и с улыбкой на мокрых розовых губах, тщательно прицелился и вывалил миску с овсянкой на Глупыша, моего кота. Глупыш, пятилетний, пятнадцатифунтовый бутуз, лизнул овсянку, понял, что она ему не по нутру, прыгнул на высокий стульчик, на котором сидел двухлетний Мартин Рутефорд Хилл, и шлепнул его лапой по носу. Ребенок завопил. Глупыш плотоядно ухмыльнулся, спрыгнул со стульчика и ретировался в гостиную, клацая когтями по линолиуму кухни. Тем и завершилась очередная стычка в войне, где не могло быть победителей.
  
  Я сложил «Вашингтон пост», посмотрел в потолок, крикнул отсутствующей мамаше: «Возьмешь ты, наконец, этого паршивца»! К Мартину Рутефорду Хиллу я обратился с другими словами:
  
  — Замолчи! Тебе же не больно!
  
  Ребенок продолжал вопить и бросил в меня пластиковой ложкой, когда я взялся за трубку настенного телефона.
  
  — Слушаю.
  
  — Мистер Лукас? — женский голос.
  
  — Да.
  
  — В конторе Френка Сайза мне дали ваш домашний номер, — голос молодой, решил я, его обладательнице никак не больше двадцати пяти.
  
  — Чем я могу вам помочь?
  
  — Меня зовут Каролин Эймс. Я дочь Роберта Эймса.
  
  — Слушаю вас, мисс Эймс.
  
  — Вы всех расспрашиваете о моем отце, — она не обвиняла меня, лишь констатировала факты. Возможно, тем же тоном она сообщила бы кому-либо о смерти ее любимого щенка.
  
  — Да, задаю разные вопросы. Кстати, мне есть что спросить и у вас.
  
  Последовала короткая пауза.
  
  — Вы — честный человек, мистер Лукас?
  
  — Стараюсь быть им, — теперь паузу пришлось выдерживать мне. Пришлось подумать, прежде чем отвечать на этот вопрос, поскольку ранее меня об этом не спрашивали.
  
  — Если вы получите материалы, раскрывающие правду о моем отце, вы их используете в своей работе?
  
  — Да, — тут уж я не колебался. — Несомненно.
  
  — А Френк Сайз их опубликует?
  
  — Да, я уверен в этом практически на сто процентов.
  
  — Даже, если они докажут, что он солгал?
  
  — Вы имеете ввиду Сайза?
  
  — Да.
  
  — Обычно он признается, если в чем-то дал маху. Причем делает это даже с радостью.
  
  — В данном случае никакой радостью и не пахнет.
  
  — Это точно.
  
  Вновь она помолчала, а заговорила уже другим тоном, словно читая по бумажке или повторяя заученный текст.
  
  — У меня есть информация, доказывающая, что мой отец стал жертвой обстоятельств. Пленки, документы, мои показания на пятидесяти страницах. Для того, чтобы смыть пятно с честного имени моего отца и возложить вину на тех, кто того заслуживает, я готова передать эти материалы вам, в три часа дня.
  
  Она записывает наш разговор, догадался я, а потому постарался не говорить лишнего.
  
  — Я готов взять у вас эти материалы. Где мы встретимся?
  
  Она назвала уличное кафе на Коннектикут-авеню, недалеко от отеля «Шорхэм».
  
  — На улице? — уточнил я.
  
  — Да, на улице. Я хочу, чтобы вокруг было много людей.
  
  — Как я вас узнаю?
  
  Она коротко описала себя и добавила: «Я буду с зеленым „дипломатом“», — после чего повесила трубку.
  
  К тому времени уже появилась отсутствовавшая мамаша и теперь она убирала овсянку, вываленную Мартином Рутефордом Хиллом на пол. Малыш с интересом наблюдал за телодвижениями Сары Хилл, а когда она закончила и поднялась, улыбнулся, сказав: «Глок».
  
  — С «глоком» разберемся позднее, — она посмотрела на меня. — Кто победил, этот чертов ребенок или тот чертов кот?
  
  — Я зафиксировал ничью.
  
  — Он хоть съел большую часть овсянки.
  
  — И не расстался бы с остальным, если б был голоден.
  
  — Хочешь еще кофе? — спросила она.
  
  — Не откажусь.
  
  Сара наполнила мою чашку, налила кофе и себе. Села за круглый кухонный столик, держа чашку обеими руками, и уставилась на сад, начинающийся за большими стеклянными дверями. Садом занималась только она, и там уже цвели кизил и азалии. Потом должен был прийти черед роз и жонкилий. Траве в саду места не нашлось, Сара отдавала предпочтение цветам и кустам, меж которыми неторопливо вилась выложенная кирпичами дорожка. Три старых ели обеспечивали тень.
  
  — Алтей розовый, — вырвалось у Сары. Я повернулся к стеклянным дверям.
  
  — Где?
  
  — В углу у кизила.
  
  — Ты права. Ему там самое место.
  
  — В них можно ловить пчел?
  
  — В цветках алтея?
  
  Она кивнула.
  
  — Зажать лепестки и слушать, как они жужжат внутри.
  
  — А что потом?
  
  — Полагаю, выпустить их. Впрочем, мой брат давил их ногой.
  
  — Я всегда думал, что он очень злобный тип.
  
  Сара Хилл и я жили вместе чуть больше года. Познакомились мы в один из субботних дней в библиотеке Конгресса и я пригласил ее к себе, пропустить стаканчик, а потом она осталась, на следующей неделе перевезя свои книги, ребенка и фотокамеры. Без особого обсуждения мы разделили домашние обязанности: она занималась садом и прибиралась по дому, а я готовил ужин, если она давала понять, что ей заниматься этим не хочется. Я также ходил за покупками, пока она не поняла, что толку от меня мало. Я покупал не то, что нужно, а что захочется.
  
  Сара была фотографом, специализирующимся на так называемых неформальных портретах. Ее услуги находили спрос у многих организаций, расположенных в Вашингтоне, которым для рекламы требовались фотографии чиновников и членов совета директоров. И зачастую, используя лишь старенькую «лейку», Сара создавала удивительные портреты, на которых мужчины и женщины средних лет, ворочающие многомиллионными суммами, выглядели мудрыми, добрыми и человечными. Она настояла на том, чтобы ежемесячно вносить двести долларов на домашние расходы. Я относил их в банк и клал на накопительный счет Мартина Рутефорда Хилла.
  
  Ладили мы неплохо и питали друг к другу самые теплые чувства. Возможно, я даже немного влюбился в нее, а она — в меня. Но после неудачных опытов семейной жизни, как с ее, так и с моей стороны, мы теперь понимали, что проверить любовь можно только временем.
  
  — Кто звонил? — спросила Сара.
  
  — Дочь сенатора.
  
  — Сможем мы купить его в субботу?
  
  — Кого, его?
  
  — Алтей.
  
  — Да, думаю, что да.
  
  — Я не думаю, что он это сделал.
  
  — Кто?
  
  — Сенатор Эймс.
  
  — Ты полагаешь, он не брал взятки?
  
  — Да.
  
  — Почему?
  
  Сара послюнявила бумажную салфетку и вытерла засохшую овсянку со щечек сына. Ребенок радостно улыбнулся.
  
  — Грап.
  
  Сара скорчила гримаску.
  
  Он хихикнул.
  
  — Гру-у-у.
  
  Сара вновь скорчила гримаску.
  
  — Он не похож на человека, который берет взятки. У него такая мечтательная внешность, с вьющимися седыми волосами, карими глазами. Я не могу поверить, что он мог пойти на такое.
  
  — Потому что у него карие глаза?
  
  — Потому что у его жены есть деньги, дурачок. Она стоит восемьдесят миллионов.
  
  — Скорее, восемнадцать, — я посмотрел на часы. — Пожалуй, мне пора.
  
  — В библиотеку?
  
  — Да.
  
  — Ты возьмешь машину?
  
  — Я вернусь и возьму ее позже.
  
  Двухэтажный кирпичный дом, в котором мы жили с Сарой, находился в юго-восточной части Четвертой улицы. Построили его лет восемьдесят тому назад, недалеко от библиотеки Конгресса и совсем рядом с тем домом, в котором родился Эдгар Гувер.
  
  Пять лет тому назад его купил и полностью перестроил богатый молодой конгрессмен из Сан-Франциско, полагавший, что избирателям понравится его решение поселиться в районе со смешанным населением.
  
  Однако избиратели, главным образом черные, похоже, не придали особого значения местоположению вашингтонского жилища конгрессмена, потому что на следующих выборах победу праздновал его соперник. Поэтому мне экс-конгрессмен сдал дом в аренду буквально за гроши с одним условием: я съеду через месяц после его переизбрания. Я прожил в доме три года, а судя по тому, каким провалом завершилась последняя избирательная кампания экс-конгрессмена, я мог еще долго не беспокоиться о переезде.
  
  — Ты вернешься к ленчу? — Сара встала, взяла со стола кофейные чашечки.
  
  Поднялся и я.
  
  — Нет. Скорее всего, перекушу где-нибудь в центре. А что наметила на сегодня ты?
  
  Сара повернулась ко мне, на ее губах заиграла загадочная улыбка.
  
  — О, мой день расписан по минутам и заполнен восхитительными событиями, которые обогатят меня как духовно, так и физически. К примеру, мой сын и я должны побывать в одном из магазинов соседнего дружеского гетто, где нас обсчитают примерно на пять процентов при покупке деликатесов, которые ты приготовишь сегодня на ужин.
  
  — А что мы будем есть на ужин? — полюбопытствовал я.
  
  — Телячьи отбивные.
  
  — Это хорошо.
  
  А собеседниками у меня будут двухлетний мальчик, разговаривающий на незнакомом мне языке, да миссис Хэтчер, живущая в соседнем доме, которая обычно желает узнать, а не одолжу ли я ей чашку джина. Но гвоздем этого дня станет замена туалетного ящика Глупыша, дабы он мог какать и писать со всеми удобствами. Потом же я намереваюсь найти кавалера, который внесет свежую струю в мою жизнь, к примеру, предложит прокатиться до Балтимора в ближайшее воскресенье. Я кивнул.
  
  — Интересно, что она припасла.
  
  — Кто?
  
  — Дочь Эймса.
  
  — А-а-а.
  
  Ростом я повыше шести футов, но мне не приходится сильно нагибаться, чтобы поцеловать Сару, поскольку она ниже меня лишь на три-три с половиной дюйма. И лицо у нее запоминающееся, с выступающими скулами и чуть запавшими щеками. Да еще широко посаженные зеленые глаза и длинные, до пояса, иссиня-черные волосы. Индейские волосы, обычно называет их она, добавляя что она на четверть чоктау, хотя на самом деле в ней одна тридцать вторая индейской крови.
  
  — М-м-м, — я крепко прижал ее к себе. — От тебя вкусно пахнет.
  
  — Ты не слушал, что я тебе говорила, так?
  
  — Наоборот, слушал очень внимательно. Ты собираешься найти кавалера, который заменит туалетный ящик Глупыша.
  Глава 4
  
  Дочь сенатора опаздывала, опаздывала уже на двадцать четыре минуты, отчего во мне проснулась учительская струнка, и я начал думать о безответственности молодого поколения. Но мне не оставалось ничего другого, как ждать да формулировать шпильки, которые никогда не слетели бы с моего языка. Во всяком случае, в ее присутствии.
  
  Она нарисовалась в три часа двадцать пять минут пополудни, в полуквартале от кафе, на восточной стороне Коннектикут-авеню. Глядя прямо перед собой, расправив грудь, она торопливо перебирала ножками, всем своим видом показывая, что ужасно спешит.
  
  Когда нас разделяло чуть меньше пятидесяти футов, я уже мог сказать, что полученное мной описание практически полностью соответствовало оригиналу. Высокого роста, пять футов девять дюймов, светлые волосы, темно-бежевый брючный костюм, пояс с большой пряжкой. Сумочка из бежевой кожи на левом плече, зеленый «дипломат» в правой.
  
  Она лишь забыла упомянуть о том, что она красавица. Как и о том, что майское солнце превращает ее волосы в золотую корону. Она сказала, что будет в больших круглых очках, но почему-то не надела их. Короче, удостоверившись, что эта она, я забыл про шпильки и начал гадать, какого цвета у нее глаза, карие, синие, а может и зеленые.
  
  Я этого так и не выяснил. Расстояние между нами сократилось еще на десять футов, когда раздался резкий хлопок, более глухой, чем пистолетный выстрел, и зеленый «дипломат» исчез. Только что он был, и вдруг пропал. Волосы из золотых стали огненными, да и всю ее охватили языки пламени.
  
  Она дернулась, вскрикнула, один раз, хотя крик этот я слышу до сих пор. Бросилась к мостовой, словно надеялась, что поток транспорта охладит ее. Но через пару шагов рухнула на тротуар, где и умерла, превратившись в большой обугленный, но еще дымящийся пень.
  
  Послышались громкие крики, вопли, ахи, продолжавшиеся до тех пор, пока какой-то сообразительный седовласый мужчина не сдернул с плеч пиджак и не начал сбивать им язычки пламени, которые и так начали гаснуть. Мужчина махал и махал пиджаком, когда пламя уже исчезло.
  
  Движения мужчины замедлились, наконец, он застыл, из его глаз потекли слезы. Он посмотрел на пиджак, затем присел, и прикрыл им голову и плечи девушки. Поднялся, наклонился вновь, чтобы достать из внутреннего кармана бумажник. Постоял, с катящимися по щекам слезами, глядя на девушку. Затем огляделся и задал риторический вопрос: «Куда же мы катимся, черт побери»? Ответить ему никто не смог, а потому он повернулся и, проложив путь сквозь собравшуюся толпу, побрел прочь.
  
  Я медленно поднялся из-за столика уличного кафе.
  
  Вытащил из кармана брюк долларовую купюру и подложил ее под стакан чая со льдом. Заметил, что руки у меня дрожат, и сунул их в карманы пиджака. Обогнул толпу, окружившую мертвую девушку. Не знаю почему, но до стоянки я не добежал, а дошел прогулочным шагом.
  
  — Какая у вас машина? — служитель вставил корешок моей квитанции в таймер.
  
  — Коричневый «пинто».
  
  — Один доллар. Что там случилось? — он указал на толпу.
  
  — Не знаю.
  
  Мне с трудом удалось вырулить на Коннектикут-авеню.
  
  Водители притормаживали, поравнявшись с толпой, и образовалась солидная пробка. Послышался вой полицейской сирены, нараставший с каждой секундой.
  
  Ожидая, пока между машинами появится зазор, я думал о том, что же лежало в «дипломате» на месте магнитофонных лент и пятидесятистраничных показаний Каролин Эймс, дочери сенатора, которые она то ли напечатала, то ли написала от руки. Скорее всего, напалм, только он мог гореть столь ярким пламенем.
  
  Наконец, мне удалось влиться в транспортный поток и в моей голове возник другой вопрос: что заставило опоздать ее на двадцать пять минут? Чей-то случайный, не имеющий никакого отношения к нашей встрече телефонный звонок, остановившиеся часы или запоздавший автобус?
  
  И лишь проехав четыре мили, неподалеку от площади Чеви Чейза, я осознал, что бы произошло, не опоздай дочь сенатора. Мысль эта заставила меня остановить «пинто», перегнуться через сидение, открыть правую переднюю дверцу и заблевать чью-то ухоженную лужайку.
  Глава 5
  
  Даже тот, кто живет в Вашингтоне очень давно, может не знать, что менее чем в двух милях от Белого дома, аккурат за отелем «Шорхэм», находится настоящий лес, сквозь который проложена узкая полоска асфальта, называемая Норманстоун-Драйв.
  
  На Норманстоун-Драйв и жил Френк Сайз, в просторном трехэтажном доме с оригинальной крышей. И выглядел дом так, словно архитектор никак не мог решил, какому стилю отдать предпочтение, романскому или английскому эпохи Тюдоров.
  
  Дом притулился на крутом склоне заросшего лесом холма и население его, помимо самого Сайза, состояло из его жены, пятерых детей и трех слуг, один из которых, стройный молодой человек с маленьким тонкогубым ртом и суровыми глазами, ввел меня в кабинет Сайза после того, как спустился вниз, к большим железным воротам, чтобы отпереть их и пропустить мою машину. Поместье окружал циклопический девятифутовый забор с натянутыми поверх него тремя рядами колючей проволоки, и лишь эти ворота связывали его с остальным миром. Забор же появился после того, как несколько лет тому назад какой-то человек попытался похитить младшую дочь Френка Сайза.
  
  За исключением пишущей машинки «ремингтон» обстановку кабинета составляли книги. Полки с ними, от пола до потолка, занимали три стены из четырех (окна последней выходили на лес). Книги, в шесть или семь слоев, лежали на длинном библиотечном столе. Книги громоздились на письменном столе Сайза. Книги лежали на восточном ковре. Чтобы сесть, мне пришлось освободить стул от стопки все тех же книг, которую я поставил на пол.
  
  — Так уж я привык работал, — Сайз скорее объяснял, чем извинялся.
  
  — Раз от этого есть толк, почему бы и нет?
  
  Сайзу я позвонил из аптеки рядом с площадью Чеви Чейза и рассказал о смерти дочери сенатора. Рассказывать пришлось подробно, потому что он задавал и задавал вопросы. Делал он это мастерски, а когда полностью удовлетворил свое любопытство, мы пришли к выводу, что мне следует заехать к нему и обсудить мои дальнейшие шаги.
  
  — Вас ждет общение с копами, — Сайз откинулся на спинку кресла.
  
  — Я знаю. Они, скорее всего, поинтересуются, почему я смылся.
  
  — Скажите им, что испугались.
  
  — Мне даже не придется лгать.
  
  — Если вы и испугались, то достаточно быстро пришли в себя.
  
  — Я все пытаюсь найти ответ на один вопрос.
  
  — Какой же?
  
  — Кому предназначался напалм, мне или Каролин Эймс?
  
  Сайз взял со стола желтый карандаш, открыл рот и начал постукивать ластиком по зубам. Я предположил, что этим он стимулирует мысленный процесс.
  
  — Ей, — наконец, ответил он.
  
  — Почему?
  
  — Потому что она, зная, что лежит в «дипломате» и когда он должен взорваться, не стала бы опаздывать.
  
  — Согласен.
  
  — Так что мы должны допустить, что она не знала о содержимом «дипломата».
  
  — И кто-то заменил ее «дипломат» другим, — вставил я. — До этого я додумался сам.
  
  — Да, — вздохнул Сайз, — я понимаю, к чему вы клоните. Убить хотели ее, не вас. Вся информация у нее в голове, возможно, она где-то спрятала ксерокопию своих показаний.
  
  — И пленки.
  
  Сайз просиял.
  
  — Да, и пленки. Если копии есть, мне чертовски хочется их заполучить.
  
  — Такое же желание обуревает и того, кто ее убил.
  
  — Тут есть одна загвоздка. «Дипломат» взорвался в три двадцать пять. Встречу она назначила на три ровно. Это меня тревожит.
  
  — А меня просто сводит с ума. Если они хотели убить только ее, а не меня, значит, причина в неисправности часового механизма.
  
  — Если только они не хотели прикончить вас обоих.
  
  — Именно об этом я и думаю.
  
  Сайз усмехнулся.
  
  — Испугались?
  
  — Тогда или теперь?
  
  — И так и этак.
  
  — Тогда ужасно перепугался, но понемногу вхожу в норму.
  
  Сайз вновь постучал ластиком по зубам.
  
  — Искушение велико. Очень хочется написать об этом в колонке, — последовала пауза. — Но не напишу, — в голосе явственно слышались нотки сожаления. — Это всего лишь развязка. Мне же нужно другое.
  
  — Вы по-прежнему хотите знать все, от начала и до конца?
  
  — Совершенно верно. От начала и до конца. Копии пленок, если они существуют. Ксерокопию ее показаний, если вы сможете их отыскать. И, естественно, я хочу знать, кто ее убил.
  
  — За двадцать четыре часа до того, как имя убийцы станет известно полиции, так?
  
  Сайз вновь улыбнулся, куда мрачнее.
  
  — Я просто хочу узнать его первым. Вы сможете это сделать… хотя бы подойти к разгадке?
  
  Я пожал плечами.
  
  — Даже не знаю. С убийством я сталкиваюсь впервые. Я даже не знаю, как вести себя в таких случаях, но одно преимущество у меня есть.
  
  — Какое же?
  
  — Я видел, как это случилось.
  
  Он кивнул.
  
  — Это точно. Вам нужна помощь? Я могу дать одного из своих репортеров, если он вам нужен.
  
  — Пока нет.
  
  — Ясно. Как продвигались ваши дела до случившегося сегодня?
  
  — Я сосредоточился на лоббистской фирме, через которую сенатор вроде бы получил взятку.
  
  — «Баггер организейшн». В конторе у меня есть их досье. Я скажу Мэйбл, чтобы она послала его к вам домой. С курьером.
  
  — Хорошо.
  
  — Вы думаете, там есть за что ухватиться?
  
  Я кивнул.
  
  — Скорее всего. Завтра в десять часов утра я попробую это выяснить.
  
  — И кого вы хотите прижать к стенке?
  
  — Уэйда Моури Баггера.
  
  — Самого полковника!
  
  — Вот-вот.
  
  — Скользкий тип.
  
  — К таким я привык.
  
  — Хорошо. Отсюда вам лучше всего поехать в полицию. В отделе убийств у меня есть знакомый, лейтенант Синкфилд. Я позвоню ему и скажу, чтобы он вас принял. Он у меня в долгу, так что можно надеяться, что он обойдется с тобой по-хорошему.
  
  Я поднялся.
  
  — Вы правы. Если не произойдет чего-то экстраординарного, увидимся в день выплаты.
  
  — Я рад, что вы не забываете о нас.
  
  Лейтенант Синкфилд, из отдела убийств городской полиции, мужчина моего возраста, курил сигарету за сигаретой, то есть в день ему требовалось как минимум четыре пачки. В сравнении с ним я почувствовал себя суперменом, поскольку бросил курить два года тому назад.
  
  Я рассказал Синкфилду и его диктофону все, что знал о смерти Каролин Эймс. Потом мы посидели в молчании в мрачной комнатке на третьем этаже здания полицейского участка, расположенного по адресу Индиана-авеню, 300. Лейтенант Синкфилд, вероятно, пытался найти вопрос, который еще не задал мне, а я убеждал себя, что мне совсем не хочется курить.
  
  — Сколько ей было лет? — спросил я. — Двадцать три?
  
  — Двадцать два. Исполнилось в прошлом месяце.
  
  — Есть какие-нибудь идеи?
  
  Во взгляде его синих глаз не нашлось место ничему, кроме подозрительности. Волосы его тронула седина, но они не поредели. Даже улыбка, и та выходила у него подозрительной.
  
  — Какие идеи? — спросил он.
  
  — Насчет того, кто ее убил.
  
  — Абсолютно никаких. У нас есть только вы, и никого более.
  
  — Негусто.
  
  Он вроде бы согласился со мной, и комната вновь погрузилась в молчание, пока он не затушил очередную сигарету.
  
  — Кто-то побывал в ее квартире.
  
  — Интересно.
  
  — Да. Все перевернули вверх дном. Возможно, искали пленки, о которых вы упоминали. Это не ограбление. У нее был переносной цветной телевизор. Его не тронули, только сняли заднюю стенку, чтобы посмотреть, не спрятано ли чего внутри. Мы нашли два диктофона. Один из тех, что подсоединяются к телефонному аппарату.
  
  — Где она жила?
  
  — В Джорджтауне. На Эр-стрит. Отличная квартирка. С настоящим камином, просторной кухней. Рента, полагаю, обходилась ей в мое двухнедельное жалование.
  
  — Похоже, она могла себе такое позволить.
  
  — Что вы имеете в виду?
  
  — Хочу сказать, что у нее была богатая мамочка.
  
  — И папочка, — добавил Синкфилд. — Он тоже не страдал от нехватки денег. Я бы не стал возражать, если б моя жена подарила мне миллион долларов. Не стал бы, будьте уверены. Вы не женаты, так?
  
  — Уже нет.
  
  — Считайте, что вам повезло, — он помолчал, вероятно, подумал о своей семейной жизни. — Догадайтесь, что подарила мать Каролин Эймс на двадцать первый день рождения?
  
  — Миллион долларов.
  
  Синкфилд, надо отметить, удивился.
  
  — Вы, значит, кой-чего наковыряли?
  
  — Конечно, я же собираю материал.
  
  — Миллион положен на ее счет в банке. И до тридцати лет она может снимать только проценты. Как вы думаете, сколько набежит за год?
  
  — Точно не знаю. Не меньше шестидесяти тысяч. Возможно, даже семьдесят пять.
  
  — Тяжелая жизнь, не так ли? Шестьдесят тысяч долларов в год. Одному-то человеку.
  
  — Я бы не отказался проверить, возможно ли это.
  
  Синкфилд нахмурился.
  
  — Старина Сайз, должно быть, неплохо вам платит. Зарабатывает он прилично.
  
  — Мое жалование и близко не лежит с шестьюдесятью тысячами.
  
  — Вы получаете половину?
  
  — Меньше половины.
  
  Синкфилд перестал хмуриться. От моих слов настроение у него улучшилось. Похоже, он даже решил, что может проявить великодушие, поскольку мои доходы не шибко отличались от его.
  
  — В ее квартире мы нашли кое-что интересное.
  
  — Что именно?
  
  — Завещание. Не так-то часто двадцатидвухлетние пишут завещания. В двадцать два года думаешь, что будешь жить вечно, и еще пару недель.
  
  — А много среди ваших знакомых двадцатилетних, у которых на счету лежит миллион долларов?
  
  — Не много, — признал он. — Скорее, ни одного.
  
  — Когда она его написала? — спросил я.
  
  Синкфилд кивнул.
  
  — В этом, возможно, что-то есть. Три недели тому назад.
  
  — Кому она оставила деньги?
  
  — Экс-сенатору. Своему отцу.
  
  — Значит, один подозреваемый у нас есть.
  
  — А не пора ли вам домой, — огрызнулся Синкфилд.
  Глава 6
  
  Разгоревшуюся ссору я бы оценил шестью баллами по шкале Лукаса для измерения силы семейного конфликта. Может, даже и семью.
  
  Началось все вечером, когда, вернувшись домой, я допустил ошибку, рассказав Саре об интересном происшествии на Коннектикут-авеню, участником которого я чуть было не стал.
  
  Она поначалу встревожилась, так встревожилась, что настояла на том, чтобы мы немедленно поднялись в спальню, где бы она могла утешить меня известным ей способом. Я не устоял, и мы сорок пять минут утешали и успокаивали друг друга в постели.
  
  А вот потом вспыхнула ссора. Она набирала силу с каждым выпитым «мартини» и произнесенным Уолтером Кронкайтом словом, достигла пика за обедом (отбивные, овощной салат, тушеная морковь), а к вечеру тлела угольками отдельных реплик. К завтраку (сваренные вкрутую яйца, недожаренная ветчина, пересушенный гренок) мы оборвали все каналы общения, за исключением шуршания газеты да шарахания чашки об стол.
  
  — Хорошо, — первым пошел на попятную я. — Я сожалею о том, что меня едва не убили. Приношу свои извинения.
  
  Мартин Рутефорд Хилл, заметив, что мы вспомнили о существовании языка, включился в разговор.
  
  — Хара соун плок, — возможно, он сказал «плог».
  
  — Ты мог бы хотя бы позвонить и сказать, что с тобой все в порядке.
  
  На мгновение я попытался воспринять ее лотку.
  
  — Извини. В следующий раз я всенепременно позвоню.
  
  — Что значит, в следующий раз? За этим, выходит, ты поступил к Сайзу? Соглашаясь на эту работу, ты говорил, что она позволит тебе чаще бывать дома. За прошедшие три недели ты оставался дома два дня. А остальное время провел или в Джорджии, или в Пентагоне с этим безумным майором.
  
  Безумного майора звали Карл Соммерс. Военный историк, он писал докторскую диссертацию, в которой сравнивал операции джи-ай на черном рынке Европы в последний период Второй мировой войны с аналогичными операциями, имевшими место в разгаре войны во Вьетнаме. Выводы у него получались очень любопытные. По завершению исследований он намеревался написать по материалам диссертации книгу, уйти в отставку и составить мне компанию на историческом факультете того самого колледжа, где остановилось время. Сара полагала майора безумным, потому что каждый день он ходил на работу и обратно пешком (десять миль в один конец), не ел ничего, кроме постного мяса и прессованного творога, а по субботам надевал рыжий парик и бродил по Джорджтауну в поисках малолеток. Свои мужские достоинства майор Соммерс мог проявить только с четырнадцати- или пятнадцатилетними девчушками. Он говорил, что его это тревожит, но не настолько, чтобы обращаться к помощи специалистов. Совсем недавно майору стукнуло тридцать шесть.
  
  Я улыбнулся Саре.
  
  — В Пентагоне я нашел все, что хотел. Так что теперь буду проводить дома гораздо больше времени.
  
  — Я не хочу, чтобы ты думал, будто я какая-то безмозглая курица-наседка, но, когда ты сказал, что тебя едва не убили, я заволновалась. Испугалась за тебя. Я не хочу, чтобы с тобой что-то случилось. А потом рассердилась. И ничего не могла с собой поделать. Ужасно рассердилась.
  
  — Понятно, — кивнул я. — Давай об этом забудем.
  
  Она пристально посмотрела на меня.
  
  — Тебе это нравится?
  
  — Что?
  
  — Копаться в грязи. И чем более вонючая эта грязь, тем большее ты получаешь удовольствие. А людские извращения просто завораживают тебя. И в своем деле ты большой дока. Иногда это меня тревожит.
  
  — Я всего лишь историк.
  
  Сара кивнула.
  
  — Кажется, я знаю, где бы ты действительно хотел работать.
  
  — Где?
  
  — В аду. Ты бы прыгал от радости, получив у дьявола место историка.
  
  Штаб-квартира лоббистской фирмы, называемой «Баггер организейшн», размещалась в старом особняке на Кью-стрит, к западу от Коннектикут-авеню, аккурат между прибежищем кришнаитов и клиникой, в которой четверо докторов лечили от запоев самых влиятельных алкоголиков Вашингтона.
  
  Особняк этот, трехэтажный, из красного кирпича, с подвалом, попал в поле зрения Исторического общества округа Колумбии, благодаря чему его не снесли, дабы освободить место для еще одной автостоянки. Как выяснилось, президент Хардинг на какое-то время поселил в нем свою любовницу, прежде чем нашел для нее более скромные апартаменты в доме 2311 по Коннектикут-авеню.
  
  Я расплатился с шофером такси, вошел в крошечный вестибюль и нажал на черную кнопку над табличкой со словом «Звонок» и стал ждать, что за этим последует.
  
  — Кто здесь? — мгновением позже спросил суровый голос.
  
  — Декатар Лукас.
  
  — Входите, — и тут же зажужжал электрический привод замка.
  
  Ручки на двери я не обнаружил, а потому просто толкнул ее. Дверь не шелохнулась и я позвонил вновь.
  
  — Толкайте сильнее, — посоветовал мне все тот же голос. Я толкнул сильнее и дверь распахнулась. Я постучал по ней, чтобы убедиться, что сделана она из толстого стального листа. Моя догадка подтвердилась.
  
  Я вошел в большой холл, сразу отметив, что стены отделаны панелями из светлого дуба. Справа витая лестница уходила на второй этаж. Слева за столом сидела миловидная молодая женщина.
  
  — Мистер Лукас? — она ослепительно улыбнулась.
  
  — Да.
  
  — Пройдите через эту дверь в кабинет мистера Каттера.
  
  Она указала на дверь за спиной. Едва я вошел в просторный кабинет, невысокий мужчина поспешил мне навстречу, протягивая руку.
  
  — Я Джонни Каттер, мистер Лукас, — я пожал его руку, крепкую и жесткую.
  
  — Добрый день, мистер Каттер.
  
  — Присядьте, пожалуйста. Полковник вот-вот закончит телефонный разговор, а я, если вы не возражаете, подпишу несколько писем.
  
  Я не возражал. Сел в кожаное кресло, а Каттер проследовал за письменный стол. Сидя, он напоминал крупную, мускулистую жабу, охраняющую покой спящего принца. Я наблюдал, как он подписывает письма. Делал он это не спеша, с расстановкой, даже улыбаясь. Похоже, ему нравилась собственная подпись.
  
  Я огляделся. Несмотря на стол из красного дерева, добротную кожаную мебель, толстые восточные ковры, уюта здесь было не больше, чем в казарме. Я, однако, не видел в этом ничего удивительного, поскольку Каттер прослужил в армии двадцать лет, последние десять в чине сержант-майора.
  
  Подписав письма, Каттер посмотрел на меня и дважды мигнул, как мигнула бы жаба. Встал и строевым шагом направился к двери. Дважды постучал, и я подумал, сколько раз и в скольких странах стук этот сообщал полковнику Уэйду Моури Баггеру хорошие новости или плохие, а может, уведомлял о том, что рабочий день кончился и пора идти домой.
  
  — Войдите, — послышалось из-за двери.
  
  Каттер распахнул дверь и рявкнул:
  
  — Прибыл мистер Лукас.
  
  Голос у него был зычный, какие всегда в цене в церкви и у зазывал.
  
  Фигура Каттера напоминала перевернутый треугольник.
  
  Плечи его полностью перекрывали дверной проем. Кивком головы он дал знать, что я могу предстать пред очами полковника.
  
  Он встречал меня, встав из-за стола, с улыбкой на лице, вышедший в отставку полковник Уэйд Моури Баггер, а предварительно я провел два дня в городке Осилла, штат Джорджия, собирая на него досье. В Осилле помнили Уэйда Моури Баггера, хотя он ни разу там не появился, после того, как в одна тысяча девятьсот сорок втором году ушел на войну. Происходил он из хорошей семьи, во всяком случае, со стороны матери. Уэйды поселились в Виргинии до войны за независимость. Моури дали южанам двух генералов, что участвовали в сражениях с северянами, и старожилы Осиллы вспоминали, что полковник Баггер числил их обоих в своих предках. Что же касается Баггеров, то о них лучше вообще не говорить, но в тысяча девятьсот двадцать втором году именно Лайон Баггер в теплую лунную ночь заманил симпатичную учительницу из Мэйсона на заднее сидение своего автомобиля и через три месяца даже женился на ней, чтобы двумя неделями позже исчезнуть навсегда. Вероятно, сбежав на север. В наследство от отца Уэйду Моури Баггеру достались широкая кость, высокий, шесть футов три дюйма, рост, зеленые глаза, густой баритон да обаятельная белозубая улыбка, которая, по утверждениям жителей Осиллы, отличала всех Баггеров.
  
  Мы обменялись рукопожатием и поздоровались. Уэйд Моури Баггер стоял, пока не убедился, что я удобно устроился в кресле. Лишь после этого он опустился на стул с обтянутой кожей высокой спинкой, какие любят члены Верховного суда, и положил ноги на стол, позволив мне полюбоваться отлично начищенными туфлями. Будь у меня такое желание, я мог бы купить такие же за восемьдесят пять долларов, но не делал этого из скромности. Наши с Каттером нош утопали в толстом, цвета табака, ковре. Сидели мы в глубоких креслах. У дальней стены стоял диван, также обитый светлой кожей. Перед ним низкий длинный столик на витых ножках. Стены украшали четыре картины, как мне показалось, французских импрессионистов второго калибра. Потом я выяснил, что догадка моя верна, и «Баггер организейшн» застраховала их на девяносто пять тысяч долларов.
  
  Полковник Баггер вновь улыбнулся мне и чуть повернул голову, чтобы наблюдать за односторонним движением по Кью-стрит. Шло строительство новой линии подземки, полоса движения сократилась вдвое, машины еле ползли, а потому некоторые особо нетерпеливые водители усиленно жали на клаксон. Но благодаря звуконепроницаемым стенам и окнам, Баггер не мог слышать гудков, а также раскатов грома, рева низколетящих самолетов и, если уж на то пошло, конца света.
  
  — Я надеюсь, мистер Сайз вполне здоров, — Баггер все еще смотрел на ползущие автомобили.
  
  — Да.
  
  — Я попросил мистера Каттера поприсутствовать при нашем разговоре, если, конечно, вы не возражаете.
  
  — Отнюдь.
  
  Тут Баггер вновь посмотрел на меня. Красивая у него была голова. Густые вьющиеся, совершенно седые волосы, зеленые глаза под густыми бровями, прямой нос, а под ним аккуратная полоска усов, сильный, чуть раздвоенный подбородок. Пожалуй, не хватало только монокля.
  
  — Вы — новый сотрудник мистера Сайза, не так ли?
  
  — Совершенно верно.
  
  — Я думал, что познакомился со всеми на прошлое Рождество, когда они налетели на нас, как саранча. Ты прозвал их саранчой, не так ли, Джонни?
  
  — Да, — подтвердил Каттер. — Саранчой.
  
  — Что привело вас ко мне, мистер Лукас?
  
  — Во-первых, «Анакостия корпорейшн».
  
  — А во-вторых?
  
  — Некоторые вопросы, касающиеся конкретных людей.
  
  — Кого именно?
  
  — Президента «Анакостия корпорейшн», Френка Хайсмита и сенатора Эймса.
  
  — Вы знаете, что случилось с дочерью сенатора, не так ли? Какой кошмар! Мне сказали, что сенатор вне себя от горя.
  
  — У него выдался плохой год. Но давайте начнем с Френка Хайсмита и «Анакостия корпорейшн».
  
  — Давайте.
  
  — Он сделал потрясающую карьеру, не так ли?
  
  Баггер согласно кивнул.
  
  — Вы абсолютно правы. У нас, кстати, есть буклет с его биографией. Могу презентовать, если он вам понадобится.
  
  — Буклет я читал. Мне он не нужен. Ребенком я покупал у Френка мороженное в Денвере. В тысяча девятьсот сорок девятом году, когда он начинал с двух грузовиков, за рулем которых сидели он и его жена. К пятьдесят третьему году у него было уже сорок грузовиков и им заинтересовались тимстеры.[1] Он попытался дать взятку руководителю одного из региональных отделений, чтобы от него отстали, его поймали с поличным и посадили в тюрьму во Флориде.
  
  — Это далеко не новость, мистер Лукас. Полагаю, мистер Хайсмит заплатил за свою ошибку.
  
  — Конечно. Пока он сидел в тюрьме, мороженное продавала его жена. Выйдя на свободу, он продал грузовики, выручив около ста тысяч долларов. На них купил акции денверской «Денсайд, Инк.», занимающейся производством алюминия. Каким-то образом, никто не знает каким, ему удалось захватить контроль над компанией. Затем, заняв денег, он приобрел чикагскую косметическую фирму «Майрофэа», годовой оборот которой в одно время составлял четыре миллиона долларов. Когда же ее покупал Хайсмит, стоила компания, если меня не подводит память, девять тысяч пятьсот двадцать четыре доллара.
  
  — Я могу лишь отметить, что у вас чертовски хорошая память, — вставил Каттер.
  
  — Благодарю. После этого Хайсмит приобрел еще несколько компаний, быстро идущих ко дну. В шестьдесят первом он сорвал крупный куш. Нашел жемчужину. «Бойсдарк поттери компани» из Талсы, убытки которой в шестидесятом и шестьдесят первом годах превысили миллион долларов, а долги достигли семи миллионов.
  
  — От таких компаний тоже может быть польза.
  
  — Естественно, может, не зря же ваш клиент так кропотливо собирал этот мини-конгломерат. Он назвал его «Анакостия корпорейшн». Не знаю, почему. Может, понравилось такое буквосочетание. И начал искать фирму, зарабатывающую много денег, на предмет слияния с ней. Ему было что предложить: если компания, работающая с прибылью, сливается с другой, которая терпит убытки, она может значительно снизить налоговые выплаты. Но вы это, наверное, знаете?
  
  — Да уж, это не укрылось от нашего внимания, — сухо ответил Баггер.
  
  — Так вот, ваш клиент Хайсмит огляделся и нашел то, что искал: «Саут плейнс компани» из Далласа. «Саут плейнс» как раз распродала принадлежащую ей недвижимость, в том числе пару нефтеперегонных установок, и жировала. Ее активы составляли сорок пять миллионов, половина из них наличностью. То есть год компания закончила бы с большой прибылью. И Хайсмит заключил сделку с председателем и несколькими наиболее влиятельными членами совета директоров. Он предложить купить их акции по более высокой цене. На бирже они шли по двадцать два доллара. Хайсмит давал тридцать один. За это они должны были подать заявление об отставке и уступить свои места Хайсмиту и его дружкам. Высокие стороны договорились. Хайсмит намеревался занять денег в одном их бостонских банков. После слияния новая компания заявила бы об имеющимся долге перед банком. Другими словами, «Сайт плейнс» заплатила бы за то, что ее проглотили.
  
  — Это обычная практика, — пробурчал Каттер.
  
  — Разумеется, — я не собирался спорить с очевидным. — Но на этот раз некоторые акционеры «Саут плейнс» пронюхали о сделке и подняли шум. Хайсмит встревожился. И обратился к вам. Он хотел, чтобы вы успокоили основную массу акционеров, пока он будет разбираться с крикунами. А можно ли найти более действенное успокоительное, чем речь американского сенатора о той выгоде, которую получают акционеры любой компании, согласившейся на слияние с «Анакостия корпорейшн».
  
  Я замолчал. Мои хозяева также не раскрывали рта, так что пауза изрядно затянулась. На губах Баггера играла легкая улыбка. Каттер искоса поглядывал на меня.
  
  — А теперь позвольте задать вопрос, — перешел я к делу.
  
  — Мы внимательно вас слушаем, — улыбка Баггера стала шире.
  
  — Как вы и Каттер использовали двести тысяч долларов наличными и два мешка с золотыми слитками, которые украли из соляной шахты в Меркерсе, что в Германии, в апреле одна тысяча девятьсот сорок пятого года?
  Глава 7
  
  Свой метод ведения допроса я разрабатывал и оттачивал многие годы. Я бубнил о чем-либо хорошо известном или задавал вопросы, ответы на которые лежали на поверхности. А потом взрывал «бомбу» и наблюдал, что из этого выйдет. Иногда мои собеседники краснели, бывало, что раскалывались, как орех под ударом молотка, случалось, решали, что я блефую. Именно такую тру и повел Баггер.
  
  Лицо его ни на йоту не переменилось. Будь в глазу монокль, он бы остался на месте. А вот Каттер весь напрягся. Повернувшись к нему, я увидел жабу, изготовившуюся к прыжку. По кивку полковника он бы без промедления сломал мне руку. Скорее всего, правую.
  
  Но полковник не дал такой команды. Вместо этого он улыбнулся, как бы показывая, что оценил мою шутку. Хотя, по его разумению, ей недостает хорошего вкуса.
  
  — Шестое чувство подсказывает мне, мистер Лукас, что в последнее время у вас не было ни одной свободной минуты.
  
  — Три недели не разгибал спины, — признал я.
  
  — Меркерс, — повторил он. Таким тоном, будто старался вспомнить, с чем он может связать это название, но негодница-память отказывалась ему помогать.
  
  — Германия, — уточнил я. — Апрель сорок пятого. Тогда вы были первым лейтенантом, а Каттер — сержантом. Как явствует из архивных материалов, вы оба в составе разведывательного отделения двигались в авангарде вашей дивизии. Девятой. На джипе. Я ничего не напутал?
  
  Баггер взглянул на Каттера, который пожал плечами.
  
  — Мы воевали в Германии, — выдавил из себя Каттер. — Это я помню. А вот местечка с названием Меркерс не припоминаю.
  
  — Его нет практически ни на одной карте. Маленькая деревушка. Но, согласно показаниям трех ее жителей, армейский джип с двумя американскими военнослужащими прибыл в Меркерс в тринадцать часов и военнослужащие начали спрашивать, как им проехать в нужное им место. Американцы не знали немецкого, немцы — английского. Немцы подумали, что американцам нужна соляная шахта, поскольку других достопримечательностей в окрестностям Меркерса не было. Это все отмечено в рапорте си-ай-ди.[2] Си-ай-ди так и не установил личности этих двух военнослужащих. Мне это удалось.
  
  — Неужели? — спросил Баггер. — И каким образом?
  
  — Основываясь на слухах и интуиции. По слухам вы и Каттер сделали большие деньги на черном рынке в Германии и, позднее, в Корее. Но, подняв материалы, касающиеся отделения разведки, я могу доказать, что именно вы приехали в Меркерс в час пополудни четвертого апреля. Другие туда попасть не могли. Только вы ехали на джипе, а кого-то еще, помимо вашего отделения, командование девятой дивизии в разведку не посылало.
  
  — Понятно, — протянул Баггер.
  
  — Мне продолжать?
  
  Теперь уже плечами пожал полковник.
  
  — Почему нет?
  
  — Шахту охранял лишь один человек. Старик. Немец. Звали его Вильгейм Фессер. Шестидесяти двух лет от роду. Он и повез вас на лифте вниз. На глубину две тысячи сто футов. Там они все и прятали.
  
  — Что, все? — спросил Каттер. Я процитировал по памяти.
  
  — Четыре тысячи мешков с печатью Рейхсбанка. Каждый с двадцатью пятью фунтами золота в слитках. Кроме того, опечатанные ящики с иностранной валютой. Двенадцать миллионов американских долларов, один миллион французских франков, сто десять тысяч английских фунтов, четыре миллиона норвежских крон. Вы же знаете, как скрупулезно ведут немцы свои гроссбухи.
  
