Часы. Настенные часы с зелёным циферблатом остались на память о Кара-Кумах. Уже двадцать лет исправно показывают мне время дня и ночи и, когда в доме тихо, слышно: хрум, хрум, хрум... Словно каракумский верблюд деликатно жуёт яблоко. На 'тик-так' это не похоже.
Из дождливого, холодного Шереметьева мы вылетели ночью. Удар ашхабадской жары помню до сих пор. Ступив из самолета на трап, почувствовала, как она стремительным пожаром рванула снизу вверх, от ног - к голове, и я инстинктивно подняла руки к своей шевелюрке - показалось, волосы могут вспыхнуть. А пожар пробежался по одежде и лишь позже проник в тело, пожирая московский холод и прохладу чрева самолёта.
Первое, что увидела - спокойно беседующие туркменки и мирно гуляющие рядом горлинки. Ещё успела удивиться - в таком огне такая безмятежность!.. 'За бортом сорок семь градусов', - вспомнила слова стюардессы, и почти сразу психологически адаптировалась.
Адаптироваться физиологически нас повезли на Куртлинское озеро сразу после того как мы сгрузили вещи в поезд ЦК ЛКСМ Туркменистана 'Дружба'. На переодевание дали семь минут. Белое платье из марлёвки вместо пиджака и брюк из велюра, казалось, не облегчило положения. Почти со страхом думала: долго жить в такой жаре невозможно, - а она нарастала.
Естественные водоёмы такими тёплыми не бывают! В средней полосе России. А Куртлинское озеро разогрето до тридцати семи градусов, но это всё же лучше, чем сорок семь в тени.
Я уплыла на середину озера, оставив далеко позади шум, плеск, визг купальщиков. Когда уже не могла расслышать смысл их выкриков, легла на спину, раскинув руки. Слегка побелевшая от жары синева неба ударила в глаза, и я прикрыла их.
Ну, здравствуй, Туркмения!
Возвращаться на берег не хотелось. Я прониклась благодарностью к тёплой воде, ясному небу, предполагая, какая погода сейчас на моей родине. Там, кстати, уже начался рабочий день, которому до меня не дотянуться!.. Я далеко. Я свободна. Чужой край добр ко мне - он ничего не требует. Лежи в тёплом молоке воды и смотри в небо. Чем я заслужила такое?.. Небо ответило: сегодня твоему сыну исполнилось десять лет.
Да, ровно десять лет назад об этот час собственный крик и не представимая дотоле боль разрывали меня, и я ждала, когда умру. То, что такая боль благополучно кончиться не может, было ясно... Но через несколько часов родила прелестного крупного мальчугана, и больше никогда не плакала - ни от какой боли. Даже советский стоматологический садизм без анестезии выносила молча. Было с чем сравнить. Наверное, за страдания, с которыми я всё же справилась и подарила этой планете прекрасного мальчика, чужая страна и чужая вода нежили меня теперь, успокаивали, грели онемевшую от холодов душу.
Нет, возвращаться к веселящимся юным людям, которые меня, тридцатилетнюю, абсолютно не интересовали, положительно не хотелось. Я поплыла к берегу слева - там, по всей видимости, располагался сад.
Так и есть. Сад! Да ещё с качелями и каменными дорожками. Никаких заграждений. И полное безлюдье. Чудно. Решила дойти до своих пешком. Далековато, вплавь короче, но куда спешить? Купаться будем до обеда. Вот только ступни с трудом выносили горячее тело асфальтовой дорожки, что вела вдоль берега. Но загадочная тишина сада завораживала, и я решила потерпеть, не спускаться к воде. Дорожка слегка петляла, возвращаясь местами к берегу. Мне приглянулась странная низкая растительность справа. Решив рассмотреть её ближе, шагнула с асфальта, успев по инерции сделать ещё пару шагов... А далее случилось невообразимое. Слёзы так и брызнули из глаз: мои ступни, казалось, лишили кожи и поставили на раскалённые угли. Я даже не сумела выбежать обратно на дорожку - чуть не на щиколотках вернулась на асфальт и села, не в силах из-за слёз сразу разглядеть: что же с ногами?.. Крохотные и плоские, но жёсткие как камешки семена какой-то травы густыми рядами впились в них. Я вытаскивала их, рыдая от боли, неожиданной боли! Она походила на ожог, а ожог всегда воспринимаю не только как боль, а как подлость - так он бывает внезапен и нестерпим. У маленьких гадких семечек было по две иголки. Вернее по два острых шипа. Отцеплялись они плохо.
