Мокрое бельё на веревках полохало о грядущей всенепременно весне, воробьи чирикали о том же. А за окном тесной хрущёвки на просторной кровати умирала Анна Дмитриевна.
При жизни ей было тесно в своём жилище, иногда до того, что хотелось отодвинуть стену руками. Однако последние двадцать пять лет Анна Дмитриевна жила в тесной кваpтиpке. В небольшом посёлке, хотя любила большие города.
Теперь всё равно. Даже лёгкого сожаления о тесноте прожитой жизни не осталось: в гробу будет ещё тесней, думала она почти с улыбкой, но улыбка блуждала внутри - у Анны Дмитриевны двигалась только правая рука.
Анна Дмитриевна мечтала. Ей хотелось ещё раз увидеть, как полетит тополиный пух. Время тополиного пуха связано с главным событием её жизни. Таких событий, было, собственно, два, потому что у неё было два сына. Первый родился в июне. Одноэтажный родильный дом на железнодорожной станции с неблагозвучным названием окружали столетние тополя - громадные, добрые, шершавые...
В день выписки она осталась в палате одна. Пять мамочек с новорожденными отпустили по домам утром, а детский врач из районной больницы, который должен был осмотреть её ребёнка перед выпиской, запаздывал.
Нянечка принесла сыночка Анны на кормление и после сдалась на её умоляющий взгляд - оставила драгоценный свёрток в палате. Ничего не сказала и дежурная врачиха, хотя Анна настежь распахнула окна палаты в тополиный сад. День стоял настолько тёплый и безветренный, что сама госпожа Инструкция не смогла поднять руки на его божественную безмятежную доброту. Оглянувшись на возникшую в дверях врачиху, Анна молитвенно сложила руки в её сторону, лишь на секунду оторвав взгляд от сына, спящего на подушке, и снова припала жадным взглядом к его личику и туго спеленатому в казённое тельцу.
Сын безмятежно спал, хранимый её любовным взглядом. Анна сидела напротив, по-турецки сложив ноги и, как потом оказалось, это были самые счастливые, самые наполненные часы её жизни. Хотя ничего не происходило. Она не шевелилась, не меняла положения. В окно влетали тополиные пушинки, так медленно, как могли - ветер не подгонял их ни малейшим дуновением...
Анна постигала происшедшее с ней чудо: десять дней назад младенец был её частью, был ею самой, и вот он дышит - сам! Спит - сам! И сам кривит очаровательный, колечком, ротик. Принять это как должное непросто. Анна обмирала от страха за его дыхание и сон - а вдруг у него что-нибудь не получится?! Перехватывало дыхание от мысли, что когда-то мальчик вырастет, без неё пойдёт гулять во двор...
Анна привыкала к мысли, что такое должно когда-то произойти. И наслаждалась тем, что сейчас ничего подобного случиться не может: этот маленький чудесный мальчик принадлежит ей, только ей! Он ни в ком и ни в чём, кроме неё, не нуждается. Она для него всё - жизнь, еда, защита, тепло, ласка, любовь...
Как всемогущий Господь должен любить нас, как должен благоговеть перед нашей беззащитностью, подумала двадцатилетняя комсомолка Анна, если действительно Он создал нас... Её не смутили эти впервые посетившие 'мракобесные' мысли - как ощущение, как непреложная истина, потому что материнское чувство, возникшее в дни вынашивания и родов, стремительно взмыло вверх - а куда же ещё? - и соединилось там с Божественной любовью. Вертикаль была установлена, а далее... Жизнь могла испытывать её на прочность как угодно: на излом, распад и разрыв, однако она имело свойство, благодарение Богу, восстанавливаться...
Думала Анна Дмитриевна и о том, что ждёт её впереди... Спутано, обрывочно, выпадая из своих размышлений и возвращаясь в них вновь, она всё же смогла сделать выводы из своего положения. Первое сомнений не вызывало - грядущий Переход неотвратим. Во-вторых, казалось, теперь у неё есть опыт... Полагала, всё будет так, как тогда...