  Баггер и Каттер молчали. Молчали и смотрели на меня. И я ударил из орудий главного калибра.
  
  — Американские военнослужащие взяли по сто тысяч долларов и по два два мешка с золотыми слитками. Больше они унести не смогли. Может, старик еще и помог им перетаскивать золото. По крайней мере, проверка выявила именно такую недостачу. Лифт поскрипывая пополз вверх. Возможно, это произошло на полпути. Возможно, когда лифт преодолел две трети подъема. Один из военнослужащих достал из кобуры пистолет сорок пятого калибра, приставил к спине старика и буквально разорвал его пополам. Пули потом выковыряли из стенок кабины. В старика стреляли дважды.
  
  На том я и закончил. Это версию мы с безумным майором составили, основываясь на интуиции, слухах и даже некотором фактическом материале. И ответная реакция Баггера должна была показать, попали мы в «десятку» или в «молоко».
  
  Он долго, очень долго смотрел на меня, прежде чем я услышал:
  
  — Что вам от меня нужно, Лукас?
  
  — Компромат на сенатора Эймса.
  
  — Какой еще компромат?
  
  — Тот, что имеется в вашем распоряжении.
  
  — А с чего вы взяли, что он у нас есть?
  
  — Иначе и быть не может. Что еще может заставить человека выйти на трибуну сената и собственными руками порушить свою карьеру? Уж во всяком случае, он сделал это не ради пятидесяти тысяч долларов. Он в них не нуждался. У него есть по меньшей мере миллион. Он мог уступить только шантажу. Иной причины я назвать не могу.
  
  Баггер улыбнулся.
  
  — Потому что вы не знаете тонкостей нашего бизнеса.
  
  — Какого бизнеса? Покупки и продажи американских сенаторов?
  
  — Позвольте рассказать вам одну историю. Едва ли вы сможете воспользоваться ею, потому что доказательств вам не найти. Да и публикация немного бы дала, так как человек этот уже умер, — он посмотрел на Каттера. — Я хочу рассказать ему о судье Остине.
  
  Каттер кивнул.
  
  — Хорошая история.
  
  Баггер откинулся на высокую спинку, заложил руки за голову, посмотрел в потолок.
  
  — Хотите верьте, хотите — нет, но моих друзей однажды попросили подкупить члена федерального апелляционного суда. Судью Теодора Остина. Слышали о таком?
  
  — Полагаю, что да, — ответил я.
  
  — Так вот, он получил блестящее образование, этот Теодор Остин. Начал с дипломов бакалавра и магистра в университете Ратгерса, добавил к этому степень бакалавра теологии в университете Бейлора. Там он изучал санкрит, греческий, латынь и древнееврейский. После этого год проучился в Северо-западном университете. Затем еще два года в университете Бонна. Стал баптистским священником и год приглядывал за паствой в маленькой церкви в Гроув-Сити, штат Пенсильвания. Но его страсть к знаниям осталась неудовлетворенной, а потому он решил изучать право в Пенсильванском университете, а получив диплом, стал практиковать в Филадельфии. Заинтересовался политикой. Его избрали в сенат штата Пенсильвания. Пару лет спустя президент Гарри Трумэн назначил его окружным прокурором штата Пенсильвания, а когда открылась вакансия в федеральном апелляционном суде третьей инстанции,[3] место это и получил наш знаток санкрита. В отставку его проводили с почетом и всеми полагающимися ему привилегиями, без единого пятнышка на чести или репутации. Трудно подкупить такого человека, не правда ли?
  
  — Я бы сказал, невозможно.
  
  — Так думали и наши друзья, но они все-таки решили предпринять такую попытку. Добились встречи с Остином и начали осторожно подходить к тому, что их интересовало. Судья оборвал их через пять минут. Знаете, что он изрек?
  
  — Понятия не имею.
  
  Баггер улыбнулся.
  
  — Он спросил: «И о какой сумме идет речь, господа?» — Баггер рассмеялся. — «О какой сумме идет речь, господа?» — смакуя, повторил он. — После этого мои друзья могли купить нужное решение за двадцать пять тысяч долларов, а продавали его за пятьдесят. Их очень опечалила отставка судьи Остина.
  
  — В вашу историю трудно поверить, — заметил я.
  
  — Почему? — удивился он. — Из-за того, что «Дом правосудия — святое место, а потому должно оберегаться от скандала и подкупа». Это цитата, или ее часть.
  
  — Это вступление к нормам юридической этики Американской ассоциации адвокатов. Но что хотите этим сказать?
  
  — Господи, да это же очевидно, — воскликнул Каттер. — Я не закончил девяти классов, и то все понимаю. Дело в том, что ранее никто не спрашивал судью, а не желает ли тот продаться.
  
  — Именно так, — подтвердил Баггер.
  
  — То есть до вас никто не пытался подкупить сенатора Эймса?
  
  Баггер не ответил. Подошел к окну и выглянул из него. Наверное, хотел убедиться, что на Кью-стрит по-прежнему пробка. Потом повернулся и посмотрел на меня.
  
  — Занятную вы рассказали историю. О… ах, да, о Меркерсе, что в Германии.
  
  — Совершенно верно. О Меркерсе.
  
  — За этим ничего не стоит, не так ли?
  
  — Не стоит?
  
  — Нет. Но вы готовы поменять ее на то, что вам нужно.
  
  — Возможно.
  
  — Если Френк Сайз напечатает вашу историю, он ничего не сможет доказать.
  
  — Он может напечатать ее, а доказывать придется армии. По убийствам срока давности нет. Они смогут раскопать те самые рапорты, которые раскопал я. Они смогут задействовать армейский си-ай-ди в Германии. Делать-то им там особо нечего. Возможно, они даже найдут оставшихся в живых свидетелей. Я даже не пытался их искать. Материала у меня не много, но Сайзу хватит и этого. Факты его никогда не волновали. У вас, разумеется, останется право подать на него в суд. Но удастся ли вам отмазаться — большой вопрос.
  
  — Что вам нужно, Лукас? — спросил Каттер.
  
  — Я уже говорил. Хочу знать, чем вы прижали Эймса.
  
  Каттер кивнул.
  
  — И, если мы вам скажем, вы засунете это выдумку о Германии в долгий ящик?
  
  — Возможно. Все будет зависеть от того, насколько правдивой покажется мне ваша информация.
  
  — Скажи ему, — Каттер посмотрел на своего босса.
  
  — Он блефует, Джонни, — возразил Баггер.
  
  — Да, скорее всего, но я не хочу, чтобы мальчики из си-ай-ди проверяли, а чем я занимался во время и после войны. Меркерс — это ерунда, но кое на что они могут наткнуться, — он усмехнулся. Скорее зло, чем весело. — Ангелов среди нас нет.
  
  — Не смею с вами спорить.
  
  — Хорошо, мистер Лукас, — Баггер вновь уселся за стол. — Я расскажу вам о сенаторе Эймсе, но, боюсь, вас ждет разочарование.
  
  — Это я переживу.
  
  Баггер вновь откинулся на спинку, сложил руки на столе. Я подумал, что именно так и должен выглядеть ректор колледжа, в котором я намеревался преподавать.
  
  — Взятки в пятьдесят тысяч долларов не было.
  
  — Я же сказал, что хочу знать правду.
  
  — Вы ее узнаете, если будете слушать, — укорил меня за нетерпение Каттер.
  
  — Действительно, мы сняли с нашего банковского счета пятьдесят тысяч долларов, чтобы подкупить нашего ручного сенатора. Но мы не так наивны, чтобы передавать деньги из рук в руки. Если бы он настаивал на том, чтобы получить наличными, мы бы нашли способ заплатить ему купюрами, которые никто и никогда не связал бы с нами. Или устроили ему банковскую ссуду. Разумеется, незастрахованную, так что через пару лет, уплатив мизерные проценты, он мог бы забыть о том, что это ссуда. Или перевели бы пятьдесят тысяч в его любимую благотворительную организацию или в фонд его избирательной кампании. Короче, способов дать взятку масса, и только самые несмышленые могут совать деньги, только что снятые с банковского счета. Надеюсь, вы меня понимаете.
  
  — Несомненно. Но вы так и не объяснили, каким образом две тысячи долларов с вашего счета попали на его счет. Когда Сайз написал об этом, вы заявили, что одолжили сенатору эти деньги. Естественно, вам никто не поверил. Все решили, что сенатор положил две тысячи в банк, а остальное растратил или спрятал под матрацем или в личном сейфе.
  
  Баггер вздохнул.
  
  — Мы одолжили ему эти деньги. В субботу утром мы встретились в его кабинете. Вечером он должен был выступать в Лос-Анджелесе. И вдруг выяснилось, что он забыл дома бумажник и билет на самолет. Во всяком случае, сказал, что забыл их. И спросил, можем ли мы одолжить ему наличные… на билет и карманные расходы. У меня были пятьдесят тысяч долларов, так что я одолжил ему две.
  
  — Почему он не поехал домой за бумажником и билетом?
  
  — Вы знаете, где он тогда жил?
  
  — В Мэриленде, у Чезапикикского залива.
  
  — Самолет вылетал из аэропорта Даллеса. Если бы он поехал в Мэрилевд, то опоздал бы на рейс.
  
  — Он не произнес и речь в Калифорнии, — встрял Каттер. — В последний момент отменил поездку.
  
  Я покачал головой.
  
  — Он вел себя, как полный идиот.
  
  — Или хотел, чтобы его схватили за руку, — предположил Баггер.
  
  — Это исключить нельзя, но верится с трудом, — я посмотрел на Баггера. — В Соединенных Штатах сто сенаторов. Почему вы выбрали Эймса?
  
  — Мы его не выбирали. Не называя имен, скажу вам, что есть по меньшей мере четыре сенатора, которые за пятьдесят тысяч долларов готовы на многое. Один, во всяком случае, избирался в Сенат именно для того, чтобы сколотить там приличное состояние, и очень в этом преуспел. Мы намеревались обратиться к одному из них, когда прослышали о сенаторе Эймсе.
  
  — И что же вы прослышали?
  
  — Нам сообщили, что он… как бы это выразиться… созрел.
  
  — И кто же вам сообщил об этом?
  
  — Одна из наших сотрудниц, которые напрямую связаны с Сенатом.
  
  — Где же она узнала об этом?
  
  Каттер глянул на Баггера. Оба заулыбались.
  
  — Я не ошибусь, Джонни, если скажу, что она узнала об этом в постели?
  
  — Лежа на спине, — добавил Каттер.
  
  — Как ее зовут?
  
  — Конни Майзель.
  
  — Давно она у вас работает?
  
  — Увы, ее уже нет в наших рядах, — ответил Баггер.
  
  — Вы ее уволили?
  
  Каттер хмыкнул.
  
  — Она упредила нас заявлением об уходе.
  
  — И долго она у вас проработала?
  
  — Сколько, Джонни? — спросил Баггер. — Год?
  
  — Примерно.
  
  — Что вам о ней известно?
  
  Полковник Баггер пожал плечами.
  
  — Она из Калифорнии. Школу закончила в Лос-Анджелесе. Кажется, Голливуд Хай. Получила стипендию в колледже Миллз в Окленде. После его окончания вернулась в Лос-Анджелес. Работала в небольшом рекламном агентстве, на радио, у лоббиста в Сакраменто. Мы наняли ее из-за ее опыта общения с законодателями.
  
  — Как она оказалась в Вашингтоне?
  
  — Она вела рекламную кампанию продюссера, который продвигал одну рок-группу. Он слишком спешил, а привело это лишь к тому, что на концерте в одном из престижных залов столицы из пяти мест четыре оказались пустыми. Это был полный провал. Ее уволили. Она пришла к нам. Мы взяли ее на работу.
  
  — Сколько ей лет?
  
  — Сколько, Джонни, двадцать пять или двадцать шесть?
  
  — Двадцать семь, — уточнил Каттер.
  
  — И сейчас она живет с сенатором?
  
  — Да, — кивнул Каттер. — Они свили себе уютное гнездышко в Уотергейте.
  
  — Как она его заставила? — спросил я.
  
  — Произнести речь? — откликнулся Баггер.
  
  Я кивнул.
  
  — Она сказала, что ей достаточно просто попросить его об этом. К тому времени они уже стали… близкими друзьями. Она-таки попросила, а он согласился. Она сказала, что он может получить за это пятьдесят тысяч долларов, но он ответил — не надо, они ему не нужны.
  
  — И вы ей поверили?
  
  — А вы бы нет… получив возможность сэкономить пятьдесят тысяч?
  
  — Когда она сказала вам, что денег он не возьмет?
  
  — По пути в его кабинет.
  
  — То есть когда вы уже взяли деньги в банке?
  
  — Деньги мы взяли в пятницу. Ту сумму, которую хотели использовать, а не конкретные купюры для передачи сенатору. Но иногда им нравится смотреть на деньги. Даже их пощупать. Мы предполагали, что и сенатор подвержен этой слабости.
  
  — Вы ошиблись.
  
  — Да, — признал Баггер. — Ошиблись.
  
  — Давно Конни Майзель живет с сенатором?
  
  Баггер посмотрел на Каттера.
  
  — Давно, — ответил тот. — Пять или шесть месяцев. С тех пор, как он вышел в отставку.
  
  — А как же его жена?
  
  — А что жена? — усмехнулся Баггер. — Это не наша забота. Если вас интересует мнение жены Эймса, почему бы вам не задать ей пару-тройку вопросов? Возможно, вы захотите обождать, пока не пройдут похороны дочери. Но я в этом не уверен. Может, ждать вы не станете.
  
  — Я специализируюсь по скорбящим родителям.
  
  Полковник взглянул на часы.
  
  — У вас есть еще вопросы? Если нет… — фразы он не закончил.
  
  — Пока нет, — ответил я. — Но, возможно, еще появятся.
  
  Каттер поднялся с кресла. Положил руку мне на левое плечо. Я посмотрел на него.
  
  — Знаете, что я вам скажу?
  
  — Что?
  
  — Все эти выдумки о Меркерсе… Я бы поменьше распространялся о них, приятель, — его пальцы вонзились в мое плечо и я едва не вскрикнул от боли. — Вы понимаете, что я имею в виду, — вновь нажатие пальцев и та же острая боль.
  
  — На вашем месте я бы больше этого не делал, — процедил я.
  
  — Не делали?
  
  — Нет. Иначе кому-то может не поздоровиться.
  
  — Совершенно верно, — кивнул Каттер. — Кому-то и может.
  Глава 8
  
  На следующее утро, в четверть девятого, я стоял на ступеньках епископальной церкви святой Маргарет на Коннектикут-авеню и помогал лейтенанту Дэвиду Синкфилду считать пришедших на похороны дочери сенатора, Каролин Эймс.
  
  Отпевали ее в восьми кварталах от того места, где она нашла свою смерть и попрощаться с ней пришло семьдесят два человека, не считая меня, лейтенанта, его напарника, Джека Проктера и мужчины, внешне напоминающего преуспевающего банкира, а на самом деле процветающего частного детектива Артура Дэйна.
  
  Какое-то время я наблюдал, как Синкфилд мешает ему работать. Делал он это с удовольствием.
  
  — Привет, мистер Дэйн, — и надвинулся на частного детектива так что тому пришлось отступить в сторону. — Помните меня? Дэйв Синкфилд.
  
  — Да, конечно, как поживаете, лейтенант?
  
  — Отлично. Просто отлично. Это мой напарник, Джек Проктер.
  
  Дэйн кивнул Проктеру, тот что-то пробурчал, продолжая считать пришедших на похороны.
  
  — У девушки было много друзей, не так ли? — заметил Синкфилд.
  
  — Похоже, — согласился Дэйн.
  
  — Вы тоже ее друг, мистер Дэйн?
  
  — Не совсем.
  
  — Тогда вы, должно быть, здесь по долгу службы.
  
  — В определенном смысле.
  
  — Наверное, только очень важный клиент может вытащить из кабинета такого занятого человека, как вы.
  
  — Для меня важны все клиенты.
  
  Синкфилд кивнул.
  
  — Держу пари, это они в вас и ценят. Знаете ли, мы работаем по этому делу лишь пару дней и выяснили лишь одно: у Каролин Эймс была масса друзей.
  
  — Масса?
  
  — Вот-вот. Я удивился, что многие не пришли на пришли на похороны. Но, вот что я хочу вам сказать.
  
  — Что?
  
  — Я не думаю, что нынче людям нравится ходить на похороны. Раньше они проявляли к ним куда больший интерес.
  
  — Пожалуй вы правы, — согласился Дэйн.
  
  В сорок пять лет он уже начал полнеть. Подбородок старался держать высоко, тем самым скрывая второй. Из-за стекол очков смотрели умные, зеленые глаза. Тонкогубый рот свидетельствовал о нетерпеливости или злости. Волосы поредели. Одевался он консервативно: белая рубашка, строгий галстук, темно-синий костюм, черные туфли. А может, в этот наряд он облачался лишь по случаю похорон.
  
  — Мы часто бываем на похоронах, Проктер и я, — соловьем заливался Синкфилд. — Вы понимаете, это часть нашей работы, учитывая, что служим мы в отделе убийств. Мы проверяем, кто из друзей усопшего приходит, а кто — нет. Но, черт побери, мне нет нужды рассказывать вам об этом. Вы же, некоторым образом, наш коллега.
  
  — Да, — Дэйн еще чуть подвинулся.
  
  Но Синкфилд вновь загородил ему обзор.
  
  — К примеру, мы пришли на похороны дочери сенатора Эймса, и вы тут, как тут. Интересное совпадение. Вы тоже пришли с тем, чтобы посмотреть, кто из ее друзей объявится, а кто — нет?
  
  — Я всего лишь представляю своего клиента, — ответил Дэйн.
  
  — Полагаю, вы не собираетесь назвать мне его имя?
  
  — Не думаю, что это необходимо.
  
  — Не возражаете, если я попробую догадаться?
  
  Дэйн вздохнул.
  
  — Не возражаю.
  
  — Так вот, ваше присутствие здесь указывает на то, что клиент очень важный, иначе вы прислали бы одного из своих мальчиков, которые одеваются, как близнецы, в одинаковые пиджаки и брюки. Но, раз мы удостоены чести лицезреть вас, значит у клиента есть деньги, много денег. Так что я, скорее всего, не ошибусь, сказав, что ваш клиент — жена сенатора, миссис Эймс, с ее несчитанными миллионами баксов.
  
  — Вы беседовали с миссис Эймс, — ответствовал Дэйн.
  
  — Она — ваш клиент?
  
  — Да. Она мой клиент.
  
  — Мы действительно говорили с ней, — признал Синкфилд. — Сразу после убийства ее дочери. О вас она не упоминала. Она наняла вас, чтобы вы выяснили, кто убил ее дочь?
  
  — Вы же знаете, что это конфиденциальная информация, лейтенант.
  
  — У меня на этот счет иное мнение. Она могла быть конфиденциальной, если бы вы готовили ее развод. Тогда да, никто бы с этим не спорил. Этим вы и занимаетесь, участвуете в подготовке бракоразводного процесса?
  
  — Считайте, что да.
  
  Синкфилд улыбнулся. Неприятной улыбкой.
  
  — Хорошо, мистер Дэйн. Разговор с вами доставил мне истинное наслаждение.
  
  — Да, конечно, — кивнул Дэйн и проследовал в церковь.
  
  Синкфилд повернулся ко мне.
  
  — Подслушивали, не так ли?
  
  — В меру возможностей.
  
  — Все слышали?
  
  — Думаю, что да.
  
  — Он много добился, этот бывший бухгалтер.
  
  — Я думал, он работал в ЦРУ.
  
  — Сначала в ФБР, потом перешел в ЦРУ. Вы знаете, кто он теперь?
  
  — Глава «Службы безопасности Дэйна, инкорпорейшн».
  
  — У него двести сотрудников и большинству из них не хватает денег на проезд в автобусе, направляющемся в Детройт из Южной Каролины. Он дает им униформу и платит двести двадцать долларов в час за то, что по ночам они ходят вдоль длинных стальных заборов с повязкой на рукаве, на которой написано «Служба Дэйна», и с заряженным револьвером тридцать восьмого калибра в кобуре. Клиенту их услуги обходятся в четыреста пятьдесят долларов за тот же час.
  
  — Неплохо.
  
  — Знаете, как он начинал?
  
  — Нет.
  
  — Пять лет тому назад ему стукнуло сорок. Он по-прежнему работал в ЦРУ, безо всяких перспектив на продвижение по службе. Двое его начальников затеяли какое-то общее дело с парой парней из ФБР, с которыми он работал раньше. Они взяли его на ленч. В «Хоккей-клаб». Точного дня указать не могу. Возможно, они встречались несколько раз.
  
  — Это неважно, — отметил я.
  
  — Да. Короче, они поведали ему, что есть на свете процветающие граждане, а также компании и прочие организации, которые, не по собственной вине, сталкиваются с проблемами, разрешить которые может опытный следователь, достаточно честный, не косноязычный и обладающий хорошими манерами.
  
  Синкфилд помолчал, чтобы раскурить новую сигарету от крошечного бычка.
  
  — Они сказали, что проблемы эти очень деликатные, поэтому требуют деликатного подхода. Подчеркнули, что они, эти проблемы, столь деликатны, что обычное правосудие не стало бы ими и заниматься. В дальнейшем выяснились, что эти люди и организации хотели бы немедленного разрешения этих проблем, да вот беда, они, сотрудники ЦРУ и ФБР, не знают, кого бы им порекомендовать. А вот если бы Дэйн организовал собственную фирму, они бы гарантировали ему постоянный поток клиентов, мучающихся деликатными проблемами. Если же у Дэйна нет стартового капитала, они полностью доверяют ему и готовы инвестировать по несколько тысяч долларов каждый, чтобы вдохнуть жизнь в новое дело.
  
  — Я слышал, что дело у него спорится.
  
  — Да. Управляется он неплохо и при этом богатеет. Его охранники, не колеблясь, стреляют во всякого, кто движется, особенно в чернокожих. Они доставляют нам массу хлопот.
  
  Напарник Синкфилда, Джек Проктер, коснулся плеча лейтенанта.
  
  — Прибывает миссис Эймс.
  
  Мы повернулись и увидели длинный черный «кадиллак», подкативший к ступеням, ведущим в церковь. Молодой, стройный мужчина, смуглолицый, в темно-сером костюме, выскользнул из-за руля, обежал автомобиль, открыл заднюю дверцу.
  
  Из салона появилась одетая в черное женщина. Когда молодой человек предложил ей руку, она отрицательно покачала головой. Лицо ее закрывала черная вуаль. Она поднялась по лестнице, глядя прямо перед собой. Несмотря на вуаль, я смог разглядеть ее лицо. Волевое, симпатичное, когда-то скорее всего, очень красивое. Я предположил, что ей сорок три или сорок четыре года, хотя выглядела она моложе.
  
  — А где сенатор? — полюбопытствовал я.
  
  — Возможно, в том автомобиле, — Синкфилд указал на второй «кадиллак», вставший в затылок в тому, что привез миссис Эймс. Сенатор вышел из него первым. Огляделся, словно не сразу понял, куда он попал и по какому поводу. У меня возникло ощущение, что выглядит он так, как и должны выглядеть сенаторы, даже берущие взятки. Высокий, подтянутый, с раздвоенным подбородком. Я не мог видеть его глаз, скрытых черными очками, но знал, что они карие. Одни говорили, что они всегда грустные, другие видели в них душевную теплоту. Его каштановые волосы вились по-прежнему (последний раз я видел сенатора по телевизору), но седины в них заметно прибавилось.
  
  Он на мгновение застыл, потом опустил голову, словно пытался вспомнить, а что же ему надобно делать дальше. Повернулся к машине и протянул руку. Левую. Помог женщине выйти из салона, а я помнится, удивился, что за странный свист донесся до моих ушей. И лишь потом понял, что свист этот от моего резкого вдоха. Так я отреагировал на Конни Майзель.
  
  Возможно, я мог бы описать ее тремя словами: светловолосая, красивая, кареглазая. В принципе этого достаточно, чтобы понять, как она выглядела. Впрочем, точно так же можно было сказать, что Тадж-Махал — красивый белый дом, а Мона Лиза — милая женщина с забавной улыбкой.
  
  Дело в том, что у Конни Майзель не было недостатков. Ни единого. Если говорить о ее внешности. И дело не в абсолютно правильных чертах лица. Тогда она не была бы ослепительно прекрасной. Теперь-то я думаю, что лоб у нее был чуть высоковат, нос на йоту длинен, рот слишком широк. Глаза, горящие внутренним огнем, излишне велики. Некоторые могли бы сказать, что у нее чересчур длинные ноги, узкие бедра и высокая грудь. Но сложившись, все эти ошибки природы дали удивительный результат: оторвать взгляд от Конни Майзель не было сил. Ко всему прочему чувствовалось, что она умна. Может, слишком умна.
  
  — Закройте рот, — раздался под ухом голос Синкфилда, — если вам не хочется жевать мух.
  
  — Я не голоден. Я влюбился.
  
  — Впервые увидели ее, так?
  
  — Совершенно верно.
  
  — Когда я впервые увидел ее, то отпросился с работы, поехал домой и оттрахал свою старуху. В разгаре дня, черт побери.
  
  — Нормальная реакция.
  
  — Ну-ну, — хмыкнул Синкфилд. — Видели бы вы мою жену.
  
  Конни Майзель кивнула Синкфилду, когда она и сенатор проходили мимо нас. Сенатор смотрел прямо перед собой. То ли он крепко выпил, то ли пребывал в шоке. Шли они медленно, осторожно переставляя ноги по ступеням.
  
  Синкфилд не кивнул в ответ. Вместо этого он пожирал глазами Конни Майзель и во взгляде его читалась откровенная похоть. Когда она скрылась в церкви, он покачал головой.
  
  — Не следует думать о таком. Во всяком случае, на похоронах в церкви.
  
  — Я же сказал, это реакция нормального человека.
  
  — Наверное, у меня гиперсексуальность. Вы знаете, как выглядит моя жена?
  
  — Нет.
  
  — Она похожа на мальчика средних лет, — он вновь покачал головой. — Что это на меня нашло.
  
  У церкви остановилось такси. Из кабины выскочил молодой человек в темном костюме, белой рубашке и черном галстуке с маленькими белыми точками. Его вьющиеся мелким бесом волосы отливали темной бронзой. Золотисто-коричневая кожа цветом напоминала кофе со сливками.
  
  — Если б я отдавал предпочтение мальчикам, — пробормотал Синкфилд, — этот бы мне понравился. Симпатяга, не так ли?
  
  — Кто он?
  
  — Кавалер. Вождь Игнатий Олтигби.
  
  — Вождь?
  
  — Наследный правитель в Нигерии, а также американский гражданин, поскольку мать его американка. Отец нигериец. Вроде бы. Все так перепутано.
  
  Выглядел Игнатий Олтигби лет на двадцать восемь — двадцать девять. Он легко взбежал по ступенькам и одарил Синкфилда белоснежной улыбкой.
  
  — Привет, лейтенант. Я опоздал?
  
  Синкфилд посмотрел на часы.
  
  — У вас есть еще несколько минут.
  
  — Тогда можно и покурить, — он достал серебряный портсигар, предложил его Синкфилду, но тот поднял правую руку с недокуренной сигаретой. Тогда он предложил портсигар мне. — Не желаете покурить, сэр? — говорил он с английским акцентом.
  
  — Я не курю.
  
  — И правильно.
  
  Он продолжал смотреть на меня, а потому Синкфилд решил, что нас надо представить друг другу.
  
  — Это Декатар Лукас. Игнатий Олтигби.
  
  — Добрый день, — он не протянул руки. И правильно сделал. Я не люблю пожимать чьи-то руки. — Вы приятель Каролин?
  
  — Нет.
  
  — Он репортер, — пояснил Синкфилд.
  
  — О, неужели, — он бросил только что закуренную сигарету на ступеньку и растер ее ногой. — Как это, должно быть, интересно.
  
  — Захватывающе.
  
  — Вот-вот, — он улыбнулся Синкфилду и прошествовал в церковь.
  
  — Как я понимаю, вы с ним уже побеседовали.
  
  — Да, — кивнул Синкфилд. — Он ничего не знает Или говорит, что ничего не знает. Но разве можно ждать чего-то иного от человека, который выдает себя за нигерийского вождя, родился в Лос-Анджелесе и разговаривает, как английский дворецкий? Готов спорить, баб у него больше, чем у петуха — кур.
  
  Джек Проктер, напарник Синкфилда, подошел к нам. Высокий, широкоплечий мужчина с на удивление добрым лицом.
  
  — Пожалуй, я пойду в церковь, Дэйв.
  
  — Почему нет?
  
  — Ты тоже придешь?
  
  — Через минуту-другую.
  
  Мы постояли на лестнице перед церковью, пока Синкфилд докуривал последнюю сигарету. И уже повернулись, чтобы войти в двери, когда по ступеням поднялась женщина в коричневом брючном костюме и остановилась рядом. На пиджаке было восемь больших пуговиц, но располагались они не симметрично, а под углом, потому что женщина неправильно застегнула пиджак. Ее длинные темно-каштановые волосы падали на плечи. Глаза скрывали большие темные очки. На губах алела помада. А жевательная резинка не могла устранить запаха виски. Дорогого виски.
  
  — Здесь отпевают Каролин Эймс? — спросила женщина.
  
  — Да, мадам, — ответил Синкфилд.
  
  Женщина кивнула. Я подумал, что она моложе меня, года тридцать два и тридцать три, и она показалась мне очень уж домашней. Она совсем не напоминала любительниц набраться с самого утра. Наоборот, я легко мог представить ее у плиты, пекущую плюшки.
  
  — Я опоздала? — слова она старалась произносить как можно четче.
  
  — Вы успели вовремя, — ответил Синкфилд. — Вы — подруга мисс Эймс?
  
  — Да нет, пожалуй подруга Каролин. Я давно ее знала. Может, и не очень давно. Шесть лет. Я была секретарем сенатора. Личным секретарем. Потому-то я и знала Каролин. Меня зовут Глория Пиплз. А вас?
  
  Она, похоже, настроилась поболтать, но Синкфилд разом осек ее.
  
  — Моя фамилия Синкфилд, мадам, но, может, вам лучше пройти в церковь и занять место. Служба вот-вот начнется.
  
  — Он там? — спросила Глория Пиплз.
  
  — Кто?
  
  — Сенатор.
  
  — Да, он там.
  
  Женщина решительно кивнула.
  
  — Хорошо.
  
  Она проследовала дальше, практически не шатаясь.
  
  Синкфилд вздохнул.
  
  — Без таких не обходятся ни одни похороны.
  
  — Без кого?
  
  — Без алкоголиков.
  
  В церкви мы уселись в последнем ряду, рядом с напарником Синкфилда, Джеком Проктером, и частным детективом Артуром Дэйном. Два передних ряда по обеим сторонам центрального прохода пустовали. Лишь слева сидели сенатор и Конни Майзель, а справа — мать покойной.
  
  Служба обещала быть короткой, и уже катилась к концу, когда женщина в коричневом брючном костюме, представившаяся как бывшая секретарь сенатора, поднялась и двинулась к алтарю по центральному проходу.
  
  — Бобби! — закричала она. — Черт бы тебя побрал, Бобби, посмотри на меня!
  
  Не сразу до меня дошло, что под Бобби подразумевался экс-сенатор Роберт Эф. Эймс. Служба прервалась. Головы присутствующих повернулись к женщине. Все, за исключением головы Роберта Эф. Эймса. Или Бобби.
  
  — Почему они не подпускают меня к тебе, Бобби? — кричала женщина, которую звали Глория Пиплз. — Я хочу хотя бы минуту поговорить с тобой. Одну чертову минуту!
  
  Синкфилд уже встал и шел по проходу. Но Конни Майзель оказалась проворнее. Она взяла женщину за руку, а та продолжала вопить:
  
  — Я только хочу поговорить с ним! Почему мне не дают поговорить с ним?
  
  Конни Майзель наклонилась к правому уху Глории Пиплз и что-то прошептала. Со своего места я увидел, как побледнела Глория. Она буквально сжалась, затем испуганно огляделась. Потом посмотрела на переднюю скамью, где сидел сенатор. Но увидела лишь его затылок.
  
  Конни Майзель сказала что-то еще, всего несколько слов. Глория Пиплз зло кивнула, повернулась, протиснулась мимо Синкфилда и побежала к дверям. Когда она поравнялась со мной, по ее щекам уже текли слезы. Конни Майзель вернулась на свое место рядом с сенатором. Синкфилд вновь составил мне компанию на заднем ряду. Служба возобновилась.
  
  — Как по-вашему, что все это значит? — спросил Синкфилд.
  
  — Откуда мне знать, — ответил я. — Почему бы вам не справиться у Бобби?
  Глава 9
  
  Большинство пришедших на панихиду уже покинули церковь, и я вновь стоял на ступенях, раздумывая о своем следующим шаге, когда рядом остановился Игнатий Олтигби, достал из портсигара сигарету, постучал ею по тыльной стороне левой руки.
  
  Закурил, выпустил струю дыма.
  
  — Вы работаете у Френка Сайза?
  
  — Совершенно верно.
  
  — Мне говорила Каролин.
  
  — Неужели?
  
  — Да, я был у нее, когда она звонила вам.
  
  — Это любопытно.
  
  Он улыбнулся.
  
  — Я надеялся, что вас это заинтересует. Я даже надеялся на большее: что вы найдете мои слова весьма и весьма интересными.
  
  Я пристально всмотрелся в него. Губы вроде бы улыбались, но до глаз улыбка так и не дошла. Вероятно, путь туда был чересчур длинным.
  
  — Насколько я понимаю, мы говорим о деньгах.
  
  — Да, конечно, раз уж вы упомянули о них.
  
  — Сначала я должен проконсультироваться с Сайзом. О какой сумме идет речь?
  
  — Э… скажем, о пяти тысячах долларов.
  
  — Это большие деньги.
  
  — Не очень. Товар стоит дороже.
  
  — Какой товар?
  
  — Все то, о чем говорила вам Каролин.
  
  — Товар у вас?
  
  — Во всяком случае, я знаю, где его взять.
  
  Я кивнул.
  
  — Ваша последняя цена?
  
  Он отбросил сигарету.
  
  — Я же сказал. Пять тысяч долларов.
  
  — И я повторю, что должен проконсультироваться с Сайзом. Это его деньги.
  
  Олтигби опять улыбнулся.
  
  — Хорошо. Встретимся попозже, выпьем по рюмочке?
  
  — Согласен. Где?
  
  — В тихом и спокойном месте. К примеру, в баре отеля «Вашингтон». В пять?
  
  — В пять, — кивнул я. — Но денег я не принесу.
  
  — Вы хотите сказать, что Сайз сначала захочет проверить качество товара?
  
  — Именно так.
  
  Олтигби улыбнулся во все тридцать два белоснежных зуба.
  
  — Я принесу образец, а если ваш интерес не угаснет, вечером мы сможем совершить обмен.
  
  — Годится.
  
  — Но приходите один, мистер Лукас. Без Френка Сайза и… э… копов.
  
  — Это понятно. Они могут подумать, что вы нарушаете закон, скрываете необходимую следствию информацию.
  
  — Но я ничего не скрываю, не так ли? Я предлагаю ее вам в уверенности, что мистер Сайз передаст ее в надлежащие руки.
  
  — Естественно, передаст, но это обойдется им недешево.
  
  — Правда? — у Олтигби загорелись глаза. Деньги, судя по всему, вызывали у него живейший интерес. — Вы хотите сказать, что он загонит эти материалы копам?
  
  — Совершенно верно.
  
  — И за сколько?
  
  — За десять центов. Именно в такую сумму обойдется им газета с его колонкой.
  
  Френк Сайз хмурился. Я говорил, что он должен заплатить за информацию, он же полагал, что ее можно просто украсть.
  
  — В таком случае я ударю его по голове и отберу все, что будет при нем, — предложил я.
  
  Сайз улыбнулся, затем вновь помрачнел.
  
  — Нет. Вы не из таких.
  
  — Вы правы. Это не мой стиль.
  
  — Нельзя ли уговорить его сбросить цену?
  
  — Я за это не берусь.
  
  — А что вы знаете об этом типе?
  
  — Немного. Он наполовину нигериец, но родился здесь, а потому является американским гражданином. Я думаю, что вырос он в Англии. Во всяком случае, выговор у него, как у англичанина. О, да, он наследный вождь.
  
  — Это еще что такое?
  
  — Титул, передаваемый по наследству, от отца сыну.
  
  — И что он означает?
  
  — Возможно, в социальной иерархии ставит его выше кентуккского полковника. Но только на чуть-чуть.
  
  — И он спал с дочерью Эймса?
  
  — Так мне сказали.
  
  — Надеюсь, его информация стоит таких денег.
  
  — Если не стоит, я ему не заплачу.
  
  — Вы думаете, что сможете оценить его «товар».
  
  — Полагаю, что да. За это вы мне и платите.
  
  Френк Сайз пожевал нижнюю губу, тяжело вздохнул.
  
  — Мэйбл! — крикнул он.
  
  — Что? — донеслось в ответ.
  
  — Зайди на минуту.
  
  Мэйбл вошла в кабинет.
  
  — Что теперь?
  
  — Сходи в банк и возьми пять тысяч долларов.
  
  — Из сейфа?
  
  — Черт, да, из сейфа.
  
  Она посмотрела на меня.
  
  — Чего это он так кипятится?
  
  — Ему приходится тратить деньги. Наверное, причина в этом.
  
  Она кивнула.
  
  — Да, в этом случае реакция у него всегда одинаковая.
  
  — Какими купюрами желает Олтигби получить свои пять тысяч? — спросил меня Сайз.
  
  — Он не сказал. Думаю, десятками и двадцатками. Старыми.
  
  Сайз повернулся к Мэйбл.
  
  — Хватит у нас десяток и двадцаток?
  
  — Если нет, добавлю несколько купюр по пятьдесят долларов.
  
  — Хорошо, — он посмотрел на меня. — Вы собираетесь встретиться с ним в пять?
  
  Я кивнул.
  
  — Чтобы получить образец.
  
  — Хорошо. Если он вас устроит, приезжайте ко мне домой за деньгами.
  
  Я встал.
  
  — Так и сделаю.
  
  — А куда вы сейчас?
  
  — Хочу навестить экс-секретаря экс-сенатора.
  
  — Вы говорите, она устроила скандал на похоронах?
  
  — Пожалуй, что да.
  
  — И чем она сможет вам помочь?
  
  — Не знаю? Может, разживусь у нее пирожным и стаканом молока.
  
  Покинув дом Френка Сайза, я нашел винный магазин и купил пинту шотландского «J&B». Мать с детства внушала мне, что в гости надо идти с подарком. Недорогим, говорила она, но полезным. Я подозревал, что на данный момент Глория Пиплз воспримет бутылку виски как наиполезнейший подарок.
  
  По телефонному справочнику я определил, что живет она в Виргинии, а квартира ее находится в одном из новых жилых комплексов, что поднялись на Ширли-Хайвэй за «Армейским загородным клубом». Вестибюль охраняла женщина лет шестидесяти, которая даже не оторвалась от журнала, когда я прошествовал к лифту. Список жильцов подсказал мне, что Г. Пиплз занимает квартиру номер девятьсот четырнадцать.
  
  Лифт поднял меня на девятый этаж, ублажая слух мелодией, как мне показалось, из мюзикла «Любовь и семья». По устланному ковром коридору я зашагал к нужной мне квартире. Нажал на пластмассовую, цвета слоновой кости, кнопку. За дверью звякнул звонок. Я подождал тридцать секунд, а поскольку ничего не изменилось, вновь нажал на кнопку. Еще через пятнадцать секунд из-за двери послышался голос Глории Пиплз: «Кто здесь?»
  
  — Декатар Лукас.
  
  — Я вас не знаю. Что вам нужно?
  
  — Я бы хотел поговорить с вами, мисс Пиплз.
  
  — Я — миссис Пиплз и ни с кем не хочу говорить. Уходите…
  
  — Я хотел бы поговорить с вами о сенаторе Эймсе.
  
  — Говорю вам, уходите. Я ни с кем не хочу говорить. Я больна.
  
  Я вздохнул.
  
  — Как вам будет угодно. Я лишь хотел дать вам знать, что ваш дом в огне.
  
  Звякнула цепочка. Сдвинулся засов. Дверь открылась и Глория Пиплз высунулась наружу.
  
  — Что значит, мой дом в огне?
  
  Я раскрыл дверь пошире и протиснулся мимо женщины в ее квартиру.
  
  — Позвольте поблагодарить вас за то, что пригласили меня к себе.
  
  Глория с треском захлопнула дверь.
  
  — Конечно, пригласила. Почему нет? Устраивайтесь, как дома. Можете выпить.
  
  Я огляделся.
  
  — А что вы пьете?
  
  — Водку.
  
  — А я люблю шотландское.
  
  — Я тоже, но виски больше нет.
  
  Я достал из кармана бутылку и протянул ей.
  
  — Возьмите. Я купил вам подарок.
  
  Она взяла бутылку, присмотрелась ко мне.
  
  — Я вас видела. Этим утром. Вы были на похоронах.
  
  — Совершенно верно.
  
  — Как вас зовут?
  
  — Декатар Лукас.
  
  — О, да. Вы же мне говорили. Забавное имя. И чем вы занимаетесь?
  
  — Я историк.
  
  — Ерунда.
  
  — Я работаю на Френка Сайза.
  
  — А-а-а. На него. — Я заметил, что многие именно так и реагировали при упоминании имени и фамилии моего нового работодателя. Я, кстати, тоже.
  
  — Вода сойдет?
  
  — Да, конечно.
  
  Она кивнула и прошествовала через гостиную на кухню.
  
  Квартирка у нее была чистенькая. Но мебель, похоже, подбиралась для другой, больших размеров. Диван я счел слишком длинным, низкий, из черного стекла, круглый кофейный столик — чересчур широким. Стульев было на два больше, так что в гостиной едва хватило место для секретарского стола из вишневого дерева и полок с книгами. Я подошел, прочитал названия некоторых. «Психология и ты», «Что хотел сказать Фрейд», «Я в порядке — ты в порядке», «Анормальная психология», «Игры, в которые играют люди», «Радуйся, что ты невротик». В остальном это были романы, за исключением «Руководство личного секретаря» и нескольких антологий поэзии. Я решил, что такая библиотека может принадлежать женщине, которая много времени проводит в одиночестве, причем ей это совсем не нравится.
  
  Стены украшали репродукции. Главным образом, виды Парижа и большая черно-белая копия картины Пикассо «Дон Кихот и Санчо Панса». Я подумал, что, избавься она от пары стульев, купи второй кофейный столик и переставь мебель, гостиная могла бы получиться очень уютной. Мне нравилось мысленно переставлять мебель. Это занятие позволяло скоротать время, проведенное в ожидание людей, которые не испытывали тяги к общению со мной. За последний десяток лет таких набралось много, так что я стал крупным специалистом по перестановке мебели. Разумеется, мысленной.
  
  Глория Пиплз вернулась с двумя высокими стаканами. Один протянула мне.
  
  — Присядьте, пожалуйста.
  
  Я выбрал диван. Она — кресло, куда и плюхнулась, подложив под себя правую ногу. Многим женщинам нравится так сидеть, и я никак не могу взять в толк, почему. Коричневый костюм сменил зеленый домашний халат, застегнутый на все пуговицы. Она, должно быть, умылась, потому что с губ исчезла помада. Глаза, что скрывались за черными очками, оказались огромными, карими и грустными. Впрочем, в больших карих глазах всегда читается грусть. Белки глаз чуть покраснели, кончик носа блестел. Губы, без помады, стали по-детски пухлыми.
  
  — Так о чем вы хотите поговорить?
  
  — Как я и сказал, о сенаторе Эймсе.
  
  — Я не хочу говорить о нем.
  
  — Хорошо, давайте поговорим о чем-нибудь еще.
  
  Ее это удивило.
  
  — Я-то думала, что вы хотите говорить о нем.
  
  — Но вы-то — нет. Давайте для разнообразия поговорим о вас.
  
  Тут я попал в точку. Это была ее любимая тема. Впрочем, как и для большинства людей.
  
  — Вы работали у него, не так ли? Были его личным секретарем?
  
  — Да, была его личным секретарем.
  
  — Сколь долго?
  
  — Не знаю. Долго.
  
  — Чуть больше пяти лет, не так ли?
  
  — Да, полагаю, что да. Пять лет.
  
  — Вы начали у него работать до того, как он переехал в Вашингтон?
  
  — Совершенно верно. Он нанял меня в Индианаполисе. После того, как… — она запнулась. — После того, как умер мой муж.
  
  — Вы оставили это место, когда он ушел в отставку?
  
  — Раньше.
  
  — Когда же?
  
  Она чуть отвернула голову, потом улыбнулась. Мягкой улыбкой, заставившей меня вспомнить о молоке и домашних булочках.
  
  — Вы еще не видели моего главного постояльца.
  
  Я проследил за ее взглядом. Большой, темный, абиссинский кот появился на пороге, сел, облизнулся и оглядел комнату, дабы убедиться, а нет ли тут кого лишних.
  
  — Догадайтесь, как я его назвала?
  
  — Здоровый образ жизни.
  
  — Перестаньте, с чего мне так его называть?
  
