"Ты должен!", "так должно быть". Правомерность этих слов не бесконечна. Они звучат как лозунг, как приказ, как пожелание в тех областях деятельности человека, которые можно отнести к общим, как-то: работа на заводе, в школе, в поле, то есть, в тех профессиях, которым может научиться каждый. Обязанности быта, семьи, общества - вот область, где "ты должен" является стержнем и законом. Область творчества - другое, где это требование должно остановиться в почтении, повернуться и удалиться, оставив надежду господствовать в искусстве.
Требование "ты должен" к искусству есть требование чисто бюрократического происхождения. Искусство имеет свои законы, и самый главный из них - умение повиноваться своей внутренней сущности.
Ты должен, появившись в мире, выявить свою сущность, если ты обладаешь ею.
Таким образом, "ты должен" - насилие над искусством и не есть тот путь, которым идут к совершенству. "Ты должен", к тому же, сильно смахивает на рецепты, которым вообще всегда противилось истинное искусство. Требование "ты должен" в искусстве есть требование бюрократа, наглеющего от сознания ненаказуемости и тупости права залезать в любые сферы. Искусство хиреет, как только дракон "ты должен" начинает господствовать. Пример: ты должен проводить линию партии в искусстве. Результат - линия есть, искусства нет.
Нелепо звучит: ты должен писать только хорошее: портреты, картины - звучит как хорошие пожелания к Новому году, или как шутка, так это "ты должен" несовместимо с формой и мастерством, не говоря уже о духовной сущности, содержании каждого художника. Там "ты должен" звучит как насилие, издевательство, глупость, ибо хороший художник знает, что ему удается только то, к чему лежит душа и ее сущность, стремящаяся к проявлению в мире. Характер движения души - дело тонкое и не терпящее постороннего вмешательства.
Предоставим художнику быть тем, кто он есть и кем станет. Принимать или не принимать его - это другое дело. Но важно другое. Кому-то он ответит по-настоящему, и кто-то найдет в нем свою истину.
10 марта 1970 года
Надо забыть, выбросить такие понятия, как "современные темы", "положительный герой" и так далее. Надо вообще забыть нужные темы. Ни одна из них, какая бы она ни была, не должна быть привилегированной, монопольной. Все зло, извращения в искусстве происходят именно потому, что настоящее творческое мышление спряталось в подполье, уступило мышлению бюрократическому, которому чуждо сомнение, все найдено и разложено по полочкам - чего еще искать? Нужно не искать, а изготавливать "шедевры", с готовностью иллюстрировать идеи, и чем ближе к заказанному идеалу, тем лучше. Жизнь - многообразная, противоречивая, оказывается беднее, чем этот идеал. А откуда он взялся, кем выдуман, наукой, искусством, религией, социальными мыслителями? Нет. Он есть естественное стремление - к лучшему, его мечта о лучшем. И ведь он от жизни, и хорошей, и плохой - такой, какая она есть. И вот из этого берется только одно, а именно желание быть лучшим и иметь лучшее, и создается идеал. Но такую мечту, идеал и способ достижения его нельзя ставить выше жизни - можно упустить и то, и другое, не заметить, не отразить настоящую жизнь. А идеал - он так и остается недостижимым.
Это значит, двигаться к "идеалу", не отражая самой жизни, нельзя. Нельзя делать из идеала фетиш, нечто самодовлеющее, но сделали. Таким образом, прикрываясь идеалом, как щитом, не замечая нежелательных сдвигов в духовной жизни людей, общества, запрещая показывать те или иные проблемы нашей жизни, мы приходим к пустоте идеала. Он выхолащивается и, вместо того чтобы двигать, изменять, поддерживать передовую творческую мысль, становится тюрьмой всякого движения к новому. Общество топчется на месте и не развивается. Не идет, по сути дела, ни к какому идеалу. Сознание людей тупеет, оно делается инертным. Равнодушие, неспособность людей активно бороться против этого выдается бюрократами за монолит, сплоченность, верность идеям. Другой верности нет, да ее и не надо. Лишь бы не шумели, не думали, не сомневались, пусть пьют, воруют, плохо хозяйничают, но зато не сомневаются в идеалах нашего общества. Кому это выгодно? Это выгодно людям, стоящим на тех или иных ступенях иерархической лестницы власти. Живи за счет трудящихся, пользуясь властью, болтая об идеях, выбрасывая многочисленные лозунги, призывы, постановления, пустые, тупые, не имеющие никакого отношения к настоящей жизни, выдумывая несуществующие проблемы - зато все это в соответствии с выдуманными идеалами. Они их пропагандисты, они им удобны для личной жизни.
Пользуясь пассивностью народа, всеобщим недоверием друг к другу, страхом (не сказать бы чего лишнего!), давя всякую новую мысль, ставя личность как носителя идеи в себе - таково это бюрократическое чудовище в наше время, которого в своем времени так опасался Ленин.
Вместо диктатуры пролетариата настала усиленно под нее маскирующаяся власть бюрократии. Борьба не с остатками враждебных классов - их давно нет, борьба с собственной интеллигенцией, борьба против выдающихся детей пролетариата, борьба против дальнейшего развития социалистической демократии, ее настоящих идей, против диалектики Ленина-Маркса, борьба против жизни вообще.