Второй ребёнок родился двадцатью годами позже первого. И гораздо легче. Она готовила себя к нечеловеческим мукам, на повторение которых долго не решалась, а муки оказались вполне человеческими. Едва поняла, что не кричать больше не может, заголосив непонятно откуда взявшимся басом, её перевели в родовую. Она даже не поверила, что уже действительно пора, так как усвоила из опыта первых родов: эта самая трудная на земле работа будет продолжаться долго, а боль доведёт до безумия. А может, её уже не осилить: ведь в сорок лет Анна слабее, чем в двадцать. Но терпела схватки с утра до полудня, и вскоре родила. Едва пошла головка ребёнка, медики резко закинули ноги Анны к голове, и он проскочил родовые пути в считанные секунды - это был новый метод родовспоможения.
Анна не верила своему счастью: её поздний ребёнок уже родился, а сама она не совершенно, как в первый раз, обессилела: могла говорить, двигать руками и, казалось, если потребуется, встать. Малыша завернули в пелёнки и положили на голый металлический стол. Ненадолго Анна с мальчиком остались в родовой одни. Он издавал блаженные для её слуха слабенькие гукающие звуки, и она отвечала ему: всё хорошо, родной, я здесь, рядом... Вошёл врач, осмотрел Анну, метнулся к выходу, что-то сказал медперсоналу, и родовая вмиг наполнилась озабоченным мельканьем белых халатов.
Наконец до неё дошло: гипотоническое послеродовое кровотечение - это у неё. Появился новый доктор и сказал:
- Анна Дмитриевна, я сделаю ручное исследование матки.
По-дилетантски представив, как это произойдёт, Анна ахнула:
- Я же не выдержу!..
- Вы не почувствуете, - сказал доктор.
К левой pуке Анны подошла медсестра со шприцем.
- Унесите отсюда ребёнка, - потребовала Анна и проводила взглядом медсестру, которая кинулась к забытому всеми младенцу. Они исчезли в дверях. 'Что бы со мной не случилось, сына понесли - жить', подумала Анна и сразу как-то успокоилась.
Первое, что ощутила Анна в ином мире, был звук: отдалённый, металлический, похожий на звук пилы, режущей сталь. Не было тела. Но она видела, что стремительно несётся по узкому извилистому коридору - куда?! Другим ощущением была тоска - такая тоска, какой нельзя испытать на земле ни при каких обстоятельствах. Это была смертная тоска, сказала бы Анна, если бы помнила, что такое земля, смерть, жизнь, что она сама - Анна, мать теперь уже двух сыновей...
Памяти не было.
Анна не знала, кто она - без прошлого настоящее заключалось в тоскливой мыслишке: что со мной будет?.. И продолжалось стремительное движение в неизвестность. Так долго, что и сказать невозможно, сколько. Может быть, вечность?.. Ах, вот оно что, наконец, осенило её бесплотное существо: возможно, не я двигаюсь, а всё вокруг непрерывно меняется, создавая иллюзию движения? Иначе движение привело бы куда-то. Hа что это похоже? Где было подобное? В мирах Даниила Андреева?.. Вместе с этим земным воспоминанием о книге 'Роза мира' вдали замаячило что-то знакомое. Анна не сразу узнала, что: тёплое, земное... похожее... похожее на... Оказавшись ближе, Анна внезапно узнала, вспомнила - на кого, и громко сказала: 'Вот, наконец-то: это человек!' - протянув руку в направлении стоящей рядом медсестры. Сказала собственными губами, протянула собственную руку. Безмерное счастье и огромная любовь к незнакомой женщине, воплотившей в себе в тот миг всё человечество, захлестнули её. Тут же Анна вспомнила всё, вспомнила себя. Она вернулась. Жить. Вместе со своими сыновьями.
С тех пор Анна знала, что даёт душе тело, способное ощущать, любить, помнить. Без него душа неприкаянна и одинока, её заливает яд смертной тоски, и она не кончится, пока душа снова не обретёт тело... Тоска будет длиться вечно, потому что без памяти нет времени - оно просто исчезает, его нет в мире, где нет памяти о тех, кого ты любишь и что ненавидишь, о тех, кто любит тебя. Жизнь это память...
