Вот бузина, а вот калитка, прорезь для узкой руки, чтобы открыть внутреннюю задвижку. Входя, мы с Ромкой слышим, как мама говорит сама с собой: скоро обед, семья соберется, а хлеб кончился, догадаются купить или нет? Она не видит нас, а мы ее. Только голос с застекленной веранды...
Мы обходим дом по солнечной - огородной стороне, попадаем в сад. Там глубокий вечер. Быть может, уже ночь, не понять, потому что давным-давно идет мелкий, холодный, просто ледяной дождик, а значит, звезд и луны не видно за тучами. Мы сидим на скамейке у забора, под плотным пологом вишневых ветвей и молчим. Мне казалось, в саду никого нет, и вдруг различаю силуэт Коня: он спит. Спина его мокро поблескивает в свете слабого ночника из окна спальни. Я срываюсь со скамейки, вспомнив, что могу угостить Коня, хоть в доме и нет хлеба: в моей сумке, оставленной в огороде, два великолепных ржаных ломтя, посыпанных крупной солью - именно то, что он любит. Но срываюсь слишком резко, Конь вздрагивает, просыпается и, как обычно, пытается юморить:
- Ну ты даешь - меня не будил даже этот кипяток с небес, что льет уже шесть часов подряд, а ты...
А я слышу его слова, уже проскакивая границу из сна в явь - здесь ночь, хрущевка. Бордовые шторы у окна, где спит Ромка, подсвечены ночником. Действительно, я слишком резко сорвалась со скамейки.
Мне нужно вернуться в сад, я не хочу быть здесь, где одиночество, бессонница, где сразу взяло за горло состояние прожитого дня: стихи на музыку Альбинони недописаны. Но я и не писала. Рожала - в муках, в слезах, срываясь на рыданья. Никогда никакие строки не рождались так трудно. Их я писала для себя, эти - для всех. Мелодия открылась мне, я знаю, о чем она, быть может, одна во всем мире точно знаю, какими должны быть слова. Столь же глубокими как адажио соль-минор, и в то же время вполне эстрадными, потому что - для всех. Я написала два куплета:
Все знаю про тебя, Любовь.
Все помню, будто проживаю вновь:
всю нежность и боль,
всю сладость и соль,
свет ясный свечи,
сон, что двоим приснился в ночи...
Жизнь наша любви длинней,
что после нам делать с ней?!..
Как одолеть миражи
осиротевшей души?
Как сохранить, уберечь,
свет, ясный свет наших встреч...
Но сегодня я больше не хочу плакать, не хочу мучиться. Нужно вернуться в сад. Я крепко зажмурила глаза и вытолкнула себя отсюда.
На сей раз в саду солнечно, Конь нянчится с моим внуком. Ванька, разбежавшись, остановился и, потеряв равновесие, встал на четыре точки. Конь осторожно поддел мордой Ванькин задок, но тоже не рассчитал усилия, и Ваня, вместо того, чтобы оказаться на двух, плюхнулся носом в одуванчики. Мы с Конем переглянулись, и он нежно заржал, смеясь тому, что милая круглая мордашка малыша стала желтой от пыльцы. Я тоже засмеялась, но тут услыхала топанье каблуков наверху лестницы, где стояла. О, я узнала это мощное энергичное топанье! Не оборачиваясь, увидела знакомое женское лицо, полыхающее сосредоточенной злобой. Она появилась и в моем саду, она достала меня и здесь. Я знала: она не остановится и сшибет меня с лестницы - так и случилось. Я с грохотом покатилась по ступенькам, с грохотом выкатилась из сна...
Тоска моментально залила все существо: явь. Бордовый свет, две котлеты в сковороде на газовой плите - одну можно съесть, полив кетчупом. Несмотря на изжогу от плохой водки, выпитой днем. Потому что не дочитывать же повесть о Форстере! Колоссальная фигура эпохи "Бури и натиска" была столь неприкаяна в личной жизни, что читать больно. Ох уж это мне единство слова и дела, слова и жизни, на что у него хватало воли - само по себе залог несчастья. Вот потому-то лишь единицы живут так, обрекая себя быть настолько несчастными, насколько может быть несчастным человек. Единство философии, культуры и этики поведения - нет, нет - жизнь не площадка для такого эксперимента. Прочь, прочь отсюда, от бессонницы, котлет, Форстера - в мой сад!
Но там опять была ночь. Я засыпала в моем саду, когда некто тихими шагами приблизился, тихо стал укладываться рядом. Кто это, кто, как бы вспомнить, не открывая глаз?! Этот человек был мне близким, может быть, родным. Почему так мучительно его соседство, почему оно невыносимей из всего, что было? С э т и м я не хочу быть даже в моем саду, мне нужно уйти отсюда немедленно, пусть туда, бессонница, Георг Форстер, нескончаемая ночь и утро, которого не ждешь.
Ночной столик с раскрытой книгой выплыл навстречу - так плавно я въехала сюда. Вставая, уже не спрашивала себя, зачем. Котлета так котлета. Потом будет чай и чтение. Потом усну, и не попаду в мой сад. Он будет существовать отдельно, этого достаточно. Может быть, когда-нибудь. А пока... Ромка спал свернувшись калачиком, одеяло валялось на полу. Ну вот и не к чему спрашивать: зачем. Проснуться надо было хотя бы для того, чтобы укрыть ребенка. Этого тоже вполне достаточно.