Сами бюрократы не способны создавать, они могут только быть пауками, сосущими настоящее и принося в жертву себе - будущее.
4 марта 1970 года
Фильм "Андрей Рублев" запрещен. О нем нельзя писать и печатать статьи, за исключением ругательных.
Невежественная цензура, окруженная сворой несостоявшихся искусствоведов с дипломами и без них, безапелляционно кладет печать запрета на фильм и заодно на вопросы и ответы, так серьезно поставленные в фильме. Сложность художника, отношение его к действительности, мучительные поиски себя, своего отношения к различным людям и событиям, к правде, к жизни, когда эта жизнь так жмет, что, того гляди, сломает человека, превратив в безликость.
Уцелев от соблазна, греха, дикости и зверства окружающей жизни, сохранив любовь к людям, художник Андрей Рублев ответил на эту действительность, создав прекрасное искусство, где мудрость и чистота, заключенные в сферу гармоний линий и божественного цвета, запели гимн лучшему, божескому, что есть в человеке, то есть творческому.
Подвиг создателей фильма, а равно и подвиг самого Рублева, одинаково предаются запрету и невежественной оценке.
Настоящее творчество, путь к нему и невозможность им управлять - вот что так бесит бюрократов и всякого рода духовных вождей современности. Пытаясь создать искусство и воспитать художника по своему образу и подобию, начисто выключив или пытаясь выключить личность художника из настоящей, реальной жизни, создали редкое по угодливости и тупоумию, так называемое искусство социалистического реализма - свое официальное искусство. А главное, воспитали, или, вернее, создали искусственное мышление некоторой части интеллигенции, делающей подобное искусство. Естественность, чистота, бескорыстие, свобода выбора, поиск себя, утверждение взгляда на мир, умение смотреть своими глазами и оценивать происходящее - все это недостижимо для официального искусства и его поклонников. То есть, они стремились к этому, хотели бы иметь. Но нельзя служить двум богам, быть подхалимами, и быть свободными одновременно.
Такому неестественному искусству фильм "Андрей Рублев" наносит колоссальный удар, в прах развенчивая бюрократические рецензии и способность изготавливать шедевры искусства социалистического реализма. Он все ставит на свои законные естественные места, не согласно какой-либо идеологии людей, а исходя из сложности человека и жизни.
Каждый человек во что-нибудь верит, но веру нельзя путать с идеологией (это нечто производное от власти).
Только искренняя вера художника способна дать настоящее могучее искусство.
15 августа 1972 года
Самое примечательное - это сцена вручения знамени нашему худфонду.
Собрались в филармонии в малом зале: руководство, мы; знамя стоит в углу. Вышел на трибуну главный директор из Москвы со сведенными к переносью глазами, сказал, что в таких случаях нужно говорить, потом женщина из профсоюза то же самое, и женщина из горкома то же, и еще какая-то... Красивое знамя, вы его не отдавайте. Наш директор с заведующим - то же самое, и что не отдадут. Яблоков, заменяющий Белых, затараторил о знамени - что его ни в коем случае нельзя отдавать, потом о выставке, о портретах передовиков... Еще кто-то пытался уверять: не отдадим знамя. Наконец, главный директор берет знамя. Все наши наготове. Квадратный В. Сироткин, директор Венедикт и выше всех, с бородой, С. Румянцев. Со стороны смотреть дико: сцена, взрослые люди около тряпки - как дикари, рабы бюрократического спектакля. Принял знамя наш директор. Отдал тем трем. Кто еще хочет сказать? Опять женщины с поздравлениями, а за ними просьба помочь школе в эстетическом воспитании; сказали и забыли, забыли и мы. Кто еще хочет говорить? Больше никто не хочет, поднялись и разошлись. А на другой день гонка, спешка, чистят картошку, вино, закуски - банкет по поводу знамени. Пьянка и знамя - все близко одно к другому, а вернее, пьянка ближе, чем знамя. Смешно и глупо, скучно. Бедняки мы все...
Сегодня с утра нужно было закончить работу в столовой. Мы уже почти закончили роспись двух стен. Осталось покрасить третью в нейтральный цвет. Был спор, в какой. Я: нужно в теплый и темный; Таня: в холодный, голубой с зеленью. Победила она и оказалась права. В столовой мусор, банки с краской, флаконы, стружка, тряпки, испачканные краской газеты. Отторцевали стену как раз вовремя. Все это время рядом, за плитами и умывальником ,сновали поварихи - две или три молодые женщины.
Закончили, убрали мусор. Одна стена мне решительно не нравится, зато другая очень нравится, и особенно - самовар с подносом.
Пришли рабочие обедать, лезут на покрашенную стену. Мы собрались, переоделись и ушли. Нашли такси, поехали в Берендеевку - ресторан посмотреть, как там, что. Идем к ресторану и видим - отделка разностильна, а что касается росписей на стене небольшой сцены и перегородки, за которую уходят официанты, - безграмотно и безвкусно. Столы и стулья в нарочито грубом виде из досок, обожженных паяльной лампой - ничего, но самое лучшее - стены из бревен, как в избе, - хорошо, воздух хороший. Да, две имитированные печи - кирпич раскрашен в резкий красный и коричневый цвета. Неудачно.