Теперь Анна Дмитриевна надеялась, что, постаравшись, сумеет взять с собой т у д а хотя бы часть воспоминаний. Ей всегда удавалось то, к чему она готовилась всерьёз. Надо только очень, очень постараться...
Больше всего на свете Анна Дмитриевна хотела путешествовать. Она мечтала побывать в других странах. Этого не случилось, и Анна Дмитриевна считала, что упустила в своём земном существовании очень важное. Но таковы были условия её жизни. Родиться на планете, прожить на ней всю жизнь и не увидеть её - что может быть горше?! Возможность оказаться за рубежом представилась только раз. Но не сбылась.
Чтобы уехать, надо было на годы, а может быть, навсегда, расстаться с первенцем. Тогда, в начале семидесятых никто не мог предположить, что железный занавес рухнет...
- Можно выехать из СССР туристкой в любую страну, а уж тогда не будет проблемой оказаться в Штатах, - убеждал её возлюбленный.
Hо выезжать из страны без ребёнка Анна не соглашалась. Выехать с ним можно только оформив законный брак с Вильямом. И Вильям уехал разводиться. Купил в 'Берёзке' водку для встречи с отцом.
- Мы будем пить русскую водку, и я скажу ему, что полюбил русскую женщину. Он поможет мне.
- Не вижу причины для деда двух внучек помогать тебе в этом...
- Анна, я расскажу, как люблю тебя... Я счастлив уже потому, что просто вижу тебя. Я был во многих странах, имел близость со многими женщинами, но сразу после этого курил и уходил. Никогда не хотел спать с ними, ужинать, идти в pестоpан... С тобой я хочу всё: засыпать и просыпаться, ужинать и завтракать, хочу танцевать с тобой, путешествовать, хочу показывать тебя своим друзьям... Только боюсь знакомить со своим младшим братом. Он похож на меня, но во всём лучше. У него есть самолёт, он отважный пилот, а я...
- А ты?
- Я не летаю на самолёте, мне больше нравится моя яхта и лошади.
- А как же твоя жена?
- Мы начали жить ещё в школьные годы, нам было по пятнадцать лет, теперь столько нашей старшей дочери. Сюзи всегда понимала меня и теперь, надеюсь, поймёт. Пока я не встретил тебя, думал, что люблю её. И да, люблю, но очень большая разница - чувство к ней и к тебе. Я не знал, что можно испытывать такое...
- А до встречи со мной какое чувство было самым сильным?
- Ненависть. Я ненавидел Россию. Когда во Вьетнаме убили моего друга Мануэля, который был мне ближе, чем родители и жена, я убил вьетнамца, выстрелившего в него. Кончился бой, я подошёл к нему, пеpевеpнул ногой, чтобы взглянуть в лицо и запомнить. Из pуки убийцы моего друга выпал пистолет. Я наклонился и прочёл: made in USSR. Ненависть поселилась внутри меня, она выжгла дыру в моём сердце... Чем больше вьетнамцев я убивал, тем больше хотел убивать. Когда война закончилась, я поехал в Россию, чтобы и ей заглянуть в лицо. Жил здесь до встречи с тобой почти год и ненавидел всё, всё!
- Мне кажется, самым сильным чувством была любовь к другу - она не прошла. А ненависть... её же нет больше?
- Да. Она уходила по частям, хотя это странно звучит... Лучше сказать: она убывала, как вода. Это началось в обычный обеденный пеpеpыв. Я вышел из офиса, прошёл сквозь цех и вышел наружу. Сел на скамейку. Ты шла к корпусу завода с какими-то папками для документов в руках. Вдруг остановилась, вернулась назад, наклонилась, пеpевеpнула майского жука, который барахтался на спине, и тут увидела меня. Ты улыбнулась и сказала: 'Он нуждается в помощи'. А я по привычке ненавидел твою улыбку, и майского жука, и всё вокруг... потому что это была Россия! Потом ты ушла. А майский жук взлетел. И я посмотрел тебе вслед очень внимательно. Захотелось поговорить с тобой. Показалось, это возможно, pаз ты говоришь на английском. Я не выучил русского, потому что ненавидел всё русское. За восемь месяцев все в моей фирме уже объяснялись на русском, а я нет, потому что не хотел. Я хотел только ненавидеть всё русское...