Многое из той поездки забылось, но это, кажется, было вчера. Остаётся утешаться тем, что неожиданная и жестокая расплата за доверчивость и неосторожность была, как теперь думается, не самым плохим из того, что могло случиться со мной в тот час в том саду. Это был ещё один подарок Туркмении - урок осторожности. Которым я до сих пор так и не воспользовалась.
На обратном пути попросили остановиться у магазина - кого мучила жажда, кого любопытство. Нам сказали - нельзя. Нельзя с настолько открытыми руками и настолько голыми ногами разгуливать по городу. Местное население может оскорбиться. Посмотрите, как одеты наши женщины, сказали сопровождающие туркмены.
Вообще-то это забавно - ездить на автобусе с патрульными машинами спереди, сзади и сбоку. При дальних переездах нас сопровождал и вертолёт. Лишь в поезде, куда мы возвращались после выступлений в туркменских городах и весях, охраны, казалось, не было. Казалось.
Зато было туркменское гостеприимство. Нас встречали и сопровождали первые лица. Чаще это были весьма европейского вида господа, которые отличались от своих подданных, как иностранцы от аборигенов. После выступлений нас обязательно угощали обедом. Сказочное обилие стола и восточное гостеприимство... А если мы отказывались поглотить ещё одно блюдо, туркмены смеялись: наедайтесь впрок - скоро ваш поезд поедет по Казахстану, там угощать не станут.
За обедом блюда приносили и уносили мужчины. Женщина - одна - появлялась позже, когда застолье переходило в фазу жарких бесед. Она незаметно входила и садилась поодаль. Однажды я поняла смысл её появления. Спросить, куда у них королевы пешком ходят, женщине удобней, конечно, не у секретаря обкома или райкома КПСС, а у простой туркменки. Какая деликатная предусмотрительность...
О чём были беседы? Да об образе жизни - в России и здесь. Различия так бросались в глаза, что вопросов у нас было хоть отбавляй. Наших девушек особо интересовал калым: неужели до сих пор у вас так просто не женятся, калым обязателен? Они делали круглые глаза: всегда-всегда? А вот вы, цивилизованный человек, неужели тоже заплатили за свою жену?! Вызывало удивленье, что жён сыновьям подбирают родители. Да как же так - до свадьбы жених и невеста незнакомы? Это же дикость! А вдруг несовместимость?
Нельзя сказать, что бестактность раздражала туркменов откровенно. Во всяком случае, гостеприимство оставалась неизменным. Но в тот раз я не удержалась от реплики: совместимость важна в космическом полёте, а вы о браке говорите. Там другое важней. Секретарь обкома, которого донимала насчёт брака и калыма эстрадная певица, вдруг зычно и властно спросил: кто это сказал? Он внимательно посмотрел на меня и громко, как на концерте, похлопал в ладоши. Видимо, избавив его от необходимости отвечать, я заслужила аплодисменты. И благодарность - во время выступления перед двумя десятками туркменов в отдалённом селении, где русского языка не знал никто. Конечно, они всё равно хлопали после каждого стихотворения, но когда барин-секретарь сам переводил на туркменский смысл прочитанного, они хлопали ещё раз, ещё сильней. На прощанье он подарил мне настенные часы. Такого подарка, кроме меня, удостоился только один артист, выступавший по понятным причинам с большим успехом - он был фокусником.
Уже половину суток поезд мчался без остановок. Населённых пунктов не было. Не зря мы проходили перед поездкой медицинское освидетельствование: нездоровый человек не выдержал бы жары и духоты поезда. Вытирать пот бесполезно. К окну подходить тоже: воздух обжигал. Где-то в полдень поезд стал замедлять ход и остановился посреди безбрежных песков. Мы высыпали из вагонов. Их было, кажется, три. Плюс вагон-ресторан. А может, их было пять... Не помню. Зато не забыла глазки небольшой ящерицы, которую встретила, отойдя от поезда метров на тридцать.