Выпил портвейну. Посуда расписная, столы на шесть человек. В три ряда. Впрочем, ощущение странное - тоска, грусть по ушедшему прошлому, которое мы, бедные, тщательно стараемся скопировать в подобных заведениях. Но нет вкуса! Пластинка шипит, поется современная песня, дико и грустно, черт знает...
Пошли обратно скучные, сели на автобус, доехали до центра, зашли в салон, потом еще в некоторые ненужные магазины. Дома обнаружили в холодильнике виски и вино "Улыбка", конфеты, торт. Видимо, приехали Игнатьевы, привезли из Москвы к Таниному дню рождения.
Пишу, скучаю, курю, думаю о бесцельности и скоротечности жизни, такой пустой. Думаю о Гогене. Читаю письма. Интересный человек, правдивый.
Без даты
Вчера состоялось собрание членов СХ. В маленьком помещении с одним окном собралась большая часть членов союза, пришли и не члены. Собрания всегда начинаются позже назначенного часа, люди входят, усаживаются, входят другие, стоят у двери, она открыта, в коридоре курят.
А. Белых, председатель, говорит: "Может, начнем, товарищи?" Начали. Нужно выбрать президиум. Выбирают Белых, Головину и Румянцева. Румянцев - большой, с головой русского православного попа, ведет собрание. Дает слово Алексею Белых. Тот встает и начинает докладывать, что он видел и слышал на прошедшем пленуме художников в Москве. Говорит о вещах давно известных: о чем надо писать художникам. Опять темы современности и главная среди них "Наш современник", ну и, конечно же, историко-революционное прошлое, гражданская и отечественная войны и тому подобное. Все это опять главное, генеральный курс.
Москва создает творческие группы. Нужно ехать и "отразить" КамАЗ, нужно писать передовиков, нужно нашего труженика, строителя коммунизма. Особенно при заключении договоров будут цениться портреты строителя и жанровая картина со строителями. Я спросил, а шла ли речь о форме, стиле? Белых ответил, да и Назаров вмешался, что пленум-де был деловой, организационный и не больше.
Наш обком, сказал Белых, наметил для художников тридцать одного знатного, выдающегося труженика области. Нужно сделать портреты. Разумеется, творческие портреты "выставочного плана". По шестьсот рублей за штуку. Зашумели - понравилось. Назаров произнес прочувствованную речь. Мол, правильно, очень хорошо, и в дальнейшем нужно такую практику продолжать. Я подумал: а где были ваши мысли о тружениках до объявления о шестистах рублях? Да и не с этого начинается искусство. Я вообще считаю подобные акции диверсией с целью насадить свое сознание в умах людей: если они сами не доходят до таких "больших" идей, надо их специально подтолкнуть, играя на чувствах собственника. Я с иронией предложил: отдайте этот заказ комиссии по распределению, она подберет бригады, и все сделается как нельзя лучше. Но какое! Каждый уже мечтал сделать и не один даже портрет - заработать и быть художником. Ничтожества, за немногим исключением. С грустью смотришь на это сборище и думаешь: где разум и где совесть этих людей? Разве это художники? Это мастеровые, которым посулили хороший заработок, они и рады.
Потом Белых перешел к другому вопросу. Начал читать письмо Корфа. Дело в том, что молодой художник Корф дважды подавал заявление о приеме в фонд. Дважды делал творческий самоотчет, показывая, на что способен. И оба раза ему отказали, хотя второй самоотчет показал рост художника. И вот он пишет письмо министру культуры Фурцевой, где пространно описывает свои мытарства, как его не принимают, говорят, что он еврей. Он пишет, что он русский - так написано в паспорте. Отец его прошел всю войну, потом был посажен, потом - реабилитирован. Пишет, что люди в Союзе художников долгое время не давали ему никакого ответа, ни "да", ни "нет". Наконец, выдали письменное уведомление, которое он называет неумным, о том, что он не принят и по каким причинам.
Письмо его пришло из Москвы в наш обком, там разобрались, выработали свою точку зрения, и прислали письмо в Союз. Вот Белых зачитал его и говорит: "Как будем вопрос решать?"
Я попросил слова и сказал, что надо принять, так как он дважды делал самоотчеты, являлся непременным участником всех областных выставок, и что работы его не хуже, а даже лучше работ некоторых членов Союза.
Крылов, сидевший в дверях, с трудом поднялся, сказал: "Позвольте мне... - И начал! - А зачем Корфу фонд, он и так неплохо устроен, к тому же клевещет, чернит членов Союза, а сам старается пролезть туда, выдумывает: ведь кто, когда называл его евреем?"
Затем выступил Забагрин и туманно, неясно стал говорить о том, что вот члены выставкома видят вещь и отвергают ее, а потом говорят, давайте возьмем, покажем, посмотрим, что скажет зритель. Вещь принята, художник - участник выставки, а это уже козырь. Вероятно, сказанное относилось к Корфу.
