О дореволюционном периоде русского коллективистского сознания лучше судить дипломированным культурологам: крестьянская община с ее ульевым космизмом, беспрестанные споры народников о ее преобразовании на "разумных началах" - подотчетности земствам, выборности управляющих - отдалены уже на такую эпическую дистанцию, что упоминать о них даже походя кажется варварством.
Коллективизм в России пережил свой крупнейший ренессанс (исторический максимум) в двадцатых годах двадцатого века, когда чуть ли не самый страшный упрек строящемуся социализму со стороны империализма состоял в обобществлении жен по образцу то ли коммун Фурье, то ли иных утопических моделей, с которыми Запад сжился как с жуткими сказками, по счастью, никогда не претворявшимися в жизнь.
Россию, охрипшую от споров о "новой жизни", изобретательно обвинили в том, чего она никогда не совершала. В том, что казалось ей самой продиктованной "святостью труда и товарищества", а со стороны представало вопиющим вызовом Богу и бытию.
Массового "обобществления", конечно же, не было. Статистика гражданской войны, убогая и отрывистая, повествует об "обобществляющих" казусах не полковых, но отрядных. Секты в эпоху брожения умов вообще кристаллизуются с невероятной быстротой. Вдали же от залитых кровью степей, в городах декадансная богема по обе стороны границ и до революции исповедовала множественные союзы, апеллируя к сокрушению "условностей", возведенных государством и Церковью.
Главным мифом русской социалистической революции явился миф о заводе. Пролетарская поэзия рисовала его подлинной мастерской смыслов, полной мистического и богоборческого величия. Исконно колеблющийся индивидуализм ухающей громаде был онтологически враждебен. Радикальные теоретики "нового быта" решили собрать пролетариев в гипербратства, устроить их жить и работать в гигантском общежитии, имеющем вид пчелиной семьи: работа, еда, сон - все творилось совместно.
...Что-то подобное можно видеть в "Сатириконе" Феллини, когда кадр касается городского пейзажа: глиняные стены, испещренные лунками пещер, выемок, келий... Советское кино долго шло к изображению такого "парадиза", но так и не вышло за грань посконного реализма: вместо гигантских общежитий в столицах, наиболее подверженных социальным преобразованиям, моментально родилась "коммунальная культура", образованная "уплотнителями" некогда просторных "жилплощадей", со своей неуротимо мстительной коридорно-сортирной моралью, живущей чаяниями грядущего "шинельного" величия, а на деле представляющей собою сумеречное советское "дно", с которого, бывало, возносились и на сияющую поверхность, но совершенное большинство так и не всплывало туда никогда, усыхая среди чужих мелочей или взрываясь от боли и отчаянья, обременяя соседей грошовыми похоронными хлопотами.
Разочарование в "новом быте" было явлено еще до войны Зощенко и Платоновым ( в "Счастливой Москве"). Переболев коллективистской лихорадкой, страна снова начала думать о личном смысле жизни, который возникал ближе к ночи ближней к телу рубашкой, когда уходил жар совместных поисков производственной истины и наступало вынужденное раздумье все-таки о своем месте и смысле, а не о судьбе станка, моста или прокатного стана.
ЧЕМ СТРАШНА КАРНАВАЛЬНАЯ НОЧЬ
Рязановская картина меня, росшего преимущественно в отдельной квартире, но и знавшего коммуналку, где "чужого не тронь", "туда не садись", "ящика справа не открывай", "ту тряпку не трогай", "не шуми и не бегай без причины", всегда чем-то пугала.
Позже я догадался: голые, казенные стены клуба, всеобщие старания повеселиться на миру могли внушать лишь презрительную жалость к тем, кто еще не понял главного: счастье сидит в человеке так глубоко, что ни одному хороводу его оттуда не вынуть. Смех в компании всегда поверхностен, да и горе в ней попробуй избудь... Вот почему даже самые кондовые советские героини всегда убегали плакать куда-нибудь прочь от комсомольских собраний.
Коллективизм временен, он налетает на вынужденных выбирать между скорбной комнатушкой-пеналом и мраморной лестницей, на которой взволнованное пожатье руки выглядит гораздо значительнее, чем в лоскутной раздевалке или рабочей бытовке. Карнавальная культура выдумана для того, чтобы каждый мог раствориться в искрах беззаботности, подвергнуть неутешимое "я" временному забвению. Не зря, вглядываясь в вальсирующий зал, и советский герой стоит словно на берегу моря... Он еще не Арбенин, но предчувствует, что самая простая танцевальная интрига будет стоить ему чувствительных пощечин и выбросит, как Чацкого, обратно в пургу, где хлопья сырого снега и тишина восстановят его изначальное положение наблюдателя. За ним, конечно, кинутся, но не догонят, и он еще натворит бед, если не успеет осознать, в чем именно состоит его крест. И нет положения тверже и неизменнее, чем сострадающее созерцание... тем более, если красивых девчонок на фабрике раз и обчелся.