  — Вы же предложили мне догадаться.
  
  — Я назвала его Везунчик.
  
  — Мне нравится.
  
  — Но с везением у него туго. Я про Везунчика. Я его кастрировала.
  
  — Может, для него так и лучше.
  
  — И у него вырвали когти. На передних лапах. Чтобы он не царапал мебель.
  
  — Во всяком случае, ему оставили глаза.
  
  — По большому счету, когти ему и не нужны. Они понадобились бы ему, если б за ним гналась собака и он захотел забраться на дерево. Но я не выпускаю его из квартиры.
  
  — Он, несомненно, вас понимает.
  
  — Не знаю. Может, и не стоило удалять ему когти. Пусть бы лазил по мебели, как по деревьям. Но это мой первый кот. Его подарил мне он. Если я заведу второго, то оставлю его таким, как он есть.
  
  — Так он подарил вам кота, когда вы были его личным секретарем?
  
  — Да, тогда я была его секретарем.
  
  — А почему перестали быть им?
  
  — Наверное, я ему надоела. Кто будет держать в секретарях старую тридцатидвухлетнюю каргу? Как-то он вызвал меня и сказал, что переводит меня секретарем к Кьюку.
  
  — К кому?
  
  — Мистеру Камберсу. Биллу Камберсу. Его административному помощнику. Все звали его Кьюк. Понимаете, Кьюк Камберс. Ему это не понравилось.
  
  — Сенатор объяснил вам, чем вызван ваш перевод на другое место работы?
  
  — Он сказал, что Кьюку нужен секретарь. Девушка, что работала у него, вышла замуж и уволилась.
  
  — Когда это произошло?
  
  — Не помню. Месяцев шесть тому назад. Может, семь.
  
  — То есть в то время, когда он начал трахать Конни Майзель, не так ли? — Что ж, дорогая, вот тебе и первый барьер, подумал я. Интересно, как ты его возьмешь?
  
  Глория Пиплз опустила глаза.
  
  — Я не знаю, о чем вы говорите. Мне не нравятся ваши намеки.
  
  — Он бросил вас ради нее, так?
  
  — Я не хочу об этом говорить.
  
  — Почему вы устроили скандал на похоронах? Причина в том, что Конни Майзель не подпускает вас к нему?
  
  Вот тут Везунчик подошел к своей хозяйке. Она наклонилась, подняла его. Посадила на колени. Он положил передние, лишенные когтей лапы ей на грудь. И довольно замурлыкал.
  
  — Я не хотела поднимать шума, — обращалась она, похоже, к коту. — Не хотела устраивать скандал. Я подумала, что теперь, после смерти Каролин, я ему нужна. Он всегда приходил ко мне в час беды. Я успокаивала его. Бывало, он приходил сюда в семь или восемь вечера, если ему удавалось вырваться так рано. Я готовила ему обед, а потом мы пропускали по рюмочке, а иногда и нет. Он садился в кресло. Мы смотрели телевизор или он рассказывал, как прошел день. Иногда мы ели воздушную кукурузу. Он один мог съесть большой пакет. Очень любил воздушную кукурузу. Он говорил о своих проблемах. Ему это нравилось. Мы никуда не ходили. Он никогда не появлялся со мной на людях. Мы просто сидели, разговаривали, смотрели телевизор. Это продолжалось пять с половиной лет, прямо таки семейная идиллия.
  
  — И как все кончилось?
  
  Она пожала плечами.
  
  — Как обычно. Раз, и все. Как только он встретил ее. Я это знаю.
  
  — Конни Майзель?
  
  Она кивнула.
  
  — Да. Он просто позвонил мне и сказал, что Кьюку нужен секретарь и я перехожу к нему. Я, спросила, почему, а он ответил: так надо. Я сказала, что это несправедливо, и получила ответ, что я могу уволиться, если полагаю, что со мной обходятся несправедливо. Я не уволилась. Работала у Кьюка, пока он не подал в отставку.
  
  — А где вы работаете теперь?
  
  — В министерстве сельского хозяйства. Когда работаю. Они меня уволят, если я не начну появляться на работе.
  
  — А его жена?
  
  — Луиза? Она-то тут причем?
  
  — Она знала о ваших отношениях?
  
  Вновь Глория пожала плечами.
  
  — Теперь, я полагаю, знает. Она была на похоронах. Она видела, какую я сваляла дурочку. Но тогда она ничего не знала. Полагаю, даже не подозревала о нашей связи. Он же со мной нигде не бывал. Только в постели. Меня он использовал для одного: прийти, покувыркаться под одеялом и поесть воздушной кукурузы. Потом он ехал домой. Знаете, как он меня называл?
  
  — Как?
  
  — Мое маленькое прибежище. Любовниц обычно так не называют, не так ли?
  
  — Не знаю. Может, он был другого мнения.
  
  Глория отхлебнула виски.
  
  — Нет, ласковые имена не для него, как и другие проявления любви. Может, с этой сучкой Майзель он менялся, но не со мной. Я думаю, за пять с половиной лет он раза два сказал мне «дорогая». И все. Только тискал меня. Впрочем, мне ничего более и не требовалось.
  
  Не грусти, девочка, подумал я, другим также ничего другого не требуются, даже если они этого и не знают. Ты-то, по крайней мере, знала.
  
  — А каким он стал после встречи с Конни Майзель?
  
  — Что значит, каким?
  
  — Изменился ли он? Стал по-другому говорить? Начал пить?
  
  Глория покачала головой.
  
  — Стал более спокойным. Собственно, видела я его только на работе. Он начал иначе одеваться. Раньше предпочитал консервативные костюмы, а тут купил себе новый гардероб. Яркие галстуки, широкие лацканы пиджаков. Вы понимаете.
  
  — Что еще?
  
  — От встречи с ней до его отставки, вызванной публикацией Сайза, прошел всего месяц. С самого начала он всюду появлялся с ней. Не прятал ее от чужих взглядов, как меня. Бывал с ней повсюду: в ресторане Пола Янга, в «Монокле», у «Камилла». Иногда он просил меня заказать им столик. Словно старался выставить ее напоказ, чтобы ему все завидовали.
  
  — Вы видели его в компании полковника Баггера или человека по фамилии Каттер?
  
  — Каттер и Баггер, — повторила она. — Они-то и навлекли на него неприятности. Я видела их один раз. В субботу. Меня попросили взять его билет в «Юнайтед», а потом обменять чек на наличные в винном магазине на Пенсильвания-авеню. Поэтому мне пришлось работать в ту субботу.
  
  — На какую сумму был чек?
  
  Еще глоток виски, и ее бокал практически опустел.
  
  — Не помню. Долларов на сто. На такси и чаевые.
  
  — Как вы заплатили за авиабилет?
  
  — По кредитной карточке. На работе у нас специальные бланки. Он их подписывает, я несу в авиакомпанию, и деньги автоматически снимаются с его счета.
  
  — Значит, он не забыл билет дома?
  
  — Я сама дала ему билет. С чего вы об этом спрашиваете?
  
  — Не знаю. Глупый какой-то вопрос.
  
  — Вы собираетесь написать о… о нем и обо мне?
  
  — Думаю, что нет.
  
  — Честно говоря, мне все равно, напишите вы или нет.
  
  — Вы все еще любите его, не так ли?
  
  Она не ответила. Допила виски.
  
  — Вы ничего не записываете. Только сидите и слушаете. Вы — хороший слушатель.
  
  — Стараюсь.
  
  — Поверьте мне, я в этом дока. Я тоже хороший слушатель. Бывало, только и делала, что слушала его. Вот что я вам скажу.
  
  — Что?
  
  — Этот дурачок думал, что сможет стать президентом. Говорил мне об этом, — она помолчала. — Да нет, разговаривал он не со мной. Его основным слушателем был он сам.
  
  — И когда он говорил об этом?
  
  — О, давным давно. Когда мы… когда у нас все только началось.
  
  — Когда его в первый раз избрали сенатором?
  
  — Сразу после этого. Он все рассчитал. Намеревался использовать деньги жены. У нее миллионы, а у него приятная внешность, принадлежность к демократической партии и достаточно большой штат на Среднем Западе. Он действительно полагал, что к пятидесяти шести годам это сочетание забросит его в Белый дом. И знаете, о чем я его тогда спросила?
  
  — О чем?
  
  — Я спросила, а что будет со мной, когда он станет президентом? — Глория рассеялась, но очень уж невесело. — Мы что-нибудь придумаем, сказал он. А потом я частенько сидела, представляя себе, как темной ночью меня, закутанную в норковое манто, большой черный лимузин везет в Белый дом… — она замолчала, рот ее приоткрылся, затем уголки его опустились, отчего Глория стала похожа на Трагедию, как изображали ее древние греки. Плечи задрожали, она уронила стакан и из груди вырвалось рыдание. Слезы потекли по щекам и в открытый рот. Она столкнула кота на пол. И разрыдалась в полную силу.
  
  Я решил, что слезы не помеха моему следующему вопросу.
  
  — Что сказала вам Конни Майзель на похоронах?
  
  Глория сдержала рыдания.
  
  — Она… она сказала мне… сказала, что засадит меня в тюрьму, в камеру к лесбиянкам, если я не отстану от него. Она… она напугала меня. Она… она плохая!
  
  — О, Господи, — я подошел к Глории, помог ей встать. Обнял, погладил по волосам. Она дрожала всем телом, но рыдания прекратились. Теперь она лишь всхлипывала. — Я никоенвижуего, — всхлипывания слили фразу в одно малопонятное слово.
  
  — Что?
  
  — Я… я никогда не увижу его!
  
  Я успокаивал ее похлопыванием по спине и поглаживанием по волосам. Стихли и всхлипывания. Она подняла голову. Она хочет, чтобы я ее поцеловал, подумал я. Не лично я. Кто угодно. Лишь бы он был повыше ростом, сильнее и сказал ей, что все будет в порядке. Поэтому я поцеловал ее. Как сестру. Младшую. Но мгновением позже губы ее раскрылись и язык устремился мне в рот. Мне предоставлялся выбор: откусить его или ответить на поцелуй. Я ответил. А когда оторвался от Глории, чтобы вдохнуть, вновь похлопал ее по спине.
  
  — Давайте сядем, — я взял ее за руку, подвел к дивану, усадил. — Где у вас ванная?
  
  Она показала.
  
  Я вернулся с влажной тряпкой и сухим полотенцем. Она послушно подняла голову, чтобы я мог вымыть и вытереть ей лицо.
  
  — Хотите еще выпить? — спросил я.
  
  Она покачала головой.
  
  — Зачем вы задавали мне все эти вопросы?
  
  — Старался понять, что же с ним произошло.
  
  — Он не брал тех пятидесяти тысяч, о которых написал Сайз.
  
  — Не брал?
  
  — Нет.
  
  — Почему вы так решили?
  
  — Я знаю, что не брал. Он никогда не пошел бы на такое.
  
  — Так что же его заставило выступить с той речью?
  
  — Не знаю. Но все шло хорошо, пока он не встретил ее.
  
  — Конни Майзель?
  
  — Во всем виновата она. Только она, — Глория посмотрела на меня. — Не хотели бы вы лечь со мной в постель? Если такое желание есть, я возражать не стану.
  
  — Давайте подумаем об этом, — я похлопал ее по колену, — когда вы немного успокоитесь.
  
  Она уже забыла, о чем спрашивала.
  
  — Когда вы выясните, что за этим стоит, ему, скорее всего, не поздоровится. Его арестуют и надолго посадят в тюрьму, не так ли?
  
  — Не знаю, — в моем голосе слышалось сомнение. — Откровенно говоря, я не могу вспомнить хотя бы одного экс-сенатора Соединенных Штатов, получившего большой срок.
  Глава 10
  
  Через десять лет в центре Вашингтона по-видимому не останется ни одного отеля. «Уиллард» давно закрылся. АФТ/КПП[4] купили отель, что располагался рядом с их штаб-квартирой, и сровняли его с землей. «Аннаполис» обанкротился. Армия спасения заняла «Гамильтон». На Капитолийском холме канули в небытие «Додж», «Конгрешнл» и «Континентал». Одно время шли разговоры о том, что снести «Вашингтон» и построить на его месте что-нибудь более полезное, к примеру, автостоянку. Расположен отель «Вашингтон» неподалеку от здания министерства финансов, и при здравом размышлении я прихожу к выводу, что участок, который оно занимает, очень даже сгодился бы под ту самую автостоянку.
  
  Но «Вашингтон» выжил. Номера обставили новой мебелью. Лифты заменили. На одном из этажей открыли французский ресторан с отличной кухней. В баре этого самого ресторана в пять часов царили тишина и покой.
  
  Игнатий Олтигби опоздал на несколько минут. Я, как обычно, прибыл вовремя. Пунктуальность вошла у меня в привычку, отчего я теряю много времени, ожидая тех, с кем назначена встреча.
  
  — Ужасно извиняюсь, — Олтигби уселся на стул за маленьким столиком.
  
  — Я сам только что пришел, — эту дежурную фразу я говорил всем опаздывающим, даже тем, кто припозднился на двадцать девять минут. Минутой спустя они меня уже не заставали.
  
  — Что мы пьем? — спросил Олтигби.
  
  — Шотландское с водой.
  
  — Отлично.
  
  Олтигби подождал, пока официант поставит перед нами полные бокалы, а затем поднял с пола «дипломат», который принес с собой, и положил на свободный стул. Я даже не взглянул на «дипломат».
  
  Мы поприветствовали друг друга поднятыми бокалами, отпили по глотку.
  
  — Как вы познакомились с дочерью сенатора? — спросил я.
  
  — Каролин? Встретил ее на какой-то вечеринке. Я остановился у людей, которые много сделали ради освобождения Биафры. Вы помните Биафру, не так ли?
  
  — Кажется, ее снова называют Восточной Нигерией.
  
  — Да, конечно. Так вот, Каролин активно участвовала в студенческом движении, поддерживающем Биафру, эти люди пригласили ее и мы встретились.
  
  — И начали встречаться?
  
  — Наши отношения переросли в нечто большее.
  
  — Хорошо, — вздохнул я. — Поселились вместе.
  
  Олтигби кивнул.
  
  — На нее произвел впечатление тот факт, что я непосредственно участвовал в борьбе Биафры за независимость.
  
  — А вы участвовали?
  
  — Конечно. Видите ли, я — ибо.[5] Во всяком случае, наполовину ибо. А все ибо очень умные люди.
  
  — Это мне известно.
  
  — Разумеется, в боевых действиях я участвовал недолго. Пока им хватало денег, чтобы оплатить мои услуги. Но платили они отменно.
  
  — Сколько, если не секрет?
  
  — Тысячу в неделю. Разумеется, долларов.
  
  — И за что они платили?
  
  Олтигби усмехнулся.
  
  — Они оплачивали боевые навыки бывшего первого лейтенанта восемьдесят второй воздушно-десантной дивизии. Именно в этой должности я прослужил с шестьдесят третьего по шестьдесят пятый. И, слава Богу, успел демобилизоваться до Вьетнама.
  
  — А что вы делали, покинув армию?
  
  Олтигби улыбнулся во все тридцать два зуба.
  
  — Меня содержали женщины. Я недурен собой, знаете ли.
  
  — Это я вижу.
  
  — Действительно, ветерану биафрской кампании поначалу жилось очень неплохо. Люди постоянно приглашали меня пожить у них, как в Штатах, так и в Англии. Наверное, точно так же в свое время относились к ветеранам Гражданской войны в Испании. Я стал профессиональным гостем. Так продолжалось до тех пор, пока война в Биафре не забылась, и хозяева не начали мучительно задумываться, а как, собственно, я оказался у них в гостях.
  
  — То есть халява подходила к концу?
  
  Он кивнул.
  
  — Именно так. И встреча с Каролин пришлась как нельзя кстати. Я переехал к ней шесть месяцев тому назад. Ей было на что содержать меня, так что это время мы провели очень весело.
  
  — И каковы теперь ваши планы?
  
  — Я думаю, что отбуду в Лондон. У меня там друзья.
  
  — Вы родились в Лос-Анджелесе, не так ли?
  
  — Мой отец учился в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе. В тридцать девятом году студентов из Нигерии можно было пересчитать по пальцам. Я родился в сорок четвертом. Свою мать я ни разу не видел.
  
  — Она умерла?
  
  — Вы спрашиваете, умерла ли она при родах?
  
  — Да.
  
  — Нет, она была стриптизеркой. Мне так сказали. Видите ли, я внебрачный сын. Но, тем не менее, американец.
  
  — Но воспитывались вы в Англии.
  
  — О, да. Отец увез меня туда, как только закончилась война. Я учился там в школе. Не частной, а государственной. Вы понимаете?
  
  — Да, конечно.
  
  — В восемнадцать лет я получил американское гражданство. Можно было подождать до двадцати одного года, но я решил, что самый простой путь — пойти в армию. В посольстве меня приняли с распростертыми объятьями.
  
  — А теперь вы возвращаетесь. В Лондон.
  
  Олтигби допил виски.
  
  — При условии, что получу подъемные.
  
  — Пять тысяч долларов.
  
  — Вот-вот.
  
  — Ладно. Так что вы хотите продать?
  
  Олтигби оглядел бар. Несколько человек сидели за стойкой и никто не обращал на нас ни малейшего внимания. Он открыл дипломат и достал маленький переносной магнитофон. Вставил штекер, наушник протянул мне. Я прижал его к уху.
  
  — Это лишь малая часть, старина, и, уверяю вас, товар классный и стоит каждого цента из этих пяти тысяч долларов. Короче, будь у меня… — он осекся. — Слушайте.
  
  Олтигби нажал кнопку, наступила тишина, потом зазвонил телефон. Я услышал не сам звонок, а звук, что раздается в трубке, когда кому-то звонишь. Звук этот повторился четыре раза, а затем мужской голос произнес: «Слушаю». Голос показался мне знакомым. Не удивительно: он принадлежал мне.
  
  «Мистер Лукас», — голос Каролин Эймс.
  
  «Да», — мой голос.
  
  «В конторе Френка Сайза мне дали ваш домашний номер.»
  
  «Чем я могу вам помочь?»
  
  Я прослушал еще несколько фраз, пока не убедился, что записан мой разговор с Каролин. Положил наушник на стол, и Олтигби выключил магнитофон.
  
  — Здесь нет ничего из того, что я еще не знаю.
  
  — Естественно. Но у меня есть все материалы, о которых она упомянула в разговоре с вами. Копии.
  
  — Не оригиналы?
  
  — К сожалению, нет. Копии. Магнитофонные пленки и ксерокс.
  
  — И вы знаете, о чем в них речь?
  
  — Разумеется, знаю, и уверен, что стоят эти материалы гораздо больше пяти тысяч долларов.
  
  — Почему же вы продаете их задешево?
  
  — Мне не понравилось, как умерла Каролин. Я слышал, это было ужасно.
  
  — Да, — кивнул я. — Ужасно.
  
  — Она отдала мне эти материалы на хранение. После того, как позвонила вам. И переписала свой разговор с вами. Мы были очень близки, знаете ли.
  
  — И что вы с ними сделали?
  
  — С пленками и ксерокопиями?
  
  — Да.
  
  — Сложил все в этот «дипломат», который спрятал в багажнике моего автомобиля.
  
  — При последней встрече с Каролин?
  
  — Послушайте, я уже все рассказал полиции. В тот день, о котором вы говорите, у меня была деловая встреча. Я ушел около полудня. И более не видел ее.
  
  — Одного я понять не могу. Вы готовы продать эти материалы мне, вернее, Сайзу, за пять тысяч долларов, хотя говорите, что стоят они гораздо больше. Почему?
  
  — То есть, по-вашему, я не похож на человека, который откажется от части прибыли.
  
  — Совершенно верно. Не похожи.
  
  Олтигби вздохнул.
  
  — Возьмите наушник, — попросил он.
  
  Я выполнил его просьбу. Он вновь включил магнитофон, бобина с пленкой начала вращаться. После нескольких секунд тишины мужской голос произнес. «Алло». Как мне показалось, голос Олтигби.
  
  «Мистер Олтигби?» — другой мужской голос. Резкий, с металлическими нотками, словно говорящий пользовался специальным устройством для искажения звука.
  
  «Да».
  
  «Слушайте внимательно. И не думайте, что это шутка. Если вы не хотите, чтобы вас постигла участь Каролин Эймс, принесите все материалы, которые она вам передала, в телефонную будку на углу Висконтин-авеню и Кью-стрит сегодня в полночь. Оставьте их там и уезжайте. Полиции знать о нашем разговоре ни к чему. Повторяю, это не шутка. На карту поставлена ваша жизнь».
  
  Щелчок отбоя, короткие гудки. Я протянул наушник Олтигби, который убрал его вместе с магнитофоном в «дипломат».
  
  — Вы записываете все телефонные разговоры? — осведомился я.
  
  — После смерти Каролин, да.
  
  — Почему?
  
  — По натуре я очень подозрителен, мистер Лукас. Я хочу продать эту информацию, но пока не знаю, кто может быть потенциальным покупателем. Несомненно, она заинтересует кого-то еще, но переговоры могут занять много времени. А вот времени, боюсь, у меня нет.
  
  — Где доказательства того, что последний разговор — не ловкий монтаж.
  
  — Их нет.
  
  — Когда вы собираетесь в Лондон?
  
  — Завтра утром. В восемь утра вылетаю из Нью-Йорка. Туда я доберусь на машине.
  
  Последовала долгая пауза.
  
  — Хорошо, — кивнул я. — Где вы хотите получить деньги?
  
  — У вас дома?
  
  — Согласен. В какое время?
  
  Олтигби улыбнулся.
  
  — Почему бы нам не встретиться в полночь?
  
  — Почему нет?
  Глава 11
  
  Игнатий Олтигби вновь опаздывал. Пятнадцать минут первого я мерил шагами гостиную и все поглядывал в окно, выходящее на Четвертую улицу. Компанию мне составлял Глупыш, мой кот. Сара пошла спать.
  
  Френк Сайз добрый час терзал меня вопросами, прежде чем выложил пять тысяч долларов. Сложенных в коробку из-под ботинок, аккуратно перевязанную бечевкой. Тут не обошлось без Мэйбл Синджер, подумал я. Сайзу такое и в голову бы не пришло.
  
  Когда он передавал мне деньги, у меня создалось ощущение, что он сейчас расплачется. Слезы он сдержал, но не преминул предупредить: «Ради Бога, не потеряйте их где-нибудь».
  
  — Я еще никогда не терял пяти тысяч долларов, — заверил я его.
  
  Домой я приехал поздно, так что мы не успели пожарить мясо и поужинали гамбургерами, которые Сара терпеть не может. Потом мы опять немного поцапались, и в половине одиннадцатого она отправилась на боковую. Как обычно, спорили мы ни о чем.
  
  В восемнадцать минут первого я вновь выглянул в окно.
  
  В большинстве соседних домов все уже спали. Уличный фонарь, стоящий аккурат у моего дома, освещал припаркованные у тротуара машины.
  
  В двадцать одну минуту первого на Четвертой улице, с односторонним движением, показался автомобиль. Ехал он медленно, водитель искал место для парковки. Я подумал, что это «датсан 240Z», японский ответ «порше». На другой стороне улицы, на самой границе светового пятна, отбрасываемого фонарем, водитель заметил прогал между двумя машинами. С трудом втиснул в него «датсан». Открылась левая дверца, кто-то вылез из кабины. Лица в темноте я не видел, но решил, что это Игнатий Олтигби. Автомобили типа «датсан 240Z» создавались как раз для таких, как он.
  
  Серый «фольксваген» проехал мимо моего дома, остановился параллельно «датсану». Олтигби вошел в круг света. В пиджаке спортивного покроя, белой рубашке, темных брюках. В руке он нес «дипломат». Неуверенно огляделся, не зная, какой ему нужен дом. Я включил свет на крыльце. Он направился к моему дому.
  
  Олтигби пересекал мостовую, буквально под фонарем, когда остановился, повернул голову, словно услышал, что его зовут. Шагнул к замершему «фольксвагену», затем отпрыгнул назад. Но опоздал. Первая пуля попала ему в правое плечо, потому что он выронил «дипломат». Вторая — в живот, ибо он согнулся пополам, обхватив его руками. Последовал третий выстрел. Олтигби уже падал, а потому я не разглядел, угодила пуля в шею или голову. Но, так или иначе, она пригвоздила Олтигби к асфальту.
  
  Из «фольксвагена», согнувшись, выскочил человек, поднял с мостовой «дипломат», метнулся обратно в кабину. Заскрежетала коробка передач, взревел двигатель, и «фольксваген» рванул с места, растворившись в ночи до того, как я успел бы выбежать из дома и записать номерные знаки. Чего, по правде говоря, я делать не собирался.
  
  Я постарался вспомнить, как выглядел этот согнувшийся человек. Высокий, низкий, среднего роста? Он мог быть любым. Одет он был в черное: черные брюки, черный свитер, черная шляпа. Что-то черное или темно-синее скрывало его лицо. Согнувшийся человек мог быть женщиной, мужчиной, карликом-переростком. Одно я мог сказать наверняка: стрелял он превосходно. А может, ему просто повезло.
  
  Я не выбежал на улицу. Наоборот, при первом же выстреле нырнул под подоконник, выставив только голову. И поднялся, лишь убедившись, что «фольксваген» не возвращается.
  
  Выстрелы громом прогремели в ночи. В домах начали зажигаться окна. Я вытянул правую руку, чтобы увидеть, что она дрожит.
  
  — Что происходит?
  
  Я повернулся. Сара стояла на лестнице, ведущей на второй этаж, со спящим Мартином Рутефордом Хиллом на руках.
  
  — Кого-то застрелили, — ответил я.
  
  — Человека, которого ты ждал?
  
  — Думаю, да. Положи ребенка в кровать и набери номер девять-один-один.
  
  — Что я им скажу?
  
  — То, что я сказал тебе.
  
  Она кивнула и начала подниматься по ступеням. Остановилась, вновь посмотрела на меня.
  
  — Ты же не собираешься выйти на улицу?
  
  — Я думаю, все кончилось.
  
  — Убедись, что это так.
  
  — Обязательно. Можешь не волноваться.
  
  Я опять посмотрел в окно. Освещенных окон в домах на противоположной стороне прибавилось. Я подошел к входной двери и осторожно приоткрыл ее. Уловил движение на противоположной стороне улицы: сосед столь же осторожно приоткрывал свою дверь.
  
  Глупыш, протиснулся мимо моих ног и выскользнул на крыльцо.
  
  — Иди, иди, сейчас тебя подстрелят, — напутствовал я его.
  
  Он даже не мяукнул в ответ, растворившись в темноте.
  
  Я переступил порог, спустился по семи ступенькам лесенки на крыльцо, прошел по дорожке, обогнул автомобиль и направился к тому месту, где лежал Олтигби. Мертвый. Я знал, что он мертв, потому что только покойник может лежать в такой неудобной позе. Тело освещал уличный фонарь. Внезапно яркое световое пятно появилось на его лице. Открытые глаза Олтигби смотрели в никуда. Я повернулся. Мой сосед, негр, живущий напротив, держал в руке фонарь.
  
  — Святой Боже, — вырвалось у него. — Он мертв, не так ли?
  
  — Мертв. Вы позвонили в полицию?
  
  — Позвонила жена.
  
  — Моя тоже.
  
  Луч фонаря соседа прошелся по телу. Светло-кремовая рубашку Олтигби стала красной. Волосы слиплись от крови.
  
  — Вы его знали? — спросил сосед.
  
  — Думаю, да.
  
  — Его убили перед вашим домом.
  
  — И перед вашим тоже.
  
  — Ага. Мне показалось, что стреляли из ружья.
  
  — Неужели?
  
  — По звуку, из обреза.
  
  — Вы можете отличить выстрел из обычного ружья от выстрела из обреза?
  
  Сосед задумался.
  
  — Да. Я знаю, как звучит выстрел из обреза.
  
  Начали подтягиваться и другие соседи. Миссис Хэтчер прибыла в зеленом фланелевом халате и шлепанцах, с кофейной чашкой в руке. Отпила из нее, увидев тело. На меня пахнуло джином.
  
  — Господи, он мертв? — осведомилась она.
  
  — Мертв, — ответил сосед с фонарем. — Его убили из обреза, — он направил луч фонаря на тело Олтигби.
  
  — Меня сейчас стошнит, — простонала миссис Хэтчер, но все ограничилось тем, что она допила джин.
  
  Мы услышали вой сирены. Патрульная машина вырулила на Четвертую улицу с И-стрит и помчалась к нам в запрещенном для движения направлении. Им не пришлось далеко ехать: опорный пункт Первого полицейского участка располагался за углом на И-стрит. Машина остановилась в визге тормозов, раскрылись дверцы, полицейские выскочили из кабины и проложили путь сквозь толпу. Осветили тело лучами своих фонарей.
  
  Коп постарше взял руководство расследованием на себя. Высокий, с хорошей фигурой, лет двадцати пяти от роду.
  
  — Граждане, давайте отойдем подальше. Видел кто-нибудь, как это произошло?
  
  — Я слышал, — ответил сосед с фонарем, — но не видел.
  
  Высокий полицейский вздохнул.
  
  — Ладно, как вас зовут?
  
  — Генри. Чарлз Генри. Я живу здесь, — он указал на свой дом.
  
  — Хорошо, мистер Генри, так что вы слышали?
  
  — Я слышал выстрелы. По звуку, стреляли из ружья. Точнее, из обреза.
  
  Высокий коп оторвался от записной книжки.
  
  — Откуда вы знаете звук выстрела из обреза?
  
  Генри выглядел так, словно ему хотелось откусить свой язык.
  
  — Телевизор. Я слышал, как они звучат, по телевизору.
  
  Коп вновь уткнулся в записную книжку. Телезнатоки его не интересовали.
  
  — И сколько выстрелов из обреза вы слышали?
  
  — Два, — ответил Генри. — Только два.
  
  — Стреляли три раза, — вмешался кто-то. — Я слышал три выстрела.
  
  — Я тоже, — поддержал его другой сосед.
  
  Я решил, что пора и мне внести свою лепту.
  
  — Стреляли трижды, — безапелляционно заявил я.
  
  — С чего вы так уверены? — спросил коп.
  
  — Я видел, как все случилось.
  Глава 12
  
  Я не сказал Дэвиду Синкфилду о пяти тысячах долларов и о тех материалах, которые хотел продать Игнатий Олтигби. Я солгал, сочинив сказочку о том, что прошлым днем мы с Олтигби встретились по моему предложению, пропустили по стаканчику, и он сказал, что он располагает некоторыми сведениями, которые, возможно меня заинтересуют. И мы договорились, что он заедет ко мне по пути в Нью-Йорк, куда он намеревался отбыть той же ночью.
  
  Мы опять сидели в кабинете Синкфилда, который он делил со своим напарником, Джеком Проктером. Кабинет не впечатлял. Другого, собственно, и быть не могло. Обшарпанные столы, жесткие стулья, ядовито-зеленые стены, поцарапанный пол. На доске висели старые плакаты с физиономиями разыскиваемых преступников, за некоторых даже предлагалось вознаграждение. В кабинете воняло. Потом, сигаретным дымом, страхом.
  
  — Вам следовало позвонить мне, — в голосе Синкфилда слышался упрек. — Вы могли бы позвонить, мы бы все обсудили и, возможно, я бы подъехал к вам перед вашей встречей с Олтигби. И все повернулось бы иначе.
  
  — Вам следовало позвонить ему, — поддержал лейтенанта его напарник. — Олтигби не имел права покидать город. Мы еще не все у него выяснили.
  
  — Вы уверены, что он собирался улететь в Лондон? — спросил Синкфилд.
  
  — Так он мне сказал.
  
  — Да, мы навели справки. Он заказал билет в «Эйр Индия», но не выкупил его.
  
  Я пожал плечами.
  
  — Наверное, он хотел оплатить билет прямо в аэропорту.
  
  — Чем? Тридцатью двумя баксами, что лежали в его кармане?
  
  — А кредитные карточки? — напомнил я. — Кто сейчас расплачивается наличными?
  
  — Не было у него кредитных карточек.
  
  — Может, он намеревался продать автомобиль. Эти «двести сорок зет» стоят четыре с половиной тысячи. Уж за две-то он толкнул бы его без труда.
  
  — Если б автомобиль был его, — вставил Проктер.
  
  — А кому он принадлежал?
  
  — Каролин Эймс, — ответил Проктер. — Зарегистрирован на ее имя. У него еще не успели отобрать ключи.
  
  — Знаете, что я думаю? — подал голос Синкфилд.
  
  — Что?
  
  — Я думаю, что Олтигби решил подоить вас. Продать имеющуюся у него информацию за деньги, которых хватило бы на билет до Лондона. Сколько он стоит? Двести пятьдесят — триста долларов?
  
  — Около этого, — подтвердил Проктер.
  
  — Я не держу дома таких денег, — заметил я. — С такими деньгами человека могут ограбить. Особенно в районе, где я живу.
  
  — Да, — кивнул Синкфилд. — Мы проверяли.
  
  — Проверяли что?
  
  — Ваш банковский счет. Последний раз вы получили по чеку семьдесят пять долларов. Три дня тому назад. Но это ничего не значит. Деньгами вас мог ссудить Френк Сайз. Что для него две или три сотни баксов? Пара обедов в «Сан Суси».
  
  — Он предпочитает «Пол Янг», — ответил я, — и очень не любит платить по счету.
  
  — Знаете что, Лукас?
  
  — Что?
  
  — Вы проходите свидетелем по двум убийствам, и ничего не можете сказать нам ни об одном из них.
  
  — Я рассказал вам все, что видел.
  
  — Я говорю о мотивах.
  
  — Мотивов я не видел.
  
  — Не видел! Каролин Эймс звонит вам и говорит, что у нее есть материалы, доказывающие, что совесть ее отца чиста. Она хочет отдать их вам, но погибает, не дойдя до вас нескольких шагов. Потом ее дружок заявляет, что припас для вас кой-чего, не говоря ничего конкретного, но получает три пули из револьвера тридцать восьмого калибра напротив вашего дома. В него попали трижды, стреляя с двадцати пяти футов из машины на темной улицы. Это надо суметь.
  
  — Найдите чемпиона по стрельбе из револьвера, который также специалист по взрывным устройствам, и арестуйте его.
  
  — А как вы стреляете из револьвера?
  
  — Так себе.
  
  — Я знаю парней в этом городе, которые с трех футов высаживали в своего противника целую обойму патронов сорок пятого калибра и все без толку. Не то, чтобы попадали в руку, ногу, даже в палец, все пули летели мимо. А вот одна девчушка застукала своего дружка с другой, выхватила револьвер тридцать восьмого калибра со стволом длиной в дюйм и погналась за ним по улице. Оружие она взяла в руки впервые. Тем не менее, пять раз попала ему в спину, а бежал он зигзагами в тридцати футах от нее, а шестым выстрелом снесла полголовы. Так что искать чемпионов я не буду.
  
  — Остается еще специалист по взрывным устройствам.
  
  — Ерунда, — пробурчал Проктер.
  
  — Полностью с тобой согласен, — кивнул Синкфилд. — Господи, да достаточно заплатить двадцать пять центов за экземпляр «Куиксилвер таймс», возможно, сейчас эта газетенка называется по-другому, открыть страницу рецептов и прочитать, как и из чего собрать взрывное устройство.
  
  — Значит, вы вычеркиваете специалистов? — уточнил я.
  
  Синкфилд вздохнул.
  
  — Я никого не вычеркиваю. Просто предпочитаю смотреть шире.
  
  — И кого вы подозреваете?
  
  — Знаете что, Лукас?
  
  — Что?
  
  — Я хочу сотрудничать с вами и Френком Сайзом. Действительно, хочу. Черт, я не откажусь, если восемьсот газет напишут обо мне что-нибудь хорошее. Какому копу это не понравится? Но вот сказочки мне ни к чему.
  
  — Я не рассказывал вам сказочки.
  
  — Не рассказывали, значит?
  
  — Нет.
  
  Он вновь вздохнул.
  
  — Продолжайте ваши розыски. Никто не собирается вас останавливать. Работайте. Я слышал, вы в своем деле мастер. Но только не делитесь со мной своими находками. Или, если уж вам станет невмоготу, как следует причешите их. Примерно так же, как вы подали мне историю с Олтигби. А сами копайте и копайте, и, возможно, что-то да нароете. Но мне ничего не говорите. Умоляю, абсолютно ничего. Пусть об этом не знает никто, кроме вас и еще одного человека, под которого вы копаете. А в результате вы как-нибудь выйдите из дома, сядете за руль и… бах! От вас и вашей машины одни воспоминания, а мне достанется расследование еще одного убийства.
  
  Я встал.
  
  — Буду иметь это в виду. Есть еще вопросы?
  
  Синкфилд пожал плечами.
  
  — Кто у вас на очереди?
  
  — Думаю заглянуть в сенатору.
  
  — Удачи вам. Она вам понадобится.
  
  — Почему?
  
  — Чтобы добраться до него, вам придется пройти Конни Майзель.
  
  — Вам это удалось?
  
  — Я — коп, а не репортер.
  
  — Совершенно верно. Почему-то я постоянно об этом забываю.
  
  Теперь-то все знают о кооперативном жилищном комплексе «Уотергейт». В свое время жена генерального прокурора США часто звонила оттуда. Там располагался национальный комитет Демократической партии, пока сразу в нескольких комнатах не обнаружились «жучки». И демократы перебрались в другое место. В «Уотергейте» живут богатые. Очень богатые, просто богатые, и не очень богатые. Я знаю одного тамошнего квартировладельца, которого трудно назвать богачом. Ему едва хватает денег, чтобы вносить ежемесячный взнос за купленный в рассрочку автомобиль. Но его «мерседес» стоит двенадцать тысяч долларов, у него открытый счет в лучших ресторанах, и все в городе спорят за право дать ему кредит: потому что он живет в «Уотергейте». В подвале. Он с трудом наскреб семнадцать тысяч долларов на первый взнос, и плевать хотел на то, что окна его квартиры лишь на девять дюймов выше тротуара. Так что видит он разве что башмаки прохожих. Все равно он живет в «Уотергейте» и пишет на фирменных бланках с выгравированным адресом: «Уотергейт, Вашингтон, округ Колумбия». И никаких почтовых индексов. Почтовые индексы для простых людей.
  
  Бывший сенатор Роберт Эф. Эймс и Конни Майзель жили в квартире на верхнем этаже в «Уотергейт-Ист».
  
  Скорее, в пентхаузе. Из окон открывался прекрасный вид на Потомак, Кеннеди-Центр и равнины Виргинии за рекой. До Белого дома, никуда не спешащий, водитель такси доставил бы обитателя «Уотергейт-Ист» за семь с половиной минут. Потом я выяснил, что сенатор заплатил за эту квартирку сто тридцать пять тысяч долларов. За такую сумму он мог бы приобрести шестикомнатный дом в Джорджтауне.
  
  До сенатора мне удалось добраться не без труда.
  
  Синкфилд оказался прав. Мне пришлось преодолеть оборону Конни Майзель, а она не очень-то хотела моей встречи с сенатором. Впрочем, я привык к подобным ситуациям. Когда я работал на федеральные ведомства, редко кто из людей, с которыми я хотел пообщаться, испытывали аналогичное желание. Но они принимали меня, потому что иначе им пришлось бы говорить тоже самое не мне, а комиссии Сената. Теперь же, уйдя из государственных структур, я мог опереться лишь на могущество Френка Сайза. Меня принимали и со мной разговаривали, надеясь, что Френк Сайз напечатает то, что они сами говорили о себе, а не те выдумки, которые Сайз мог получить бог знает откуда.
  
  Прежде всего я постарался запомнить обстановку гостиной, в которую пригласила меня Конни Майзель. Френк Сайз обожал мелкие подробности. Особенно знаменитые торговые марки фирм. Он исходил из того, что публикуемые им материалы становятся особенно убедительными, если помимо не столь уж безусловных фактов, в них упомянуты такие детали туалета главного героя, как синий костюм фирмы «Оксфорд», светло-серая рубашка без нагрудного кармана «Кастом шоп», бордовый галстук «Графиня Мара» и зеленые шорты «Джоки». Полагаю, я придерживался того же мнения. Абсолютно точные детали добавляли достоверности сомнительным фактам. Помнится, я неделю сиял, как медный таз, случайно узнав, что капитан Бонневилль был левшой. Такие открытия греют душу всем историкам.
  
  Одну стену просторной, пятнадцать на шестьдесят пять футов, гостиной занимало окно на лоджию. На последней стояли несколько стульев и металлический столик. Если кому-то надоедало любоваться рекой или Кеннеди-Центр, ему предоставлялась отличная возможность убить время, считая приземляющиеся в Национальном аэропорту самолеты.
  
  В стене напротив окна располагался камин, выложенный серым камнем. С одинаковыми белыми диванами по обе стороны, между которыми стоял полированный кусок ствола дерева, накрытый сверху толстым, в дюйм, стеклом, форма которого отдаленно напоминала почку. Я решил, что по замыслу дизайнера именно так должен выглядеть кофейный столик.
  
  Тут и там стояли торшеры и кресла, у одной из стен притулился шахматный столик с фигурками из слоновой кости. Мне показалось, что сработали их на Востоке, причем очень и очень давно.
  
  Стены украшали картины, как сказал бы тот же дизайнер, «современных европейских мастеров». Изображались на них улицы незнакомых мне городов. Но писаны они были маслом и на холстах, что, собственно, и являлось основным требованием дизайнера.
  
  У стены с дверью, которая вела в столовую и на кухню, стоял кабинетный рояль, «стенвей», с поднятой крышкой и нотами на подставке. Прищурившись, я смог прочитать: «Музыка к песням тридцатых годов».
  
  — Сенатор Эймс играет? — спросил я Конни, сидящую на диване напротив.
  
  — Он поет, я играю, — последовал ответ.
  
  — Вечером у вас, должно быть, очень уютно.
  
  — Во всяком случае, тихо и спокойно, мистер Лукас. Мы хотим, чтобы так было и дальше.
  
  Я не мог оторвать от нее глаз. Наверное, пытался найти в ней какие-то недостатки, но безуспешно. Она не разоделась, принимая меня. Вытертые синие джинсы, белая блуза, синие кроссовки. Удобный, практичный наряд, которому отдают предпочтение миллионы женщин, но на Конни Майзель эта повседневная одежда выглядела иначе. Казалось, что стоят эти джинсы и блуза никак не меньше двух миллионов долларов. Джинсы обтягивали ноги, как вторая кожа, блуза, полупрозрачная, облегала тело, бюстгальтера она не носила за ненадобностью, и то, что я видел, не давало мне сосредоточиться.
  
  Я думал, что веду нормальную сексуальную жизнь. Почти каждый день мы с Сарой ублажали друг друга, мои фантазии, как я полагал, не выходили за рамки общепринятого. Порнографию я не жаловал, поскольку нахожу прелюдию необходимым условием. Бывали дни, когда я совсем не думал о сексе, что не так уж просто по нынешним меркам. Но меня возбуждало само нахождение в одной комнате с Конни Майзель.
  
  — Сенатор согласился принять вас лишь по одной причине, мистер Лукас, — продолжила Конни. — Он хочет, чтобы Френк Сайз более не публиковал лживые сведения о нем и его родственниках.
  
  — Сайз публикует только факты.
  
  — Из фактов тоже можно слепить ложь.
  
  — Френк Сайз не заинтересован в тиражировании лжи.
  
  — Если б он специализировался на этом, его колонка не печаталась бы чуть ли в девяти сотнях газет. Эта гонка продолжается семь дней в неделю, и его место тут же займут другие, если хотя бы дважды за неделю он не выйдет победителем. Ему нравится жить в доме на Норманстоун-Драйв, ездить на «бентли», летать первым классом, а потому иногда он перегибает палку.
  
  — Другими словами, лжет.
  
  Я покачал головой.
  
  — Сознательно — никогда. Ложь он печатает лишь потому, что не успевает проверить факты. В этом случае он встает перед выбором: публиковать то, что есть и быть первым, или все проверить, и оказаться вторым или третьим, а выбор всегда подразумевает риск. Информационный бизнес — дело тонкое. Сайз занимается этим давно, с семнадцати лет. Он шестым чувством отличает правду от лжи. Он говорит, что доверяется своему суждению, но это не так. Скорее, он действует по наитию. Как и многие знаменитые журналисты. И некоторые историки. Возможно, и детективы.
  
  — Вам тоже это свойственно, мистер Лукас? — спросила Конни.
  
  — В определенной степени, но я не настолько знаменит, чтобы полностью полагаться на наитие. Я не могу доверяться ему, как доверяется Сайз. Он вправе это делать, потому что промах случается у него лишь в одном случае из ста.
  
  — В скольких случаях ваша интуиция или наитие дает осечку?
  
  — Я как-то не задумывался над этим. Вроде бы я оказываюсь прав на девяносто семь или девяносто восемь процентов. Это греет душу, но не выдвигает в ряд знаменитостей.
  
  — А вы хотели бы стать знаменитым?
  
  — Более нет. Для этого требуется честолюбие, а честолюбие означает повседневный, тяжелый труд. А вот пахать, как пчелке, мне совсем не хочется.
  
  Если б она продолжала меня слушать, чуть склонив голову, приоткрыв рот, словно пробуя каждое мое слово на вкус и находя их восхитительными, я бы мог говорить еще пару часов, делясь с ней воспоминаниями детства и даже секретами, о которых не рассказывал никому.
  