Затем слово взял представитель обкома Голубев, неизменный участник наших собраний, глаза и уши обкома, его осведомитель о наших делах. С заранее установленной точки зрения он начал чернить Корфа, что-де тот не украсит наш фонд, что Корф находится под наблюдением органов госбезопасности, слушает западное радио, разносит слухи... Нужен ли нам такой художник? И что Корф после разговора в обкоме заявил, что сейчас пойдет на площадь, обольет себя керосином и сгорит. Конечно, не это надо брать во внимание, а то, какой он художник, и, продолжал этот нехудожник, а официальный служка, Корф - слабый художник.
Я не вытерпел и, вторично выступая, сказал: "Вот сейчас вы, А. А., высказали свою точку зрения, только, по всей видимости, она не лично ваша, а точка зрения обкома. Вы считаете, Корф не украсит организацию, а я вам говорю, как художник с полной ответственностью, что Корф получше некоторых членов Союза. А насчет радио Запада - так многие слушают и в кулуарах говорят много такого, что всех надо взять под наблюдение. Органы и должны заниматься профилактикой, только какое это имеет отношение к тому, кто художник, а кто нет?"
Дальше выступил Румянцев и взволнованно сказал, что Корф вырос как художник, что он никого не собирался обижать, написав письмо Фурцевой, и что отец у него незаконно посаженный, и мы должны принять Корфа в фонд.
Головина сидела за столом, глядя круглыми глазами глупой женщины. Когда я выступал, она прервала меня, а кто-то ей сказал, чтоб не мешала человеку высказаться. И вот теперь задала мне вопрос: "Сколько лет Корфу?" Я ответил: "Вероятно, около тридцати". А она: "Тридцать пять, вот сколько!" И продолжила начальственным тоном, что он уже сформировавшийся художник, и что не наш, у нас и так много своих "корфов", с которыми приходится бороться, не говоря уж о пьянстве. И что у нас обстановка такая, такая, такая... На что Таня Шувалова громко: "...что пожалуй, она, эта обстановка, испортит Корфа, если мы его примем!" Это было хорошо сказано.
Выступил Виктор Катков и сказал: "Вот Руфина Дмитриевна говорила о летах Корфа, о том, что он плохой, а помнит ли она, как с компанией пытались оклеветать человека и как ничему не научились и теперь смеют судить другого, а ведь Руфине Дмитриевне лет побольше, да и Корф-то ее как художник получше".
Проголосовали: шесть "за", остальные "против".
Подведем итог. Что в самом деле послужило причиной отказа? Конечно, не то, что он еврей или немец, и не то, что он написал письмо, отозвавшись неуважительно о руководстве Союза. И не то, что слушает западное радио, и не то, что говорил Крылов, пользуясь слухами, - чернит, мол, Союз у себя на работе. Дело в другом. Во-первых, обком не заинтересован, чтобы одним человеком, который под наблюдением, стало больше в фонде, - там таких хватает, думают они... Мнение Белых совпадает с мнением обкома, потому что он считает искусство Корфа формалистичным. Вот и во-вторых: наш Союз разделен невидимой линией. Одни художники, смею думать, честнее относятся к своему искусству, это люди с собственным достоинством, работают без оглядки на начальство. Другие, а их большинство, считают, что первые - формалисты и хотят протащить в фонд еще формалиста и тем самым, как им кажется, усилить себя.
Эти, другие, со спекулятивным мышлением, как Белых, Крылов, Назаров, с догматами, как Колесов, с собственной бездарностью, как Головина, Шубин, всю жизнь боровшиеся с призраком, подозревали неугодного им человека во всевозможных идеологических кознях. Все эти борцы за реалистическое искусство, понимая реализм в высшем смысле, как они думают, на деле занимались спекуляцией на ходячих идеях, не понимая и отвергая форму - высшую художественность вещи. Делая упор на содержании, записали немало холстов, которые со временем превратятся и уже превратились в хлам.
После С. Румянцев, Таня и я в коридоре поговорили с Крыловым. Я сказал ему: "Почему ты стоишь на позиции таких бездарей, как Руфина? Ведь истина не с ней, а Корф и правда интересней некоторых членов Союза".
Стыдно. Голосовали "против" те, кто не работает творчески уже длительное время. Они против принятия в Союз молодого, много работающего художника. Где совесть у этих людей? Ее нет. Эти люди состояние самопредательства считают своим естественным состоянием, думая, что они на страже... чего?! Собственной никчемности и бездарности.
7 мая 1973 года
Состоялось обсуждение выставки "Земля и люди". Народу собралось мало. Всё художники, "союзные" и "свободные", еще студенты худграфа, представители управления культуры, обкома, печати. Но ни одного представителя тех, ради кого, по крайней мере на словах, устраивалась выставка, ради кого выставком отбирал работы, сотрудники музея волокли произведения из запасников. Ни одного крестьянина, ни одного рабочего.