Она смотрела на меня в упор. Она не знала, что я человек. Было почему-то понятно, что люди до сих пор ей не встречались. Её взгляд имел неуловимую, но очевидную общность с взглядом старого туркмена на вокзале в Ашхабаде. Там я приникла к окошку билетной кассы, задавая вопрос, но не успела его закончить, потому что меня взяли за плечо и отодвинули. Было что-то странное в прикосновении крепкого, крупного старика, который уже занял моё место у кассы. Люди к людям так не прикасаются. Он отодвинул меня не как человека, а как предмет, который ему мешает. Наверное, именно так занятые делом люди прикасаются к вещи, которая оказалась не на месте - почти не видя её, не ожидая никакой реакции на беспардонность - вещь же не может знать, где ей положено стоять, она удовлетворится любым местом. Когда он отвернулся от кассы, мы столкнулись взглядами. Мне почему-то кажется, он был хорошим стариком. То, как со мной обошёлся, не имело значения. Он же не оттолкнул меня, а просто переставил. Он просто не знал, что я человек. Это было и во взгляде ящерицы.
Поезд стоял, и я пошла за ящерицей. Скоро рептилия скрылась из виду, а я обнаружила траву. Она была так трогательна - какие-то крохотные круглые листики на низком корешке. Рядом другая, на неё непохожая. Поодаль ещё. Я подумала: это же настоящее геройство - вот так, среди песков расти. Под палящим беспощадно солнцем. Но растение не может без воды! О наличии же воды в таком пекле думалось как о невероятном чуде. А невероятных чудес не бывает. Вспомнилось: 'Знаешь, отчего так хороша пустыня? Оттого что где-то там, в глубине её скрываются родники'. Это из любимой сказки Экзюпери про Маленького Принца.
Пустыня действительно хороша. Кто хоть однажды видел ночное небо над ней, никогда не забудет. Огромные звёзды в неимоверном количестве горят так близко и ярко, что ощущение реальности теряется. Небо пышет жаром живых звёзд, оно горит, дышит, живёт. Нигде нет такого сухого воздуха, как над пустыней. Вот и возникает оптическое чудо, которое я бы не представила, если бы не увидела воочию. Однажды вышла ночью из купе и, полусонная, пошла к тамбуру. Наружу взглянула случайно. Небо простиралось до горизонта и так, до самого горизонта, полыхало и горело крупными звёздами, что я присела от неожиданности - красота была поистине страшной! Но она была Красотой.
Поезд всё ещё стоял, и я углубилась в пустыню, побаиваясь, конечно, что состав тронется. Но понадеялась на людей, и пошла дальше. Постепенно голоса стихли, а я всё шла. Уже понимала, что люди не заметили, как я пропала. Поезд может уйти, а я сгорю здесь под сжигающим солнцем. Чтобы выжить под ним, надо, как этой траве или ящерице, родиться здесь. Но понимала я это как-то краем сознания, важнее было странное, неодолимое желание остаться наедине с пустыней. И - оно было обоюдным. Пустыня тоже хотела остаться со мной наедине. И противиться ей у меня не было сил. Сначала я говорила себе, что пройду ещё всего несколько шагов, а потом вернусь, быстро вернусь, и всё обойдётся. Но очевидным было и то, что, не проделав ещё какой-то путь вперёд, я потеряю навсегда, не пойму что-то очень важное, о чём она пересыпает свой горячий песок - словно шепоток. Голосов людей я уже не слышала, - только этот шёпот, древний, мудрый, знающий, что такое жизнь, что такое борьба за жизнь, и что-то ещё, чего даже не могу предположить. В голове от жары стучали молоточки, губы запеклись, во рту было сухо. Чувство времени я потеряла. Понимала - если пойду дальше, то, быть может, не вернусь, но узнаю что-то очень важное и нужное...
Благоразумие взяло верх. Я вернулась. Возле вагонов уже никого не было. Я вошла, и тут же состав тронулся. Он простоял два часа. Пустыня меня отпустила. Но мне уже было не догадаться - что она хотела сказать, чему ещё хотела научить.