  Но она потянулась к столику, достала из пачки сигарету.
  
  — Мне жаль, что сенатор задерживается, но он говорит с матерью по телефону. Она совсем старая и смерть Каролин ужасно ее расстроила.
  
  — Сколько же ей лет?
  
  — Семьдесят пять. Она живет в Индианаполисе.
  
  — Там, где он родился?
  
  — Сенатор? Да.
  
  — А вы родились в Лос-Анджелесе, не так ли?
  
  Она улыбнулась.
  
  — В Голливуде. Двадцать первого мая одна тысяча девятьсот сорок шестого года.
  
  — С днем рождения.
  
  На ее лице отразилось удивление.
  
  — Ой, я совсем забыла. Благодарю вас.
  
  — Вы учились в Лос-Анджелесе?
  
  — Вас интересую я или сенатор, мистер Лукас?
  
  Я пожал плечами.
  
  — Вы тоже героиня этой драмы. Может, играете в ней важную роль.
  
  — Хорошо, — она сдвинула колени, сложила на них руки, отбросила голову и заговорила, словно ребенок, декламирующий заученный текст. — Я родилась в Лос-Анджелесе в семье среднего достатка и папа умер, когда мне исполнилось десять лет, так что маме пришлось пойти работать секретарем, а я пошла учиться в Голливуд-Хай, где очень старалась и была вознаграждена за свои усилия стипендией в Миллз. Там я не так корпела над учебниками и уделяла больше времени развлечениям. После окончания колледжа сменила несколько работ, в конце концов оказалась в Вашингтоне и теперь живу в пентхаузе «Уотергейта».
  
  — Другими словами, поднялись на вершину этого мира?
  
  Конни чуть наклонилась вперед.
  
  — Мне здесь нравится, — таким жестким тоном она еще не говорила. — Это история моей жизни, мистер Лукас. Она не изобиловала событиями, но все-таки, я ушла достаточно далеко от Гоуэр-стрит.
  
  — В Голливуде?
  
  — Совершенно верно. В Голливуде.
  
  — А чем занимался ваш отец?
  
  — Он был инженером. Работал в конструкторском бюро. Кажется, они разрабатывали конструкции мостов, которые потом строили по всему миру.
  
  — И он умер, когда вам было десять лет?
  
  — От сердечного приступа. Моя мать до замужества работала секретарем, и после его смерти пошла в ту же фирму. Она многое знала о мостах, потому что, по ее словам, мой отец только о них и говорил.
  
  — Как называлась фирма?
  
  — «Коллинсон и Кирни». На бульваре Беверли. Телефон «Крествью 4–8905». Сейчас он, наверное, изменился. Я звонила по нему каждый день в три сорок пять пополудни, чтобы сказать маме, что я пришла из школы домой и у меня все в порядке.
  
  — Почему вы сказали Глории Пиплз, что посадите ее в тюрьму и напустите на нее лесбиянок?
  
  Конни Майзель рассмеялась. Смех у нее был золотистый, в тон ее волосам.
  
  — Вы говорите о той маленькой серой мышке?
  
  — Я говорю о Глории Пиплз, бывшей до вас секретарем сенатора. Вы так называете ее, маленькой серой мышкой?
  
  — Вы уже побеседовали с ней, не так ли?
  
  — Да, побеседовал.
  
  — Она была трезва?
  
  — Относительно.
  
  — Вам повезло. Она звонит днем и ночью, чтобы поговорить с сенатором. Мы меняем номера, но она как-то их узнает.
  
  — В Вашингтоне это не проблема.
  
  — Я пригрозила нашей миссис Пиплз лишь для того, чтобы она не устроила шумный скандал. Как видите, угроза подействовала.
  
  — Она их боится?
  
  — Получается, что да. В тринадцать лет ее чуть не изнасиловала подруга матери.
  
  — Она рассказывала вам об этом?
  
  Конни Майзель вновь рассмеялась.
  
  — Разумеется, нет. Она рассказала сенатору. Думаю, в постели. А уж он мне.
  
  — Так вы знали об их романе?
  
  — Естественно, — Конни затушила окурок. — От меня у него секретов нет, — она посмотрела на меня. — Ни одного.
  
  — Как вы ладили с его дочерью… с Каролин?
  
  — Подругами мы не стали, но особых трений тоже не возникало. После того, как она осознала, какие чувства связывают нас с сенатором, она даже попыталась заставить себя сблизиться со мной, но, похоже, не смогла пересилить себя. Но она пыталась. Для своего возраста она была очень мудрой.
  
  — И какие же чувства связывают вас с сенатором?
  
  — Послушайте, мистер Лукас, не слишком ли это личный вопрос?
  
  — Возможно, но это, тем не менее, вопрос?
  
  Взгляд ее нацелился в какую-то точку над моим плечом. Она чуть улыбнулась.
  
  — Хорошо. Я вам отвечу. Мы влюблены. Мы по уши влюблены друг в друга.
  
  — Именно так, — вмешался в наш разговор мужской голос. — Влюблены по уши.
  
  Я обернулся. За три дня, прошедшие после похорон, сенатор Эймс постарел на добрых десять лет.
  Глава 13
  
  Походка у него стала не такой легкой, ему с трудом удавалось не горбиться. Возможно, причиной тому мое воображение, но мне показалось, что на лице у него прибавилось морщин. А вот мешки под глазами нарисовало не мое воображение. Сами же глаза глубоко запали и горели мрачным огнем.
  
  — Дорогой, это мистер Лукас, — представила меня Конни Майзель.
  
  — Вы работаете у Френка Сайза, не так ли?
  
  — Да.
  
  Он протянул руку, которую я незамедлительно пожал. Не думаю, чтобы он этого хотел. Руку он протянул по привычке. Рукопожатие политика, которое ничего не значило.
  
  — Садись рядом со мной, — Конни похлопала по дивану.
  
  Эймс кивнул и осторожно опустился на диван. Так садятся глубокие старики, опасающиеся, как бы чего не сломалось.
  
  — Мы только что говорили о бедной Глории.
  
  В глазах Эймса появилась искорка. То ли интереса, то ли печали. И быстро пропала.
  
  — У нее все нормально? На похоронах она… э…
  
  — Она опять пьет, — вставила Конни Майзель. — Так говорит мистер Лукас. Он говорил с ней вчера.
  
  Эймс повернулся к Конни.
  
  — Может, мы должны как-то ей помочь? Я не знаю, что мы можем сделать, но…
  
  — Я позабочусь об этом, — она похлопала сенатора по руке.
  
  Он кивнул.
  
  — Хорошо. Постарайся что-нибудь для нее сделать.
  
  — Мистер Лукас хочет задать тебе несколько вопросов. Задавать вопросы он умеет.
  
  — Вы умеете задавать вопросы? — мистер Лукас.
  
  — Это моя работа.
  
  — По-моему, я уже ответил на все мыслимые вопросы. Мне кажется, неотвеченных просто не осталось.
  
  — Сенатор, ваша дочь позвонила мне перед тем, как умерла. Сказала, что у нее есть информация, которая… обелит вас. Вы представляете себе, что это за информация?
  
  — Обелит меня? То есть оправдает? Я в этом не нуждаюсь. Меня ни в чем не обвиняли, не так ли? — он посмотрел на Конни. — Не так ли? — повторил он.
  
  — Разумеется, не обвиняли, дорогой.
  
  — Вы сложили с себя сенаторские полномочия. Ушли в отставку до начала работы следственной комиссии. Ходили слухи, что вы взяли взятку в пятьдесят тысяч долларов. Вы говорите, что не брали. Если это так, Френк Сайз обязательно напишет об этом.
  
  — Оригинально, — сенатор сгорбился еще больше. — Раньше он написал, что я вроде бы взял взятку. Ничего не доказав. И в дальнейшем ему этого не доказать. Да теперь это и неважно. Непонятным вы занимаетесь делом. Нынче, оказывается, читателям будет интересно узнать, что я не брал взятки. Вы не находите, что у вас несколько странная профессия, мистер Лукас?
  
  — Полностью с вами согласен. Вы брали взятку?
  
  — Нет.
  
  — А что вы можете сказать о двух тысячах долларов, которые попали на ваш счет?
  
  — Я занял деньги у полковника Баггера. Поступил весьма опрометчиво.
  
  — Почему вы заняли у него деньги?
  
  — Случайно оставил бумажник и авиабилет дома, в Мэриленде. В тот вечер я должен был выступить в Лос-Анджелесе. По субботам, как вам известно, банки не работают. Вот я и занял две тысячи долларов, чтобы оплатить билет и мелкие расходы.
  
  — Но вы отказались от поездки?
  
  — Да. В самый последний момент. Я намеревался выступить на ежегодном собрании одного профсоюза, но у них началась внутренняя склока, так что кто-то из руководства позвонил мне и посоветовал не приезжать. Он опасался, что в таком настроении делегаты не станут меня слушать.
  
  — А вот ваша бывшая секретарь рассказывает о том дне иначе. Она говорит, что вы не забыли билет дома. Она говорит, что лично отдала вам его в руки. Она также говорит, что обналичила в винном магазине чек на сто долларов. Она говорит, что кредитные карточки были при вас, так что вы не нуждались в двух тысячах долларов.
  
  Эймс посмотрел на Конни Майзель, которая чуть кивнула. Кивок означал то ли поощрение, то ли разрешение. Гадать я не стал.
  
  Сенатор вздохнул.
  
  — Вы были на похоронах, не так ли?
  
  — Да.
  
  — Вы видели, как она себя вела на похоронах. Я думаю, что она больной человек. Мне ее искренне жаль. Но я не думаю, что в ее нынешнем состоянии она может отвечать за себя. Не только за свои поступки, но и за слова.
  
  — То есть вы утверждаете, что она лгала?
  
  — Да.
  
  Я покачал головой.
  
  — Она не лгала, сенатор. Лжете вы. Я связывался в «Юнайтед». По их данным, в ту пятницу вы взяли билет до Лос-Анджелеса по кредитной карточке «Америкэн экспресс». Я попросил Френка Сайза проверить ваш банковский счет. Полагаю, вам это и не понравится, но у Сайза есть такие возможности. Проверка показала, что в ту субботу вы получили сто долларов в винном магазине «Эйпекс» на Пенсильвания-авеню. Это факты. Не вызывает сомнения и тот факт, что вы взяли две тысячи наличными у полковника Уэйда Моури Баггера. И положили их на свой банковский счет. В тот день у Баггера было пятьдесят тысяч долларов. Именно столько он намеревался заплатить вам за речь в сенате. Баггер сам сказал, что вы попросили одолжить две тысячи долларов. Вы сказали, что они вам нужны на поездку в Лос-Анджелес. Но вы могли обойтись без этих денег. Почему вы взяли их и положили в банк? Я не нахожу логического объяснения.
  
  Эймс вновь посмотрел на Конни Майзель. На его лице отражалась полная беспомощность. Она снова похлопала экс-сенатора по руке.
  
  — Дорогой, тебе вовсе не обязательно отвечать, — она повернулась ко мне. — Допустим, это была просто оплошность, мистер Лукас. Неудачное решение. Вас устроит такое объяснение?
  
  — Нет, — я покачал головой. — Я не могу его принять. Эта, как вы говорите, оплошность стоила ему карьеры. Из-за нее ему пришлось уйти из Сената, не отмывшись от обвинений в получении взятки в пятьдесят тысяч долларов. Нет, такого объяснения я не принимаю.
  
  — Но вам не остается ничего другого, — сенатор разглядывал ковер. Говорил он тихо, почти шепотом. — Я допустил ошибку. И думаю, что сполна расплатился за нее, — он поднял глаза на меня. — А вы так не думаете?
  
  — Послушайте, сенатор, я не собираюсь вешать вас дважды. Честное слово, не собираюсь. Но вы произнесли в сенате речь, которую произносить не стоило. Вам предложили за эту речь пятьдесят тысяч долларов, вы их не взяли. Но речь все-таки произнесли, причем получили за это какую-то мелочишку, всего две тысячи баксов. Потому-то я и задаю вопросы. Должен же быть мотив, возможно, очень веский, который все объединит. Если это так, Сайз опубликует ваши объяснения.
  
  Очередной взгляд на Конни. На этот раз она отрицательно качнула головой. Сенатор посмотрел на меня и заговорил своим обычным голосом. Твердо и решительно.
  
  — Я отказываюсь говорить на эту тему.
  
  Я знал этот тон. Мне часто доводилось его слышать. Таким тоном говорили со мной, когда я загонял собеседников в угол и они не знали, как из него вырваться. Поэтому они замолкали.
  
  — Хорошо, вы не обязаны отвечать на мои вопросы. Но мне непонятно, почему вы молчите, когда ваши ответы могут помочь полиции найти убийцу вашей дочери.
  
  Он опять уставился в ковер и голос его упал до шепота.
  
  — Я рассказал полиции все, что мог.
  
  — Ваша дочь сказала, что имеющаяся у нее информация позволит обелить вас. Она собиралась передать ее мне. Но кто-то успел убить ее раньше. И единственный мотив убийства состоит в том, что этот кто-то не хотел обнародования имеющейся у нее информации. Кто это мог быть, сенатор?
  
  — Понятия не имею, — прошептал он ковру.
  
  — Он уже говорил об этом полиции, мистер Лукас, — вмешалась Конни. — Неужели вы не видите, какой болью отзывается у него вопросы о Каролин.
  
  — Хорошо, — согласился я, — давайте поговорим о чем-нибудь не столь болезненном. Например, о Игнатии Олтигби.
  
  Сенатор поднял голову. За последние пять минут он прибавил к своему возрасту пять лет. Я даже подумал, что он перевалит за сотню, если я еще задержусь.
  
  — Игнатий. Он тоже мертв.
  
  — Его застрелили перед моим домом. По той же причине, что повлекла смерть Каролин.
  
  — Перед вашим домом? Они не сказали мне об этом, не так ли? — теперь он смотрел на Конни Майзель.
  
  — Нет, не сказали, — подтвердила она.
  
  — Кто разговаривал с вами, лейтенант Синкфилд?
  
  — Да, Синкфилд. Он позвонил поздней ночью. Где-то в два часа утра. Мы еще не спали. Играли в бридж с Кьюком и его женой. Теперь мы редко кого принимаем, так что вечер доставил нам немалое удовольствие. Лейтенант Синкфилд позвонил сразу после их ухода. Мне очень жаль Игнатия. Я не очень-то одобрял его поведения, но находил забавным человеком. А Каролин просто была от него без ума, не так ли?
  
  — Ты прав, — кивнула Конни.
  
  — Может, Кьюк поиграет с нами в бридж и сегодня?
  
  — Не думаю, дорогой, — она повернулась ко мне. — Кьюк — это Билл Камберс. Бывший помощник сенатора.
  
  — Вы хотите что-то спросить меня об Игнатии, мистер Лукас? — спросил сенатор.
  
  — Нет, — я поднялся. — Похоже, мои вопросы иссякли.
  
  Сенатор не встал. Смотрел он куда-то в сторону. Возможно, на пианино.
  
  — После того, как я покинул сенат, делать мне было особо нечего, а мои прежние друзья как-то разом забыли обо мне. Я их не виню. А вот Игнатий изредка забегал ко мне. Мы пропускали по рюмочке и он рассказывал мне о Биафре. Полагаю, по большей части, выдумки, но слушал я его с удовольствием. Конечно, раньше его иначе как плутом и не назвали бы, но парень он был обаятельный и Каролин очень любила его.
  
  Слеза сбежала по щеке сенатора. Правой. Не думаю, что он это заметил. Он посмотрел на меня.
  
  — У бедолаги не было денег, так что я оплачу его похороны. Я распоряжусь, чтобы его похоронили рядом с Каролин. Это будет справедливо, не так ли, мистер Лукас?
  
  — Справедливо, сенатор, — кивнул я.
  Глава 14
  
  В лифте на меня навалилась депрессия. Такое случалось со мной всегда, когда жизнь сталкивала меня с человеком, попусту загубившим свою жизнь. Как экс-сенатор Роберт Эф. Эймс. Он был не первым, кто сверзился с Олимпа. Но редко кто вел себя столь глупо. Я решил, что с таким интеллектом в сенат просто не попасть. А потому сенатора несомненно подтолкнули к краю пропасти.
  
  Такси, естественно, не было. Мое биополе заставляло водителей объезжать этот квартал. Машину взяла Сара, и мысленно я кое-что высказал в ее адрес. Потом подумал, что неплохо пропустить стаканчик. А может, и несколько. Посмотрел на часы. Без чего-то одиннадцать. Бар и ресторан «Уотергейта» еще закрыты. Другого и быть не могло.
  
  — Не подвезти ли вас, мистер Лукас? — раздался за спиной мужской голос.
  
  Я обернулся. Артур Дэйн, знаменитый частный детектив. Конфиденциальная информация. Розыск загулявших мужей. Интимные фотографии. Бесплатные консультации. Добро пожаловать, всегда к вашим услугам. Уж на него-то я мог и рявкнуть.
  
  — Нет, подвозить меня не надо. А вот выпил бы я с удовольствием.
  
  Он улыбнулся, словно отлично понимал мое состояние.
  
  — Я знаю уютное местечко. Не будете возражать, если я составлю вам компанию?
  
  — Это всего лишь совпадение или вы наблюдаете за любовным гнездышком двадцать четыре часа в сутки?
  
  Дэйн вновь улыбнулся.
  
  — Вон моя машина. Это не совпадение. Я искал вас.
  
  — Как вы узнали, где меня искать?
  
  — Мне сказал лейтенант Синкфилд.
  
  — Понятно, — кивнул я. — Давайте выпьем.
  
  Дэйн ездил на «кадиллаке», маленьком, но достаточно солидном, чтобы не расстраивать клиентов, если ему приходилось парковать автомобиль у парадного подъезда. Машину он вел плохо. Чувствовалось, что для него это всего лишь средство передвижения.
  
  Он привез меня в бар на Пенсильвания-авеню, в восьми или девяти кварталах к западу от Белого Дома. Располагался бар в старом здании и посещали его в основном те, кто хотел подобрать пару на вечер и ночь. Назывался он «Права собственника прибрежной полосы». Почему — не знаю. С другой стороны, владелец свободен в выборе названия своего заведения. Мы заняли отдельную кабинку. Тут же подскочил длинноволосый официант. Я заказал «мартини», Дэйн — импортное пиво. Кроме нас в баре не было ни души.
  
  Я ополовинил бокал, даже не пожелав Дэйну доброго здоровья. Вкус мне не понравился, так пришлось отправить вторую половину вслед за первой. Дэйн еще не притронулся к пиву. Он наблюдал за мной. Взмахом руки я подозвал официанта.
  
  — Еще «мартини». Есть у вас «лаки страйк»?
  
  — В автомате.
  
  — Хорошо. Вас не затруднит принести пачку?
  
  Дэйн так и не пригубил пиво.
  
  — Хотелось выпить?
  
  — Еще как.
  
  — Вы, похоже, чем-то расстроены.
  
  — Это заметно?
  
  — Да, — кивнул он. — Заметно.
  
  Официант принес мне второй бокал и сигареты. Я быстро распечатал пачку и закурил. Я не курил уже более двух лет и после первой же затяжки подумал а стоило ли бросать?
  
  — Как я понимаю, вы говорили с сенатором, — добавил Дэйн.
  
  — Да. С сенатором.
  
  — Как он вам показался?
  
  — Плохой. Совсем плохой. Он даже всплакнул, когда я уходил.
  
  — О? По какому поводу?
  
  — Из-за парня, которого прошлой ночью пристрелили у моего дома.
  
  — Олтигби?
  
  — О других мне ничего не известно.
  
  — Олтигби ему нравился.
  
  — Когда вы говорили с ним?
  
  — С сенатором? Никогда? Я просто веду на него досье.
  
  — Для его жены?
  
  Дэйн решил, что пора попробовать пиво. Сделал маленький глоток. Я придвинул к нему пачку «лаки страйк». Он покачал головой.
  
  — Я не курю.
  
  — И я не курил еще несколько минут тому назад.
  
  Дэйн с интересом посмотрел на меня.
  
  — Давно бросили?
  
  — Два года.
  
  — Долгий срок. Почему закурили?
  
  — Очень уж муторно на душе. В таких случаях я должен сделать себе поблажку. Съесть коробку пирожных. Или крепко выпить. Я слаб.
  
  — Ха, — вырвалось у Дэйна. Вероятно, он подумал, что я шучу. Впрочем, полной уверенности у меня не было. Он не походил на человека с тонким чувством юмора. Скорее, видел в жизни только ее серьезную сторону.
  
  — Почему она разводится? — спросил я.
  
  — Кто?
  
  — Ваша клиентка. Миссис Эймс. Жена сенатора.
  
  Дэйн вновь отпил пива. Второй глоток понравился ему больше первого.
  
  — Она не разводится.
  
  — Почему? Унижение доставляет ей удовольствие?
  
  — Нет, ситуация, в которую она попала, ей не нравится. Она вне себя от ярости.
  
  — Так почему не развестись с ним? В таком состоянии, как сейчас, он никому не нужен.
  
  — У него, между прочим, пара миллионов долларов.
  
  — Я говорю не об этом.
  
  — Я знаю. И каким он вам показался?
  
  — Вы уже спрашивали.
  
  — Вы сказали, что он совсем плохой. Что он всплакнул. Что-нибудь еще?
  
  Я задумался.
  
  — Он выглядит, как человек, опустившийся на самое дно, и которому уже на все наплевать. Надеяться ему не на что и живет он только по привычке, потому что этот свет ему не мил.
  
  — Настроен на самоубийство?
  
  — Возможно, но ранее мне не приходилось иметь дело с самоубийцами. Я думаю, они должны быть в состоянии аффекта или в депрессии. У него ничего такого нет. Он пребывает в шоке, из которого иногда выходит лишь на несколько минут. Такое впечатление, что он полностью зависит от Конни Майзель. Должно быть, она даже говорит ему, когда идти в туалет.
  
  — А что вы думаете о ней? — в голосе Дэйна слышалось ничем не прикрытое любопытство.
  
  — От одного ее вида у меня все встало.
  
  — Помимо этого.
  
  — Жестокая, умная и опасная.
  
  — Что значит, опасная?
  
  — Она может заставить мужчину сделать все, что пожелает.
  
  — Вы, похоже, ее боитесь.
  
  — Есть немного. Вы когда-нибудь говорили с ней?
  
  — Пару раз. Она не подпустила меня к сенатору.
  
  — Как же вам удается собирать на него досье?
  
  — Беседую с такими, как вы. С теми, кому удается с ним пообщаться. Этим утром я провел полчаса с его бывшим помощником. Его фамилия Камберс.
  
  — И что он сказал?
  
  — Что сенатор играет в бридж хуже, чем раньше. Как и вам, сенатор показался ему совсем плохим. Правда, выразил он это другими словами. Сказал, что сенатор утратил присущую ему способность принимать решения. Не может и шага ступить, не посоветовавшись с ней.
  
  Я пожал плечами.
  
  — Может, ему повезло, что она рядом.
  
  — Его жена так не думает, — заметил Дэйн.
  
  — А что она думает?
  
  — Она считает, что его заколдовали.
  
  Я воззрился на Дэйна, а тот разглядывал стакан с пивом.
  
  — Заколдовали? И кто? Злобный чародей?
  
  — Разумеется, нет. Она думает, что Конни Майзель буквально гипнотизирует его.
  
  — А вы спросили у миссис Эймс, слышала ли она когда-нибудь о сексе?
  
  — Вы думаете, дело только в этом?
  
  — Не знаю. Мне не пятьдесят два года и на мою долю не выпало столько потрясений. Я не знаю, каково переживать такое, имея возможность опереться лишь на Конни Майзель. Может, я стал бы таким же, как он. В это легко поверить. Многие сдаются после куда меньших катаклизмов.
  
  — Что вы о ней знаете? — спросил Дэйн.
  
  — Как я понимаю, вы предлагаете сделку?
  
  — Возможно.
  
  — Я расскажу вам все, что мне известно, в обмен на встречу с вашей клиенткой.
  
  Дэйн нахмурился.
  
  — Откуда мне знать, есть ли у вас интересующие меня сведения?
  
  — Вам придется рискнуть.
  
  Раздумывал он долго, не меньше минуты.
  
  — Когда вы хотите встретиться с миссис Эймс?
  
  — Как насчет второй половины дня?
  
  — Она не нуждается в рекламе.
  
  — Рекламой я и не занимаюсь. Я пишу отчет о деятельности ее мужа. Если она хочет, чтобы я написал его объективно, она встретится со мной. Иначе мне придется добывать информацию окольными путями. Пользы от этого не будет. Во всяком случае, для нее.
  
  Дэйн кивнул.
  
  — Я сейчас приду, — он направился к телефонной будке.
  
  Говорил не меньше пяти минут. И, похоже, нашел убедительные доводы.
  
  — Она примет вас в половине четвертого, — сообщил он, вернувшись к столику. — Вы знаете, где она живет?
  
  — Нет.
  
  — Я нарисую вам карту. А вы тем временем расскажите все, что знаете о Конни Майзель.
  
  И я рассказал все, что знал. Вернее, почти все. Пока я говорил, он рисовал на салфетке карту, время от времени вскидывая на меня холодные, умные, зеленые глаза, как бы спрашивая, а чего он, собственно, меня слушает. От этих взглядов мне хотелось говорить и говорить. И я подумал, что этому его научили в ФБР. Или в ЦРУ. Он по-прежнему выглядел, как банкир, осторожный и расчетливый, вызывая у меня ощущение того, что я обращаюсь к нему за ссудой, не имея на то никаких оснований. То есть слов у меня было много, а вот с залогом дело обстояло куда хуже.
  
  Наконец, я замолчал. Он же продолжал рисовать. Не забыл даже стрелочку, острие которой указывало на север. Потом скривил губы, как банкир, решивший отказать ненадежному клиенту.
  
  — Негусто, мистер Лукас.
  
  — Во всяком случае, больше того, что у вас было.
  
  — Вы в этом уверены? — у него приподнялась одна бровь. — Неужели вам известно то, чего не знаю я?
  
  Он покачал головой.
  
  — Мы уже уговорились, так что это неважно. Если вы узнаете что-нибудь интересное, приходите ко мне. Может, найдем, на что сменяться.
  
  — У вас есть то, что интересует меня?
  
  — Возможно, — ответил Дэйн. — Вполне возможно.
  
  Я достал из бумажника пятерку, положил на стол.
  
  — По крайней мере вы позволите мне заплатить за выпивку?
  
  — Если вы настаиваете, — Дэйн протянул мне карту. Нарисовал он ее превосходно.
  
  Стоило мне войти в дом, как Сара все поняла.
  
  — О, да мы пили все утро, не так ли?
  
  — И курили.
  
  — Что случилось?
  
  — Очень уж плохим выдалось утро.
  
  — Что-нибудь еще?
  
  — Мне пришлось услышать много лжи.
  
  Она положила руку мне на плечо.
  
  — Ребенок спит. Мы можем тихонько залезть в постель и ты мне все расскажешь.
  
  — Ты думаешь, это лекарство излечивает все?
  
  — А ты другого мнения?
  
  — Пожалуй, что нет, — улыбнулся я.
  
  И она ответила мне улыбкой.
  
  — У нас есть время?
  
  — Сейчас нет, но мы изыщем его ночью. А может, и вечером.
  
  — Хорошо, раз с этим все ясно, как насчет ленча?
  
  — Что ты предлагаешь?
  
  — Что ты пил?
  
  — «Мартини».
  
  Сара кивнула.
  
  — Сэндвичи с ореховым маслом и желе. Они всосут джин.
  
  После сэндвичей, оказавшихся более чем кстати, я подошел к настенному телефону, снял трубку, посмотрел на часы. Двенадцать тридцать. В Лос-Анджелесе — половина десятого. Набрал код Лос-Анджелеса, 213, затем номер, названный мне утром Конни Майзель. Я повторил его про себе не один раз, так что ошибиться не мог: Крествью 4–8905. Тот самый номер, по которому она, по ее словам, звонила каждый день в три часа сорок пять минут, чтобы сказать матери, что она благополучно добралась до дому.
  
  Раздалось привычное потрескивание, потом пошли звонки. На четвертом трубку взяли.
  
  — У Стэйси, — мужской голос.
  
  — Что у Стэйси? — переспросил я.
  
  — Бар «У Стэйси», — ответили мне, — и, если тебя мучит жажда, приятель, мы открываемся в десять часов.
  
  — Давно у вас этот номер?
  
  — С тех пор, как я открыл это заведение двадцать лет тому назад. Тебе просто не с кем поговорить, приятель, или все-таки что-то нужно?
  
  — Вы — Стэйси?
  
  — Я Стэйси.
  
  — Мне просто не с кем поговорить, — и я повесил трубку.
  Глава 15
  
  Карта, нарисованная Дэйном, вывела меня на автостраду 50. Я миновал Аннаполис, проехал по мосту Чезапик-Бэй и проследовал на юг к Иэстону. В Иэстоне я свернул на Шоссе 33, ведущее на запад и теперь ехал по узкой полоске земли, вдающейся в бухту. Я находился в округе Толбот, лидирующем в штате Мэриленд по числу миллионеров на тысячу проживающих в нем людей. И это в Мэриленде, который буквально кишит миллионерами.
  
  Вновь поворот, теперь на извилистую дорогу, уходящую к воде. Поместья, расположенные вдоль дороги, сплошь имели названия, некоторые даже оригинальные, вроде «Причуда старушки» или «Почему нет»?
  
  Миссис Эймс предпочла более консервативное «Французский ручей». Об этом свидетельствовала стальная табличка, вмурованная в одну из двух каменных колонн, на которых висели большие железные ворота. Как мне показалось, всегда открытые.
  
  Теперь я ехал по усыпанной гравием дорожке меж двух рядов белоствольных английских вязов. Легкий подъем вывел меня к стоящему на вершине особняку. Мне он понравился. Пожалуй, он понравился бы практически всем. Сложенный из узких брусков серого камня. С крышей из коротких медных листов, от времени ставших темно-зелеными, которая не потечет и через тысячу лет. Большой, просторный, одноэтажный дом, с чуть изогнутым фасадом, дабы из каждого окна открывался прекрасный вид на бухту.
  
  За домом нашлось место для гаража на четыре автомобиля и конюшни. А окружала дом ухоженная, площадью в пару акров, лужайка. Старые ели манили тенью, цветочные клумбы и декоративные кусты радовали глаз. Далее пологий склон уходил к бухте.
  
  Я заглушил мотор «пинто», по пути к парадной двери пересек полоску красного бетона. То была старинная дверь, широкая и высокая, с резными панелями, изображающими какие-то сцены, как мне показалось, времен крестовых походов. Я позвонил. Долго ждать не пришлось. Дверь открыл молодой смуглолицый мужчина, который помогал миссис Эймс выйти из «кадиллака» на похоронах ее дочери. Он по-прежнему был в темно-сером костюме, который едва кто принял бы за униформу. Я не мог определить, тот ли это костюм. Скорее всего, их у него было не меньше семи. Я решил, что на него возложены функции дворецкого-шофера-камердинера, то есть его зовут, если надо куда-то поехать, оседлать лошадь, принести что-нибудь выпить или зарядить ружье. В Соединенных Штатах осталось не так уж много слуг-мужчин, и найти их можно разве что в богатых поместьях, усеявших берега Чезапикского залива в штате Мэриленд.
  
  Его темные глаза оглядели меня с ног до головы. Похоже, я не произвел впечатления, так что упредил его вопрос, а что, собственно, я тут делаю, дежурной фразой:
  
  — Миссис Эймс ждет меня.
  
  — Мистер Лукас?
  
  — Совершенно верно.
  
  — Сюда, пожалуйста.
  
  Я проследовал за ним в холл, отделанный панелями из орехового дерева, с толстым коричневым ковром на полу, массивной мебелью, старинными картинами. Я одобрительно кивнул. Именно так, по моему разумению, и следовало тратить деньги, если, конечно, их более чем много.
  
  Мужчина в темно-сером костюме отворил дверь, отступил в сторону и объявил:
  
  — Пришел мистер Лукас, миссис Эймс.
  
  Я вошел в большую комнату. Одну стену занимало окно, от пола до потолка. Майская голубизна бухты, с белыми барашками на волнах от легкого ветерка притягивала взор. Впрочем, и обстановка комнаты могла поспорить красотой с бухтой. Но особо выделялся камин. Поднятый на фут над полом, высокий (рослый, под шесть футов, мужчина мог войти в него, не сгибаясь), широкий и глубокий (пони могла без труда развернуться в нем) и, несомненно, сработанный очень и очень давно. Я решил, что миссис Эймс приобрела камин в том же замке, где, купила парадную дверь. В камине даже пылал огонь. Три полена длиной в пять футов и толщиной с телеграфный столб весело потрескивали в язычках пламени, выгоняя из комнаты прохладу, что несли с собой голубые воды бухты даже в теплый майский день.
  
  Низкие, удобные кресла и диваны, обитые тканью теплых, осенних тонов, так и манили сесть и, отвлекшись от мирских дел, любоваться бухтой или, переливающимся всеми оттенками красного, огнем в камине. В одном углу стоял большой рояль, около которого так и тянуло постоять с бокалом в руке, слушая тихую, спокойную музыку. А может, что-нибудь и спеть самому.
  
  Миссис Эймс ждала меня у камина, наблюдая, как я пересекаю комнату.
  
  — Добрый день, мистер Лукас, — поздоровалась она со мной, когда я миновал половину пути. — Я Луиза Эймс.
  
  Я дал бы ей сорок пять, и лишь потому, что знал, сколько лет ее дочери. Выглядела она моложе. Достаточно молодо, чтобы носить светло-коричневые брючки, обтягивающие круглую попку и плоский живот. Компанию брючкам составлял желтый свитер, скорее всего, из кашемира. Цвета прекрасно гармонировали друг с другом.
  
  Женщина она была интересная, даже красивая, с короткими, вьющимися темно-русыми волосами, только начавшими седеть. Лицо сердечком с аккуратненьким подбородком, темно-карие глаза, загорелая, мягкая кожа, прямой нос и рот, похоже, забывший, что такое улыбка.
  
  — Позвольте поблагодарить вас за то, что вы согласились принять меня сегодня.
  
  Она чуть склонила голову, разглядывая меня, как могла бы разглядывать плохую картину, нарисованную близкой подругой.
  
  — Что ж, по крайней мере внешне вы не похожи на лжеца, — изрекла она после долгого молчания.
  
  — Так я, по-вашему, лжец?
  
  — Вы же работаете на Френка Сайза.
  
  — Совершенно верно.
  
  — Я полагаю, что он нанимает одних лжецов, разумеется, превосходных лжецов. По вас просто не видно, что вы лжец.
  
  — Я только учусь.
  
  Она вроде бы решила улыбнуться, но передумала.
  
  — Присядьте, мистер Лукас. Это кресло вы найдете очень удобным.
  
  Я опустился в указанное мне кресло. Она продолжала стоять у камина.
  
  — Не хотите ли выпить? Составьте мне компанию.
  
  — С удовольствием.
  
  — Шотландское?
  
  — Нет возражений.
  
  Она сдвинулась влево, на шаг или два. Вероятно, наступила на кнопку, потому что мгновением позже смуглолицый мужчина внес серебряный поднос с графином, сифоном с содовой, серебряным кувшином с водой, серебряным ведерком со льдом и двумя высокими стаканами. Должно быть, они не раз репетировали эту сцену.
  
  Меня он обслужил первым. После того, как я налил себе виски, добавил содовой и льда, а миссис Эймс наполнила свой стакан, молодой человек исчез. Занял свой пост в буфетной, предположил я. Жена сенатора подняла стакан.
  
  — За счастливые семейные союзы, мистер Лукас. Вы женаты?
  
  — Уже нет.
  
  — Вы часто ссорились?
  
  — Нет, не очень.
  
  Она кивнула.
  
  — Полагаю, это верный знак того, что семейная жизнь близка к краху. Не хочется даже ругаться.
  
  — Наверное, — я подумал о Саре. Расписаны мы не были, но поводов для ссор хватало.
  
  — Вы хотите поговорить со мной о моем муже, не так ли?
  
  — О нем и других людях.
  
  — О ком именно?
  
  — К примеру, об Артуре Дэйне. Почему вы наняли его?
  
  Она отпила виски.
  
  — Чтобы приглядывать за моими инвестициями.
  
  — Какими инвестициями?
  
  — Вы знаете, чем занимался мой муж, когда я вышла за него?
  
  — Преподавал.
  
  — Он был ассистентом на кафедре государства в университете Индианы и при удаче к пятидесяти годам мог бы стать вторым профессором. Вместо этого в сорок шесть лет он стал американским сенатором, и я платила за каждую ступень, начиная от члена законодательного собрания штата, сенатора штата, заместителя губернатора штата, потому что он, по его словам, этого хотел. Я вложила в него много денег, мистер Лукас, а теперь все пошло прахом, и я наняла Артура Дэйна. Я хочу знать, в чем причина.
  
  — Это все?
  
  — Что, все?
  
  — Это все, что вы хотите выяснить?
  
  — Как я понимаю, вы говорили с ней.
  
  — С кем?
  
  — С этой Майзель.
  
  Я кивнул.
  
  — Да, говорил.
  
  — Если бы не она, мой муж по-прежнему оставался бы сенатором США, а моя дочь была бы жива. А теперь она околдовала его, — она посмотрела на меня. — Да, да, мистер Лукас, я сказала околдовала. Другим словом это не назовешь.
  
  — Я предложил Дэйну альтернативный вариант.
  
  — Какой же?
  
  — Секс.
  
  Она рассмеялась. Без улыбки. Отбросила голову назад и позволила смеху сорваться с губ. Веселья в этом смехе, естественно, не было.
  
  — Говорите, секс.
  
  — Совершенно верно.
  
  — Она буквально сочится сексом, не так ли?
  
  — Некоторым женщинам это свойственно, но не в той мере, как ей.
  
  Она долго смотрела на меня.
  
  — Вы могли бы.
  
  — Мог что?
  
  — Могли бы бросить ради нее все, дом, жену, детей, карьеру, все, что у вас было. Послать бы все к черту, лишь бы прийти к ней. Это мог бы сделать любой нормальный мужчина. Но не Бобби.
  
  — Сенатор?
  
  — Именно. Сенатор Бобби.
  
  — Почему?
  
  — Знаете что?
  
  — Что?
  
  — Думаю, я скажу вам, почему.
  
  — Хорошо.
  
  — Вы этого не опубликуете. Даже Френк Сайз этого не опубликует.
  
  — Почему?
  
  — Потому что речь пойдет о сексуальной жизни сенатора Бобби. Вернее, об отсутствии этой жизни. Вам все еще интересно?
  
  — Интересно.
  
  Она вновь рассмеялась. Еще более мрачно.
  
  — Держу пари, интересно. Вы не собираетесь что-нибудь записать?
  
  — Я никогда ничего не записываю.
  
  — И можете запомнить все, что вам говорят?
  
  Я кивнул.
  
  — Научиться этому не так уж и сложно.
  
  — Так с чего же мне начать? Может, с начала?
  
  — Дельная мысль.
  
  — Что ж, сначала у нас была нормальная сексуальная жизнь. Очень нормальная. Возможно, слишком нормальная. Не думаю, чтобы он набрался опыта до свадьбы. Какие-то женщины у него были, но не много. После рождения Каролин все вернулось в привычное русло. Два или три раза в неделю, потом реже, реже, реже, а когда ему исполнилось сорок, а мне тридцать три, мы занимались любовью не чаще раза в месяц.
  
  — И что произошло потом?
  
  — Мы родились в один день. Тринадцатого октября. Вам известно, что я подарила ему на его сороковой день рождения?
  
  — Миллион долларов.
  
  — Совершенно верно. Миллион долларов. Он уже был сенатором штата. И решил делать карьеру в политике. Я с ним согласилась. Академические круги меня не впечатляли. Поначалу мы все планировали вместе. Каждый его шаг. Знаете, о чем думал этот глупец?
  
  — О чем?
  
  — Что наступит день, когда его выберут президентом. Но это не самое худшее.
  
  — Не самое?
  
  — Я ему верила. Мои деньги и его внешность. Выигрышная комбинация, не так ли? — одним глотком она выпила чуть ли не треть стакана.
  
  Я решил, что она прикладывалась к виски и до моего приезда. Впрочем, я сам тоже начал день со спиртного. А где пить шотландское, как не в этой уютной гостиной.
  
  — Так на чем мы остановились?
  
  — На его сороковом дне рождения.
  
  — Понятно. Я подарила ему миллион долларов. Знаете, что он подарил мне?
  
  — Понятия не имею.
  
  — Фартук. Нормально, не так ли? Ситцевый фартук с кружавчиками по подолу. И знаете, где он хотел меня в нем видеть?
  
  — В постели.
  
  — Совершенно верно. В постели. Он сказал, что это его возбуждает. Френк Сайз опубликует мои слова?
  
  — Вы его надели?
  
  — Надела? Черт, разумеется, нет.
  
  — Тогда Френк Сайз это не напечатает. Такое читателям не интересно. Я знаю конгрессмена, у которого был целый гардероб женской одежды. Он возбуждался, надевая ее. Его жена это поощряла. Как я понимаю, в этой одежде она видела залог семейного счастья.
  
  Миссис Эймс долго разглядывала содержимое стакана.
  
  — Френк Сайз ничего бы не опубликовал, даже если бы я надела его, так?
  
  — Вы правы.
  
  — Но суть не в этом.
  
  — А в чем же?
  
  — На нашей сексуальной жизни был поставлен крест. Во всяком случае, совместной. Он нашел шлюх, которые надевали его фартучки, а я нашла… ну, вы видели, кого я нашла.
  
  — Как его зовут?
  
  — Этого? Его зовут Джонас. Джонас Джонс и он знает все, что только можно знать.
  
  — Миссис Эймс…
  
  — Что?
  
  — Вы слишком много говорите. Я не против того, чтобы слушать, но вы действительно слишком много говорите.
  
  Она пожала плечами.
  
  — Возможно, — ее рука со стаканом описала широкую дугу. — Я и пью слишком много. Но мне есть что сказать. Будете слушать или нет?
  
  — Продолжайте.
  
  — Так вот, у него были проститутки с фартуками, а потом он нашел эту пустышку, которая изображала курицу-наседку, кудахтала над ним, обращалась, как с малым дитем, да еще ложилась в постель в фартуке. Одному Богу известно, в какие они играли игры. В дочки-матери или в больницу.
  
  — Вы говорите о его бывшей секретарше, не так ли? Глории Пиплз.
  
  Она кивнула.
  
  — Вы были на похоронах. Артур Дэйн говорит, что были. И видели маленькую Глорию. Это продолжалось пять лет. Даже больше, и он не подозревал, что я все знаю. Что ж, это лишь подтверждает мою главную мысль.
  
  — Какую же?
  
  — Конни Майзель держит моего мужа не сексом. Дело в том, что в постели я больше похожа на эту Майзель, чем на бедняжку Глорию. Но он предпочел Глорию. А устав от нее, перебрался бы к другой, еще больше похожей… черт, а почему бы и не сказать? Еще больше похожей на его мать.
  
  — Вы думаете, дело в этом?
  
  Миссис Эймс допила виски.
  
  — Я знаю. Артур Дэйн не первый нанятый мною детектив. У меня есть интересные магнитофонные записи. Может, в какой-нибудь дождливый день вы приедете и послушаете их. Как по-вашему, это может… вас возбудить?
  
  — Едва ли.
  
  — Давайте еще выпьем.
  
  — Не откажусь.
  
  На этот раз она не сразу нашла кнопку под ковром. Но нашла. И вновь Джонас Джонс появился с серебряным подносом. Наклонился ко мне, стоя спиной к Луизе Эймс. Едва слышно прошептал:
  
  — Это частный садик, приятель.
  
  — Ваш? — спросил я.
  
  Он подождал, пока я смешаю виски с содовой, выпрямился и заговорил уже в полный голос.
  
  — Совершенно верно, сэр. Премного вам благодарен.
  
  — Он был неплохим сенатором, знаете ли, — сказала Луиза после ухода Джонса. — А мог стать одним из лучших. У него светлая голова. Во всяком случае, была.
  
  — А что, по-вашему, случилось?
  
  — Она. Вот что случилось.
  
  — Я хочу сказать, до нее.
  
  Она поставила стакан на столик, взяла пачку сигарет, вытрясла одну, закурила.
  
  — Хотите? — она протянула пачку мне. А я-то уже забыл, что снова начал курить.
  
  — Нет, благодарю. Я предпочитаю свои.
  
  И закурил «лаки страйк», седьмую за день.
  
  — До того, — повторила она. — До того у нас произошел серьезный разговор. Года четыре тому назад. Он все еще хотел стать президентом, а я по-прежнему видела себя первой леди. Я бы с удовольствием пожила в Белом доме, знаете ли.
  
  — Я вас понимаю.
  
  — Так вот, разговор вышел вежливым, без криков. Мы решили, что развод не повредит его карьере, но ничем ей не посодействует. А потому мне следует купить поместье достаточно далеко от Вашингтона, чтобы он не мог ездить туда каждый день. Тогда он мог приобрести квартиру в Вашингтоне, не вызывая особых кривотолков. В итоге он снял апартаменты в «Шорхэме», а я купила «Французский ручей». После этого каждый из нас шел своим путем. Он — с Глорией, я — с моими собаками, лошадьми и личным жеребцом. Изредка мы принимали гостей здесь, я появлялась на тех приемах, куда он не мог явиться один. Последнее случалось не так уж часто. Политика все еще мужская сфера.
  