За столом президиума - председатель СХ Алексей Белых, по одну сторону от него директор музея Виктор Игнатьев, по другую - искусствовед Александр Бузин. Он начинает свой доклад по заданию Союза в виде обзора выставки. Сияя лысиной, невыразительным бабьим лицом, глупыми маленькими глазами, начинает издалека, со своей поездки в районы области, где видел много сельских тружеников, природу и т.д. "Выставка, настоящая выставка мало отвечает своему девизу", - воскликнул, стараясь казаться внушительным. Раскачивая корпусом, он в мягких выражениях, старательно подбирая пустые слова, начал играть в правдивость и принципиальность. Критикуя, с тугой осмысленностью поднимал палец, рубил рукой воздух, говоря: "Нет у нас скульптуры, а что есть - мне не нравится. Нам нужно другое". Он прав, но наполовину. Говоря о картине Белых "На лесозаготовках", он не махал рукой, а, проникновенно и лицемерно вглядываясь в картину, говорил: "Это центр выставки, хорошая, нужная картина. Симфония труда! Какое прекрасное композиционное решение!" Выдав необходимое количество комплиментов, он начал перечислять другие значительные произведения, вроде "Портрета конюха" Михаила Колесова, панно-картины Леонида Веричева, портретов Валентина Хохрина, по пути подверг критике портрет пожилого мужика в шубе с орденом на груди Вадима Карпова, похвалил Татьяну Шувалову за ее старый автопортрет, перешел к моей работе "Портрет матери". Воздав должное рисунку, живописи, композиции, он сказал, что этот портрет явился вехой, этапом в истории искусств костромских художников. Было видно, что о портрете ему говорить легко, так как он нравится ему по-настоящему. Его ученое мировоззрение, я бы сказал, догматическое, оставило в нем все же уголок человечности, она-то и позволила оценить портрет.
Обойдя молчанием многие работы, совсем не упомянув натюрморты, высказав сожаление по поводу плохой графики, он похвалил Сергея Румянцева за его пейзажи и закончил призывом отдать еще больше сил для того, чтобы запечатлевать тружеников села, строителей светлого будущего. Собственно, в обзоре он повторил свою статью в газете.
Кто-то с места задал Белых вопрос: посылали или нет пригласительные тем, кто явился идейным вдохновителем лозунга выставки "Зерно искусства в борозду", то есть, сельским труженикам? Белых заморгал и, глядя исподлобья, ответил: "Мы афишировали выставку, было сообщение по радио, а так, специально, не приглашали..." Ему, как руководителю, было неловко.
Этот "лишний" вопрос показал несоответствие девиза выставке и многое сделал ясным и смешным. Выступил Игнатьев. "И Союз художников, управление культуры, - сказал он, - не обеспечили интереса публики к выставке". Он глубоко показал всю несерьезность выставки и выставкома: когда увидели, что просмотренные и принятые картины не соответствуют девизу, ухватились за мысль - а что если показать работы за все тридцать лет существования костромского Союза художников? И пошла работа! Сотруднику музея Виктору Шлюндину дали приказ вытаскивать из запасников старые, пыльные картины. Да чтобы они соответствовали выдуманной теме выставки "Земля и люди". Показалось, "подогнали" экспонаты под тему. Но не тут-то было. В результате ни искусства не оказалось, потому что ориентировались на идею, ни идеи, прямо соответствующей лозунгу и теме. А можно было показать искусство: за тридцать-то лет есть что показать, выставка получилась бы интересней. И тут его начал сбивать вопросами Бузин. Зачем-де Игнатьев выставил в это время в музее еще и марки? В результате в книге отзывов то и дело встречаются такие отзывы: "Мне понравилась картина Белых "Лесорубы" и марки". И в таком роде дальше.
Игнатьев очень ловко решил дело с критикой картины Белых. Он ее как бы не заметил, наигранно и вдохновенно говоря о достоинствах его прежней работы "Лесорубы", за которую тот получил звание заслуженного художника. Расхвалив прежнюю работу, умолчав о новой, висевшей напротив него, Игнатьев начал путаться, сбиваться - это всегда так бывает, когда человек не говорит о сути. Суть требует правды. Новые реплики Бузина смешали Игнатьева совсем.
Затем слово взял художник-писатель Н.П. Алешин, пожилой, бодрый человек, умеющий реагировать на новое, свежее. Он не говорил о выставке, а рассказал о своем Первомае: "Я был в деревне 1-го мая, чудесный день, природа, и плотные, кудлатые парни с транзистором. Они ругались нецензурными словами, из приемника лилась западная музыка. Какое безобразное сочетание - 1 мая со всем этим. Я просил одного парня, как же так, слушает музыку, держит в руках продукт технического прогресса, культуры и так ругается?"
Затем стал описывать, по его мнению, умилительную картинку единства старого с новым. В избе, где он остановился, были прикрытые кисеей иконы, а внизу телевизор. Говорил он громко, восхищался, негодовал.
Еще он сказал, что в нашей жизни есть много темных, отрицательных сторон, но отражать их не нужно, а нужно только светлые, так как они в наших воспоминаниях остаются прочно. Призвав отображать светлые стороны жизни, он сел.
Кто-то спросил его, а почему бы ему в своем изобразительном творчестве не отразить этот первомайский контраст? Он смешался, потом махнул рукой, сказав, что лучше написать рассказ.