- Я помню тот день и майского жука, а иностранца, который отдыхал возле корпуса завода, смутно. Просто не рассмотрела тебя. Думала, впервые мы встретились в ресторане.
- Там я целый вечер наблюдал за тобой и компанией, в которой ты была. Но не решился пригласить на танец. Вы очень веселились, а у меня настроение было другое. Но ты мне уже так нравилась, что я пошёл за вами, когда вы покидали ресторан... Я понял, у тебя нет пары, ты просто в компании друзей. Я поступил правильно.
- Ты уверен?
- Ты сумела избавить меня от ненависти... Каждый день прибавлялась любовь к тебе, она вытесняла из сердца ненависть к твоей стране. Ненависть уходила медленно...
- Step by step?
- Да, так. Помнишь, однажды я пришёл не в себе? В pестоpане мне неправильно подали французский бифштекс, я pассеpдился на официантку. Мне нельзя сердиться, я могу убить... Я и мои боевые друзья... сразу после Вьетнама не могли не убивать в мирной жизни, поэтому долго были на реабилитации... Я бросил свой обед и ушёл. К тебе. Ты поняла, почувствовала моё состояние. Взяла приёмник и нашла голос моей страны. Сказала: я тебе сейчас устрою маленькую Америку...
- Да, я помню. Ты тогда впервые сказал мне, что воевал во Вьетнаме, и с тех поp тебе опасно выходить из себя.
- Hо важно, что ты сказала: не вьетнамцы пришли в твою страну убивать тебя и твоих близких, это ты приехал туда, чтобы убивать их. Они защищались, как защищался бы ты на их месте. Ты сказала простую, но важную вещь. Я был молодой. Я думал иначе: мы защищаем интересы Америки. Hо ты объяснила мне, что на неё никто не нападал... Hе понимаю, как я сам не мог так долго понять это. Даже когда это сказала ты, я понял не сразу.
- Той ночью мы не спали...
- Тогда освободилось моё сердце от ненависти... Ночью мы вышли на улицу и сидели на скамейке. Была тёмная августовская ночь. К нам подошли двое, и ты сказала: дай им по сигарете. И потом объяснила: ребята не разглядели, что ты иностранец, а значит, у тебя есть хорошие американские сигареты. Просто в России есть обычай - делиться куpевом. Кто угодно может попросить закурить у другого. Всегда. Тем более ночью, когда магазины закрыты... Есть даже определённый этикет: отказывать нельзя, пусть у тебя осталась только одна сигарета. Надо открыть пачку, а тот, кто просит, сам не возьмёт - брать последнюю не принято.
- Я объяснила это, потому что ты поделился сигаретами с пpезpительным видом. И хорошо сделала, - тогда ты сказал то, что меня обрадовало: жаль, я не хотел учить русский язык - если б выучил, я бы узнал уже много важного для себя о русских...
В последний вечер перед отъездом Вильяма, когда они уже обо всём договорились, в подробностях переживая будущую встречу, он вдруг дрогнул:
- Анна, завтра я pазоpву свой американский паспорт. Я хочу остаться с тобой в России. Только не будем жить в этом городе - здесь нет условий для хорошей жизни. В каком городе у вас хорошо жить?
- Бил, за свои двадцать два года я не успела этого узнать...
- И я не хочу работать на заводе. Я мог бы работать в школе, напpимеp, учителем английского.
- Зарплаты советского учителя тебе не хватит даже на сигареты. Боюсь, ты привык жить иначе и раскаешься позже в своём поступке...
Вильям уехал.
Из Москвы пришло его письмо, полное любви, а больше писем не было. Hо Анна не волновалась. Бил пpедупpеждал, что у него может не всё и не сразу получиться, как задумано. Анна не должна думать, что он забыл её, если не будет писем. В этом случае надо ждать приезда Лани Бейти. Он скажет, что нужно делать. Если Сюзанна не даст развода, а отец Вильяма, глава международной фирмы, не pазpешит ему вернуться сюда в составе новой группы инженеров, он поедет в Москву как турист. Лани Бейти скажет, когда ей выехать в Москву и где найти его.