  — А что думала о вашей договоренности Каролин?
  
  Луиза Эймс бросила окурок в камин. Она стояла ко мне спиной.
  
  — Каролин симпатизировала отцу. Не думаю, что она любила меня, — тут она повернулась, посмотрела мне в глаза. — Отец обожал ее. Полагаю, мы ревновали ее друг к другу, — она в первый раз улыбнулась. Горестно, печально. — Люди сами себе портят жизнь, не так ли, мистер Лукас?
  
  — Некоторые из нас только этим и занимаются. А потом он произнес ту речь?
  
  Она кивнула.
  
  — Да, ту речь. Речь, за которую он вроде бы взял пятьдесят тысяч долларов. Из них две тысячи обнаружились на его банковском счету, пошли разговоры о сенатском расследовании и он подал в отставку, — Луиза Эймс помолчала. — Она заставила его это сделать. Конни Майзель.
  
  — Почему?
  
  — Это была ее работа.
  
  — Вы хотите сказать, что она выполняла задание «Баггер организейшн»?
  
  — Так называется фирма, где она служила. Но, возможно, у нее был и другой работодатель.
  
  — Кто?
  
  — В Индиане найдется не меньше дюжины людей, желающих стать сенатором Соединенных Штатов.
  
  — И кто-то из них мог подставить его?
  
  Она дернула плечом.
  
  — Могу я иметь свои версии случившегося.
  
  — Вы не берете в расчет другие.
  
  — А мои вам не нравятся?
  
  — Я думаю, они далеки от истины. Вы говорите ваш муж умен… интеллигентен. И, тем не менее, произносит речь, которая губит его карьеру. Ни один политический противник не заманил бы его в такую ловушку, даже если б ума у него было в половину меньше. Поначалу я думал, что причина — секс. А может, и любовь. Я видел Конни Майзель. Она может заставить практически каждого мужчину выйти из дома и никогда туда не возвращаться. Меня бы она заставила, будь у нее такое желание. Но я ей не нужен, потому что я — мелкая сошка. Из вашего рассказа следует, что ваш муж — не из таких. Для него секс — фартук в кружавчиках, женское воркование и пакет воздушной кукурузы перед телевизором. Вы говорите, что связано все это с его матерью, но я в этом не уверен. Может, он искал нечто такое, что не могли ему купить даже восемнадцать миллионов долларов. К примеру, счастливую семейную жизнь. И если для этого ему не хватало фартучка или двух, может, вам следовало надевать его перед тем, как ложиться в постель. Тогда он и теперь оставался бы сенатором и кандидатом в президенты. Но нынче все порушено, его же руками. Вот я и стараюсь докопаться до истинной причины, но пока ничего не нахожу.
  
  — А вы становитесь очень симпатичным, когда так говорите. С такими грозными глазами.
  
  — О, Господи, — я встал.
  
  Она шагнула ко мне. Встала вплотную, гораздо ближе, чем требовали приличия. Левой рукой, в которой не было стакана, разгладила мне лацкан пиджака.
  
  — Эта сучка Майзель, — проворковала Луиза Эймс. — Она его заставила.
  
  — Так говорит Дэйн?
  
  — Артур Дэйн обходится мне недешево. Знаете его ставки?
  
  — Я слышал, пятьсот долларов в день.
  
  — Так что полученная мною информация о ней стоит больших денег.
  
  — И вы не намерены поделиться ею со мной.
  
  — Я могу, — ее пальчики уже играли моими волосами. — Могу, когда мы лучше узнаем друг друга.
  
  Я не такой уж красавчик. Рост у меня шесть футов три дюйма, вес — сто шестьдесят один фунт. Я не могу позволить себе потолстеть, потому что все лишнее собирается у меня в животе. Сара как-то сказала мне, что я похож на недружелюбного спаниеля. Умного, недружелюбного спаниеля, добавила она. Так что женщины не бросаются на меня, не присылают маленькие сувениры от «Камальер и Бакли»,[6] не ждут меня в темных барах. Иной раз бывали исключения. Одинокая жена, которая могла знать, а могла и не знать что-либо о манипуляциях ее мужа с государственными фондами, распахивала халатик и не считала нужным застегнуть пуговички. Ее муж особо не возражал, ибо к тому времени обретался где-нибудь в Буэнос-Айресе. Так что намерения Луизы Эймс не составляли для меня тайны и мне предстояло решить, нужна ли мне еще одна чья-то жена с восемнадцатью миллионами долларов за душей. Я даже задумался, а стоит ли мне или нет вызнать все, что ей известно. И пришел к выводу, что не стоит. Я до сих пор не уверен, как бы все повернулось, приди я к противоположному выводу. Возможно, пара людей остались бы в живых. Но, опять же, это всего лишь предположение.
  
  Мне, однако, не пришлось отталкивать ее от себя.
  
  Грязную работу выполнили другие.
  
  — Вам нужно что-нибудь еще, миссис Эймс?
  
  Джонас Джонс стоял у двери, ведущей, как я полагал, в буфетную. Я смотрел на него через ее плечо. Лицо побледнело, но тон оставался вежливым.
  
  Она не отпрыгнула, не вздрогнула. Рука ее медленно скользнула по моей груди. Потом она обернулась.
  
  — Мистер Лукас как раз уходит, Джонас. Пожалуйста, проводите его.
  
  — Хорошо, миссис Эймс.
  
  Он пересек гостиную и остановился у другой двери, что вела в холл.
  
  — Нам надо бы побеседовать вновь, — она уже смотрела на меня. — В самое ближайшее время.
  
  — Конечно, — кивнул я. — Обязательно побеседуем.
  
  — Вам это сбережет массу времени. Да и мне будет интересно.
  
  — Несомненно.
  
  — Я вам позвоню.
  
  — Обязательно позвоните, — с тем я и направился к двери, которую уже открыл Джонас Джонс.
  
  Он последовал за мной, обогнал слева, чтобы открыть старинную резную входную дверь.
  
  Я остановился, повернулся к нему.
  
  — Вам нравится ваша работа?
  
  — Лучше, чем Майами-Бич, приятель, — ответил он. — Нет такой конкуренции.
  
  — Вы хотите сохранить ее?
  
  Он кивнул.
  
  — Конечно.
  
  — Тогда уделяйте больше внимания домашнему заданию.
  Глава 16
  
  В Международном аэропорту Лос-Анджелеса я арендовал зеленую «шевроле-импалу» в агентстве Хертца и снял номер в мотеле на Западной авеню, неподалеку от Уилшира. Повесил пиджак на вешалку, плеснул в стакан виски из бутылки, что привез из Вашингтона, добавил воды, снял трубку и позвонил Френку Сайзу.
  
  В Вашингтоне был час дня и Френк Сайз собирался на ленч.
  
  — Я в мотеле «Гэмини», — сообщил я.
  
  Он спросил мой номер, а после того, как я продиктовал его, добавил:
  
  — Я перетряхнул этот город снизу доверху, но ничего особого не нашел. Он бывал там часто, но в этом ничуть не отличался от остальных. В первый раз в двадцать девятом году, еще маленьким. В тот же год он посетил Большой Каньон, Йеллоустоун-Парк, Йосемайт, Сан-Франциско и озеро Флетхэд. Это в Монтане.
  
  — Ничего себе путешествие.
  
  — Они ехали на машине. «Эссекс супер шесть» выпуска одна тысяча двадцать восьмого года, если вас это интересует.
  
  — Всей семьей?
  
  — Да. Отец, мать и сестра, младше его на два года. Она умерла в тридцать пятом от полиомиелита.
  
  — За это не зацепишься, — подтвердил я. — Когда еще он побывал здесь?
  
  — Не меньше двух или трех десятков раз. О Боже, все ездят в Калифорнию. Я практически ничего не узнал о его поездках до того, как его избрали сенатором, а уж потом он летал туда пятнадцать раз. Примерно три раза в год.
  
  — В Лос-Анджелес?
  
  — Не только. Иногда в Лос-Анджелес. Иногда в Сан-Франциско. Пару раз в Сакраменто. Однажды в Сан-Диего. У него приятель в Ла-Джолле. Пару раз он останавливался там.
  
  — Приятель или подруга?
  
  — Сосед по комнате в студенческом общежитии.
  
  — Это уже кое-что. Как его зовут?
  
  — Джон Сведсон, но вам он ничем не поможет. Он умер четыре года тому назад. Эймс летал на похороны.
  
  — Ясно. Вернемся к тому времени, когда он еще не был сенатором.
  
  — Утром Мэйбл связалась с его матерью по телефону. Она живет в Индианаполисе. От нее мы узнали о «эссексе супер шесть». Старушка говорила почти час, и все о той автомобильной поездке. Она не помнит, чтобы он специально ездил в Калифорнию, кроме как во время войны. Его корабль базировался в Сан-Франциско.
  
  — Он был летчиком, так?
  
  — Военно-морским летчиком. Летал много. Вернулся с войны капитаном.
  
  — Когда?
  
  — Согласно данным Пентагона, его демобилизовали четырнадцатого августа сорок пятого года.
  
  — В день капитуляции Японии, не так ли?
  
  — Совершенно верно.
  
  — Где его демобилизовали?
  
  — Его мать говорит, что произошло это в Лос-Анджелесе, и он два дня не мог добраться до дому, потому что самолеты были переполнены. А она уже испекла пирог, который пришлось выкинуть.
  
  — Раз он служил на флоте, его демобилизовали в Кэмп-Пендлтон. Это рядом с Лос-Анджелесом. Нашли что-нибудь еще?
  
  — Мы потратили все утро, чтобы добыть эти сведения.
  
  — Накопали вы немного.
  
  — Больше ничего нет.
  
  — Что ж, надеюсь, остальное я найду здесь.
  
  — Где именно?
  
  — Еще не знаю.
  
  — Этого-то я и боялся, — и Сайз положил трубку.
  
  Конструкторская фирма «Коллинсон и Кирни» занимала второй этаж трехэтажного здания на бульваре Беверли. Я поднялся по лестнице, прошел по коридору и, поскольку звонка не было, просто открыл дверь и переступил порог. За простым металлическим столом, выкрашенным в серый цвет, сидела женщина. Решала кроссворд в «Таймс». Всю обстановку составляли несколько неудобных кресел, какие встречаются в приемных дантиста да вытертый ковер на полу. Стены украшали фотографии различных мостов, которых я раньше никогда не видел.
  
  Женщина, похоже, уже разменяла седьмой десяток.
  
  Оранжевые крашеные волосы топорщились в разные стороны, на бледном лице выделялись оранжевый рот и два оранжевых пятна на щеках. Посмотрела она на меня сквозь очки, форма которых считалась последним писком моды пятнадцать или двадцать лет тому назад.
  
  — Если вы что-то продаете, то лишь потеряете здесь время, — тон, ледяной, как ветер в Арктике. — Мистер Кирни приходит только по вторникам и четвергам.
  
  — А если я хочу построить мост в пятницу? — спросил я. — Шутить изволите?
  
  — Дела идут так себе?
  
  Она вернулась к кроссворду.
  
  — Какие уж тут дела.
  
  — Может, они пошли бы в гору, если бы мистер Коллинсон и мистер Кирни почаще захаживали на работу.
  
  Она отложила шариковую ручку, оранжевый лак на ногтях гармонировал с помадой и румянами. Глаза у нее, я заметил, были синими. С оранжевым их цвет не сочетался.
  
  — Мистер Коллинсон умер пятнадцать лет тому назад. Мистеру Кирни семьдесят семь, и он приходит сюда лишь для того, чтобы удрать от своей жены. Его жена, должна добавить, сука. Что же касается строительства мостов, то мы их не строим. Мы их проектируем. А если точнее, объясняем людям, как их проектировать. Но последние девять лет к нам никто не обращался.
  
  — Процветающим ваш бизнес не назовешь, — покивал я.
  
  — А что вам, собственно, нужно? — она поставила локти на стол, оперлась подбородком на руки. — Можете мне что-нибудь рассказать. Я не против. Делать-то все равно нечего.
  
  — Вы давно здесь работаете?
  
  — Тридцать лет.
  
  — Меня интересуют некоторые сотрудники, вашей фирмы, которые давно уволились.
  
  Она улыбнулась.
  
  — О, значит есть возможность посплетничать. Кто? Я знаю всех.
  
  — Мужчина по фамилии Майзель. И его жена. Майзель вроде бы был инженером.
  
  — Вы из кредитного бюро?
  
  Я покачал головой.
  
  — Коп?
  
  Опять покачал.
  
  — Извините, я в некотором роде репортер.
  
  — Не с телевидения? — в ее голосе слышалось разочарование.
  
  — Нет. Я работаю у Френка Сайза.
  
  Как обычно, зазвучали фанфары, под грохот барабанов опустился подъемный мост. Так случалось практически всегда при упоминании имени Френка Сайза людям, которые только и мечтали, чтобы на них обратили внимание. А таких было более чем достаточно. Они не просто отвечали на ваши вопросы, они стремились выплеснуть на вас все, что знали. Часто я слышал от них то, что они не говорили никому, из-за стыда или страха. Но стыд и страх отставлялись в сторону, когда появлялся шанс увидеть свою фамилию на газетной странице или свое лицо на экране телевизора. Иной раз мне кажется, что я знаю причину их откровенности: они хватались за последнюю возможность обессмертить себя. Но полной уверенности у меня нет.
  
  — Меня зовут Фоуб Мэйс, — представилась женщина с оранжевыми волосами.
  
  — Я Декатар Лукас.
  
  — А почему вы не записали?
  
  — Что?
  
  — Мои имя и фамилию.
  
  Им нравилось, когда что-то черкали в блокноте. Возможно, это время они использовали для того, чтобы придумать новые подробности к своему рассказу.
  
  — Мы уже ничего не записываем. Это устаревший метод.
  
  — Но нельзя же полагаться только на память? — воскликнула она. — Если я что-то не запишу, то обязательно забуду.
  
  — У меня в кармане портативный магнитофон, — ответил я. Отдернул рукав и на мгновение показал ей часы. — Эти часы на самом деле высокочастотный микрофон с направленными датчиками. Вы знаете, такими пользуются астронавты.
  
  Она кивнула.
  
  — Я слышала о них. По телевизору.
  
  Разумеется, слышала, подумал я. Не знаю, с чего я решил солгать ей. Может, потому, что она очень уж скучала. А так я давал ей пищу для разговоров на целую неделю. Если ей было с кем поговорить.
  
  — Так вернемся к Майзелю. Он работал здесь в пятьдесят шестом или пятьдесят седьмом?
  
  — Возможно. А что он натворил?
  
  — Понятия не имею. Может, он уже и умер.
  
  Она фыркнула.
  
  — Наверное, от пьянства.
  
  — Так он работал здесь инженером.
  
  — Инженером! — пренебрежительно воскликнула она. — Он был чертежником, да и то четыре недели. Мистер Коллинсон лично уволил его. Аккурат перед тем, как серьезно заболел.
  
  Я кивнул.
  
  — А жена Майзеля? Она тоже здесь работала?
  
  Вновь она фыркнула.
  
  — Какая жена? Билли Майзель никогда не женился. Каждую ночь он где-то шлялся, а когда утром заявлялся на работу, пахло от него, как от бутылки джина. И рассказывал столь невероятные истории, что слушатели не могли сдержать смеха. Чувствовалось, что такой образ жизни ему по душе.
  
  — Когда он здесь работал?
  
  — С пятнадцатого мая пятьдесят шестого года по пятнадцатое июня того же года.
  
  — Как вы смогли это запомнить?
  
  Правой рукой она поправила оранжевую кудряшку.
  
  — Билли Майзель из тех, кто запоминается на всю жизнь, — и она улыбнулась.
  
  — Вы — мисс Мэйс, не так ли?
  
  — Совершенно верно. Мисс Мэйс. Не миссис Мэйс.
  
  — Говорите, он много пил?
  
  — Тогда все много пили. Но Билли пил больше других. Любил повеселиться.
  
  — Он был хорошим чертежником?
  
  — Во второй половине дня. Тогда он чертил быстро и точно. Утром привлекать его к работе не имело смысла.
  
  — А как вы относитесь к потреблению спиртного?
  
  Ее выщипанные брови взлетели вверх. Темно-каштановые.
  
  — Вообще?
  
  — В частности. Я имею в виду бутылку «Джи и Би», что лежит у меня в кармане.
  
  — Рядом с портативным магнитофоном?
  
  Я улыбнулся.
  
  — Именно так.
  
  — Подождите, я достану стаканы.
  
  Из ящика стола она достала два зеленых пластмассовых стаканчика и поставила их передо мной. В каждый я щедро плеснул виски.
  
  — Как насчет минеральной воды? — спросила она.
  
  — Не откажусь.
  
  Она достала из холодильника большую бутылку, добавила воды. Протянула мне один стакан, подняла второй.
  
  — За старых женщин.
  
  — Вы не такая уж старая.
  
  Она выпила виски и взбила волосы.
  
  — Стараюсь.
  
  Я снова улыбнулся.
  
  — У вас есть дружок.
  
  Она покраснела.
  
  — Есть тут один старичок, что ухаживает за мной. Одной ногой в могиле, но все еще бодрится. Ездит на внедорожнике. Разумеется, у него есть другой автомобиль, но ему нравится приезжать за мной на этой ревущей колымаге.
  
  — По-моему, забавно.
  
  — Насчет забавы не знаю, но все лучше, чем шафлборд.[7] Вы когда-нибудь их видели?
  
  — Кого?
  
  — Наших пожилых горожан, что сидят в парке Макартура, дожидаясь, пока за ними придет смерть. По крайней мере, Фред не такой.
  
  — Фред — ваш дружок, так?
  
  Она кивнула.
  
  — Знаете, где он сегодня?
  
  Я покачал головой.
  
  — Учится летать. Разумеется, ему не разрешают подниматься в одиночку, но ему нравится летать с инструктором и делать все, что заблагорассудится.
  
  — Знаете что?
  
  — Что? — переспросила она.
  
  — Готов поспорить, я знаю, почему вы запомнили Билли Майзеля.
  
  — Почему?
  
  — Готов спорить, он приударил за вами. Возможно, поэтому его и уволили. Вашему боссу это не понравилось. Я имею в виду мистера Коллинсона.
  
  Ее лицо смягчилось. Возможно, сказалось выпитое виски, возможно, нахлынули воспоминания.
  
  — Я была слишком стара для Билли.
  
  — Это невероятно. Тогда вам не могло быть больше тридцати двух, от силы тридцати трех, — я сбросил восемь или девять лет с ее возможного возраста.
  
  — Мне было тридцать восемь, — она скостила себе всего два года. — А ему только тридцать. Заводной парень. Совершенно неуправляемый.
  
  — И что с ним сталось?
  
  Она пожала плечами.
  
  — Что с такими случается? Полагаю, они стареют, но не сдаются. Теперь ему сорок шесть, так? — она покачала головой. — Я не могу представить себе Билли в сорок шесть лет.
  
  — Он не женился?
  
  — Только не он. Молоко так дешево. Вы знаете эту присказку?
  
  — Зачем покупать корову?
  
  Она кивнула.
  
  — Зачем покупать корову, если молоко так дешево. Он частенько ее повторял.
  
  — Он не говорил про родственников? Брата или сестру?
  
  — Брат у него был. Френки. На год или два старше. Однажды он зашел сюда, чтобы занять у Билли двадцатку. У Билли денег не было, поэтому он занял двадцатку у меня и отдал брату. Назад я ее не получила. Собственно, и не ждала, что он отдаст долг.
  
  — А чем занимался Френки?
  
  — Музицировал. Играл на рояле. Немного пел. Вам такие встречались. Симпатичный, с вьющимися волосами, обаятельной улыбкой. Уютная гостиная, полумрак, он играет «Звездную пыль» старушкам, что осиливают уже четвертый «мартини», старушки хотят пригласить его к себе, но выясняется, что он уже приглашен. Барменом. Есть еще виски в вашей бутылке?
  
  — Сколько угодно.
  
  Она протянула свой стаканчик и я наполовину наполнил его шотландским. Себе я налил поменьше. Она налила в оба воды. Глаза у нее заблестели.
  
  — Билли не попал в передрягу?
  
  Я покачал головой.
  
  — Нет. Думаю, что нет.
  
  — Тогда почему Френк Сайз интересуется им?
  
  — Это длинная история, мисс Мэйс. По правде говоря я ищу тех, кто знал маленькую девочку, которую звали Конни Майзель. А может, Констанс. В пятьдесят шестом ей было лет десять. Я подумал, что Билли был ее отцом.
  
  Фоуб Мэйс улыбнулась и покачала головой.
  
  — Это невозможно. И Френки не мог быть ее папашкой.
  
  — Почему?
  
  — В середине пятидесятых мы жили как в каменном веке. Противозачаточных таблеток еще не было. А Френки и Билли пользовались особым успехом у женщин благодаря одной особенности их организма.
  
  — Какой именно?
  
  — Когда одному было тринадцать, а второму пятнадцать, они переболели «свинкой».[8]
  Глава 17
  
  Фоуб Мэйс хотела, чтобы я дождался Фредди, ее дружка, который мог с минуты на минуту вернуться после летного урока, но я сказал, что у меня назначена встреча, которую я не могу отменить.
  
  — Если найдете его, передайте ему привет, хорошо? — попросила она.
  
  — Билли Майзелю?
  
  — Вот-вот. Билли.
  
  — Хотите, чтобы я предложил ему заглянуть к вам, если мы встретимся?
  
  Она задумалась.
  
  — Ему уже под пятьдесят?
  
  — Похоже на то.
  
  Она покачала головой.
  
  — Наверное, он уже лысый. И толстый.
  
  — Возможно, и нет.
  
  — Передайте ему привет. И все. Только привет.
  
  — Фоуб передает вам привет.
  
  Она улыбнулась, как мне показалось, грустно.
  
  — Совершенно верно. Фоуб передает привет.
  
  Я спустился вниз и уже садился в машину, когда к зданию подкатил внедорожник фирмы «фольксваген», с разрисованным парусиновым верхом и большими задними колесами. Из него выскочил костлявый старичок в потрепанных шортах и красной рубашке с короткими рукавами, загорелый, с седыми усиками и забранными сзади в хвост седыми же волосами. Широким шагом он направился к подъезду.
  
  — Добрый день, Фред, — поздоровался я, когда он проходил мимо. — Как дела?
  
  Он остановился, ослепил меня белозубой улыбкой.
  
  — Все отлично, сынок. Я вас знаю?
  
  — Думаю, у нас есть общие знакомые.
  
  — Фоуб?
  
  Я кивнул.
  
  — Есть на что посмотреть, не правда ли, — он подмигнул мне.
  
  — Потрясающая женщина, — согласился я.
  
  Он опять улыбнулся, еще раз подмигнул и взбежал по лестнице.
  
  До Голливуд-Фриуэй я добрался быстро, лишь пару раз повернув не в ту сторону, и покатил к центру города. Заехал на автостоянку рядом с Бродвеем и положил бутылку с остатками виски в бардачок. Служитель это заметил и покачал головой.
  
  — Законом это запрещено.
  
  — У меня простуда, — ответил я.
  
  — Господи, это ужасно. У меня тоже.
  
  — Так примите лекарство.
  
  — Вы шутите?
  
  — Отнюдь. Только не помни́те машине крылья. Она взята напрокат.
  
  — Спасибо, приятель. От глоточка я не откажусь.
  
  — Чтобы вылечить простуду.
  
  — Вот-вот. Только поэтому.
  
  Я взял у него квитанцию и пошел к Новому департаменту регистраций Лос-Анджелеса, уже как пять лет переехавшему в Гражданский центр, располагающийся в доме двести двадцать семь по Северному Бродвею.
  
  По справочному указателю в вестибюле я определил, что мне нужна комната десять. Находилась она на первом этаже, и в ней, за длинной конторкой, я нашел изящную блондинку, которой, судя по всему, очень нравилась работа в государственном учреждении. Она, несомненно, гордилась тем, что досконально разбирается в порученном ей деле. Занималась она свидетельствами о рождении.
  
  После того, как я объяснил, кто я, откуда и от кого, она улыбнулась.
  
  — Знаете, я читаю его колонку.
  
  — Это хорошо.
  
  — Он всегда на кого-то сердится. Это так?
  
  — Обычно, да.
  
  — Я бы сошла с ума, если бы постоянно сердилась.
  
  — Я тоже.
  
  — Чем я могу вам помочь?
  
  — Я бы хотел взглянуть на свидетельство о рождении одной девушки, Конни Майзель. А может, Констанс. Майзель я продиктую вам по буквам.[9]
  
  — Она родилась в Лос-Анджелесе? — спросила блондинка, записав под мою диктовку фамилию Конни.
  
  — Да.
  
  — Вы знаете, когда? Это ускорит дело.
  
  — Двадцать первого мая одна тысяча сорок шестого года.
  
  — Одну минуту.
  
  На поиски ушло три минуты. Она вернулась с бланком, размером с конверт.
  
  — Свидетельства о рождении на руки не выдаются. Я не могу снять для вас копию. Но готова сказать все, что в нем записано.
  
  — Отлично. Ее полное имя?
  
  Блондинка посмотрела на бланк.
  
  — Констанс Джин Майзель.
  
  — Отец?
  
  — Френсис эн-в-и Майзель.
  
  — Эн-в-и означает «нет второго имени»?
  
  — Да.
  
  — Чем он занимался?
  
  — Это пункт тринадцать. Музыкант.
  
  — Чем занималась ее мать?
  
  — Пункт восемь. Официантка.
  
  — Что еще записано в свидетельстве?
  
  — В нем двадцать семь пунктов. Место жительства, дата рождения матери, раса отца, место жительства отца, девичья фамилия матери, названия больницы, адрес, число детей, рожденных матерью…
  
  — Это надо.
  
  — Пункт двадцать один. Двое. Живущих. Двое. Умерших. Ни одного. Выкидышей. Ни одного.
  
  — А второй ребенок мальчик или девочка?
  
  — Мальчик.
  
  — А что там записано насчет девичьей фамилии матери.
  
  — Гвендолин Рут Симмс, — ответила блондинка. — Нынче Гвендолин не сыскать. Красивое имя, но старомодное.
  
  — Пожалуй, вы правы. А смогу я с вашей помощью узнать имя ее брата?
  
  — От тех же отца и матери?
  
  — Не знаю. Скорее всего, что нет.
  
  — Вы знаете имя брата?
  
  — Нет.
  
  — Дату рождения?
  
  — Нет.
  
  — Как насчет фамилии матери? Я имею в виду не девичью, а по мужу.
  
  — Не знаю.
  
  С сожалением она покачала головой. Ей это не нравилось. Она не справилась со своей работой.
  
  — Одной девичьей фамилии матери для этого недостаточно. Извините.
  
  — Ничего страшного, — успокоил ее я. — Можем мы заглянуть в свидетельство о рождении еще одного человека?
  
  — Разумеется, — она радостно улыбнулась.
  
  — Я знаю только год рождения, имя и фамилию.
  
  — Этого достаточно.
  
  — Год одна тысяча девятьсот сорок четвертый, а фамилию я опять продиктую вам по буквам.
  
  Я попросил ее найти свидетельство о рождении Игнатия Олтигби, и это заняло у нее больше времени, поскольку я не знал точной даты его появления на свет. Около пяти минут. До сих пор не знаю, что заставило меня оправить ее на поиски свидетельства о рождении Олтигби. Возможно, причина состояла в том, что его застрелили у моего дома, и мне хотелось как-то увековечить его в памяти, хотя бы убедившись в том, что он-таки родился на свет божий. А может сказалось любопытство. Не часто в Лос-Анджелесе рождались нигерийские вожди. Да еще во время Второй мировой войны. Иногда я льщу себя надеждой, что на меня снизошло откровение. Так случается с историками, делающими великие открытия. Беда с этими открытиями лишь в том, что их бы не было, если б в какую-нибудь субботу кто-то не полез со скуки чистить чердак в Лондоне, Бостоне или Сан-Франциско.
  
  Блондинка вернулась с упреком во взгляде.
  
  — Вы же все знали, не так ли?
  
  — Знал что?
  
  — Ладно, продолжим наши маленькие игры, — она положила свидетельство о рождении Олтигби на конторку. — Игнатий Олтигби. Родился девятнадцатого декабря одна тысяча девятьсот сорок четвертого года. Отец, Обафеми Олтигби. Раса, негр. Национальность, эфиоп.
  
  — Что ж, похоже.
  
  — Он действительно был эфиопом?
  
  — Нигерийцем.
  
  — Обе эти страны в Африке, не так ли? Я думаю, в сорок четвертом всех африканцев записывали эфиопами.
  
  — Возможно.
  
  — Занятие отца. Студент.
  
  — Как насчет матери?
  
  — Вы уже все знаете.
  
  — Знаю что? — повторил я. — Мать та же.
  
  — Вы уверены?
  
  — Иначе и быть не может. Едва ли в одном доме на Гоуэр-стрит проживали две Гвендолин Рут Симмс.
  Глава 18
  
  Служитель автостоянки как-то странно посмотрел на меня, когда я отдал ему квитанцию и расплатился. Я решил, что все дело в улыбке, не сходящей с моей физиономии. То была улыбка историка, которая появляется, если я узнаю нечто жизненно важное. К примеру, цвет глаз капитана Бонневилля — серый, а не, как полагали многие историки, синий. То было целым событием.
  
  Не менее высоко оценил я и тот факт, что Конни Майзель и Игнатий Олтигби рождены одной матерью. Будь я великим детективом, я бы назвал почерпнутые в отделе регистраций сведения ключом к разгадке преступления. Но, поскольку в тот момент я мнил себя великим историком, то решил оценить мое достижение как блестящее исследование. Так заново отрытый предмет позволяет по-новому взглянуть на давно минувшую эпоху. Конни Майзель была сводной сестрой Игнатия Олтигби. Естественно. Теперь все сходилось воедино.
  
  Только целого у меня не получилось. И когда я подошел к автомобилю, их родство стало рядовым фактом в череде тех, что не прошли мимо моего внимания.
  
  Пусть несколько странным, но столь же бесполезным.
  
  Правилами автостоянки водителю разрешалось самому выезжать за ворота при наличии свободного коридора. Мою машину не блокировали другие, а потому я сел за руль и вновь прокрутил все в голове. Зацепился лишь за одно: Конни Майзель и ее сводный брат вошли в жизнь сенатора Роберта Эф. Эймса практически одновременно: шесть или семь месяцев тому назад. Едва ли речь шла о простом совпадении. Конни Майзель взяла на себя сенатора. Ее братец обольстил дочь сенатора. Теперь дочь мертва, так же, как и Игнатий Олтигби. Что-то это должно означать. Что-то ужасное и отвратительное. Память услужливо подсказала мне слово cahoots. Происходило оно от французского cahute,[10] но в американском сленге означало совсем другое: сговор, сообщничество, соучастие. Капитан Бонневилль использовал его в одном из писем к секретарю военного департамента. «Мы сговорились с Натом Фишером». В письме говорилось о равноправном партнерстве. Нынче слово это употребляется, когда речь идет о заговоре. Может Конни Майзель сговорилась со своим сводным братом. Эта версия имела право на существование, и я решил, что при следующей встрече с Конни мне будет о чем ее спросить. Тут и обнаружилось, что я хочу вновь увидеть ее. Более того, меня так и тянет к ней. Я весь сгораю от желания.
  
  Я выехал со стоянки, миновал пару кварталов и только тогда понял, почему служитель так странно смотрел на меня. Чуть пониже левого уха моей головы коснулся холодный металл. Я подпрыгнул. Наверное, на фут.
  
  — Не сбавляй хода, мистер, — голос, то ли высокий баритон, то ли низкий тенор, мог принадлежать мужчине, но его обладательницей была женщина.
  
  — Вы приставили к моему уху пистолет?
  
  — Револьвер.
  
  Медленно, очень медленно, я поднял руку и чуть повернул зеркало заднего обзора.
  
  — Хочешь посмотреть на меня, да?
  
  — Хочу.
  
  — Что ж, смотри, сколько тебе влезет.
  
  Я посмотрел. Широкое, почти квадратное лицо. Никакой косметики. Короткие, короче, чем у меня, огненно-рыжие волосы. Лет тридцать пять или сорок. Нос пуговкой, жестокий рот. Я решил, что в юности она была отчаянным сорванцом.
  
  — Не очень-то я красивая, да? — спросила она.
  
  — Вы хотите, чтобы я вам солгал?
  
  — Девушкам это нравится. Многим.
  
  — А имя у вас есть?
  
  — Ты у нас шутник, да?
  
  — Я, конечно, сижу за рулем, но не знаю, куда ехать.
  
  — Пока вперед. Через несколько кварталов повернешь направо. Доедешь до Уилшира. Потом по бульвару, пока не остановимся.
  
  — Где?
  
  — Есть там тихое, спокойное местечко. Я тебе покажу.
  
  — А что потом?
  
  — Там и узнаешь.
  
  — Это не обычное Лос-Анджелесское ограбление?
  
  — Тебе бы этого хотелось?
  
  — Я готов отдать вам бумажник и высадить на следующем перекрестке.
  
  — Езжай дальше.
  
  Ничего другого не оставалось. Я коротко глянул на часы. Почти половина четвертого. Машин много, но до пробок еще далеко. Я вновь посмотрел в зеркало заднего обзора. Увидел лишь ее глаза. Зеленые, уставившиеся на меня. Горевшие злым огнем.
  
  — На кого вы работаете?
  
  — Не знаю, парень, да мне и без разницы.
  
  — Вы часто этим занимаетесь?
  
  — Не волнуйся. Скоро все закончится.
  
  — Сколько?
  
  — Что, сколько?
  
  — Сколько вам заплатят?
  
  — За тебя?
  
  — Вот-вот.
  
  — За тебя мне заплатят три «штуки». По особой ставке. А деньги мне нужны позарез.
  
  — Я готов дать пять «штук», если вас интересуют деньги.
  
  — Где ты возьмешь пять тысяч по пути к берегу? Хочешь меня надуть? Один чудак предлагал мне двадцать тысяч за то, что я его отпущу. Беда в том, что за деньгами ему надо было куда-то идти. Только бы я его и видела.
  
  — Мы сможем найти взаимоприемлемое решение.
  
  В зеркале заднего обзора я увидел, как она качнула головой.
  
  — Не пойдет. Кроме того, я должна заботиться о собственной репутации.
  
  — Где вы вышли на меня?
  
  — В аэропорту. Приметы твои мне сообщили, так что найти тебя не составило труда. У тебя забавная походка.
  
  — Это после болезни.
  
  — Теперь ты можешь не волноваться об этом. Только не начинай скулить. Многие молили меня о пощаде, а меня это приводит в бешенство. Ты же не хочешь, чтобы я взбесилась?
  
  — Нет, такого желания у меня нет.
  
  — Вот и хорошо. На следующем перекрестке поверни направо.
  
  Мы ехали на запад по бульвару Пико. Следующий перекресток регулировался светофором. Она хотела, чтобы я повернул на Уилтон-Плейс. Я огляделся. Машин на улице не прибавилось, но и не уменьшилось. Я вырулил в крайний правый ряд. Убрал ногу с педали газа. Зажегся красный свет. Две машины передо мной остановились. Я посмотрел в наружное зеркало. Позади три или четыре машины. Другие катились по левым полосам. Я вдавил в пол педаль газа, «импала» рванулась вперед. Перед столкновением со стоящей впереди машиной ударил по тормозам, выдернул ключи из замка зажигания и выбросил их в окно. Открыл дверцу и начал выбираться из кабины.
  
  — Назад, — рявкнула она.
  
  Я медленно повернулся, продолжая вылезать наружу. Задницей вперед. Теперь я видел, что она действительно вооружена. Револьвер тридцать восьмого калибра с укороченным стволом она держала в правой руке. Рука не дрожала. Я покачал головой.
  
  — Если вы намерены стрелять, дорогая, не теряйте даром времени, — я уже полностью сполз с сидения. Водители машин, что стояли сзади, загудели. Она оглянулась. Потом посмотрела на меня. Я видел, как напрягся ее указательный палец на спусковом крючке. А может, мне это только показалось.
  
  — Говнюк, — процедила она, задрала свитер и засунула пистолет за пояс джинсов. Я уже выпрямился. Она вылезла из кабины через заднюю правую дверцу. Машины все гудели.
  
  Красный свет сменился зеленым. Она трусцой побежала по тротуару. Я заметил, что на ногах у нее кроссовки. Ни разу не оглянулась. Бежала легко, словно занималась этим ежедневно и аккурат в половине четвертого. Может, так оно и было.
  
  Мужчина, что сидел за рулем стоящей за мной машины, вылез из кабины и подошел ко мне. Его вишневые, в прожилках, щеки и нос, указывали на то, что он не прочь выпить.
  
  — Да, наверное другим способом от них не отделаться.
  
  — Это точно, — кивнул я.
  
  — Поссорились?
  
  — Что-то в этом роде.
  
  — Я видел, как вы выбросили ключи. Если б я женился на такой вот кобре, я бы их тоже выбросил.
  
  — Вы видели, куда они упали?
  
  — Перелетели через полосу. Я изображу патрульного, а вы их ищите.
  
  Он поднял правую руку, ладонью к накатывающемуся потоку машин, и они остановились: в Лос-Анджелесе чтут пешеходов. Ключи я нашел через сорок пять секунд. Отбросил их дальше, чем ожидал. Поднял вверх, чтобы показать добровольному патрульному, что они найдены. Он кивнул, и активно замахал рукой, показывая водителям, что путь свободен. Чувствовалось, что работа регулировщика ему нравится.
  
  Я уже садился в машину, когда он вновь подошел ко мне.
  
  — Раз уж вы от нее избавились, так и держите.
  
  — Я думаю, вы правы.
  
  — Она старше вас, не так ли?
  
  — Намного. Потому-то мы и ссорились.
  
  Он ударил ладонью по крыше.
  
  — Вы должны найти себе кого-нибудь помоложе. Это, конечно, не мое дело, но жена должна быть более женственной.
  
  Я посмотрел на него, поворачивая ключ в замке зажигания.
  
  — А как быть с детьми?
  
  Он покачал головой, начал что-то говорить, но я его уже не услышал, потому что машина тронулась с места.
  Глава 19
  
  Далеко я не отъехал. Не отъехал, потому что моя правая нога соскальзывала с педали газа и я не мог удержать ее в нужном положении. С левой ногой проблем у меня не было, потому что я подсунул ее под педаль тормоза. Зажатая между полом и педалью, она не дрожала. Не дрожали и руки, с пальцами, впившимися в рулевое колесо. Миновав два квартала, я нашел свободное место у тротуара и втиснулся между двумя автомобилями. Попытался повернуть ключ зажигания. С третьей попытки мне это удалось.
  
  Еще минута ушла на то, чтобы поймать пальцами защелку бардачка и открыть его. Бутылка с виски опустела на две трети. Я отвернул пробку, поднес бутылку ко рту, глотнул. С тем же успехом я мог пить и обычную воду. В конце концов мне удалось закурить. Вот сигарета меня успокоила. Я курил, потягивал виски и думал о том, сколь близко от меня прошла смерть.
  
  Она могла бы дважды нажать на спусковой крючок, выпрыгнуть через заднюю дверцу и затрусить по тротуару. Никто бы ее не остановил. Ни в Лос-Анджелесе, ни в любом другом городе. Она полагала себя профессионалом, во всяком случае, сказала об этом, и это сыграло на меня. Ее приметы обязательно запомнили бы, а в полиции на нее наверняка имелось досье. И объемистое. А вот если бы я отогнал машину в нужное ей место, то безусловно отправился бы на тот свет.
  
  Теперь, между сигаретой и виски, мои действия казались абсолютно логичными. Когда же я выбрасывал ключи, мною руководила не логика, а страх, страх, перед смертью. Потому что умереть я хотел бы дома, в собственной кровати, а не за рулем взятого напрокат автомобиля.
  
  Я вытянул правую руку, растопырил пальцы. Она все еще дрожала, но уже мелкой дрожью и ее не бросало из стороны в сторону. Я решил, что еще один глоток шотландского пойдет только на пользу. Действительно, хуже не стало. Я навернул крышку на горлышко бутылки. По тротуару шла женщина, везя за собой сумку на колесиках, какие обычно берут с собой в продуктовые магазины. Увидев в моих руках бутылку, торопливо отвела глаза, словно я занимался чем-то неприличным.
  
  — Только из медицинских соображений, мадам, — сказал я себе, но, к моему удивлению, произнес эти слова вслух.
  
  Я убрал бутылку в бардачок, завел двигатель и вернулся на автостоянку у Гражданского центра.
  
  Я не вылез из кабины, когда подошел служитель. Не думаю, чтобы ему очень уж хотелось поговорить со мной.
  
  — Сколько она вам заплатила?
  
  — Вы про вашу жену?
  
  — Вот-вот. Про нее.
  
  — Десять баксов. Сказала, что хочет сделать вам сюрприз.
  
  — Скажите мне…
  
  — Что?
  
  Чувствовалось, что он занервничал.
  
  — Она похожа на мою жену?
  
  — Откуда мне знать, на кого похожа ваша жена?
  
  — Она похожа на чью-либо жену?
  
  Он пожал плечами.
  
  — Мужчины женятся черт знает на ком. Всякое бывает.
  
  — А какое у вас сложилось о ней мнение?
  
  — Знаете, по-моему она активная лесбиянка.
  
  — Не забывайте, что речь идет о моей жене, приятель, — грозно прорычал я.
  
  Бар я нашел в начале пятого. На Нормандия-авеню к северу от Уилшира, низкое, длинное здание из кирпича под черепичной крышей и с цветными окнами-витражами. Над дверью светилась скромная реклама: «КОКТЕЙЛИ». Название «У Стэйси», белело буквами староанглийского алфавита, вырезанными на черной доске.
  
  Машину я оставил на маленькой асфальтированной автостоянке, примыкающей к зданию, и вошел в зал, где меня встретили полумрак, прохлада и покой. Справа — изогнутая стойка, около столиков стулья с высокими спинками. В углу маленький рояль, на нем — микрофон. В стене у рояля — дверь в обеденный зал на двенадцать столов. Уютное заведение, где можно хорошо выпить и вкусно поесть без боязни получить в конце трапезы астрономический счет.
  
  Посетителей еще не было, но за стойкой стоял мужчина, лицо которого показалось мне знакомым. Высокий, загорелый, с темными вьющимися, чуть тронутыми сединой волосами. Не красивый, но интересный, с мужественным лицом и добрыми серыми глазами. В рубашке спортивного покроя с короткими рукавами и открытым воротом. На груди у него хватало волос и они тоже начали седеть. Он посмотрел на меня, шагающему к стойке, кивнул и продолжил свое занятие: он резал лимоны.
  
  Я понял, где я его видел. Было это лет десять тому назад и он обычно выходил из леса или из-за скалы и нес какое-то животное: козленка, олененка или даже медвежонка, которое поначалу казалось больным или раненым. Потом он опускал детеныша на землю и камера показывала, как он бежал к матери. Так что становилось ясно, что детеныш просто потерялся. А потом камера крупным планом давала его улыбающееся лицо, он вставлял в губы сигарету, прикуривал от обычной спички, и голос за кадром расписывал удивительные достоинства этой марки сигарет.
  
  Я сел на один из высоких табуретов у стойки. Он положил нож, которым резал лимоны, вытер руки полотенцем и придвинул ко мне салфетку, на которой стояла вазочка с орешками.
  
  — Так чем мы сегодня хотим заглушить боль? — голос соответствовал его внешности. Глубокий и мелодичный. В рекламных роликах он никогда не говорил, но я уже слышал этот голос: по телефону, когда позвонил по номеру, названному мне Конни Майзель.
  
  — Шотландское. С водой. В высоком стакане.
  
  — Какое шотландское?
  
  — «Диварс».
  
  Он ловко смешал виски с водой, поставил передо мной стакан, вновь взялся за лимоны.
  
  — Я ищу Стэйси.
  
  Он не поднял головы.
  
  — По какому поводу?
  
  — Хочу задать ему пару вопросов.
  
  Он отложил нож, вновь вытер руки, облокотился о стойку, наклонившись вперед. На левом запястье он носил широкий кожаный браслет с тремя металлическими бляшками.
  
  — Я — Стэйси. А кто вы?
  
  — Моя фамилия Лукас. Я работаю у Френка Сайза.
  
  Он кивнул.
  
  — Который ведет колонку.
  
  — Вот-вот.
  
  — Далековато уехали от дома.
  
  — Есть немного.
  
  — Так чем вызван интерес такой знаменитости, как Френк Сайз, к моей скромной персоне?
  
  — Его интересует человек, которого вы, возможно, знаете. Могу я угостить вас?
  
  Он на мгновение задумался, посмотрел на часы.
  
  — Почему нет? Вы угощаете или Френк Сайз?
  
  — Сайз.
  
  — Тогда я выпью «Чивас».
  
  Налив себе виски и добавив воды, он вновь облокотился на стойку и я не мог не восхититься его бицепсами. Их тоже покрывали волосы, но они еще не седели.
  
  — Так о ком речь?
  
  — Гвендолин Рут Симмс, — ответил я. — Известная так же, как Гвен Симмс.
  
  Он выдержал паузу.
  
  — Дела давно минувших дней.
  