Выступил научный сотрудник музея В. Шлюндин: "Многие предыдущие ораторы ссылаются на книгу отзывов. На нее же сослались и анонимные авторы недавней статьи в газете в ответ на мою рецензию о выставке. Но подумайте: пишет четвероклассник. Ему нравится та или другая картина. А какое у него эстетическое, художественное образование? По сути, никакого. И где ему получить его, когда в школе не преподают эстетику? Просто нет такого предмета. Или ссылаются, - продолжал Шлюндин негромким, заплетающимся голосом, - на записи лесорубов о картине Белых. А какое у них образование? Да никакого, - отвечает сам. Заговорив о картине Белых, он повторил свою газетную критику, значительно добавив к ней много уничтожающих аргументов. Голос его дрожал, он был искренен в своем мнении.
Выскочил какой-то маленький худой лысый человек с острым, пыльным лицом, со ртом, похожим на узкую полоску, невразумительно, тихо что-то проговорил в защиту Белых и сел.
Величественно поводя седой головой, встала П. Кульженко, которая принимала участие в тайне "Янтарной комнаты". С возмущением она обрушилась на Шлюндина, назвав его молодым человеком, дерзко, если не нахально, или еще хуже - как посмотреть, отнесшегося к творчеству заслуженного художника Белых: "Труд художника - святой труд, его нужно уважать, а вы, вы оплевываете, вы дерзите, вы невежа. Вам нужно учиться вести себя и учиться понимать искусство". Затем она запела уже своим привычным голосом искусствоведа, знающего много историй, анекдотов, разговоров из жизни великих людей.
Тут кто-то сказал о "Герани", что это, мол, мещанский цветок. Таня Шувалова написала деревенское окно с геранью. Очень свежая, искренняя работа, а ее упрекнули в том, что она-де воспевает мещанство. С почтительной вкрадчивостью Кульженко поведала о том, как Горький защищал герань перед Паустовским. Таким образом, простонародный цветок был спасен от пошлости.
С томиком "Достоевский об искусстве" вышел величественный, похожий на дьякона художник-пейзажист С.С. Румянцев. "В литературе, - сказал он, - есть много направлений: это и деревенская, и военная проза, и городская. А недавно на совещании молодых литераторов в Москве писатель Константин Симонов сказал, что это искусственное разделение. Литература едина, и различие только в том, одна плохая, а другая хорошая. Вот и у нас в изобразительном искусстве тоже, на мой взгляд, неправильное деление на темы. На первом, втором местах идея произведения, портреты передовиков, и где-то позади пейзажи, натюрморты. Я думаю, что это неправильно. Нужно оценивать искусство не по теме, а по художественности - единственному критерию". Поводя бородой, в ореоле вьющихся длинных волос и взволнованно ссылаясь на Достоевского, он доказывал значимость искусства. "Какой мерой вы измерите пользу от искусства прошлого? Чем измерить пользу от "Илиады" Гомера или Аполлона Бельведерского, а между тем они до сих пор благотворно действуют на наше эстетическое развитие, не будучи прямым выражением современных тем, направлений. Какая-нибудь березка, - с убеждением в голосе говорил Румянцев, - если она художественна, поэтична, в сто раз значительнее, чем картина с современной капитальной идеей или портрет передовика, но выполненные малохудожественно".
Поднялся человек лет тридцати пяти с тупым решительным лицом, несколько похожий на цивилизованного слесаря. "Кто это?" - спросил я у Юры Медведева. Незнакомая женщина рядом ответила: "Чиновник из управления культурой". Думая, что открывает нам истину, он вдохновенно, грубо, плакатно, поведал: идея - это важная вещь, Маркс сказал, что идея, овладевшая массами, становится материальной силой, искусство партийно, картина Белых хорошая вещь, она волнует людей, дает им толчок только потому, что в ней заключена современная идея - идея труда простого человека, строителя коммунизма. "Может быть, - сказал он, в художественном смысле, по-вашему, ее нужно где-то подрозовить или подчернить, но это не важно. Важно другое, - убеждал он. В целом он выдал образчик бюрократического мышления в искусстве, более яркого я давно не встречал. И все это с убежденностью, взволнованностью... "Пожелаю художникам больше изображать наших замечательных людей труда - сельских тружеников и передовиков производства, которые строят коммунизм!" - произнеся все это, он думал, что выполнил долг руководителя культурой. Я полагаю, он искренне уверен, что его служба несет благо искусству.
Уколов, серьезно, внушительно блеснув очками, возразил этому "учителю": "У Маркса есть много цитат и, в частности, о том, кем надо быть, чтобы понимать искусство и наслаждаться им".