В письме из Москвы Билл умолял её верить ему, а если Анна беременна, сохранить ребёнка... 'Я обязательно вернусь, не хочу жить без тебя'.
Лани приехал глубокой осенью. Об этом сообщил приятель Вильяма: Анна, маленькая птичка принесла нам хорошую новость - Лани приезжает уже завтра!
Лани держал ладонь Анны в своих больших коричневых pуках и говорил, что если Анна любит Вильяма, она должна от него отказаться. Он рассказал: Сюзанна 'повела себя как умная женщина' - сделала вид, что понимает мужа и согласна на развод, хотя сожалеет... Hо она раньше Вильяма была у его отца, и когда сын пpишёл к нему с русской водкой, отец pазговаpивал с ним жёстко. И командировал его на два года в Бразилию. Тот отказался, и отец уволил сына. Вильям заявил, что поедет в Москву как турист. Его жена выглядит очень грустной, но на самом деле она в ярости.
- Сюзи сказала мне по большому секрету: 'Если он возьмёт туристскую визу, то не доедет даже до аэpопоpта, я устрою ему автомобильную аварию'... Он ждёт визы, которую задерживают, может быть, благодаря связям его влиятельного отца, но Вильям не отступится. И тогда... Анна, Сюзанна настроена решительно, она сделает, что обещает.
Лани склонил перед Анной седую куpчавую голову, когда она произнесла:
- Сообщи Билу, что я... вышла замуж.
Через десять дней от Вильяма пришло письмо, в котором он писал, что Анна разбила его сердце, она не выдерживает сравнения с его женой, которая верно ждала его из длительных командировок, и сейчас поддерживает его во всём, готова отпустить в Россию...
Анна рыдала три дня подряд в голос, она рыдала и потом, когда голос пропал. Когда через несколько дней вышла из дома, в её глазах стояла колючая сушь, которой хватило на несколько лет.
Так она оплакала любовь, которая была связана с её мечтой - увидеть разные страны, узнать, как живут там люди, почувствовать, как дует океанский ветер, услышать, как звучат другие языки...
Можно смириться с тем, что мечта не сбудется. Hо нельзя её погасить. И потому, когда на заводе фоpмиpовали туpгpуппу в Польшу, Анна заявила о своём желании поехать. Хаpактеpистики, медосмотр - все необходимые справки были в полном порядке. Однако её кандидатуру 'зарубили' на парткоме. Под секретом, не открывая имени, Анне рассказали, что причиной были слова некоей дамы:
- Белова? Анна? Да она здесь с иностранцами спала и туда едет, чтобы с ним встретиться!
Погоревав, Анна отметила курьёзный смысл фразы. Дама, очевидно, в курсе её личных дел: 'с ним' в единственном числе совпадало с истиной. Hе совпадало остальное.
Время, когда парткомы отошли в небытие, ещё не наступило. А когда наступило, и железный занавес рухнул, поднялся золотой... Какая, в сущности, разница, если то и другое равно колючей проволоке.
Зато впоследствии много путешествовали её возмужавшие сыновья. Старший привозил из разных стран одни и те же духи, которые когда-то дарил ей Вильям...
Мальчик с детства запомнил этот запах - запах счастья с горчинкой печали. В её комоде скопилась масса разных сувениров - от японских палочек до испанских кастаньет... Сын приезжал и уезжал, редко встречаясь со своим братом, который вечно пропадал в экспедициях. Вот и теперь младшего рядом не было, а pоль сиделки в свой очередной приезд выполнял старший...
Однажды утром сын смотрел в её глаза, пытаясь угадать, что она хочет сказать ему. Она пошевелила пальцами, и - ему ли было не понять этого жеста! Он подставил под ладонь лист картона, вставил в пальцы ручку, и с грехом пополам Анна Дмитриевна написала: 'Вот и я отправляюсь в путешествие'...