  — Сколь давно?
  
  Он задумался.
  
  — Лет двадцать тому назад, — правой рукой он как бы обвел все заведение, включая автостоянку. Актерским жестом. — Она работала здесь, когда я купил этот бар.
  
  — Она работала и у вас?
  
  Он кивнул.
  
  — Я оставил ее. Она привлекала посетителей. Внешностью ее природа не обидела.
  
  — Сколько она у вас работала?
  
  — Десять, может, одиннадцать лет.
  
  — Что потом?
  
  — Перебралась в другое место.
  
  — Почему?
  
  — Когда я покупал это заведение, тут была клоака. И ошивались здесь черт знает кто. Бандиты, проститутки. Если кто-то приезжал в город и спрашивал у коридорного, где можно поразвлечься и найти женщину, ему говорили — «У Стэйси». Вы меня понимаете?
  
  — Несомненно.
  
  — Я еще снимался в кино, но не слишком много, потому что студии тогда большей частью дышали на ладан, но тут мне повезло с телевидением. Реклама сигарет.
  
  — Я помню.
  
  — Сигареты были отвратительные, а вот за ролики платили отменно. Заработанные деньги я вкладывал сюда. Сменил всю обстановку, ко мне потянулись более добропорядочные клиенты. Им нравилось видеть меня за стойкой, а минутой позже — на экране телевизора, отпускающим какую-то зверушку. Я поднял цены, нанял хорошего повара и бандитов с проститутками как ветром сдуло. Они уже не чувствовали себя, как дома. С ними ушла и Гвен.
  
  — И произошло это девять или десять лет тому назад?
  
  Он кивнул.
  
  — Около этого.
  
  — Вы знали ребенка Гвен?
  
  — Конни? Конечно, я знал Конни. Она звонила каждый день около четырех, чтобы узнать, добралась ли ее мамаша до работы. Гвен перед уходом начала пить. Конни все еще в Вашингтоне?
  
  — В Вашингтоне, — подтвердил я.
  
  — Она связана с тем расследованием, что вы проводите?
  
  — Похоже, что да.
  
  Стэйси отпил «Чивас регал».
  
  — Она приходила сюда пару раз после окончания колледжа в Окленде.
  
  — Миллз.
  
  — Да, Миллз. Она входила сюда, и все мужчины видели только ее. Включая меня.
  
  — Да уж, есть в ней что-то такое.
  
  — Я скажу вам, что в ней есть. Она — самая красивая женщина из тех, что живут в этом городе, а он знаменит отнюдь не породистыми собаками.
  
  — Вы абсолютно правы.
  
  — Она еще и умная. Такому сочетанию трудно что-либо противопоставить. Дела у нее идут нормально?
  
  — Вроде бы да. А что вам известно об ее отце? Его звали Френк Майзель, не так ли?
  
  — Старина Френк. Давненько я его не видел. Я ожидал, что он явится на похороны Гвен, но он не пришел. Может, не знал.
  
  — Она умерла примерно семь месяцев тому назад, не так ли?
  
  Он задумался.
  
  — Пожалуй. В конце октября. Парень, с которым она жила, пришел ко мне за деньгами. Я дал ему пару купюр.
  
  — Вы были на похоронах?
  
  Он кивнул.
  
  — Да. Я и тот парень, что приходил за деньгами. Опустившийся тип. И еще три каких-то человека. Я их не знаю.
  
  — От чего она умерла?
  
  — Полагаю, он пьянства. В медицинском заключении написали пневмония, но кто в это поверит.
  
  — И Френк Майзель на похороны не пришел?
  
  — Нет. Видите ли, он и Гвен лет двадцать то сходились, то расходились. Я думаю, что именно старина Френк занимался воспитанием Конни, если кто-то этим вообще занимался. Он учил ее играть на пианино и задавал трепку, если она не ходила в школу. Между нами говоря, я думаю, старина Френк ее и трахал.
  
  — Вы про Конни?
  
  — Естественно. Он держал ее в ежовых рукавицах.
  
  — Я слышал, он почитал своим вниманием и мужчин.
  
  Стэйси пренебрежительно скривился.
  
  — Разве есть закон, который это запрещает?
  
  — По моему разумению, нет.
  
  — Возможно, Френк и не брезговал мужчинами, но предпочтение отдавал женщинам. Вот из-за этого он и Гвен никогда не ссорились. Он шел своим путем, Гвен — своим, и если они лаялись поутру в воскресенье, то совсем не из-за того, кто с кем спит.
  
  — А из-за чего они лаялись?
  
  — Насколько я знаю, из-за Конни. Старина Френк ради нее был готов на все. Я думаю, она жила с ним с двенадцати или тринадцати лет. Он одевал ее, заставлял делать уроки, давал деньги, чтобы она не чувствовала себя золушкой в Голливуд-Хай. Именно старина Френк воспитал ее. Гвен-то плевать хотела на дочь.
  
  — Вы думаете, что Френк — ее отец?
  
  Стэйси пожал плечами.
  
  — Кто об этом знает? Гвен трахалась со всеми. Ее отцом мог быть как Френк, так и еще дюжина парней. Разумеется, Френк говорил всем, кто хотел его слушать, что в детстве переболел свинкой, а потому забеременеть от него невозможно. Потому-то женщины табуном ходили за ним, но я думаю, что он врал.
  
  — Но вы не знаете, где он сейчас?
  
  Стэйси несколько раз качнул головой.
  
  — Не знаю. Думаю, в городе его нет. Иначе он обязательно пришел бы на похороны Гвен. Возможно, он играет в каком-нибудь кабаке во Фриско. Родом он оттуда.
  
  — Скажите мне вот что…
  
  — Разумеется, скажу. Что именно?
  
  — Как вы узнали, что Конни в Вашингтоне?
  
  Стэйси посмотрел на входную дверь.
  
  — Видите ли, это довольно-таки забавная история.
  
  — Может, вы нальете нам еще по стакану и расскажите ее мне?
  
  Стэйси повернулся ко мне.
  
  — Френк Сайз по-прежнему платит?
  
  — Платит, можете не волноваться.
  
  Стэйси наполнил наши стаканы, пригубил свой, опять облокотился на стоку.
  
  — Как я и говорил, это забавная история. Вернее, грустная.
  
  — Я внимательно слушаю, — мне хотелось показать, что я еще не потерял интереса к его рассказу.
  
  — За две недели до смерти Гвен в бар пришла уродливая старуха. Примерно в то же время, что и вы. Посетителей практически не было. Толстая такая, с яркой помадой на губах, с пятнами румян. И все-таки что-то в ней показалась мне знакомым. Я присмотрелся повнимательнее. И кого, как вы думаете, я в ней признал?
  
  — Понятия не имею, — мне не хотелось лишать его рассказ изюминки.
  
  — Саму Гвен! Как же ужасно она выглядела. Но мы в свое время были друзьями, расстались по-хорошему, так что я налил ей двойное виски. Чувствовалось, что выпить ей хочется. Она обрадовалась, но краше от этого не стала. Я так огорчился. У меня в памяти она осталась совсем другой. Потом мы поболтали и выяснилось, что она хочет попросить меня об одной услуге. Я подумал, что она займет у меня двадцатку, и решил не отказывать, потому что деньги это небольшие.
  
  Стэйси покачал головой, словно до сих пор не верил, что Гвен могла так измениться.
  
  — Понимаете, Гвен была моего возраста. Сет сорок семь, может, сорок восемь. Я стараюсь держать форму. Каждое утро пробегаю пару миль, занимаюсь на тренажерах. Но я едва узнал Гвен. Выглядела она на все шестьдесят. Мятая одежда, сумка на колесиках, с какими все старухи ходят по магазинам, беззубая. Жуть, да и только. Конечно, ответил ей я, что я могу для тебя сделать? Она сунула руку в сумку и достала коробочку и письмо. Протянула мне и то и другое и попросила отправить их адресатам, если с ней что-то случится. А что может с тобой случится, спросил я. Глупыш, ответила она, я же могу умереть. Как вы сами понимаете, о смерти говорить никто не любит, поэтому я попытался обратить все в шутку и налил ей еще виски. Она выпила и собралась уходить. Но у двери обернулась и сказала: «Знаешь, Стэйси, не думаю, что я была хорошим человеком», — с тем она и ушла и более я не видел ее. Даже на похоронах, потому что крышку гроба не открывали.
  
  — Ясно. И кому адресовалось письмо?
  
  — Какому-то парню в Лондоне. В Англии. Со странной фамилией.
  
  — Олтигби? — спросил я., — Игнатию Олтигби?
  
  — Да, кажется ему. Это французская фамилия?
  
  — Африканская.
  
  — Неужели? Впрочем Гвен крутилась со всеми.
  
  — А кому вы отправили коробочку?
  
  — Конни. На вашингтонский адрес. Потому-то я и узнал, что она там.
  
  — Что это была за коробочка?
  
  — Вот таких размеров, — он показал. — С коробку из-под сигар.
  
  — И вы отослали и то, и другое.
  
  — Естественно. После того, как этот парень, с которым жила Гвен, пришел и сказал, что она умерла. Я отправил их в тот же день. Гвен отдала их мне с наклеенными марками и написанным адресом.
  
  — Сколько весила коробочка? Вы не помните?
  
  Он снова пожал плечами.
  
  — Не помню. Как коробка сигар.
  
  — Или книга? — предположил я.
  
  — Да, возможно. Примерно с фунт, — он посмотрел на меня. — А что натворила Конни? Почему Френк Сайз ею заинтересовался?
  
  — Он думает, что связана с одним делом, которое может заинтересовать читателя.
  
  — Шумным делом?
  
  — Скорее всего.
  
  — Замешан в нем кто-то еще?
  
  — Возможно, один из сенаторов.
  
  — Да, похоже, крика будет много. Ей грозят неприятности?
  
  — Пока еще нет.
  
  — Речь идет о деньгах?
  
  — Думаю, что да.
  
  — Сумма большая?
  
  — Полагаю, миллионы.
  
  Стэйси удовлетворенно кивнул.
  
  — Я всегда это говорил.
  
  — Что именно?
  
  — Я всегда говорил, что с ее умом и внешностью, Конни наверняка сорвет большой куш.
  Глава 20
  
  Я ретировался из Лос-Анджелеса без малейшей задержки.
  
  Даже не заехал в мотель за костюмом и бритвенными принадлежностями, решив, что Френк Сайз выдаст мне деньги на новые. Прямо из бара Стэйси я поехал в международный аэропорт. Вернул машину в бюро прокатный пункт Хертца и первым же рейсом вылетел на Восток. Приземлился самолет в Чикаго, и я около часа болтался по тамошнему аэропорту, дожидаясь, рейса в окрестности Вашингтона. Я бы, конечно, хотел сразу попасть в Национальный аэропорт Вашингтона, но после полуночи самолеты там не садятся, дабы шум их моторов не беспокоил тех, кто спит по ночам. Поэтому полетел я во Френдшип, расположенный на полпути между Вашингтоном и Балтимором.
  
  Из Френдшипа я ехал на такси и добрался до дому в четыре часа утра. Сара проснулась, когда я на цыпочках вошел в спальню. Она всегда просыпалась, несмотря на все мои старания не шуметь.
  
  — Как съездил?
  
  — Не напрасно.
  
  — Приготовить тебе что-нибудь?
  
  — Нет. Мне звонили?
  
  — Просто оборвали телефон.
  
  — Кто?
  
  — Ты хочешь им отзвониться?
  
  — Нет. Спрашиваю из любопытства.
  
  — Прежде всего, лейтенант Синкфилд. Звонил дважды. Мистер Артур Дэйн, один раз. У него очень приятный голос. Потом твои поклонницы. Жена сенатора, миссис Эймс. Глория Пиплз, со слезами в голосе. И, наконец, мисс Конни Майзель. Вот уж у кого шелковый голосок.
  
  — Если бы ты знала, какая у нее фигура.
  
  — Если она соответствует голосу, ты опять влюбился.
  
  — Это пройдет. Что ты им сказала?
  
  — Что ты в Лос-Анджелесе, в каком месте, не знаю, а найти тебя, в случае крайней необходимости, можно через Френка Сайза. А теперь ложись в кровать.
  
  — Я думаю надеть пижаму.
  
  — Она тебе не понадобится.
  
  Я почувствовал, что рядом кто-то есть. Открыл глаза, чтобы увидеть пальцы, тянущиеся к моему носу. Повернул голову и пальцы ухватились за мое правое ухо.
  
  — Вай! — воскликнул Мартин Рутефорд Хилл.
  
  — Ты у нас киллер, не так ли, карапуз? — спросил я, пытаясь понять, есть ли у меня похмелье после выпитого накануне. Если и есть, решил я, то не такое уж тяжелое.
  
  — Дек! — отреагировал Мартин Рутефорд Хилл.
  
  — Эй, Сара! — завопил я.
  
  — Что? — донеслось снизу.
  
  — Ребенок произнес слово.
  
  — Уже несу, — прокричала она.
  
  Несколько мгновений спустя она поднялась в спальню с чашкой кофе. Я сел, взял у нее чашку.
  
  — Хочешь сигарету или ты снова бросил курить?
  
  — Брошу на следующей неделе. Сигареты в кармане пиджака.
  
  Она нашла пачку, сунула одну мне в рот, чиркнула зажигалкой.
  
  — Благодарю. Ребенок произнес слово.
  
  — Настоящее?
  
  — Назвал меня по имени. Дек. Скажи Дек еще раз, Мартин Рутефорд.
  
  — Дек, — повторил ребенок.
  
  — Видишь?
  
  Она покачала головой.
  
  — Он говорит это уже целую неделю.
  
  — Тогда иди погуляй, парень. И возвращайся, когда сможешь сказать Декатар.
  
  — Лет через пять, — улыбнулась Сара.
  
  — Который час?
  
  — Начало одиннадцатого.
  
  — Ты сегодня работаешь?
  
  Она покачала головой.
  
  — Сегодня нет.
  
  — Найди, кто посидит с ребенком, и мы пообедаем в городе.
  
  — О, мистер Лукас, я вне себя от изумления. По какому поводу?
  
  — Без всякого повода.
  
  — Отлично. Лучшего повода просто не найти.
  
  К половине одиннадцатого я принял душ, побрился, оделся и сел за свой стол в другой спальне, которая когда-то была моим кабинетом. Теперь я делил ее с Мартином Рутефордом. Окна выходили на восток, так что комнату заливал солнечный свет. Третий жилец, Глупыш, свернулся вокруг телефонного аппарата. Стараясь не беспокоить его, я нажимал на кнопки, набирая номер, оставленный Саре лейтенантом Синкфилдом.
  
  Трубку сняли незамедлительно.
  
  — Лейтенант Синкфилд! — по голосу чувствовалось, что он в отличной форме и с минуты на минуты возглавит очередную атаку на бастионы преступности.
  
  Назвавшись, я продолжил:
  
  — Вчера вы звонили дважды. Я решил, что по важному делу.
  
  — Вчера мне тоже так казалось, — ответил он. — Сегодня это проходной эпизод.
  
  — У вас бывает перерыв на ленч? — спросил я.
  
  — Конечно, бывает. На ленч мы отправляемся в кафетерий Сколла, потому что кормят там задешево, а на стенах можно прочитать цитаты из религиозных книг. В нашей работе это очень кстати.
  
  — Я имел в виду более модное заведение.
  
  — Я на это надеялся.
  
  — Как насчет «Герцог Зиберт»?
  
  — Куда уж моднее.
  
  — Когда вы привыкли есть?
  
  — Около полудня, но час-другой ничего не решают.
  
  — Полдень мне подходит. Между прочим, нет ли у вас знакомых в отделе убийств Лос-Анджелесской полиции?
  
  — Кто-то да есть, — осторожно ответил он.
  
  — Видите ли, вчера кто-то пытался убить меня там, и я хотел бы знать, кто именно.
  
  — Вы шутите?
  
  — Нет. Мне не до шуток.
  
  — Вы его разглядели?
  
  — Это была она. Да, хорошо разглядел.
  
  — Говорите, я все запишу на магнитофон, если вы не возражаете.
  
  — Меня это вполне устраивает.
  
  В половине двенадцатого я положил на стол Сайза расходный счет.
  
  — Начнем с этого.
  
  Он начал читать, потом поднял голову. На лице его отражалось недоумение.
  
  — Один костюм? Одна электрическая бритва? Одна зубная щетка? Один тюбик пасты «Крест»? Одна пара трусов? Одна синяя рубашка? Сто восемьдесят долларов и сорок пять центов? — к тому времени, как он дошел до центов, голос его поднялся до самой высокой ноты.
  
  — Вы хотите, чтобы я все вам рассказал или будем слушать ваше сопрано?
  
  — Рассказывайте. Сегодня я еще не слышал никаких глупостей.
  
  Слушал он, как обычно, внимательно, лишь изредка помечая вопросы, которые хотел бы задать после того, как я выговорюсь.
  
  Когда я замолчал, Френк Сайз карандашом нацарапал на моем счете О-кей и свои инициалы. Пододвинул его ко мне.
  
  — Не думаю, что я заехал бы к Стэйси. Я бы прямиком отправился в аэропорт… или в полицию.
  
  — Я выпил виски.
  
  Он кивнул.
  
  — Что вы скажете Синкфилду?
  
  — Почти все.
  
  Он вновь кивнул.
  
  — Да. Вы правы. Что потом?
  
  — Позвоню тем людям, что звонили мне в мое отсутствие. Может, у них есть что-нибудь интересное.
  
  — Мы уже набрали материала на несколько колонок. Особенно мне нравится та синхронность, с которой Конни Майзель и ее сводный брат набросились на сенатора и его дочь. Это просто конфетка.
  
  — Я думаю, материала вам хватит на целую неделю.
  
  — Недостает самой малости, — заметил Сайз.
  
  Я кивнул.
  
  — Нет связующего звена.
  
  — Нет, — согласился он.
  
  — После публикации одной или двух колонок оно появится.
  
  — Да, но найду его не я.
  
  — Не все же должно достаться вам.
  
  — Я хочу все.
  
  Мне осталось лишь вздохнуть.
  
  — Я об этом догадывался.
  
  — Будете по-прежнему работать в одиночку или вам нужна помощь?
  
  — От кого?
  
  — От меня.
  
  — Давайте посмотрим, что покажут ближайшие день-два. Я чувствую, что где-то что-то да прорвется.
  
  Сайз кивнул.
  
  — Я тоже. Поэтому и хочу поучаствовать.
  
  — Вы — босс.
  
  — Но то, что я хочу, не всегда самое разумное решение.
  
  — Потому-то вы и босс, что понимаете это.
  
  — Да, может, в этом все дело.
  
  Я отдал счет Мэйбл Синджер и уговорил ее позвонить в «Герцог Зиберт» и заказать столик, который подальше от двери на кухню. Хотелось также, чтобы стоял он в некотором отдалении от других, ибо в противном случае нам с Синкфилдом пришлось бы не разговаривать, а обмениваться записками: в «Герцог Зиберт» хватало репортерской братии.
  
  Но упоминание фамилии Сайз вновь сотворило чудо. И когда я пришел на пару минут раньше назначенного срока (как обычно), меня препроводили к столику, стоящему в футе от соседнего. В «Зиберте» это означало полную изоляцию.
  
  Синкфилд задержался не более чем на минуту. Плюхнулся на стул с тяжелым вздохом.
  
  — Трудное утро? — спросил я.
  
  — Они все трудные. Давайте выпьем.
  
  Подошел официант. Мы заказали выпивку и ленч. Синкфилд отдал предпочтение бифштексу, я — форели. Когда официант поставил перед нами полные бокалы, Синкфилд отпил из своего, прежде чем заговорить.
  
  — Ну и глупость вы вчера сотворили. А может, нашли единственный выход. Пока не знаю.
  
  — Вы о чем?
  
  — Я насчет того, как вы выпрыгнули из машины.
  
  — Почему глупость? Я же жив.
  
  — Это просто чудо.
  
  — Лос-Анджелесские копы ее знают?
  
  Он кивнул.
  
  — Они думают, что на вас «наехала» Паршивка Беа.
  
  — Кто такая Паршивка Беа?
  
  — Мисс Беатрис Энн Уит. Они не знают, убила ли она кого-либо, но она отсидела два года за то, что отделала одного парня пивной бутылкой. Тот едва не умер. Мои друзья в Лос-Анджелесе говорят, что вроде бы она помогает выбивать деньги из тех, кто забывает платить долги. Их удивило, что она наставила на вас револьвер. Они интересуются, не хотите ли вы слетать к ним и написать жалобу. Я сказал, что едва ли они увидят вас в скором времени.
  
  — Вы правы.
  
  — Они думают, а не замешана ли она в трех или четырех нераскрытых убийствах. Вы говорите, у нее был револьвер тридцать восьмого калибра?
  
  — Мне показалось, что тридцать восьмого.
  
  — Именно так я им и сказал. Они думают, что смогут провести баллистическую экспертизу, если схватят ее с оружием. Я им сказал, что окажут мне услугу, если, арестовав ее, выяснят, на кого она работала.
  
  — Хотелось бы это знать, — кивнул я.
  
  — У вас есть какие-то версии?
  
  Я покачал головой.
  
  — Перестаньте, Лукас.
  
  — Хорошо. Версия у меня есть. Кто-то хочет убить меня или испугать. Тот самый таинственный незнакомец, что сжег Каролин Эймс и застрелил Игнатия Олтигби. Тот, кто достаточно хорошо знает Лос-Анджелес, чтобы поднять трубку и позвонить такой вот Паршивке Беа.
  
  — Нанять таких, как она, не составляет труда. Почему они хотят вас убить? Вы что-то узнали, о чем мне не рассказываете?
  
  — Полной уверенности у меня нет. В Лос-Анджелесе я узнал только одно: у Конни Майзель была мать.
  
  — Гвендолин Руг Симмс, — кивнул Синкфилд, — Известная так же, как Гвен Майзель, поскольку сожительствовала с Франсисом эн-в-и Майзелем. Она умерла двадцать первого октября.
  
  — Вы, значит, проверяли?
  
  — Это моя работа.
  
  — У нее был и второй ребенок. Я про Гвен Майзель.
  
  — Неужели?
  
  — Да. Звали его Игнатий Олтигби.
  
  Синкфилд опустил на тарелку кусок бифштекса, который уж поднес ко рту. Достал сигарету, закурил. Взгляд его устремился в далекое далеко. После второй затяжки он вдавил сигарету в пепельницу, взялся за вилку, положил в рот отрезанный кусок бифштекса. Прожевал.
  
  — Вроде бы должно сходится, но не сходится.
  
  — Я понимаю, что вы хотите сказать.
  
  — Они появились в одно время, не так ли? Эта Майзель и ее темнокожий сводный брат.
  
  — Перед смертью их мать что-то им послала. Владелец бара, в котором она работала, отправил письмо в Лондон для Олтигби и посылку, размером с коробку из-под сигар, в Вашингтон для Конни.
  
  Синкфилд кивнул и отрезал кусок бифштекса. Положил в рот и, еще не прожевав, спросил:
  
  — Чего вы летали в Лос-Анджелес?
  
  — Хотел найти какую-либо связь между сенатором Эймсом и Конни Майзель.
  
  — И что вы искали? Непристойную фотографию, на которой изображены она, сенатор и еще какая-нибудь телка?
  
  — Возможно. Она кое в чем солгала мне. К примеру, сказала, что родители ее принадлежали к среднему классу. На самом деле это не так, но многие стараются приукрасить свое прошлое.
  
  — Она училась в колледже, получив стипендию, — заметил Синкфилд. — Я это проверял.
  
  — В основном ее слова действительно соответствуют истине. Она училась в Голливуд-Хай и закончила ее с достаточно хорошими отметками, чтобы получить стипендию в Миллз. После этого работала в нескольких местах, пока не оказалась в вашингтонской лоббистской фирме. Не говорила она лишь о том, что росла в Лос-Анджелесе сама по себе и жила с музыкантом, который, возможно, был ее отцом. Он научил ее играть на пианино и кое-чему еще, когда ей исполнилось двенадцать или тринадцать лет.
  
  — Такая, значит, получается картина?
  
  — Если исходить из того, что мне удалось выяснить, то да. Похоже, счастливого детства у нее не было.
  
  — Вы нашли, что связало ее с сенатором?
  
  — Конни?
  
  — Да.
  
  — Ничего не нашел.
  
  — А с матерью?
  
  — Мать, похоже, трахалась со всеми подряд. Может, среди них был сенатор, и, как вы и сказали, его сфотографировали.
  
  — А фотографии она оставила своим детям?
  
  — Вот-вот. Есть только одна заковырка. Если бы фотографии представляли какую-то материальную ценность, мать воспользовалась бы ими сама. Если фотографии и были, в чем я очень сомневаюсь.
  
  — Как обычно поступают с такими фотографиями?
  
  — Платят за них. Другого выхода нет.
  
  — Да, пожалуй, вы правы.
  
  — Как видите, моя версия не выводит на преступника.
  
  — Похоже, что так.
  
  — Хотите что-нибудь на десерт?
  
  — Нет, обойдусь без десерта.
  
  — Тогда кофе?
  
  — Кофе тоже не хочу.
  
  — А чего же вы хотите?
  
  — Поговорить с Конни Майзель.
  
  — Так что вас останавливает?
  
  — Ничего. Поехали.
  Глава 21
  
  До «Уотергейта» мы добрались на машине Синкфилда. Обычном черном «форде»-седане, безо всяких знаков отличия, сошедшем с конвейера пару лет назад и требующем замены амортизаторов. Синкфилд умело вел машину, умудряясь проскакивать большинство светофоров на зеленый свет.
  
  — Вроде бы вы хотели мне что-то сказать, — напомнил я.
  
  — Я думал, это мощная зацепка. Вы же знаете, мы, детективы, обожаем зацепки.
  
  — Так о чем, собственно, речь?
  
  — Я навел справки об Олтигби. Он служил в восемьдесят второй воздушно-десантной дивизии. И знаете, чему его учили в Форт-Беннинг?
  
  — Чему?
  
  — Подрывному делу. Он был первоклассным специалистом. Мог взорвать практически все.
  
  — Особенно, «дипломат», не так ли?
  
  — Да, особенно «дипломат».
  
  — Что же, это действительно зацепка.
  
  — Вам она не нравится?
  
  — А вам?
  
  — Нет. Не нравится. Зачем ему взрывать дочь сенатора? С ее смертью он остается ни с чем. На живой он может жениться и получить миллион долларов.
  
  — Может, его сводная сестра предложила ему отправить Каролин в мир иной?
  
  — Что?
  
  — Это последняя версия Лукаса. После долгих лет разлуки сводная сестра вновь встречается со своим братом. Из телефонного справочника они узнают адреса намеченных жертв, сенатора Эймса и Каролин, его дочери. Конни Майзель берет на себя сенатора. Игнатий — Каролин, которая узнает об их намерениях и угрожает рассказать обо всем. Они взрывают ее и имеющуюся у нее информацию. Затем Конни Майзель обуревает жадность. Она извиняется перед партнерами по бриджу, говоря, что хочет пописать, а сама мчится к моему дому, подстреливает сводного братца и возвращается аккурат к следующей сдаче. А затем подает гостям кофе, не забыв бросить ежедневную дозу мышьяка в чашку сенатора.
  
  — Перестаньте, Лукас, — отмахнулся Синкфилд.
  
  — Вы можете предложить что-то получше?
  
  — Нет, но вы должны учитывать одно обстоятельство.
  
  — Какое?
  
  — Вчера на меня не наставляли револьвер.
  
  Синкфилд использовал свою бляху, чтобы миновать кордон службы безопасности «Уотергейта». Нам пришлось подождать лифт, но недолго: в таких кооперативных комплексах, как «Уотергейт», на лифтах не экономят. Кабина спустилась вниз, звякнул колокольчик, раскрылись двери и из лифта вышел мистер Артур Дэйн, частный детектив, берущий сто долларов в час, в одном из своих строгих, темных костюмах.
  
  — Что-то мы постоянно натыкаемся друг на друга, не так ли, лейтенант, — он кивнул и мне. — Добрый день, мистер Лукас, — дабы я не почувствовал себя лишним.
  
  — Вы были у сенатора? — спросил Синкфилд.
  
  — Совершенно верно.
  
  — Странно, что вы появляетесь у него.
  
  — Ничего странного, лейтенант. Иногда я выполняю обязанности дипломатического курьера. Везу послание миссис Эймс к ее мужу. Впрочем, обычно мне не удается пройти дальше мисс Майзель. Сегодня я привез плохие новости.
  
  — О, — сокрушенно покивал Синкфилд. — И какие же?
  
  — Вы помните секретаря сенатора, Глорию Пиплз?
  
  — Она чуть не устроила скандал на похоронах.
  
  — Теперь она пошла дальше. Где-то раздобыла телефон миссис Эймс и стала названивать ей днем и ночью. Совершенно пьяная. Миссис Эймс опасается, как бы она не причинила себе вреда, и попросила меня выяснить, не позаботится ли сенатор о том, чтобы эту Пиплз препроводили в больницу.
  
  — Какую же?
  
  — Центральную. Там ее вывели бы из запоя.
  
  — А что потом?
  
  Дэйн пожал плечами.
  
  — Потом ее можно поместить в какую-нибудь закрытую клинику.
  
  — Откуда зачастую уже не выходят, — заметил Синкфилд.
  
  — Эта женщина нуждается в помощи.
  
  — Сенатор согласился?
  
  — Его не было, но мисс Майзель сказала мне, что я могу принять все меры, которые сочту необходимыми.
  
  — Она взяла на себя управление делами сенатора, так? — спросил Синкфилд.
  
  — Мы ждали сенатора час, но он так и не появился. Тогда мисс Майзель и сказала, что оплатит все расходы по лечению этой Пиплз.
  
  — А где сенатор? — спросил я.
  
  Дэйн взглянул на часы.
  
  — Пошел погулять два часа тому назад. И еще не вернулся.
  
  — Я бы не возражал провести час наедине с ней, — заметил Синкфилд. — Но почему-то мне всегда приходится брать с собой кого-то еще. На этот раз, Лукаса.
  
  — В качестве дуэньи, — добавил я.
  
  Артур Дэйн улыбнулся, показывая, что понимает шутку, когда слышит ее. Впрочем, улыбка задержалась на его лице ненадолго.
  
  — Миссис Эймс хотела бы повидаться с вами, мистер Лукас.
  
  — Потому-то она и звонила мне вчера?
  
  — Да.
  
  — И вы звонили по этому же поводу?
  
  — Да.
  
  — Хорошо, я с ней повидаюсь. Когда?
  
  — Вы задержитесь здесь надолго? — спросил Дэйн.
  
  Я посмотрел на Синкфилда. Он покачал головой.
  
  — Нет, скоро уйдем.
  
  — Тогда, если хотите, я могу отвезти вас во «Французский ручей» и обратно. Мне все равно туда ехать.
  
  — Хорошо. Где я вас найду?
  
  — Здесь, в вестибюле. Я провожу много времени в этом вестибюле.
  
  Синкфилд огляделся.
  
  — Неплохое место. Тут можно и посидеть, зная, что кто-то платит тебе пятьсот баксов в день.
  
  Я задал следующий вопрос до того, как Дэйн успел ответить на шпильку Синкфилда.
  
  — Почему миссис Эймс захотела повидаться со мной?
  
  — Я не знаю.
  
  — Вы не спрашивали?
  
  — Спрашивал.
  
  — И что она сказала?
  
  — Сказала, что дело важное. Вернее, очень важное.
  
  — Тогда мне надо поехать к ней.
  
  — Да, — кивнул Дэйн, — я думаю, так будет лучше.
  
  Должно быть, мы, Синкфилд и я, вытаращились на Конни Майзель, когда она открыла дверь. Сколь долго мы на нее смотрели, не знаю, но уж несколько секунд наверняка. На ней было белое трикотажное платье, в котором она выглядела более соблазнительной, чем обнаженной. Наверное, точно так же воспринимали ее и другие мужчины. Во всяком случае, Синкфилд.
  
  — Добрый день, — поздоровалась она. — Как приятно вас видеть. Заходите.
  
  Мы вошли, не отрывая глаз он Конни. Она же прошла к одному из диванов у камина, грациозно села, позволив нам полюбоваться ее ногами, махнула нам рукой.
  
  — Присаживайтесь. Надеюсь, второй диван покажется вам удобным.
  
  Мы сели. Я ожидал, что разговор начнет Синкфилд, но он молчал, продолжая таращиться на Конни.
  
  — Лейтенант? — спросила она.
  
  — Да.
  
  — Вы всегда берете с собой репортера?
  
  Синкфилд посмотрел на меня. Если бы я сгинул от его взгляда, он бы только порадовался.
  
  — О, я не думаю, что Лукас репортер.
  
  — А кто же он?
  
  — Я полагаю его историком.
  
  — Но не биографом, вроде Джимми Босуэлла?
  
  — Кто такой Джимми Босуэлл? — спросил меня Синкфилд.
  
  — Он всюду следовал за неким Джонсоном и записывал все, что тот говорил. А говорил Джонсон много чего.
  
  Синкфилд покачал головой.
  
  — Нет, я думаю, Лукас — настоящий историк. Тот, что копается в прошлом. Вчера он занимался этим в Лос-Анджелесе. Раскапывал ваше прошлое, мисс Майзель.
  
  Она посмотрела на меня.
  
  — И что вы нашли? Надеюсь, ничего дурно пахнущего.
  
  — Нет, я лишь обнаружил, что кое в чем вы мне солгали.
  
  Она рассмеялась.
  
  — Насчет того, что вышла из среднего класса? Но куда я могла отнести моих предков? Не к низам же. Во всяком случае, не в этой стране. Я же не прозябала в нищете. В этой стране я делю население на три категории: бедняки, средний класс и богатые.
  
  — А что плохого в принадлежности к среднему классу? — спросил Синкфилд.
  
  — Ничего, лейтенант, — ответила она. — Просто скучно.
  
  — Вы можете сказать, что ваша мать относилась к среднему классу?
  
  — Моя мать?
  
  — Она самая.
  
  — А причем здесь моя мать?
  
  — Мне интересно знать, как вы ее оцениваете?
  
  — Она моя мать. И делала для меня все, что могла.
  
  — А ваш отец?
  
  — Он научил меня играть на рояле. И многому другому.
  
  — Вы знаете, где сейчас мистер Майзель?
  
  — Нет. Он и моя мать разошлись несколько лет тому назад. Я не знаю, где он сейчас.
  
  — Есть у вас братья или сестры?
  
  — Нет, — без запинки ответила она. — Никого. С чего все эти вопросы о моей семье, лейтенант?
  
  — Разве вы не знали, что Игнатий Олтигби ваш сводный брат? — мне осталось лишь восхититься, как ловко он подвел разговор к этому вопросу.
  
  На лице Конни Майзель отразилось изумление. Рот ее приоткрылся, брови взлетели вверх. Потом она нахмурилась.
  
  — Игнатий? — недоверчиво переспросила она. — Мой сводный брат?
  
  — На это указывает его свидетельство о рождении, — пояснил Синкфилд.
  
  Она на мгновение задумалась, потом рассмеялась, как смеются над забавным анекдотом. Закончив смеяться, быстро вытерла глаза, до того, как я заметил, навернулись на них слезы или нет.
  
  — Вы хотите сказать, что в начале сороковых моя мать переспала с черным?
  
  — Похоже на то.
  
  — Моя мать ненавидела черных.
  
  — Должно быть, эта ненависть не распространялась на отца Олтигби.
  
  — Может, он ее изнасиловал, — предположила Конни.
  
  — А потом болтался рядом до рождения сына, которому и дал свою фамилию, — Синкфилд покачал головой. — Как я и говорил, она ненавидела не всех черных.
  
  — О, она ненавидела не только джигов. Так она их звала, джигами. Она также ненавидела спиков, вопов и кайков. И чего только она не вступила в одну из расистских организаций, — Конни вновь рассмеялась. — Я не могу свыкнуться с этой мыслью. Игнатий — мой сводный брат. Знай я об этом, я бы пошла на его похороны.
  
  — Ваша мать никогда не говорила вам о нем? — спросил Синкфилд.
  
  Она энергично покачала головой.
  
  — Никогда. Разве могла она сказать: «Между прочим, Конни, где-то в Англии у тебя есть сводный брат, наполовину джиг». Да она бы умерла, но не сказала такого.
  
  — Вы помните мужчину по фамилии Стэйси?
  
  — Джима Стэйси? Разумеется, я помню Джима. Моя мать работала у него, — Конни посмотрела на меня. — У вас превосходная память, не так ли, мистер Лукас? Телефонный номер, о котором я упомянула на днях, по которому я звонила матери, чтобы она знала, что я вернулась домой из школы… это был номер Стэйси.
  
  — Это я выяснил.
  
  — Вы виделись со Стэйси?
  
  Я кивнул.
  
  — Виделся.
  
  — Он такой же красавчик, что и прежде?
  
  — Будьте уверены.
  
  — Этот Стэйси знал, что вы в Вашингтоне, — вмешался в наш разговор Синкфилд. — Знал потому, что ваша мать перед смертью попросила его отправить вам посылку. Она также дала ему письмо для Олтигби. Разрешите полюбопытствовать, что она вам прислала?
  
  Она улыбнулась Синкфилду.
  
  — Семейную Библию, лейтенант.
  
  — Семейную Библию?
  
  — Совершенно верно.
  
  — Она по-прежнему у вас?
  
  — Я не жалую Библии, лейтенант. Особенно, семейные Библии, принадлежащие моей семье. Я никогда не любила свою семью и я не любила Библию. Я ее выкинула.
  
  — И это все, что прислала вам мать? — не унимался Синкфилд.
  
  — Нет, там было и письмо. Гвен печалилась, что не была мне хорошей матерью. Что ж, я могу только пожалеть о том, что Гвен не была хорошей матерью. Мне бы хорошая мать не помешала.
  
  — Об Олтигби в письме не упоминалось?
  
  — Нет.
  
  — Да, вот тут наша история делает забавный поворот.
  
  — Что в ней забавного?
  
  — А то, что вы и Олтигби одновременно свалились на семью Эймсов.
  
  Конни задумалась. В очередной раз улыбнулась.
  
  — Я понимаю, что вы более чем кто-либо склонны думать о заговоре, а не о совпадении, лейтенант. Но я могу сказать вам одно: я узнала о том, что Игнатий был моим сводным братом, если и был, лишь несколько минут тому назад, — опять смех. — Извините, к этому не так просто привыкнуть.
  
  — Да, — кивнул Синкфилд, — я вас понимаю, — он повернулся ко мне. — У вас есть вопросы, Лукас?
  
  — Только один, — я посмотрел на Конни Майзель. — Вы, случаем, не знаете в Лос-Анджелесе некую Беатрис Энн Уит? Известную так же, как Паршивка Беа.
  
  — Паршивка Беа? — повторила она. — Нет. Нет, мистер Лукас. Я такой не знаю. А должна?
  
  — Нет, — ответил я. — Полагаю, что нет.
  Глава 22
  
  Артур Дэйн и на этот раз вел машину так, словно на дороге он был один. Переходил из ряда в ряд, не подавая сигнала, подрезал, проезжал на желтый свет, иной раз и на красный. Он относился к тем водителям, которых обычно называешь «безмозглый сукин сын», а то и похлеще.
  
  На автостраде стало чуть получше, но ненамного. Он ехал то слишком медленно, то чересчур быстро. Я пристегнул ремень безопасности, что делаю очень редко.
  
  — Наметился прогресс, мистер Лукас? — спросил Дэйн.
  
  — Есть немного. А у вас?
  
  — Работаем. Вы летали в Лос-Анджелес, не так ли?
  
  — Совершенно верно.
  
  — Полагаю, вы выяснили, что Игнатий Олтигби был сводным братом Конни Майзель?
  
  — Как давно вам об этом известно?
  
  — Несколько недель.
  
  — Если б вы сказали мне об этом раньше, я бы не тратился на поездку. Есть у вас еще что-нибудь вкусненькое?
  
  Дэйн сунул руку во внутренний карман пиджака.
  
  — Миссис Эймс хотела, что бы я передал вам служебную записку, которую я подготовил для нее. В ней указано все, что мне удалось выяснить.
  
  Он протянул мне сложенные вчетверо листки.
  
  — Я вам что-то за это должен?
  
  — Решать не мне, а миссис Эймс.
  
  Я развернул сложенные листки. Два. Поверху чернели заглавные буквы: «СЛУЖБА БЕЗОПАСНОСТИ ДЭЙНА, ИНК.» Наискось шли красные, высотой в дюйм: «СЕКРЕТНО».
  
  — Удачная находка, — прокомментировал я.
  
  — Вы о чем?
  
  — Секретно.
  
  — Клиентам нравится.
  
  — Могу я оставить эти листки у себя?
  
  — Да, — кивнул он. — Можете.
  
  Озаглавленная «Конни Майзель», служебная записка начиналась, как и большинство федеральных документов, словами «как вам известно».
  
   Как вам известно, установив, что Конни Майзель и Игнатий Олтигби — сестра и брат по матери, мы предприняли попытку установить связь в действиях этой пары, последовавших после смерти их матери. Нам это не удалось. И мы вынуждены признать, что действовали они независимо друг от друга.
  
   Итак, факты: Гвендолин Руг Симмс Майзель, мать Конни Майзель и Игнатия Олтигби, умерла двадцать первого октября прошлого года. В возрасте сорока восьми лет. Причина смерти: алкогольное отравление.
  
   На момент смерти она проживала в Лос-Анджелесе с неким Джоном Полом Кернсом, пятидесяти четырех лет, безработным.
  
   В это время Конни Майзель уже работала в «Баггер организейшн» в Вашингтоне. В эту фирму она поступила около года тому назад. Ранее она была менеджером музыкальной группы, турне которой оборвалось в Вашингтоне. Мисс Майзель оказалась в отеле «Хилтон», без единого цента и счетом на двести шестьдесят два доллара. За четыре дня она раздобыла достаточную сумму, чтобы оплатить счет и снять квартиру. Наши информаторы в отеле сообщили, что она добыла их, занимаясь проституцией. Проведя расследование в Сан-Франциско, мы узнали, что во время обучения в женском колледже Миллз Конни Майзель так же подрабатывала проституцией. Была «девушкой по вызовам» на уик-энды. По нашим сведениям, ее ни разу не арестовывала полиция.
  
   Через пять дней после смерти матери, Конни Майзель сказала полковнику Уэйду Моури Баггеру, что сенатор Эймс мог бы произнести речь о слиянии компаний. Полковник Баггер, по его собственным словам, заявил мисс Майзель, что обращаться к сенатору Эймсу бессмысленно, потому что он никогда не согласится на такое. Мисс Майзель настаивала на том, что по ее просьбе речь сенатор произнесет, причем «Баггер организейшн» платить за это не придется, разве что несколько тысяч долларов. Как показал полковник Баггер, на встрече в кабинете сенатора последний взял две тысячи долларов за то, что произнесет речь. Однако, по словам того же Баггера, сенатор сказал, что просит одолжить ему эти деньги, чтобы оплатить авиабилеты в Лос-Анджелес и мелкие расходы, связанные с поездкой. Проведенное нами расследование показало, что для той поездки деньги сенатору не требовались.
  
   Через десять дней после смерти матери Игнатий Олтигби прилетел в Вашингтон из Лондона и остановился в доме мистера и миссис Джист в Бесесде. Чета Джист последовательно выступала за предоставление независимости Биафре. Как вы знаете, Олтигби какое-то время воевал в армии Биафры. Через Джистов Олтигби познакомился с вашей дочерью, Каролин. Неделей позже он переехал в ее квартиру в Джорджтауне. И уже жил с ней, когда сенатор произнес ту знаменитую речь.
  
   Мы полагаем, что речь эта осталась бы незамеченной, если бы кто-то не сообщил обозревателю Френку Сайзу, что сенатор, возможно, получил за нее пятьдесят тысяч долларов. Сайз не хотел говорить, от кого он получил эти сведения, но, в обмен на информацию, не имеющую отношения к данному расследованию, признал, что получил он их от женщины. Насколько нам известно, только две женщины могли знать о том, что сенатор взял две тысячи долларов, хотя предлагалось ему пятьдесят. Одна из них Конни Майзель. Вторая — бывшая секретарь сенатора, миссис Глория Пиплз. Миссис Пиплз отрицает, что общалась с Френком Сайзом, и мы склонны ей верить. Отсюда мы делаем вывод, что сведения эти Сайз получил от Майзель. Мы так же убеждены, что об этом знает и сенатор.
  
   Мы не смогли установить связь между Конни Майзель и Игнатием Олтигби, кроме их рождения от одной матери. Они встретились после того, как сенатор поселился в «Уотергейте» с мисс Майзель. Ваша дочь и Олтигби часто бывали в их квартире. Можно предположить, что во время одного из этих визитов ваша дочь, Каролин, наткнулась на информацию, которую и решила передать сотруднику Френка Сайза, Декатару Лукасу. Можно так же предположить, что за это Каролин и убили.
  
   Метод убийства был выбран сложный, требующий специальных знаний. Подменить «дипломат» мог человек, который пользовался полным доверием Каролин. К тому же, умеющий обращаться с взрывчаткой. Здесь уместно отметить, что Игнатий Олтигби, во время службы в восемьдесят второй воздушно-десантной дивизии, стал первоклассным подрывником.
  