И Кульженко Уколов также сделал замечание, защищая Шлюндина, что она сама вела себя не очень... Своим глухим голосом он говорил, что тот выступал искренне и это надо ценить, а не прислушиваться к сладенькой похвале и тешить себя иллюзиями. Далее он сказал, что картина "Лесорубы" плоха, так как даже ему, не художнику видно - тут неважная композиция, плохой рисунок, и люди позируют, а не живут своей естественной жизнью. И что главное - говорили, зато идея хороша, а чем хороша? "А знаете, - продолжал дискутировать Уколов, - что пишут ученые в солидных журналах? Я прочел много статей на эту тему. Так вот, ученые сомневаются вообще в целесообразности рубки лесов в таком количестве, а наиболее принципиальные пишут о вопиющем нарушении: леса вырубаются бессистемно, без посадки молодняка, много рубится ценных пород и вовсе не для ценных изделий, а так, для выполнения плана. В этом деле, как и в других, есть большая доля бесхозяйственности, и картина Белых с течением времени будет вызывать недоумение и сожаление, и даже ненависть: как можно было прославлять такое безобразие. Да, мы должны думать об этом..." Уколов указал на картину И.А. Козлова "Лен стелют", картину неважнецкую, но он сказал, что это больше картина, чем "Лесорубы" Белых, и что он докажет это. И по-ученому доказал, вышагивая перед аудиторией, как на лекции. Далее он проникновенно, убежденно говорил о народе. Ему, народу, нужно искусство правдивое, народ надо учить эстетике. Призывал художников быть ближе к народу, без громких слов пожить его жизнью, понять, быть проще. Говорил он долго, может быть, излишне долго, это снизило отдачу. Сидели тихо, хорошо слушали, но накал исчез, и стало скучновато. Так мне показалось.
Белых сидел за столом, наклонив голову, покраснев, в зале было уже душно.
Я попросил слова. Сказал, что выступления были интересные, я во многом согласен с ними, но смущает одна странность - ведь говорили-то мы это только друг другу, а партийные идеологи сидят у себя в кабинетах и думают, что разбираются в том, что есть цель и задачи искусства и как их осуществлять. Я утверждаю: они не понимают, во-первых, что такое искусство и, во-вторых, ошибаются, что им можно руководить. Взять хотя бы этот клич: "Зерно искусства в борозду". Что это такое? Это плод бюрократического руководства искусством. Такие идеи, выдвигаемые партийными руководителями и иже с ними, нельзя совсем отрицать - они могут быть в творчестве отдельного художника при наличии искренней увлеченности ими. Но их нельзя делать монопольными, превалирующими, это приносит вред искусству, порождает спекулятивный подход к темам, направлениям, и наверняка находятся люди, которые как будто задались целью воспевать хорошие идеи, а на самом деле имеют одну цель - деньги, известность. Мне могут возразить: никто, мол, вас не заставляет - пишите, что хотите. Да, я могу писать искренне, что хочу - у себя в мастерской. Но как только дело коснется выставок, выставкомов, тут и обнаружится: хочешь быть участником - пиши то-то и так-то, а это нам не нужно, это пиши для себя. Это нарушение основного закона искусства - свободы творчества. Это значит, грубо говоря, что художник должен быть свободен в выборе тем, тоньше же - он должен сердцем пережить, что хочет передать. От уровня развития человека, наличия дара в нем зависит, каким будет произведение: мелким, неумным или широким, правдивым, отражающим главное, убедительно говорящим языком совершенного мастерства. Тогда и идея его будет ярче, выпуклее. Именно художественная слабость и мешает картине Белых стать хорошей картиной, несмотря на всю ее, как говорят, хорошую идею. Одной идеей искусство не сделаешь, с точки зрения идей не нужно и говорить об изобразительном искусстве, не за чем.
Мы, художники, странные люди. Везде: в кино, театре, литературе - ставятся острые проблемы, даются конфликтные ситуации, отрицательные явления в нашей жизни. И только у нас все гладко, хорошо. Где же объективность, тот закон отражения: какова действительность, таково и искусство? Да, действительность у нас всякая: и хорошая, и плохая. Ну, так нужно подойти ближе к жизни и попытаться сделать так, чтобы на наших выставках на одной стене висели воспевающие и отрицающие холсты. Чтобы народ видел: мы смотрим на мир не одним глазом, а двумя. Это наше право.
Нам нужна свобода, острота чувствований, разнообразие формы, стилей, содержания. И только в этом случае можно говорить о каком-либо направлении. И еще нужно беспощадное стремление к правде жизни.
Коснувшись критики, я сказал, что Бузин написал плохую статью, где ясно, кого надо хвалить, кого ругать, а кого и вовсе не заметить. А Шлюндин написал даже не статью, а так, краткую, неполную рецензию. Но основная мысль его статьи верная: мы мало работаем, и вяло, и скучно.
На его публикацию вышла еще статья, анонимная. Анонимный оракул ссылается на книгу отзывов, мнение специалистов, доказывая нужность и ценность опять той же картины Белых, опровергая и шельмуя Шлюндина. Так как я тоже специалист и признаю тревогу Шлюндина, а анонимную статью писал явно не художник, то мы не верим этой статье. Почему мы должны верить некомпетентным лицам?