   В то время мы полагали, что действует он по указке сводной сестры, Конни Майзель. Однако его последующее убийство поставило крест на этой версии. Мы должны заключить, что Игнатий Олтигби действовал абсолютно независимо от мисс Майзель. Мы можем также утверждать, что тот, кто убил вашу дочь, убил и Олтигби.
  
   Мы безо всякого успеха пытались установить связь между прошлым сенатора и мисс Майзель, ее матерью, сводным братом и ее отцом, Френсисом Майзелем, которого мы отыскали в Сан-Франциско. Майзель, однако, отрицает свое отцовство. Он говорит, что переболел в детстве свинкой и оттого лишился возможности иметь детей. Он показал нам справку двадцатилетней давности, подписанную доктором из Лос-Анджелеса, подтверждающую его слова. Френсис Майзель сказал, что в последние десять лет не видел Конни Майзель и не получал от нее никаких известий.
  
   К нашему глубокому сожалению, мы не можем определить, какими компрометирующими материалами на сенатора располагает мисс Майзель. Однако мы должны отметить исключительную сексуальную привлекательность мисс Майзель. Также указываем, что пять дней тому назад сенатор изменил свое завещание. Все свое состояние он отписал Конни Майзель.
  
   По вашему настоянию мы готовы продолжать расследование обстоятельств прошлого Конни Майзель и двух убийств. Но мы должны повторить то, о чем уже сообщили вам устно: содержание компромата на вашего мужа таково, что мы ничего не узнаем, если только мисс Майзель или ваш муж не пожелают поделиться тем, что им известно.
  
   Таким образом, мы рекомендуем прекратить наше участие в проводимом расследовании.
  
  — Ничего себе служебная записка, — я сложил листки и убрал их во внутренний карман пиджака. — У вас хороший стиль.
  
  Дэйн бросил «кадиллак» в левый ряд и я закрыл глаза. Читая, я совсем забыл о том, как плохо он водит машину.
  
  — Вас что-нибудь удивило?
  
  — Я не знал, что она была проституткой.
  
  — Ей пришлось потрудиться в «Хилтоне». Она брала по сто долларов.
  
  — Кто вам сказал?
  
  — Детектив отеля.
  
  — А он как узнал?
  
  — Полагаю, он был первым. Забесплатно.
  
  — Понятно.
  
  — Она работала в «Святом Френсисе» в Сан-Франциско, когда училась в Миллз.
  
  — Может, там сенатор ее и встретил?
  
  Дэйн покачал головой.
  
  — К мужчинам она не приставала. Да и по времени ничего не сходится.
  
  — Вы действительно думаете, что за всем стоит она?
  
  — Конни Майзель?
  
  — Совершенно верно.
  
  — Разумеется, она. Беда в том, что доказать это невозможно.
  
  — Почему?
  
  — Потому что никому не удастся выяснить, чем она держит сенатора за горло.
  
  — А что вы думаете по этому поводу?
  
  Он покачал головой.
  
  — Не имею ни малейшего понятия. Но, вероятно, это что-то ужасное. Способное еще более поломать сенатору жизнь. Хотя, куда уж больше. Посмотрите, что на него уже навалилось. Его обвинили во взятке и вынудили подать в отставку. Дочь убили. Он разошелся с женой. Потерял любовницу, Глорию Пиплз. И все потому, что однажды он что-то сделал или ему что-то сделали, и он не может допустить, чтобы этот эпизод прошлого выплыл на поверхность.
  
  — Дочь меня смущает, — заметил я.
  
  — Почему?
  
  — Я готов понять, почему он отдал все остальное, но как он допустил смерть дочери.
  
  — Он тут не причем. Она сама подписала себе смертный приговор.
  
  — Но причина-то — он.
  
  — Это точно.
  
  Я покачал головой.
  
  — Этого я не понимаю.
  
  Дэйн повернулся ко мне. И смотрел слишком долго для того, кто ведет машину со скоростью семьдесят миль в час.
  
  — Сколько вам лет, Лукас?
  
  — Тридцать пять.
  
  — Мне сорок шесть. Я в этом бизнесе с двадцати трех лет. Полжизни, и понял я за эти годы только одно: чего только не сделают люди, загнанные в угол. Они готовы практически на все, лишь бы спасти собственную шкуру. Есть немало историй о парнях, жертвующих жизнью ради друга. Но, если хочешь сохранить иллюзии, не стоит копаться в этих историях.
  
  — Могут обнаружиться малоприятные подробности?
  
  — О том и речь.
  
  — Как давно вы ведете это расследование? — спросил я.
  
  — Пару месяцев.
  
  — Вы не нашли, с кем она работает… если у нее есть, с кем работать?
  
  Он покачал головой.
  
  — Она ни с кем не видится. Для этого она слишком умна. Никому не назначает полуночных встреч в Мемориале Линкольна.
  
  — А как насчет телефона? Вы же прослушиваете ее номер.
  
  — В сумочке у нее полно десятицентовиков. Если она хочет позвонить кому-либо, то достает один из них. Есть также почтовая служба Соединенных Штатов. Изредка она пишет письмо и идет на главный почтамт, чтобы отправить его.
  
  — И вы выходите из игры?
  
  — Совершенно верно.
  
  — А по какому поводу миссис Эймс захотела встретиться со мной?
  
  — Она сказала, что хочет видеть нас обоих.
  
  — Насчет чего?
  
  — Она получила какую-то важную информацию.
  
  — Она хоть намекнула, какую именно?
  
  — Намекнула. Сказал, что Френк Сайз придет от нее в восторг, а мне будет чем заняться.
  
  — Похоже, для кого-то может запахнуть жареным.
  
  — Если мне будет, чем заняться, то так оно и есть.
  Глава 23
  
  В самом начале четвертого Дэйн свернул на дорожку, ведущую к большому, просторному особняку под темно-зеленой крышей. Несмотря на его неумение водить машину, добрались мы достаточно быстро. На дорогу от «Уотергейта» до «Французского ручья» у нас ушло чуть меньше двух часов.
  
  Мы вылезли из машины и Дэйн позвонил в дверь. Пока мы ждали, я восхищенно разглядывал резные панели старинной двери. Радостные фигурки собирались в крестовый поход. Грустные — возвращались из него.
  
  — Одну минуту, — он отступил на шаг.
  
  — Есть трудности? — полюбопытствовал я.
  
  — Давайте убедимся, есть ли кто дома.
  
  Он повернул направо. Я последовал за ним. Остановился он перед гаражом на четыре машины. Ворота были подняты и в гараже стояли черный четырехдверный «кадиллак», достаточно новый «камаро» и джип.
  
  — Тут есть место еще для одного автомобиля, — заметил я.
  
  Дэйн покачал головой.
  
  — Сенатор взял свой с собой. Он ездит на «олдсмобиле».
  
  Дэйн вновь зашагал по дорожке к парадной двери. Повернул бронзовую рукоятку и толкнул дверь. Она открылась. Он вошел в холл, я — за ним.
  
  — Миссис Эймс, — позвал он.
  
  Ответа не последовало.
  
  — Есть кто-нибудь дома?
  
  — Может, они в псарне или конюшне? — предположил я.
  
  — Может. Давайте подождем в гостиной.
  
  Через холл он прошел в гостиную с великолепным камином и не менее великолепным видом на Чезапикский залив. В полумиле от берега большая яхта неторопливо рассекала синюю воду.
  
  На кофейном столике я увидел поднос с графином виски, наполовину пустым, ведерком со льдом, сифоном и высоким стаканом. Кофейный столик стоял перед диваном. Луиза Эймс сидела на диване. В голубых трусиках. Над голой левой грудью краснели два пулевых отверстия. Рот и глаза были открытыми. Голова изогнулась под необычным углом. Она была мертва. И, похоже, до сих пор этому удивлялась.
  
  — Святой Боже, — выдохнул я.
  
  Дэйн ничего не сказал. Подошел к Джонасу Джонсу, стройному молодому человеку, который обносил гостей напитками, седлал лошадей, водил автомобиль и обслуживал хозяйку. Джонас Джонс был в чем мать родила. Он лежал на полу, лицом вверх, лицо его перекосила гримаса боли, то есть умирал он в страданиях. И в его груди краснели два пулевых отверстия. Револьвер лежал рядом с его правой рукой. Как мне показалось, тридцать восьмого калибра, с коротким стволом. Вот тут я заметил кровь. Ее вылилось немало.
  
  — Пошли, — махнул рукой Дэйн.
  
  — Куда? — спросил я.
  
  — Туда, где все, скорее всего, началось. В спальню.
  
  Мы вернулись в холл, повернули направо и, миновав пару дверей, попали в хозяйскую спальню. Большую ее часть занимала огромная кровать со сбитыми простынями, но в ней хватило места туалетному столику, бюро, комоду. Стены украшали сельские пейзажи. На полу двумя кучками лежала мужская и женская одежда. Из окна спальни так же открывался вид на залив. Яхта не успела далеко уплыть.
  
  — О, черт, — пробормотал Дэйн, повернулся и зашагал обратно в холл. Я потащился за ним, как хорошо воспитанный пудель.
  
  В гостиной Дэйн наклонился над диваном, вероятно с тем, чтобы получше разглядеть отошедшую в мир иной миссис Роберт Эф. Эймс. Удовлетворив свое любопытство, выпрямился, проследовал к телу Джонаса Джонса, ранее обитавшего в Майами-Бич, опустился на колено, удостоил покойника короткого взгляда, встал и направился к телефону. Снял трубку, набрал ноль и стал ждать, пока ему ответит телефонистка.
  
  — Экстренный случай, — сказал он, когда на другом конце провода взяли трубку. — Меня зовут Артур Дэйн. Я частный детектив и хочу сообщить об убийстве и самоубийстве.
  
  Он говорил и говорил, но я уже не слушал. Вместо этого подошел к телу Луизы Эймс и еще раз взглянул на нее. Она по-прежнему удивлялась тому, что умерла. Пальцы левой руки были сжаты в кулак. Через плечо я покосился на Дэйна. Он говорил по телефону, спиной ко мне. Я разжал пальцы Луизы. В кулаке оказались два ключа. Вроде бы от дверных замков. К одному прилепился маленький кусок скотча. Под ним белел клочок бумага с напечатанным номером семьсот двенадцать. Я сунул ключи в карман пиджака.
  
  Дэйн еще не наговорился. Я подошел к Джонасу Джонсу, оглядел его тело. Гримаса боли не исчезла. Пальцы его ничего не сжимали, поэтому я снова пересчитал пулевые отверстия. Их так и осталось два.
  
  Артур Дэйн положил трубку и повернулся ко мне.
  
  — Я говорил с шерифом. Его помощник уже едет сюда.
  
  — Почему вы сказали про самоубийство? Он что, стрелял в себя дважды?
  
  Дэйн пожал плечами.
  
  — Одной пули ему не хватило. Обычное дело. Я как-то прочел про одну женщину. Она приехала в похоронное бюро, припарковала автомобиль, вошла, заранее оплатила свои похороны, вернулась к автомобилю, села за руль и выстрелила в себя пять раз. Она до сих пор жива.
  
  — Вы его знали?
  
  — Кого? Джонса?
  
  — Да.
  
  — Мы встречались.
  
  — Вы когда-нибудь говорили с ним?
  
  — Нет.
  
  — Его наняли, чтобы трахать хозяйку, и ему нравилось то, что он видел в зеркале, когда вставал перед ним. Скорее всего, он страстно любил себя, как большинство таких, как он. Разумеется, он мог убить Луизу Эймс. Но в этом случае он уже был бы далеко-далеко, а не лежал на ковре в луже крови.
  
  Дэйн опять пожал плечами.
  
  — Вы можете рассказать об этом помощнику шерифа. Они обожают версии любителей.
  
  — А вы с ней не согласны?
  
  — Я предпочитаю судить о случившемся по тому, что вижу. А вижу я ссору, которая началась в постели после полудня. Может, и в полдень. Я вижу наполовину опустевший графин с виски. Я вижу мертвую женщину с двумя пулями в груди и в трусиках. То ли они начали ссориться, уже потрахавшись, то ли только подходили к этому, а может, она делала ему минет. Эксперты все определят. Я вижу мужчину, лежащего на полу с револьвером в трех с половиной дюймах от его руки. Скорее всего, на рукоятке найдут отпечатки его пальцев. Смущает, конечно, то, что он дважды выстрелил в себя, но от самоубийц можно ждать чего угодно, на то они и самоубийцы. Одно я знаю наверняка. Шериф округа Толбот не станет заниматься психоанализом этого симпатичного парня. Для шерифа покойник есть покойник, и, если у него будет возможность квалифицировать это происшествие как убийство и самоубийство, он ее не упустит.
  
  — Вы действительно думаете, что это убийство и самоубийство?
  
  — Я это вижу. Но они проведут все необходимые экспертизы. Определят угол, под которым пули вошли в тело, проверят отпечатки пальцев, чтобы знать нажимал он на спусковой крючок указательным или большим пальцем. Поищут следы пороха, дабы определить, с какого расстояния производился выстрел. Выяснят, сколько они выпили спиртного. Если много, то у шерифа появится лишний повод побыстрее закрыть это дело.
  
  — Разумеется, для моей версии двойного убийства есть веские основания.
  
  — Это точно. Кто-то хотел, чтобы она не сказала нам того, что собиралась сказать.
  
  — Их могла убить Конни Майзель.
  
  — У нее достаточно надежное алиби.
  
  — Какое?
  
  — Она была со мной.
  
  — Действительно, надежное.
  
  — Вы забываете еще одного человека, у которого был мотив для убийства.
  
  — Не забываю. Я как раз хотел упомянуть о нем.
  
  — О сенаторе, не так ли?
  
  — Совершенно верно. Если он пожертвовать всем, даже жизнью дочери, чтобы скрыть свое прошлое, он пойдет до конца. Допустим, его жена выяснила, что он натворил.
  
  — Как? — спросил Дэйн.
  
  — Господи, да откуда мне знать, как и что она выяснила, но предположим, что это произошло. Может, она позвонила своему бывшему мужу и дала понять, что собирается обо всем рассказать. Он садится в свой «олдсмобил», едет сюда, застает их обоих в постели, убивает, а потом оправдывается приступом ревности.
  
  — Да перестаньте, Лукас.
  
  Я пожал плечами.
  
  — Это одна из версий. Вы, как я понимаю, настаиваете на убийстве и самоубийстве.
  
  — Естественно. Кстати, раз уж вы перевели разговор на сенатора, у него и впрямь был хороший мотив для убийства.
  
  — Какой же?
  
  — Восемнадцать миллионов долларов. После смерти дочери сенатор стал единственным наследником своей жены.
  Глава 24
  
  Помощник шерифа прибыл первым. Высокий парень с квадратной челюстью и светло-синими глазами. Он спросил, как нас зовут, и аккуратно записал наши имена и фамилии, после чего перешел к осмотру тел.
  
  — Этому парню было, что показать, не так ли? — прокомментировал он увиденное, после чего молчал до приезда шерифа.
  
  Шерифу было за пятьдесят и он не первый раз сталкивался с убийством. Мужчина он был видный, выше меня ростом и в половину шире, а его маленькие карие глазки, похоже, ничего не упускали. С собой он привез команду экспертов и, после осмотра дома и места преступления, увел меня и Дэйна на кухню.
  
  Право рассказать об увиденном я предоставил Дэйну и он не ударил в грязь лицом. Я решил, что говорит он даже лучше, чем пишет. Шериф внимательно выслушал Дэйна, потом меня. Когда мы закончили, повернулся к Дэйну.
  
  — Вы думаете, это убийство-самоубийство, так?
  
  — Мне так представляется.
  
  — Надеюсь, и мои мальчики придут к такому же выводу.
  
  — А у вас другое мнение?
  
  — Я этого не говорил, мистер Дэйн. На эту семью и так много чего свалилось, не правда ли? — он не стал дожидаться наших ответов. — Я удивлен, что вы не звоните Френку Сайзу, мистер Лукас.
  
  — Такие новости его не интересуют.
  
  — Его, может и нет, а вот другие заинтересуются обязательно. Как только об этом станет известно, сюда примчится кто-нибудь из «Балтимор сан». Не отстанет и «Вашингтон пост». Ти-ви. Радио. Не удивлюсь, если это происшествие попадет в вечерние выпуски новостей. Уолтер Кронкайт такого не упустит. Смерть жены экс-сенатора и ее… кто бы он ни был. Какая-никакая, а сенсация.
  
  — Публике это интересно, — шериф смотрел на меня, как бы ожидая подтверждения, вот я и пошел ему навстречу.
  
  — Разумеется, если это убийство-самоубийство, как предполагает мистер Дэйн, интерес этот быстро угаснет. Это новости, но лишь на день или два.
  
  — То есть пока версия убийство-самоубийство не будет основной?
  
  — На данный момент нет, мистер Лукас. Пока я не проведу тщательного расследования не ознакомлюсь с отчетом коронера[11] и результатами экспертизы. Вы понимаете, нельзя сразу делать выводы, когда здесь убивают богачей. Другим богачам это может не понравится.
  
  — Разве в этом году будут выборы? — спросил я.
  
  Шериф улыбнулся.
  
  — Выборы уже прошли. Я победил с подавляющим перевесом. Можно сказать, мне выдали мандат доверия. Решили, что я достоин стоять на страже закона.
  
  — Это хорошо.
  
  — Мы вам сегодня еще понадобимся? — спросил Дэйн.
  
  Шериф задумался.
  
  — Нет, полагаю, что нет. Я бы хотел, чтобы вы приехали завтра или послезавтра, и дали письменные показания. К тому времени у меня, возможно, возникнут кое-какие вопросы, — его карие глазки обежали нас. — Или вы вспомните то, о чем забыли сказать мне сегодня.
  
  — До встречи, шериф, — Дэйн направился к двери. Я — за ним.
  
  — Одну минуту, — остановил нас шериф. — Вы не знаете, кто расследует убийство дочери Эймсов и ее дружка в округе Колумбия?
  
  — Вы говорите про отдел убийств? — переспросил я.
  
  — Да.
  
  — Дэвид Синкфилд. Лейтенант.
  
  — Дружок дочки был ниггером, не так ли?
  
  — Белая мать, черный отец, — ответил я.
  
  — Как вы думаете, стоит мне позвонить лейтенанту и рассказать, что мы тут нашли?
  
  — Я думаю, что он будет вам безмерно благодарен, — ответил я.
  
  На обратном пути Дэйн вел машину ничуть не лучше. Мы почти не разговаривали. Теперь мне даже нравилась его манера вождения. Отвлекала от мыслей о застывшем на лице Луизы удивлении.
  
  Я посмотрел на Артура Дэйна. Банкир банкиром. Самодовольный, уверенный в себе, пиджак расстегнут, животик выпирает. Правая рука лежит на сидении. Левая держит руль двумя пальцами, а «кадиллак» мчит со скоростью семьдесят пять миль в час. Я не сомневался, что, лопни у нас колесо, Дэйн обязательно ударит по тормозам и крутанет руль не в ту сторону, в результате чего машину занесет и перевернет раз семь, и мы, если останемся в живых, не сможем вылезти из кабины, потому что двери заклинит.
  
  — Вы кого-нибудь убивали? — спросил я.
  
  Он уставился на меня. Вместо того, чтобы смотреть на дорогу.
  
  — Что значит, кого-нибудь убивал?
  
  — Благодаря своему вождению.
  
  — Я даже не попадал в аварию.
  
  — В это трудно поверить.
  
  — Вам не нравится, как я веду машину?
  
  — Еще как не нравится.
  
  Дэйн какое-то время молчал. Я подумал, что он дуется на меня. Потом взялся за руль обеими руками.
  
  — Я научился водить машину лишь в двадцать пять лет. Большинство учится этому в более раннем возрасте.
  
  — Почему же вы не последовали примеру большинства?
  
  — До двадцати пяти лет не мог купить себе машину.
  
  — А теперь вы ездите на «кадиллаке».
  
  — Маленьком.
  
  — Вы позволите задать вам личный вопрос? Френк Сайз рекомендует мне задавать личные вопросы.
  
  — В принципе мне плевать на рекомендации Френка Сайза, но вопрос вы можете задать. Хотя я не уверен, что отвечу на него.
  
  — Сколько вам платила миссис Эймс?
  
  Дэйн помолчал.
  
  — Я вам скажу. Я брал аванс на месяц, двадцать тысяч долларов. По окончании предоставлял отчет.
  
  — То есть всего вы получили сорок тысяч долларов, так?
  
  — Так.
  
  — Вы думаете, что отработали эти деньги?
  
  Он вновь повернулся ко мне. Я предпочел смотреть на дорогу, чтобы при необходимости перехватить руль.
  
  — Я их отработаю, когда закончу расследование.
  
  — Я думал, вы вышли из игры.
  
  Он покачал головой.
  
  — Я передумал.
  
  — Почему?
  
  — По двум причинам. Во-первых, я хочу выяснить, что же такое ужасное совершил сенатор.
  
  — А во-вторых?
  
  — Не хотелось бы возвращать деньги, а мне заплачено до конца месяца.
  
  В Вашингтон мы въехали по Нью-Йорк-авеню и я попросил Дэйна высадить меня на Седьмой улице. Время близилось к шести часам. В винном магазине на углу Седьмой и Нью-Йорк-авеню я купил плоскую бутылку виски, на этот раз «Блэк энд Уайт». Сунул ее в карман, вышел из магазина, поймал такси и попросил водителя отвезти меня в Центральную больницу на Ирвинг-стрит.
  
  В приемном покое мне дали карту больницы и я без труда нашел отделение Эф-один. Вход в него преграждала запертая двойная дверь с панелями из толстого стекла. Стальная проволока с обеих сторон оберегало стекло от ударов. За дверью тянулся длинный коридор. Там стояло несколько человек, кто в городской одежде, кто в пижамах и халатах. Я нажал на кнопку звонка.
  
  Вскоре к двери подошла медсестра и приоткрыла ее.
  
  Худощавая негритянка в очках с золотой оправой.
  
  — Слушаю вас.
  
  — Я хотел бы повидаться с Глорией Пиплз.
  
  — Кто вы?
  
  — Ее адвокат. Меня зовут Декатар Лукас.
  
  Медсестра покачала головой.
  
  — Даже не знаю, как нам быть. Миссис Пиплз плохо себя чувствует. Доктор говорит, что к ней не следует пускать посетителей.
  
  — У меня хорошие новости. Ей наверняка станет лучше.
  
  Медсестра все еще колебалась.
  
  — Время посещения уже прошло.
  
  — Я надолго не задержусь, а пришел я действительно по важному делу.
  
  — Говорите, вы ее адвокат?
  
  — Совершенно верно.
  
  — Проходите, но только не задерживайтесь надолго.
  
  Она открыла дверь и я прошел в коридор. Тут же к нам направился высокий блондин с загипсованной по локоть левой рукой.
  
  — Я ухожу.
  
  — Никуда ты не уходишь, Фредди, — медсестра уже захлопнула дверь. — Быстро возвращайся в свою палату.
  
  — Нет. Я ухожу. За мной приедет брат.
  
  — Что ж, уходи, если сможешь открыть эту дверь.
  
  Блондин покачал головой.
  
  — Дверь заперта. Вы должны ее открыть.
  
  — Я же сказала тебе, что не собираюсь открывать эту дверь.
  
  — Откройте дверь! — завопил блондин.
  
  Медсестра вздохнула.
  
  — Чего ты этим добиваешься? — она взяла его за правую руку и развернула спиной к себе. — Иди смотреть ти-ви.
  
  — Мой брат приедет за мной. Мне надо пройти через дверь.
  
  — Попозже я тебя выпущу. А сейчас смотри ти-ви.
  
  Блондин на мгновение задумался, потом кивнул и двинулся по коридору.
  
  — Что с ним? — спросил я.
  
  — Пытался перерезать себе вены. Перерезал, не только вены, но и сухожилие. Сшили его с большим трудом.
  
  — Это все?
  
  — Вы насчет его поведения? Он только что прошел курс шоковой терапии. После нее они все такие. И память им на какое-то время отшибает, — она покачала головой. — Каких только психов у нас нет, — она указала на одну из дверей. — Миссис Пиплз вот в этой палате. Постучите, прежде чем входить. Вдруг она не одета.
  
  Я постучал и женский голос предложил мне войти. Я открыл дверь. Глория Пиплз сидела в кресле. В кремовой ночной рубашке и синем халате. С белыми пушистыми шлепанцами на ногах Кровать, комод, раковина, простой деревянный стул, более в палате ничего не было.
  
  Сидела она, низко наклонив голову. Медленно подняла ее, чтобы посмотреть на меня. Глаза покраснели от слез. На кончике носа повисла капля. Волосы она давно уже не расчесывала.
  
  — Привет, Глория, — поздоровался я. — Как ваше самочувствие?
  
  — Мне тут не место. Это отделение для душевнобольных. Я не сумасшедшая.
  
  — Кто привез вас сюда?
  
  Она покачала головой.
  
  — Двое мужчин. Я не знаю, кто они. Пришли сегодня и сказали, что они работают у Луизы Эймс.
  
  — В какое время?
  
  — Около двух часов. Пришли около двух и сказали, что Луиза Эймс хочет отправить меня на отдых. Я не знала, что они имеют в виду. Отдых мне не требовался. Я позвонила Луизе, но ее телефон не отвечал. Они сказали, что все улажено, и они отвезут меня в больницу, где я смогу отдохнуть. Сами знаете, в каком я была настроении. Я действительно устала. Согласилась поехать с ними и попала сюда.
  
  — Они полагают, что вы слишком много пьете.
  
  — Кто это сказал?
  
  — Миссис Эймс. Она говорила, что вы названивали ей днем и ночью и несли всякую чушь.
  
  — Я ей не звонила, — воскликнула Глория. — Это она позвонила мне.
  
  — По какому поводу?
  
  — Мне не хочется говорить об этом.
  
  — Сколько вы сегодня выпили, Глория? Только не лгите.
  
  — Бутылку пива за ленчем. И все.
  
  — А вчера?
  
  Она задумалась.
  
  — Два бокала «мартини» перед обедом. Больше ничего. В последнее время я почти не пью. После нашей встречи. Вы приносили с собой виски, не так ли?
  
  — Приносил.
  
  — Жаль, что не принесли сегодня.
  
  — Может, и принес.
  
  Она просияла. В глазах проснулась надежда, уголки рта поднялись.
  
  — Вы не шутите?
  
  — Нет.
  
  Она огляделась.
  
  — Нам нужны стаканы. Вы можете принести стаканы?
  
  — Где же я возьму стаканы?
  
  — На сестринском посту. Там стаканы и разные соки. Принесите какого-нибудь сока.
  
  — Виски с соком?
  
  — Яблочный сок. Я помню, что у них есть яблочный сок. Его можно смешать с виски.
  
  Я посмотрел на нее и покачал головой.
  
  — Даже не знаю, Глория. Вас поместили сюда с тем, чтобы вы не пили.
  
  — Я не алкоголичка. А выпить мне сейчас просто необходимо.
  
  — Очень хочется?
  
  — Ужасно.
  
  — Скажите мне, о чем вы говорили с миссис Эймс, и вы получите виски.
  
  Я очень гордился собой. Еще бы, решил облагодетельствовать женщину, которой так хотелось выпить.
  
  Глория Пиплз, однако, не приняла моего предложения.
  
  Похоже, даже обиделась.
  
  — Сначала принесите мне выпить, — заявила она. — А потом, возможно, и поговорим.
  
  Я кивнул.
  
  — Яблочный сок?
  
  — Яблочный сок, — подтвердила она.
  
  Я вышел в коридор, направился к сестринскому посту. На пластиковом подносе стояли ведерко со льдом, бутылки и пакеты с фруктовыми соками. Худощавая медсестра в золотых очках наблюдала, как я наливаю яблочный сок в два пластиковых стаканчика.
  
  — Она попросила принести ей что-нибудь попить.
  
  Медсестра одобряюще кивнула.
  
  — Чем больше жидкости она пьет, тем лучше.
  
  — Она неплохо выглядит. Я ожидал худшего.
  
  — Ха, — вырвалось у медсестры. — Видели бы вы ее в два часа дня, когда ее привезли сюда. На ней лица не было. А сейчас она поспала, отдохнула.
  
  — Как по-вашему, ее привезли не зря?
  
  — В последнее время она много пила, и отнюдь не сок.
  
  Я отнес оба стаканчика в палату Глории Пиплз. Она прикусила губу, увидев их, встала, протянула к ним дрожащие руки.
  
  — Останьтесь у двери.
  
  Я остался у полуприкрытой двери.
  
  — Никого не впускайте, — она подошла к раковине вылила две трети содержимого стаканчиков. Повернулась ко мне. — Наполните их.
  
  Я достал из кармана бутылку, отвернул пробку, наполнил стаканчики виски. Глория Пиплз протянула один мне, несколько капель выплеснулись на пол. Свой стаканчик поднесла ко рту, держа его обеими руками. Дважды глотнула, с удовлетворенным вздохом уселась в кресло, полезла в карман халата, вытащила пачку «кента», вытрясла из нее кончик сигареты, губами достала ее из пачки.
  
  — Есть у вас зажигалка? Они не разрешают держать спички или зажигалку в палате. Приходится ходить на пост, там электрическая зажигалка.
  
  Я дал ей прикурить, закурил сам.
  
  — А теперь рассказывайте, Глория.
  
  Шотландское сделало свое дело. На щеках Глории затеплился румянец. Сигарету и стаканчик она держала более уверенно. Ей даже удалось удержать их в одной руке, пока второй она приглаживала волосы. Впрочем, прическа ее от этого лучше не стала.
  
  — Так Луиза говорит, что я ей звонила?
  
  Я кивнул.
  
  — Насколько мне известно, да.
  
  — Я ей не звонила. Я никогда ей не звонила. А вот она позвонила мне.
  
  — С чего бы это?
  
  — Хотела, чтобы я ей кое-что отдала.
  
  Я ждал. Добрые самаритяне привыкли ждать.
  
  — Что именно?
  
  — Она думала, если он проникнет туда, они поймут, в чем дело.
  
  Конечно, мне следовало помнить о Иове. Вот уж кто умел ждать. Но я бы мог посостязаться с ним.
  
  — Кто он?
  
  — Ее домашний зверек. Телохранитель. Жеребец, которому она платила за то, что он ее трахал.
  
  — Джонас Джонс.
  
  Она вновь отхлебнула виски и кивнула.
  
  — Он самый. Джонас Джонс.
  
  — И куда он должен был проникнуть?
  
  — В их квартиру.
  
  — В чью?
  
  — Бобби и этой сучки Майзель.
  
  — А ключи были у вас, так?
  
  Мой вопрос дошел до нее не сразу, вероятно сказалось наложение спиртного на транквилизаторы.
  
  — Откуда вам это известно? Никто не знал, что у меня были ключи.
  
  — Луиза Эймс знала.
  
  — Это другое дело. Она знала, что у меня были дубликаты всех его ключей. Он постоянно их терял.
  
  — Вы все еще работали у сенатора, когда он купил квартиру в «Уотергейте»?
  
  Она покачала головой.
  
  — У него я уже не работала. Он перевел меня к Кьюку. Но я все равно держала у себя дубликаты ключей. Когда он купил квартиру в «Уотергейте», я позаботилась о том, что бы изготовили пару лишних ключей. Просто продолжала приглядывать за ним, хотя он ни о чем меня уже и не просил.
  
  — И что вы сделали, послали ключи Луизе Эймс по почте?
  
  Еще раз она покачала головой.
  
  — Нет, Джонас заехал и забрал их.
  
  — А что потом?
  
  Она допила свой стаканчик.
  
  — Думаю, я еще выпью сока.
  
  — Пожалуйста, — я протянул ей свой. — Возьмите, я еще не пил.
  
  Это ее порадовало. Она благодарно улыбнулась. Еще бы, доктор прописывал ей лучшее на свете лекарство. Она одним глотком ополовинила стаканчик.
  
  — Не волнуйтесь. Я не надерусь.
  
  — Я это знаю. Так что случилось после того, как Джонас взял у вас ключи?
  
  Она пожала плечами.
  
  — Наверное, он проник в их квартиру и выяснил то, что она хотела знать. По крайней мере, так она сказала.
  
  — Когда?
  
  Глория Пиплз задумалась.
  
  — Вчера, — она энергично кивнула. — Да, да, вчера. Именно тогда Луиза позвонила и начала отчитывать меня.
  
  — За что?
  
  — За то, что я спала с Бобби. Она сказала, что знала об этом с самого начала, но не возражала, потому что чувствовала, что для него это всего лишь развлечение. А вот Конни Майзель, сказала она, совсем другое дело. Конни Майзель погубила Бобби, а вот теперь она намерена погубить Конни Майзель.
  
  — Как?
  
  — Этот самый вопрос я ей и задала. Как?
  
  — Что она ответила?
  
  — Рассмеялась и сказала, что я смогу прочесть об этом в колонке Френка Сайза.
  
  — И что потом?
  
  — Ничего. Она положила трубку, а я выпила пару бокалов «мартини». Может, даже три. Я очень расстроилась, — Глория заплакала. Слезы горошинами скатывались по ее щекам. Я испугался, что сейчас она разрыдается, а потому подошел и начал поглаживать ее по плечу.
  
  — Ну, ну, — добрый, все понимающий доктор Лукас. — Все будет хорошо. Не надо плакать.
  
  Она посмотрела на меня. Глаза блестели о слез.
  
  — Везунчик.
  
  — Везунчик?
  
  — Мой кот. Я просто уехала и оставила его, а теперь не знаю, что он будет есть. Он никогда не оставался один.
  
  Я нашел носовой платок и вытер часть слез.
  
  — Успокойтесь. Выпейте сока. Не волнуйтесь из-за Везунчика. Я о нем позабочусь.
  
  — Вы… вы позаботитесь? — она вновь уткнулась носом в стакан.
  
  — Я знаю одно место в Силвер-Спринг. Санаторий для кошек. Несколько раз я отвозил туда своего кота. У них есть телевизоры и все такое. Я заберу Везунчика и отвезу его туда.
  
  Слезы прекратились, появилась икота.
  
  — Он… он любит синоптика.
  
  — Синоптика?
  
  — По ти-ви… прогноз погоды. По девятому каналу. Он всегда смотрит эту передачу.
  
  — Я скажу об этом даме, что управляет санаторием.
  
  Она осушила и мой стакан. Я подсчитал, что за пятнадцать или двадцать минут она выпила чуть ли не двести грамм виски.
  
  — Почему бы вам не прилечь? — предложил я.
  
  — Вы заберете то, что осталось?
  
  — Вы про виски?
  
  — Да.
  
  — Если бутылку найдут, ее у вас отнимут.
  
  — Мы ее спрячем. Дайте мне мою сумочку. Все равно мне отдавать вам ключи. Мы спрячем ее в моей сумочке.
  
  — Отличный тайник. В него они никогда не заглянут. Разве что после того, как полюбопытствуют, а что у вас под подушкой.
  
  — Так где же мы ее спрячем?
  
  — Под матрацем.
  
  Она закрыла глаза, нахмурилась.
  
  — Под матрацем, — повторила она. — Под матрацем, — открыв глаза, она широко улыбнулась. — Это я для того, чтобы вспомнить, когда проснусь.
  
  Я протянул ей сумочку и засунул бутылку виски под матрац. Меня распирала гордость. Столько добрых дел за один день. Я обокрал мертвую женщину. Утешил больную спиртным. Еще чуть-чуть, и из лопаток начнут расти крылышки.
  
  — Думаю, я немного посплю, — Глория посмотрела на кровать.
  
  — Отличная мысль.
  
  Она поднялась, не особо шатаясь дошла до кровати, села.
  
  — Под матрацем, — она кивнула, словно давала себе слово не забыть об этом.
  
  — Под матрацем, — эхом отозвался я.
  
  — Этим утром я просмотрела колонку Френка Сайза, но о Бобби в ней не упоминалось. О нем напишут завтра?
  
  — Думаю, что нет.
  
  — А когда? — она вытянулась на кровати.
  
  — Не знаю, Глория, — ответил я. — Возможно, что никогда.
  Глава 25
  
  Коту Глории Пиплз не понравилась долгая автомобильная поездка. Он недовольно мяукал всю дорогу от Виргинии до Силвер-Спринг, что в штате Мэриленд, несмотря на то, что Сара всячески пыталась успокоить его. По пути я изложил Саре мою версию цепочки убийств, начавшихся смертью Каролин. Иногда мне приходилось кричать, чтобы перекрыть мяукание Везунчика, которого мой рассказ абсолютно не интересовал.
  
  А потом мы с Сарой сидели во французском ресторанчике в Джорджтауне, который открылся после массовых выступлений весной одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года. После наступления темноты в Джорджтауне улицы пустеют. После десяти или одиннадцати вечера там можно встретить редких пешеходов, да и те куда-то спешат.
  
  Кормили в ресторане неплохо, а вот обслуживание грешило оригинальностью: официанты ездили между столиков на роликовых коньках. К тому времени, как мы выпили по коктейлю и заказали обед, я как раз закончил повествование. Сара смотрела на меня несколько секунд, прежде чем спросить:
  
  — А как же капитан Бонневилль?
  
  — Ему придется подождать.
  
  Она покачала головой.
  
  — Если ты останешься с Френком Сайзом, Бонневиллю придется ждать долго, возможно, ты вообще к нему не вернешься. Когда ты закончишь одно расследование, при условии, что тебя не убьют, Сайз подбросит тебе новое. Возможно, трупов в нем будет поменьше, но тебе все равно придется купаться в грязи, и может настать день, когда ты уже не сможешь от нее отмыться.
  
  — Ты думаешь, мне там нравится? В этой самой грязи?
  
  — Нет, тебе там не нравится. Но тебя занимают люди, которые в ней плавают. Они занимают тебя, потому что ты считаешь их отличным от себя, но это не так.
  
  — Ты хочешь сказать, что я такой же, как они?
  
  Она мягко улыбнулась. Эта улыбка Сары мне особенно нравилась.
  
  — Мы такие же, как они, Дек. Просто им пришлось делать выбор, чего от нас пока никто не требовал. Потому-то в большинстве своем люди остаются честными. Им не предоставляется шанса стать другими.
  
  — Ты присоединилась к циникам, — заметил я.
  
  — Нет, обучаюсь на твоем примере. Наблюдая за тобой. Когда ты работал на государство, тебе предлагали взятки?
  
  Я кивнул.
  
  — Несколько раз. Может, даже больше, чем несколько. Не всегда ясно, предлагают тебе взятку или нет.
  
  — Но ты отверг их поползновения.
  
  — Я ни одной не взял. Насчет отверг… Иногда я притворялся, что не понимаю, о чем, собственно, речь.
  
  — А почему ты не брал взяток?
  
  Я отпил «мартини». Вкус отменный. Не то, что виски с яблочным соком.
  
  — Почему я их не брал? Моральные принципы. Чувство собственного достоинства. Плюс страх. А вдруг поймают?
  
  — Есть и еще одна.
  
  — Одна что?
  
  — Причина.
  
  — Какая же?
  
  — Ты не нуждался в деньгах. А вот представь себе, что у тебя ребенок, и ребенку необходима искусственная почка, стоимость которой равна твоему заработку за год, а ты уже по уши в долгах. И тут кто-то говорит тебе: «Послушай, Лукас, как на счет того, чтобы взять десять тысяч баксов и закрыть кое на что глаза?» Что бы ты ответил? Только помни, что твое «нет» означало бы смертный приговор ребенку.
  
  Я улыбнулся.
  
  — За это, Сара, я тебя и люблю. Ты устанавливаешь собственные правила.
  
  — Не уходи от ответа.
  
  — Ладно, в такой ситуации я мог взять деньги, а мог и не взять. Но одно я знаю наверняка. Если я их не взял, а ребенок умер, моя честность стала бы мне слабым утешением.
  
  — Именно об этом я и говорю. Людям, которым можно дать взятку, всегда нужны деньги. В твоем случае, тебе были бы нужны деньги для спасения ребенка. Кто-то другой хотел купить новую яхту. И кто скажет, кому они нужны больше? Тому парню, что желает купить яхту или тебе?
  
  — И как мы выйдем из этого порочного круга?
  
  — Выйдем, как и вошли, — ответила Сара. — Закроем эту тему. А коснулась я ее потому, что ты начал меняться.
  
  Прикатил официант с салатом. Когда он оставил нас одних, я отдал салату должное. Он понравился мне никак не меньше «мартини».
  
  — Что значит, я меняюсь?
  
  — Становишься активным игроком. Раньше за тобой этого не замечалось. Два месяца тому назад ты не взял бы ключи из руки убитой женщины. Не стал бы поить несчастную Глорию Пиплз в больнице. Я думаю… мне кажется, у тебя навязчивая идея.
  
  — И на ком же я зациклился?
  
  — На этой Конни Майзель.
  
  — Я же практически не знаю ее. Ешь салат. Очень вкусный.
  
  Сара попробовала салат. Кивнула.
  
  — Ты прав, вкусный, — но есть не стала, а продолжила рассуждения по главной теме этого вечера: что не так с Декатаром Лукасом. — С этим я не спорю. Ты видел ее пару раз. Но ты ее знаешь. Ты действительно знаешь ее. Это же видно. Ты знаешь ее не хуже капитана Бонневилля, а с тем ты и вовсе не встречался. Я думаю, ты знаешь Конни Майзель лучше, чем меня.
  
  — Я не знаю, чего она хочет.
  
  Сара рассмеялась. Не так уж и весело.
  
  — Я ни разу не видела этой женщины, но и из того, что ты мне рассказал, мне ясно, чего она хочет.
  
  — Чего же?
  
  — Отмщения.
  
  — Какое забавное слово.
  
  — Отчего же? Оно из той самой грязи, где и обитает вместе с алчностью, ненавистью и всем прочим. Твоими старыми друзьями. Или знакомыми.
  
  — Интересные ты сегодня выдвигаешь гипотезы.
  
  Она поела салата, запила его заказанным мною вином. Посмотрела на меня и мне показалось, что в глазах ее я что-то уловил. Возможно, нежность.
  
  — Ты не остановишься, не так? Постараешься дойти до конца, каким бы горьким и кровавым он ни был.
  
  — Совершенно верно.
  
  — Почему?
  
  — Наверное потому, что хочу этого.
  
  — Ты хочешь или должен?
  
  Я пожал плечами.
  
  — А какая, собственно, разница.
  
  — Эти ключи, что ты украл. Как ты намерен с ними поступить?
  
  — Я намерен использовать их по назначению.
  
  После этого она замолчала. И более не произнесла за вечер ни слова.
  
  Я решил, что половина третьего утра вполне подходящее для грабителя время. Почти все в этот час уже спят. Служба безопасности тоже мышей не ловит, даже в «Уотергейте». Успех моего блестящего замысла зависел от содействия достаточно высокопоставленного сотрудника департамента сельского хозяйства, которому я когда-то оказал небольшую услугу. Не упомянул его фамилию в отчете, хотя и мог. Я не преминул сказать ему об этом, и с тех пор он не позволял себе никаких вольностей с деньгами обращающихся к нему фирм.
  
  Жил он двумя этажами ниже экс-сенатора Эймса и его доброй подруги и постоянной сожительницы Конни Майзель. Я позвонил ему из телефонной будки на Виргиния-авеню, в квартале от «Уотергейта». Прошло пять минут, прежде чем мне ответил заспанный голос.
  
  — Слушаю.
  
  — Привет, Хойт. Это Дек Лукас. Извини, что побеспокоил тебя.
  
  — Кто?
  
  — Дек Лукас.
  
  Какое-то время ушло на то, чтобы он соотнес меня с собственной системой координат.
  
  — Ты знаешь, который теперь час?
  
  — Половина третьего. Ты меня извини, но я в безвыходном положении. Был на вечеринке и потерял бумажник. Я без машины, а мне нужно пять долларов на такси, чтобы добраться домой. Ты меня выручишь?
  
  — Ты хочешь занять у меня пять долларов?
  
  — Именно так.
  
  — Где ты?
  
  — По соседству.
  
  — Поднимайся. Я живу в пятьсот пятнадцатой.
  
  — Спасибо тебе, Хойт.
  
  Охранник в вестибюле зевнул и позвонил Хойту, дабы убедиться, что меня ждут. После того, как Хойт подтвердил, что я не лгу, он мотнул головой в сторону лифтов. В кабине я нажал на кнопку семь. Вышел на седьмом этаже, дождался, пока кабина двинется, нажал на кнопку «вниз», затем побежал к двери, над которой горела красная надпись «Выход». Открыл ее, убрал собачку и залепил ее скотчем, купленном в магазине на углу Семнадцатой улицы и Кей-стрит, работающем круглосуточно. Осторожно прикрыл дверь и бегом вернулся к лифтам, аккурат к прибытию кабины, которую вызвал. Спустился на пятый этаж и после недолгих поисков нашел пятьсот пятнадцатую квартиру. Позвонил. Дверь открылась незамедлительно, и мужчина в халате сунул мне пятерку.
  
  — Я бы пригласил тебя в дом, Дек, но жене нездоровится.
  
  — Премного тебе благодарен, Хойт. Деньги верну завтра.
  
  — Отправь по почте, хорошо?
  
  — Как скажешь.
  
  Дверь закрылась, но я подождал с минуту, чтобы убедиться, что она не откроется вновь. Вернулся в холл, через дверь с надписью «Выход» попал на лестницу, поднялся на два этажа к двинулся к семьсот двенадцатой квартире.
  