Говоря о постановлении ЦК партии о литературно-художественной критике, я сказал, что сначала было сдвинулось, но потом притихло, и ныне воз там же. Наши искусствоведы все еще не могут выбраться из трясины приятельских, деловых, корыстных, осторожных отношений. Центральный комитет прямо советует: будьте смелее, принципиальнее. Куда там! Кто с опаской идет, держась за стену прежних убеждений. Кто застрял ногами в болоте догматизма и не может выбраться. Кто воспевает явно липовых знаменитостей, и сам становится липовым, но - известным! Кто от невежества закоснел так, что его не могут убедить никакие постановления. Кто поет хорошо только в полном доме и старается заработать такой же.
Выступил представитель обкома Голубев, маленький сухощавый блондин с птичьим лицом. Он был явно растерян из-за такого оборота дела и, как мне показалось, несколько озлоблен. "Никак не пойму, - начал он, почему на каждом собрании люди говорят не о деле. Например, идет лекция о международной обстановке, а люди говорят о молоке и мясе. Вот и у вас вместо того, чтобы говорить по существу, разбирать произведения, говорят не о том. И что это, Виктор Яковлевич, - сказал он, обращаясь к Игнатьеву, - вы так выражались неудачно, ну что у вас получается: "зерно искусства в борозду сельского хозяйства"! Надо думать, прежде чем сказать, - запальчиво продолжал Голубев. Игнатьев в ответ - что он спутался и извиняется. Дальше Голубев насел на Румянцева, - Как вы смеете сравнивать какую-то березку с передовиком!" Я подумал, так он и до нас с Уколовым доберется. Ну что ж, давай. Но Уколова он уже мягче покритиковал, и очень мало, не помню за что. Меня совсем не тронул.
Румянцев снова попросил слова и сказал об идее картины Белых, что деревья скорее нужно жалеть, сострадать им, а не так, как на картине.
Бузин, закрывая обсуждение, выглядел плохо. Благодушие слетело с его лица, оно было лицом встревоженного обывателя: "Вон Шувалов выразился, что политические идеи не нужны в искусстве и все ?!.."
Обсуждение было закончено, мы дали небольшой бой за свои права, свое понимание, за свободу творить.
Итог. Почему все-таки такая ординарная, шаблонная, каких много, картина Белых стала ареной спора? Ничего спорного в ней с точки зрения содержания и формы нет. В чем же дело? В том, что идеологическое обкомовское руководство и руководство управления культуры видят в творчестве Белых нужную им политику в искусстве. И потому такая защита и поддержка. А наше понимание искусства и его задач иное. И скорее, спор только внешне упирался в картину. Суть его сводится к различному пониманию задач искусства. Если Белых умный, он поймет, что от их защиты добра не жди, в смысле движения к настоящему. Художники говорили искренне, думая об искусстве, а не о том, чтобы Белых "подставить ножку" из-за каких-то корыстных соображений. Дай бог написать ему что-то лучше этого, по-настоящему.
Без даты
Страна, народ которой пьет и сквернословит, достойно встречает очередной съезд.
Газеты, радио каждый день разносят вести о выполнении, перевыполнении - досрочно, достойно, все как один, трудовые успехи, на вахте мира, обуздаем агрессора, светлое будущее, наша цель коммунизм, догоним и перегоним... А народ в это время пьет и сквернословит, и не думает о вахте, соревновании, и думает о другом.
Каждый думает о своем.
Первый человек страны Леонид Брежнев произносит "срана" вместо "страна", и это говорит не только о его физическом недостатке, но чудесным образом дает в этом слове изумительную характеристику в целом.
А еще говорят, что он неумный человек.
Без даты. Записки алкоголика
Почти всю сознательную жизнь действие вина приносило мне радость и страдание. И чем больше счастья и радости, тем больше страдания. Это можно выразить как пропасть с двумя началами: в зените величайшее чувство свободы и страдания рабства в надире.
И чем больше я пил вино, все же сознавая, что с зенита полечу в преисподнюю, полет приносил восторг и радость, хотя, если сказать по Достоевскому, это и было состояние по разуму отвратительное, а по сердцу сплошь красота. Летишь в пропасть и поешь гимн свободе. Умеренность, половинчатость, здравый смысл никогда не приведут человека к чувству свободы и экстаза, хотя половинчатый человек и испытывает отдаленный намек на это состояние, принимая половинчатую дозу вина. Но его здравый ум не допускает свободного полета. Не причиняя особого вреда здоровью и окружающим, он все же является алкоголиком, но маленьким и бездарным. Посредственным, ибо всякое дело, которое достигает полноты выражения, требует полной отдачи и погружения в экстаз. И здесь уже полет и экстаз проецируются из обмана, который есть вино, в область духовную - творчество. И то, что алкоголик, идущий к страданию через радость свободы и анархии, заканчивает мраком есть творчество низкой стадии. А человек-творец величайшим усилием воли, ума ломающий традиции, рамки, препоны на пути созидания, испытывает радость этой борьбы, и достигает полной свободы выражения - полета. То есть, это акт высшей стадии творчества. В первом случае человек постепенно губит себя и приносит все большие страдания окружающим, во втором тоже губит себя, но искупает все произведением, приносящим другим чувство полета, познание радости и красоты. Умеренному человеку экстаза и полной красоты никогда не почувствовать, и алкоголик половинчатый никогда не достигнет величайшего чувства свободы как состояния духа.