  Достал ключи, которые вынул из руки Луизы Эймс, вставил ключи в замочные скважины. Цепочка меня не беспокоила: в левом кармане брюк лежали ножницы для резки металла.
  
  Повернув ключи, я толкнул дверь. Она приоткрылась.
  
  Цепочки, похоже, не было, так что я распахнул ее пошире и вошел в прихожую. На маленьком столике горел ночник. Я бесшумно закрыл дверь.
  
  На мне были туфли с толстой каучуковой подошвой, но я пересек прихожую на цыпочках. На пороге гостиной остановился, прислушался, дыша через рот. Так дышат все профессиональные квартирные воры. Где-то я об этом прочитал. Или услышал по ти-ви. Глядя на телеэкран, можно научиться многим способам нечестного добывания денег.
  
  Я вслушивался в тишину больше минуты, но ничего не услышал. Достал из кармана маленький фонарь, купленный одновременно со скотчем. Ножницы для резки металла я занял у моего соседа, того самого, что знал, как звучит выстрел из обреза. Я здраво рассудил, что у человека, который это знает, должны быть ножницы для резки металла. Логика меня не подвела.
  
  Освещая путь фонариком, дабы не наткнуться на мебель, я добрался до двери в дальнем конце гостиной, около рояля. Открыл ее, обвел лучом комнату. Я не ошибся и с дверью: она привела меня, как я и рассчитывал, в библиотеку или кабинет.
  
  Я переступил порог, оставив дверь в гостиную открытой.
  
  Я знал, что искать. Знал, потому что Конни Майзель была очень искусной лгуньей. И, как все искусные лгуны, она разбавляла ложь изрядной долей правды. В этом случае и заведомо ложная информация казалось абсолютно правдивой. В одном ей не повезло: в моем лице она столкнулась с человеком, обладающим уникальной памятью. Если б она не упомянула Лос-Анджелесского телефона, я бы не побывал в баре Стэйси. Если бы не сказала, что мать прислала Библию, я бы не явился за ней в квартиру сенатора.
  
  А пришел я именно за ней. Библией. Я предполагал, что ее и нашел Джонас Джонс. Но полной уверенности у меня не было. Двигало мною наитие, наитие историка. Я обвел комнату лучом фонаря. Большой письменный стол, большой глобус, кресла, стеллажи с книгами. Где еще прятать Библию, как не на книжных стеллажах? Я попытался поставить себя на место Конни Майзель. Попытался бы я спрятать Библию? С одной стороны да, попытался бы, с другой — нет. Я решил, что не смогу представить себя на ее месте. Да и вряд ли кто смог бы.
  
  Я навел фонарик на стеллажи. Книги стояли, как новенькие, похоже, никто их и не раскрывал. На самой верхней полке, среди двух романов, которые я давно собирался прочесть, стояла нужная мне книга. Библия. В десять или одиннадцать дюймов высотой, в два с половиной или три дюйма шириной. В черном кожаном переплете с выбитой золотыми буквами по торцу надписью: «Святая Библия». Мне пришлось встать на цыпочки, чтобы достать ее. Я все еще не знал, что я найду в Библии. Может, истинную историю семьи Конни Майзель. Я снял Библию с полки и направился к столу.
  
  Положил Библию на стол и, держа фонарик в правой руке, раскрыл. Увидел, что Библия пустая, не Библия, а, по существу, шкатулка в форме Библии, в которой лежали револьвер и газетная вырезка. Я уже начал читать вырезку, когда услышал звук. Звук закрывающейся двери. Я понял, входной двери квартиры. Потом до меня донесся женский голос. Приглушенный, но я его узнал. Так могла говорить только Конни Майзель. Она не только говорила, но и смеялась.
  
  Послышался и мужской голос, скорее, шепот.
  
  — Неужели ты не можешь подождать? — спросила она.
  
  Вновь рассмеялась, едва слышно. Все стихло, затем кто-то вздохнул, опять заговорила она:
  
  — Сюда, дорогой. К дивану.
  
  Ответных слов мужчины я не разобрал. Послышалось шуршание одежды, вздохи и мужчина внятно произнес:
  
  — О, черт побери, как же мне хорошо.
  
  Меня это несколько удивило, потому что принадлежал голос лейтенанту Дэвиду Синкфилду.
  Глава 26
  
  Домой я добрался лишь к четырем часам утра. И лишь потому, что до половины четвертого Синкфилд и Конни Майзель «кувыркались» на диване. Я поставил Библию на полку и сидел под столом, слушая музыку их любовных утех. Признаюсь, я немного завидовал Синкфилду. И куда больше удивлялся.
  
  Утром Сара предоставила мне возможность выспаться. Но Мартин Рутефорд Хилл имел на этот счет особое мнение. В половине десятого он стукнул меня по носу одноглазым плюшевым мишкой. Второй глаз он вырвал зубами и проглотил шестью месяцами раньше.
  
  Потом я спустился вниз, и Сара молча налила мне чашку кофе. Я сидел, пил кофе и думал. Допив кофе, я поднялся и вновь наполнил чашку.
  
  — Мы не посадили розовый алтей, не так ли?
  
  — Нет. В последнее время мы много чего не сделали.
  
  — Почему бы тебе сегодня не сходить с ребенком в зоопарк?
  
  Она посмотрела на меня.
  
  — Я не хочу идти в зоопарк. И ребенок не хочет. Он ненавидит зоопарк.
  
  — Сходи с ним куда-нибудь еще.
  
  — Почему?
  
  — Мне надо посовещаться с одним человеком. Будет лучше, если тебя при этом не будет.
  
  — С каким человеком?
  
  — С Артуром Дэйном.
  
  — Частным детективом?
  
  — Вот-вот.
  
  — Этой ночью ты что-то нашел, не так ли?
  
  — Думаю, что да.
  
  — Почему бы тебе и Дэйну прямиком не отправиться в полицию?
  
  Я закрыл глаза, вспоминая музыку любовных утех, что слышал не так уж и давно.
  
  — Сходи куда-нибудь с ребенком, а завтра мы посадим алтей.
  
  — Почему завтра?
  
  — Потому что к тому времени все кончится.
  
  Я позвонил лейтенанту Синкфилду и пригласил его ко мне. Голос у него был какой-то сонный. Я позвонил Артуру Дэйну. Он, похоже, спал всю ночь, как и положено добропорядочному гражданину. Ему я сказал то же, что и лейтенанту.
  
  — Думаю, я нашел ключ к разгадке.
  
  Они оба пообещали приехать, но я позаботился о том, чтобы приехали они в разное время.
  
  Сара загрузила Мартина Рутефорда Хилла в «пинто», села за руль и укатила. Когда я спросил, куда она решила поехать, она ответила: «К цыганам».
  
  — Куда? — переспросил я.
  
  — К цыганам. Еще не знаю, то ли останусь в таборе, то ли продам им ребенка.
  
  Я же пошел в Библиотеку конгресса. День выдался чудным. Светило солнце. На зеленой лужайке перед библиотекой несколько юношей и девушек, оторвавшись от занятий, ели ленч, принесенный в пакетах из плотной бумаги. Пели птички.
  
  На газетной вырезке, что лежала в Библии, которую я нашел на книжных полках экс-сенатора Эймса, не было даты. Как и названия газеты. Я, правда, полагал, что знаю и газету, и время ее выпуска. Оставалось лишь убедиться в своей правоте.
  
  В отделе периодических изданий я попросил принести подборку «Лос-Анджелес таймс» за август одна тысяча девятьсот сорок пятого года. В отличие от «Нью-Йорк таймс», Лос-Анджелесскую газету не пересняли на микрофильмы. А потому я получил толстую пачку газет. Открыл номер за пятнадцатое августа. Аршинный заголовок гласил: «ЯПОНИЯ КАПИТУЛИРУЕТ!» Я прочел передовицу, хотя искал совсем другую заметку. Из любопытства.
  
  Затем медленно пролистал газету. Фотоснимки и статьи рассказывали о том, как Лос-Анджелес отметил День победы. На странице тридцать один я обнаружил искомую заметку. Под заголовком:
  
   «ОГРАБЛЕНИЕ ВИННОГО МАГАЗИНА.
  
   ДВОЕ ГРАБИТЕЛЕЙ ЗАСТРЕЛИЛИ ВЛАДЕЛЬЦА».
  
  Ничего особенно в заметке я не нашел. Четырнадцатого августа одна тысяча девятьсот сорок пятого года, около одиннадцати вечера, в винный магазин на Ван-Несс-авеню в Голливуде вошли двое грабителей. Хозяин магазина, некий Эмануэль Перлматтер, вместо того, чтобы отдать деньги, полез за пистолетом, который держал под прилавком. Этого ему делать не следовало, потому что в итоге он получил две пули. В заметке не уточнялось, какой выстрел оказался смертельным, первый или второй. Пристрелив Перлматтера, грабители обчистили кассу. Свидетели видели, как из винного магазина выбежали мужчина и женщина. Мужчина вроде бы был в военной форме, но вот в определении рода войск свидетели разошлись. Иных сведений об ограблении не сообщалось, если не считать того, что добыча грабителей составила семьдесят пять долларов. Согласно показаниям жены Перлматтера, большей суммы он в кассе никогда не держал. Полиция отметила, что за последние два года Перлматтера грабили четыре раза.
  
  Не могу сказать, как долго просидел я над раскрытой газетой. Сидел и думал о том, сколько же выпил капитан военно-морских сил США Роберт Эф. Эймс до того, как вместе с матерью Конни Майзель решил ограбить винный магазин и пристрелить его владельца, сорокадевятилетнего Эмануэля Перлматтера. А потом начал гадать, на что они потратили добытые семьдесят пять баксов.
  
  Артур Дэйн уважал точность. Он прибыл к моему дому в юго-восточной части Четвертой улицы ровно в два часа дня. Может, на минуту раньше. В темно-синем костюме с чуть заметной красной полоской, белой рубашке, красно-синем галстуке-бабочке. Впервые я видел его в галстуке-бабочке. Мне показалось с ним мистер Дэйн выглядит несколько фривольно.
  
  Он оглядел мою гостиную и чуть кивнул, как бы показывая, что ничего иного он и не ожидал. Затем сел в кресло, которое я полагал своим, и положил ногу на ногу. Блеснули его начищенные черные туфли.
  
  — Вы сказали, что нашли что-то очень важное.
  
  Я кивнул.
  
  — Хотите кофе?
  
  Он покачал головой.
  
  — Может, виски?
  
  — Не хочу. Так что вы нашли?
  
  — Я знаю, чем Конни Майзель держит сенатора Эймса.
  
  Это его проняло. Если раньше его правая нога лежала на левой, то теперь он поменял их местами.
  
  — Чем же?
  
  — Четырнадцатого августа одна тысяча девятьсот сорок пятого года, в День победы, Роберт Эф. Эймс, только что демобилизованный из военно-морских сил, и мать Конни Майзель, Гвендолин Рут Симмс, ограбили винный магазин и застрелили его владельца, некоего Эмануэля Перлматтера. Мать Конни Майзель попросила своего давнего Лос-Анджелесского приятеля отправить оружие убийства дочери после ее смерти. Вероятно, к револьверу прилагалось письмо, объясняющее, что все это значит. Письма я не нашел. А вот револьвер видел.
  
  — Когда? — спросил Дэйн.
  
  — Этой ночью. Вернее, ранним утром. Я побывал в квартире сенатора.
  
  По выражению лица Дэйна я понял, что он мне не верит.
  
  — Проникнуть в квартиру сенатора не так-то просто.
  
  — У меня были ключи.
  
  — Где вы их взяли?
  
  — Из руки Луизы Эймс. Вчера. Когда вы разговаривали по телефону.
  
  — Конни Майзель шантажировала его, — после короткой паузы изрек Артур Дэйн.
  
  — Шантажирует до сих пор, — поправил его я.
  
  — И живет с ним, — добавил Дэйн.
  
  — Она еще не довела дело до конца.
  
  — По-вашему, она еще не получила то, что хотела?
  
  — Совершенно верно. Теперь, после смерти жены, сенатор очень богат. Исходя из того, что вы мне говорили, после его смерти Конни Майзель получит все. То есть примерно двадцать миллионов долларов.
  
  — Вы правы. Она получит примерно двадцать миллионов, — Дэйн помолчал. — Этот револьвер, который вы видели. С чего вы взяли, что именно из него убили владельца винного магазина?
  
  — Я ничего не знаю наверняка. Это всего лишь догадка. Моя версия основана на догадках. Но выстраивается четкая цепочка событий. Все сходится.
  
  — Вы уже рассказали полиции? Синкфилду?
  
  Я вздохнул, покачал головой.
  
  — Нет, тут возникли некоторые трудности.
  
  — Какие же?
  
  — Когда этим утром я изображал взломщика, Конни Майзель вернулась домой.
  
  — Она вас видела?
  
  Вновь я покачал головой.
  
  — Нет, потому что ублажала Синкфилда на диване в гостиной.
  
  Дэйн улыбнулся.
  
  — Будь я проклят!
  
  — Вот-вот.
  
  — Да уж, у вас действительно возникли трудности.
  
  — Может, мне обратиться к его напарнику? — спросил я.
  
  — Напарнику Синкфилда?
  
  — Совершенно верно.
  
  — Вроде бы, он хороший коп.
  
  — Так что, позвонить ему и пригласить сюда?
  
  Дэйн не выхватил пистолет. Просто сунул руку, как мне показалось, во внутренний карман, и достал пистолет, точно так же, как обычно достают сигару.
  
  — Я надеюсь, вашей сожительницы нет дома. Как и ребенка.
  
  — Перестаньте. Зачем вам пистолет?
  
  — Чтобы убивать людей, — он быстро огляделся. — Куда ведет эта дверь? В стенной шкаф?
  
  — В ванную с туалетом.
  
  — Туда, — скомандовал он.
  
  — Только не пытайтесь и теперь обставить все, как самоубийство, — предупредил я. — Ничего не получится.
  
  Дэйн усмехнулся.
  
  — Вы думаете, что до всего докопались, так?
  
  — Это не составило труда. После того, так Глория Пиплз рассказала мне, что Джонас Джонс проник в квартиру сенатора с помощью тех же ключей, что и я. Должно быть, он рассказал Луизе Эймс о газетной вырезке, а та сумела сложить два и два. Потом она ввела вас в курс дела, вероятно, по телефону, вы приехали, убили обоих и позаботились о том, чтобы все выглядело, как убийство-самоубийство. После чего вернулись в Вашингтон и заглянули на огонек к Конни Майзель. Она стала бы вашим алиби, если б вам таковое потребовалось. А вы — ее.
  
  — И что подтолкнуло вас к такому выводу? — в голосе Дэйна слышалось любопытство.
  
  — Пистолет, который вы наставили на меня. Хотите, чтобы я рассказал остальное?
  
  — Нет. Просто зайдите в ванную. Чтобы выстрел не побеспокоил соседей.
  
  Я, однако, продолжал говорить.
  
  — Вы также убили дочь сенатора и Игнатия Олтигби.
  
  — Я?
  
  — Разумеется. Вы убили Каролин Эймс, потому что она, скорее всего, подслушала разговоры Конни с сенатором. Делать это она умела. И еще записала некоторые из них на пленку. Я думаю, на ту же пленку попали и ваши телефонные беседы с Конни Майзель. Короче, она узнала, что Конни Майзель и вы шантажируете сенатора. Поэтому вы и убили ее, заминировав «дипломат». Кто поменял «дипломаты»? Конни?
  
  — Я сказал, в ванную, Лукас.
  
  Я не двинулся. Остался на диване.
  
  — Вы же специалист по взрывным устройствам, не так ли, Дэйн? Проведя столько времени в ФБР и ЦРУ, вы знаете, как смонтировать бомбу в «дипломате»? И стрелять из любого вида оружия вас там научили. Так что попасть с двадцати пяти футов в человека на темной улице для вас сущий пустяк. Бедный Игнатий. Мать отправила ему письмо, в котором написала об американском сенаторе, в свое время, ограбившем винный магазин и убившем его хозяина. Это все, что она могла сделать для сына. Подумала, что он сможет заработать на этом немного долларов. Но доказательств он от нее не получил. Может, потому что был наполовину черный, а мать действительно не любила черных. Так что, кроме письма у него ничего не было. Игнатий, наверное, потратил свои последние деньги на билет до Вашингтона, но судьба столкнула его с дочерью сенатора. Думаю, произошло это случайно, но рано или поздно он бы все равно встретился с ней. Игнатий, однако, так и не решил, как использовать имеющийся у него компромат на сенатора. И все еще пребывал в раздумьях, когда Каролин Эймс убили. Игнатию это не понравилось. Он знал, почему она умерла, ибо Каролин оставила ему дубликаты магнитофонных записей и своего дневника. Должно быть, он полюбопытствовал, а что, собственно, ему оставлено, и пришел к выводу, что ему это не по зубам. Поэтому он принял решение продать все мне за пять тысяч баксов и бежать из Америки. Вы же следили за ним и убили у моего дома.
  
  — Если вы хотите умереть на этом диване, Лукас, меня это вполне устроит, — процедил Дэйн.
  
  С лестницы донеслись какие-то звуки. Будто кто-то спускался по ступеням. Дэйн оглянулся. Глупыш, наш кот, решил прогуляться, то ли к своей миске на кухню, полакомиться «пуриначу», то ли к своему ящику, справить нужду. Я бросил в Дэйна тяжелую пепельницу. Она угодила ему в левое плечо.
  
  Затем воспользовался кофейным столиком, как трамплином, и взмыл в воздух. Дэйн это заметил и отступил в стороны, слишком проворно для мужчины сорока шести лет с заметным брюшком. Он ударил меня по лицу, пока я еще летел. Приземлился я на пол, не задев его. На руки и колени. Глупыш потерся о мою левую руку. Я поднял голову. На губах Дэйна играла улыбка. Дуло пистолета нацелилось на меня. Я же смотрел на пистолет и думал, что умирать мне ужас как не хочется, но повлиять на что-либо я бессилен.
  
  — Полиция, Дэйн, — раздался грубый мужской голос.
  
  — Не двигаться!
  
  Дэйн не подчинился приказу. Круто развернулся и успел выстрелить до того, как первая пуля ударила ему в живот, а вторая снесла чуть ли не всю правую половину лица. Он не выронил пистолет. Упал на колени, посмотрел на лестницу, попытался поднять руку с пистолетом, но третья пуля пронзила ему шею над галстуком-бабочкой. Вот тут он рухнул на левый бок и затих.
  
  Лейтенант Дэвид Синкфилд не спеша спустился по ступеням, сопровождаемый своим напарником, Джеком Проктером. В руке он все еще держал револьвер. Как и Проктер. На лице Синкфилда отражалось недовольство.
  
  — Он ни в чем не сознался.
  
  — Сознался, уверяю вас.
  
  — В чем же?
  
  — Он признал, что хотел меня убить.
  Глава 27
  
  Синкфилд первым подошел к сотруднику службы безопасности «Уотергейта».
  
  — Мы собираемся подняться к сенатору Эймсу. И не хотим, чтобы его предупредили о нашем визите.
  
  Охранник кивнул.
  
  — Нет проблем, лейтенант. Проходите.
  
  В кабине лифта Синкфилд повернулся ко мне.
  
  — Я знаю, что допустил ошибку, взяв вас вместо Проктера.
  
  — Она же ваша пассия.
  
  — Вам не следовало упоминать об этом при Проктере.
  
  — Я в этом не уверен. Ваш поступок вызвал у него восхищение.
  
  — Но уж другим-то говорить не надо.
  
  — Пожалуй, вы правы.
  
  Проктера мы оставили у тела убитого Артура Дэйна. И уехали, как только к дому, в вое сирен, подкатили две патрульные машины, несколько оживив скучную жизнь моих соседей. Проктер хотел поехать с нами, но не стал спорить, когда Синкфилд попросил его остаться. Лишь подмигнул своему начальнику.
  
  — На этот раз, Дэйв, тебе бы лучше не снимать штаны.
  
  — Да, — кивнул Синкфилд, — лучше не снимать.
  
  — Знаете что? — спросил он меня по пути к «Уотергейту».
  
  — Что?
  
  — Я все думаю, кто кого нашел.
  
  — Она первой обратилась к Дэйну.
  
  — Откуда вы это знаете?
  
  — Я не знаю. То есть не могу этого доказать. Но инициатива исходила от нее, в этом я не сомневаюсь.
  
  — А с чего вы решили, что Дэйн работал с ней в паре? Интуиция?
  
  — Кто-то должен был с ней работать.
  
  — Но почему вы поставили на него? Разве он оставил какие-то бросающиеся в глаза улики?
  
  — Такие, как он, улик не оставляют. Единственная улика, указывающая на Дэйна — его профессионализм. Если кто-то и мог нанять в Лос-Анджелесе лесбиянку, чтобы та убила меня, так это Дэйн. Если кто-то и мог установить в своем гараже мину в «дипломат», так это Дэйн. Если кто-то мог обставить двойное убийство, чтобы выглядело оно, как убийство-самоубийство, так это Дэйн. Вы говорили с шерифом округа Толбот?
  
  — Этим утром. По его словам все экспертизы указывают на то, что налицо убийство-самоубийство. Все сходится до последних мелочей. Он даже сказал, что уже готов закрыть это дело. Я говорил с ним после вашего звонка, поэтому попросил его повременить с вынесением решения.
  
  — Интересно, какую долю намеревался получить Дэйн? — спросил я.
  
  — До или после убийства сенатора?
  
  — Вы думаете, следующим был бы он?
  
  Синкфилд кивнул.
  
  — А кто же еще.
  
  — Может, Дэйн работал авансом. Чтобы они могли поделить все двадцать миллионов.
  
  — Шестое чувство подсказывает мне, что этого нам не узнать никогда, — заметил Синкфилд. — Она-то нам ничего не расскажет.
  
  — Как вам удалось заманить ее в постель? — спросил я. — Спрашиваю из чистого любопытства.
  
  Синкфилд посмотрел на меня. По взгляду чувствовалось, что ему меня жаль.
  
  — Вы хоть ко мне приглядывались?
  
  — Конечно.
  
  — А к ней?
  
  — К ней тоже.
  
  — Так кто кого уложил в постель? — он раскурил новую сигарету от бычка, последний выбросил в окно. — Теперь, конечно, я могу сказать, что трахал ее лишь для того, чтобы завоевать ее доверие и вызнать информацию, необходимую для завершения расследования. Вы со мной согласны?
  
  — Конечно, можете.
  
  — Но вы мне не поверите.
  
  — Нет. Полагаю, что нет.
  
  — Я вас не виню. А потому скажу вам правду. Я оттрахал ее, потому что она мне это позволила, а другого шанса лечь на такую женщину мне не представится, доживи я хоть до ста лет. А если бы вы видели мою жену, то поняли бы, о чем я толкую.
  
  — Конни Майзель может это использовать, знаете ли.
  
  — Как?
  
  — На суде, когда до этого дойдет.
  
  Синкфилд одарил меня еще одним, полным жалости, взглядом.
  
  — Вы же не думаете, что дело дойдет до суда, не так ли?
  
  — А вы?
  
  Он покачал головой.
  
  — Никакого суда не будет.
  
  Конни Майзель пригласила нас в квартиру. Открыв дверь, она улыбнулась Синкфилду, кивнула мне и провела нас в гостиную.
  
  — Смерь жены очень огорчила сенатора, — сообщила она нам. — Он просто в шоке.
  
  — Когда похороны? — полюбопытствовал я.
  
  — Завтра. Приглашены только самые близкие люди.
  
  — Пригласите его сюда, — попросил Синкфилд.
  
  — Он ужасно расстроен.
  
  — Он расстроится еще больше, когда услышит то, что я хочу ему сказать.
  
  Конни Майзель была в черном свитере и черных слаксах. Вероятно, по случаю смерти жены сенатора. В черном она выглядела очень сексуально. Впрочем, сексуально она выглядела в любой одежде. Для меня Конни Майзель олицетворяла секс. Она мне не нравилась, я видел, что она умнее меня, и не мог из-за этого не тревожиться, но я мог понять, какие чувства испытывал к ней Синкфилд. Я мог его понять, а потому ревновал.
  
  Конни Майзель с любопытством взглянула на Синкфилда.
  
  — А что вы хотите ему сказать?
  
  — Во-первых, Дэйн мертв. Я застрелил его этим утром.
  
  Она смогла бы стать превосходной актрисой. Ни единая черточка не дрогнула на ее лице, за исключением глаз. Она мигнула.
  
  — Вы говорите про Артура Дэйна?
  
  Синкфилд кивнул.
  
  — Можете не сомневаться. Артур Дэйн, частный детектив. Вам бы лучше позвать сенатора.
  
  Конни Майзель пристально посмотрела на Синкфилда.
  
  — Да, пожалуй, лучше его позвать.
  
  — Что вы собираетесь делать? — спросил я, как только она вышла из гостиной.
  
  Синкфилд мрачно усмехнулся.
  
  — Вы смотрите, и все увидите сами.
  
  — Хорошо, буду смотреть, — пообещал я.
  
  Сенатор вошел, едва волоча ноги. Глубокий старик, в твидовом пиджаке, рубашке без галстука, серых брюках. Конни Майзель поддерживала его под локоть.
  
  — Добрый день, сенатор, — поздоровался Синкфилд.
  
  Эймс кивнул лейтенанту.
  
  — Вы хотели меня видеть?
  
  — Мы поймали человека, который убил вашу жену. Я застрелил его этим утром. Он мертв.
  
  Экс-сенатор растерянно огляделся.
  
  — Я… думал, что он покончил с собой. Мне сказали, что он застрелил Луизу, а потом совершил самоубийство.
  
  — Нет, — качнул головой Синкфилд. — Вашу жену убил другой человек. По фамилии Дэйн. Артур Дэйн. Частный детектив, который работал на вашу жену. Он убил их обоих.
  
  Эймс нашел кресло, рухнул в него. Посмотрел на Синкфилда.
  
  — Но она все равно умерла, не так ли? Я про Луизу. Она все равно мертва.
  
  — Сенатор?
  
  — Да?
  
  — Все кончено. Я подчеркиваю, все. Вам больше не нужно притворяться. Мы знаем о том, что произошло в Лос-Анджелесе в одна тысяча девятьсот сорок пятом году. Мы знаем, что вы убили там человека. Перлматтера.
  
  Сенатор перевел взгляд с Синкфилда на Конни Майзель.
  
  — Я не думал, что все так обернется. Честное слово, не думал.
  
  — На твоем твоем месте, дорогой, я бы молчала.
  
  Сенатор покачал головой.
  
  — Они все знают. Какая разница, буду я молчать или нет, — он посмотрел на меня. — Френк Сайз за это ухватится, не так ли, мистер Лукас? История о том, как в молодости я напился пьяным и застрелил человека.
  
  — Это не по его части, — ответил я. — Такое случается ежедневно. Его заинтересует то, что произошло потом. Вы молчали после гибели Каролин, которая узнала, что вас шантажируют. Вы молчали, когда Игнатия Олтигби застрелили прямо на улице. Ваше молчание стоило жизни вашей жене и тому симпатичному парню, что жил с ней. Но истинная находка для него — Конни Майзель, которая вас шантажировала. Скажите мне, сенатор, каково жить в одной квартире с шантажисткой?
  
  Эймс посмотрел на Конни Майзель.
  
  — Я люблю ее. Вот и все, что я могу вам ответить, мистер Лукас.
  
  Она улыбнулась Эймсу, затем с улыбкой повернулась к Синкфилду.
  
  — Вы арестуете сенатора, лейтенант?
  
  — Совершенно верно, — кивнул Синкфилд. — Считайте, уже арестовал.
  
  — А почему вы ничего не сказали ему о его правах? Разве вы не обязаны сказать ему об этом?
  
  — Он знает свои права. Вы знаете свои права, не так ли, сенатор?
  
  — У меня есть право молчать, — ответил сенатор. — У меня есть право… — он взглянул на Синкфилда и вздохнул. — Я знаю свои права. Давайте с этим покончим.
  
  — Мы отнимем у вас еще пару минут. Мне кажется, вы не все поняли, — он мотнул головой в сторону Конни Майзель. — Она работала в паре с Дэйном. Держала вас под контролем, а Дэйн убивал лишних свидетелей. Сначала вашу дочь, потом ее дружка, наконец, вашу жену и этого Джонса. Дэйн убил их всех. Вы изменили свое завещание, сделав ее вашей единственной наследницей. Как ей удалось заставить вас пойти на это?
  
  Сенатор покачал головой.
  
  — Тут какая-то ошибка. Я сам пожелал изменить завещание.
  
  — Разумеется, сами. И возможно, прожили бы еще месяц или год-другой. Когда на кон поставлены двадцать миллионов долларов, торопиться не с руки. Они могли бы и подождать.
  
  Эймс вновь посмотрел на Конни Майзель.
  
  — Он лжет, не так ли?
  
  — Разумеется, лжет.
  
  Эймс просиял.
  
  — Я так и думал. Я убил человека, лейтенант. Давньм-давно. Теперь я готов за это ответить.
  
  — Это прекрасно, — воскликнул Синкфилд. — Чудесно и удивительно.
  
  — Оставьте его в покое, — бросила Конни Майзель.
  
  — Как скажете, — Синкфилд отвернулся.
  
  Я же наблюдал, как Конни подошла к креслу сенатора, опустилась на колени. Он посмотрел на нее и улыбнулся. Она погладила его по щеке. Наклонила голову так, чтобы ухо оказалось на уровне ее рта. Что-то прошептала. Лицо Эймса посерело, затем стало мертвенно бледным. Рот приоткрылся, он вытаращился на Конни Майзель.
  
  — Нет. Это невозможно. Абсолютно невозможно.
  
  — Но это так, — мягко возразила она.
  
  — Тебе следовало сказать мне об этом. Почему ты все скрыла от меня?
  
  Он поднялся.
  
  — Так уж получилось.
  
  — Святой Боже, — простонал он. — Святой Боже, — он повернулся к Синкфилду. — Вы позволите покинуть вас на минутку, лейтенант? Мне надо кое-что взять в кабинете.
  
  — Конечно, — кивнул Синкфилд. — Но вам придется поехать с нами в участок, сенатор.
  
  Эймс кивнул.
  
  — Я знаю, — он оглянулся.
  
  Долго смотрел на Конни Майзель, а затем, шаркая ногами, пересек гостиную, вошел в кабинет и закрыл за собой дверь. Почти тут же раздался выстрел. Я в это время не отрывал глаз от Конни Майзель. При звуке выстрела она улыбнулась.
  Глава 28
  
  Синкфилд первым влетел в спальню. Я последовал за ним, Конни Майзель — за мной. Эймс сидел за столом. Закинув назад голову. Он выстрелил себе в рот. Зрелище было не для слабонервных.
  
  Библия лежала на столе. Библия-шкатулка, открытая и пустая. Я обошел стол. Револьвер выпал на ковер из безжизненно свисающей руки Эймса. Тридцать второго калибра, с укороченным стволом. «Кольт», с перламутровой рукояткой. Перламутр искусственный, подумал я.
  
  Синкфилд шагнул к Конни Майзель. Наклонился. Их лица разделяло лишь несколько дюймов.
  
  — Что ты ему сказала? — он едва сдерживался. Я видел, как набухли вены на его шее. — Что ты ему сказала, чтобы заставить его отправиться на тот свет?
  
  Конни Майзель улыбнулась. Подняла руку, коснулась щеки пониже левого уха. Провела пальцем по скуле, затем постучала по подбородку.
  
  — Повежливее, лейтенант. Повежливее. Не забывайте, что вы говорите с двадцатью миллионами долларами. Двадцать миллионов долларов не любят, когда на них напирают.
  
  — Что вы ему сказали? — повторил Синкфилд едва ли не шепотом.
  
  — Разве вы не знаете? — встрял я.
  
  Он посмотрел на меня.
  
  — Нет, не знаю. Я не знаю, что такого она могла сказать, чтобы он ушел в кабинет, сунул револьвер в рот и нажал на спусковой крючок. Я этого не понимаю. Он уже согласился поехать в участок. Он признал, что убил того парня в Лос-Анджелесе. Он же спокойно сидел и слушал, как вы рассказывали ему, почему умерли его жена и дочь. Его это не слишком взволновало. Может, и взволновало, но не слишком. А потом она шепчет ему на ухо пару слов, он встает, уходит в кабинет и стреляется. А вы спрашиваете меня, — разве я не знаю, что она ему сказала. Готов заявить честно и откровенно: не знаю. Откуда мне знать?
  
  — Остальное он мог пережить, — продолжил я. — Мог пережить, потому что эти люди умерли, чтобы спасти его от тюрьмы. Дочь, жена. Они умерли из-за его давнего проступка. Но их смерть действительно не слишком взволновала его. Он даже мог жить с женщиной, которая его шантажировала. Почему нет? Если у нее такая внешность. Я бы тоже с ней жил. Да и вы, полагаю, не отказались бы, не так ли, лейтенант?
  
  Он медленно кивнул.
  
  — Не отказался, — у него сел голос.
  
  — И что же, по-вашему, я ему сказала? — улыбаясь, спросила Конни. Улыбка была та же, что и при звуке выстрела.
  
  — Вы сказали ему правду. Он не мог сжиться с ней и застрелился, Вы сказали, что вы — его дочь.
  
  — О Господи! — выдохнул Синкфилд.
  
  — Видите. Даже вам это не по нутру, Синкфилд.
  
  — Мне-то что, — буркнул он. — А каково было ему.
  
  — Я не его дочь, — заявила Конни.
  
  — Его, его, — возразил я. — Вы родились в мае сорок шестого. Через девять месяцев после августовского ограбления винного магазина.
  
  — В августе сорок пятого моя мать могла переспать с шестью десятками мужиков.
  
  — Могла, но не переспала.
  
  — Откуда вы знаете?
  
  Я пожал плечами.
  
  — Ничего я не знаю.
  
  — Мой отец — Френк Майзель.
  
  — Нет, — я покачал головой. — Френк не мог иметь детей. У него даже есть медицинская справка. Кроме того, он встретил вашу мать, когда вам было три или четыре года.
  
  Синкфилд сверлил Конни взглядом.
  
  — Ты приберегала этот подарочек напоследок, не так ли? Именно так вы хотели отделаться от него. Ты и Дэйн. Сначала шантажировать и спать с ним, потом убить его семью и нанести последний удар, оправиться от которого он бы уже не смог: сказать, что он спал с собственной дочерью.
  
  — Вы арестовываете меня, лейтенант? — с улыбкой спросила Конни Майзель.
  
  Он покачал головой.
  
  — Нет, я вас не арестовываю. Как вы и сказали, теперь за вами двадцать миллионов баксов, а я не из тех, кто арестовывает двадцать миллионов. Толку от этого не будет, доказательств у нас нет. Свидетелей тоже, потому что все они мертвы. Так что арестовывать вас я не буду.
  
  — Кажется, я что-то почуяла. Уж не собираемся ли мы заключить сделку?
  
  Синкфилд кивнул.
  
  — Почему нет?
  
  Конни Майзель победно улыбнулась.
  
  — Сколько, дорогой? Какая цифра промелькнула в твоей голове?
  
  — Половина, — ответил Синкфилд. — Как насчет половины?
  
  Она пожала плечами.
  
  — То есть примерно пять миллионов. После уплаты налогов и адвокатских гонораров у меня останется примерно десять миллионов. По пять на каждого.
  
  — Тебе придется кое-что добавить.
  
  — Что?
  
  — Себя. Я бы хотел, чтобы ты была под рукой, потому что я не знаю никого, кто трахался бы лучше тебя.
  
  Улыбка уже не сходила с лица Конни.
  
  — Тогда мы обо всем договорились, дорогой. Есть, правда, одна маленькая загвоздка.
  
  — Какая?
  
  — Мистер Лукас. Что нам делать с мистером Лукасом?
  
  В руке Синкфилда мгновенно оказался револьвер тридцать восьмого калибра.
  
  — Лукас, — повторил он мою фамилию. — Полагаю, от Лукаса надо избавиться, — дуло его револьвера смотрело на меня. — Но придется все делать по-умному, как учил нас старина Дэйн. Как насчет еще одного самоубийства-убийства? Самоубийца у нас уже есть, — он посмотрел на Конни Майзель. — А мы с тобой будем свидетелями, не так ли?
  
  — Да, — кивнула она. — Полагаю мы можем быть свидетелями… в определенном смысле.
  
  — Подними с пола револьвер, — скомандовал Синкфилд. — Подними карандашом за предохранительную скобу спускового крючка и принеси мне.
  
  Конни взяла со стола карандаш, наклонилась, подняла револьвер тридцать второго калибра и отнесла Синкфилду. Тот взял его левой рукой, предварительно обернув рукоять носовым платком. Затем убрал личное оружие в кобуру и перекинул револьвер из левой руки в правую.
  
  — Надеюсь, вы не сердитесь на меня, Лукас.
  
  — На вас — нет.
  
  — Я и понятия не имел, что смогу так легко разбогатеть.
  
  Рот Конни Майзель приоткрылся. Дыхание участилось.
  
  — Покончим с этим, дорогой, — прошептала она. — Убей его. Скорее.
  
  — Хорошо, — ответил Синкфилд и нажал на спусковой крючок.
  
  В Конни Майзель он выстрелил трижды. Стрелял он отлично. Первая пуля попала точно в сердце, вторая и третья — в лицо. К тому времени, как она упала на ковер, от былой красоты не осталось и следа.
  
  Синкфилд подошел к ней.
  
  — Знаете что?
  
  — Что?
  
  — Я думаю, что действительно влюбился в нее.
  
  Я нащупал рукой кресло, плюхнулся в него. Я дрожал. Дрожал всем телом. Синкфилд посмотрел на меня.
  
  — Да вы дрожите.
  
  — Я знаю. Ничего не могу поделать.
  
  Он обошел стол, присел, перехватил револьвер носовым платком за короткий ствол, рукоять вложил в правую руку сенатора, затем позволил «кольту» выпасть на ковер.
  
  — И что вы намерены теперь делать? — спросил я.
  
  — Все зависит от вас. Сыграете вы со мной в одной команде или нет. Она действительно хотела, чтобы я вас убил.
  
  — Я знаю.
  
  — Она бы выпуталась. С двадцатью миллионами долларов она бы выпуталась.
  
  — Возможно.
  
  — Вам это не нравится, так?
  
  — Нет. Совсем не нравится, — признался я.
  
  — Вам совсем не обязательно подыгрывать мне.
  
  — Я знаю.
  
  — И что вы решили?
  
  — Хорошо. Я с вами.
  Глава 29
  
  Приведенное ниже письмо было найдено среди вещей Констанс Джин Майзель лейтенантом Дэвидом Синкфилд ом. Письмо он нашел в перекладине занавески в душевой:
  
   «Дорогая Конни!
  
   К тому времени, когда ты получишь это письмо, меня уже похоронят, и я хочу, чтобы ты знала, что я любила тебя и хотела помочь тебе.
  
   — Ты, должно быть, удивишься, найдя в посылке револьвер. Этот револьвер появился у меня задолго до твоего рождения. Я всегда держала его в Библии-шкатулке. Ее я купила на какой-то распродаже и решила, что там очень хорошо что-нибудь спрятать.
  
   Так вот, этот револьвер я и еще один человек, о котором я тебе никогда не говорила, использовали только раз. Четырнадцатого августа одна тысяча девятьсот сорок пятого года мы ограбили винный магазин и убили его владельца. Вернее, убил мужчина, с которым я была. Мы ужасно напились, потому что праздновали окончание войны, у нас кончились деньги и спиртное, мы решили добыть еще, а чем это кончилось, ты уже знаешь. В старой газетной вырезке ты найдешь все подробности.
  
   А теперь я хочу удивить тебя. Звали того мужчину Роберт Эф. Эймс. Сейчас он сенатор Соединенных Штатов от Индианы. К тому же, он очень богат!!! Или его жена. Я читала об этом в газетах и журналах и несколько раз видела его по телевизору.
  
   Но удивить я хочу тебя другим. Роберт Эф. Эймс — твой настоящий отец. Для тебя это сюрприз, не так ли? Ты должна найти способ воспользоваться этой информацией. Я бы воспользовалась. Клянусь Богом, я искала возможность заставить его платить мне деньги, но не сумела, потому что могла подставиться сама.
  
   Вот, дорогая, и все. Больше мне дать тебе нечего, а я не хотела уходить, ничего не оставив после себя. Будь хорошей девочкой. А если тебе это не удастся, не забывай про осторожность.
  
   Люблю, целую,
  
   Гвен».
  
  Глава 30
  
  Пятью днями позже Френк Сайз воспользовался ластиком на кончике желтого карандаша, чтобы пододвинуть ко мне мой отчет в пятьдесят три страницы. Он нахмурился, потом покачал головой.
  
  — Для меня тут ничего нет.
  
  — Так уж получилось, — только и мог ответить я.
  
  — Я ничего и не говорю, потрудились вы на славу. Эту Майзель вы приложили, как надо. Особенно мне понравилась та часть о сенаторе, где вы пишите, как он убил ее, а потом выстрелил себе в рот из того самого револьвера, которым пользовался при ограблении винного магазина. Но об этом сообщили уже все средства массовой информации. И читается ваш отчет, как детективный роман.
  
  — У меня сложилось такое же впечатление. Детектив с кровавым концом.
  
  Он вновь покачал головой. На его лице отражалось разочарование.
  
  — Это не мой материал.
  
  — Я написал все, как есть.
  
  Он пожевал нижнюю губу.
  
  — Как же он жил с ней? На что это было похоже?
  
  — Я не знаю.
  
  — А предположить-то можете?
  
  — Думаю, ему нравилось. Думаю, ему нравилось, потому что появился, наконец, человек, который знал, что он сделал в сорок пятом году. Полагаю, это принесло ему немалое облегчение. Думаю, ему нравилось слушаться ее. В сексуальной жизни у него были свои привычки и, она, насколько я ее знаю, позаботилась о том, чтобы они удовлетворялись в полной мере. Кроме того, она частенько приглашала его в кабинет и доставала Библию, чтобы он мог еще раз взглянуть на револьвер и вспомнить, кто тут хозяин. А может, показывала револьвер в качестве наказания, если он вел себя не так, как ей хотелось. Я не знаю. Известно мне лишь одно: местонахождение револьвера не составляло для него тайны.
  
  Сайз продолжал хмуриться.
  
  — Вы уверены, что больше ничего нет? Ничего такого, что не удалось раскопать никому? Может, чего-то об этой Майзель?
  
  — Нет, больше ничего. Вы напечатали три колонки. Полагаю, окупили все расходы.
  
  Он покачал головой.
  
  — Но что эта была за женщина? Эта Майзель.
  
  Я пожал плечами.
  
  — Обычная девушка, которая решила сорвать большой куш, но потерпела неудачу. На самом финише.
  
  — Мне это ничего не говорит.
  
  — К сожалению это все, что мне известно.
  
  — Вы ничего не оставили при себе?
  
  — Нет, ничего.
  
  — И ничего не забыли?
  
  — Только это. Почти что забыл, — я протянул ему сложенный лист бумаги.
  
  — Что это? — спросил он, разворачивая лист.
  
  — Мое заявление об уходе с работы.
  
  — Перестаньте, Дек, в этом нет необходимости. Я не собирался вас увольнять.
  
  — Я знаю.
  
  — Я наметил для вас новое расследование.
  
  — Нет. Вот это ни к чему.
  
  — И чем вы намереваетесь заняться?
  
  — Еще не знаю. Может, начну преподавать. Историю. Я большой специалист по истории.
  
  — Вы не шутите? И где вы хотите преподавать?
  
  — В Парамаунт — У.
  
  Френк Сайз покачал головой.
  
  — Кажется, я не слышал о таком колледже.
  
  — Разумеется, не слышали. О нем мало кто знает.
  Примечания
  1
  
  Крупнейший американский профсоюз водителей грузовиков и складских рабочих.
  (обратно)
  2
  
  CID-Criminal Investigation Department, уголовно — следственный отдел.
  (обратно)
  3
  
  То есть, в масштабах всей страны (второй инстанции — в масштабах штата).
  (обратно)
  4
  
  АФТ/КПП — Американская конфедерация труда и Конгресс производственных профсоюзов.
  (обратно)
  5
  
  Ибо — африканская народность (племя), населяющая современную Нигерию.
  (обратно)
  6
  
  Известная ювелирная фирма.
  (обратно)
  7
  
  Игра с передвижением деревянных кружочков по размеченной доске.
  (обратно)
  8
  
  Свинка зачастую сопровождается поражением яичек, что приводит к мужскому бесплодию.
  (обратно)
  9
  
  Это действительно необходимо, потому что многие фамилии пишутся не так, как слышатся.
  (обратно)
  10
  
  cahute — хижина, лачуга (фр.)
  (обратно)
  11
  
  Следователь, специальной функцией которого является расследование случаев насильственной или внезапной смерти.
  (обратно)
  Оглавление
  Глава 1
  Глава 2
  Глава 3
  Глава 4
  Глава 5
  Глава 6
  Глава 7
  Глава 8
  Глава 9
  Глава 10
  Глава 11
  Глава 12
  Глава 13
  Глава 14
  Глава 15
  Глава 16
  Глава 17
  Глава 18
  Глава 19
  Глава 20
  Глава 21
  Глава 22
  Глава 23
  Глава 24
  Глава 25
  Глава 26
  Глава 27
  Глава 28
  Глава 29
  Глава 30
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"