Запрет на публичные поцелуи бродит в обществе до сих пор, но полвека назад еще можно было наслаждаться предчувствием долгожданного "вдвоем", гордясь своим выбором...и хваткостью, удостоившейся высокой награды (ударницу - за ударника!)
ТРИ ПУТИ ИНТЕЛЛИГЕНТА
Среди картин, посвященной советской духовной реальности, невозможно выбрать одну наиболее значимую. М.Ромм в "Девяти днях одного года" выгравировал девиз десятилетия еще в мифологической области искусства: герой является одновременно жертвой и своего предельного индивидуализма, и своего беспредельного коллективизма. Он побеждает, проходя божественно высоко над бытом, являясь органической, "передовой" и жертвенной частью познания, ставшего смертельным. Он имеет силы не обращать внимания на пули, потому что он солдат, разведчик будущего. Высокий миф, сплотивший поколение.
Фильмы М.Хуциева, особенно "Июльский дождь", пытаются показать советских интеллигентов "учащимися говорить" после эпического молчания предыдущей поры.
В интеллигенции возрождается культ не столько ироничного эрудита, сколько универсала, еще схожего с Ландау доминантным талантом, но уже могущего существовать и вне трудовой рутины, имея некую ценность и вне трудового процесса, просто как интересный и независимый человек. Что годами ранее было фатальным вызовом общему укладу.
Три пути, как мне кажется, озаглавливают окончательный распад коллективистского морока: Бузыкина ("Осенний марафон" Данелия), Лукашина ("Ирония судьбы, или С легким паром!" Э.Рязанова) и Макарова ("Полеты во сне и наяву" Р.Балаяна). Не случайно все они сценарно лишены отцов: это дети сгинувших, перемолотых, пущенных на щепки. Уже не сводимые к герою горенштейновского "Койко-места", который прямым текстом "сын врага народа", ЧСИР, они несут слабый отпечаток "грозовых лет", выросшие с уцелевшими матерями.
Над ними - экзистенциальная участь Зилова из "Утиной охоты" Вампилова (Олег Даль в фильме "Отпуск в сентябре"), но в этой предельной сути видится крах столь всепоглощающий, что лучше взглянуть сначала на "периферию". Поколение за поколением строители вавилонской башни теряли уверенность в том, что башня зиждится на основаниях добра и красоты. И дело не в инертности человеческой породы, имеющей элегические наклонности собственника всех увядших букетов мятежной юности, а в том, что рефлексия не терпит конкуренции. Старый рецепт "трудись и будь счастлив!" перестал устраивать тех, кто чувствовал, что "дело нечисто". Чуткие к идеологическим веяниям, интеллигенты пошли в диссиденты и отказники, имея ввиду не конкретное недовольство притеснениями крымских татар или запретом на выезд евреев в Израиль, но оппозицию "человека и мертвечины". Весьма бодрило.
Но так поступала горстка. Те, кто не желал "садиться" и "уезжать", составляли некую общегражданскую "норму", от которой каждый бежал в свою сторону.
Поликлинический врач Лукашин (Андрей Мягков), сохраняющий шестидесятнические идеалы "дружбы", осознает себя жалким рохлей. Бунтовать он попытается в тот момент, когда выбросит на снег фотографию Ипполита. Обокраденный в юношеской любви лучшим другом, Лукашин поднимает руку на "ответственного работника" (!!!). Бунт его тем сладостнее, что и предмету оказывается наплевать на чины. В кои-то веки Лукашин - достойный противник! Победитель! Социально он гораздо ближе школьной учительнице Наде, чем "перерожденец" Ипполит с темноватой родословной "бывшего", закончивший некогда университет, наверняка говоривший умные дерзости, но подчинившийся уставу партийно-хозяйственной иерерхии тем преданнее, чем позднее и случайнее застала она его закат. С Лукашиным Наде не придется чувствовать себя раздавленной величием мужа, и этого оказывается достаточно. Она больше не ждет счастья, она ждет "равных ролей", элементарного уважения, ведь в школе, за то, что она учит детей "думать", ее не могут любить ни завуч, ни директриса. Подруги ее, сохранившие девчачий комсомольский задор, пусть с корчами и стыдом, но проголосуют за любое взыскание ей, еще не побитой кликушами, еще жалеемой за выверты "бабьей доли".
Лукашин - страус, пробивший дурным лбом серую корку земли и попавший в сказку. Милосердно, на высшей точке "обретения любви" обрывается и фильм.
Переводчик Бузыкин (Олег Басилашвили), опрокинутый навзничь своей добротой, стремлением удовлетворить все притязания на свой талант, трудоспособность, самое тело, наконец, гибнет, запутавшись в "паутине лжи во спасение". Здесь он - праправнучатый племянник достоевскому "идиоту" Мышкину, пришедшему в мир, чтобы повергнуть "ложь во зло". Бузыкин, принимающий удары судьбы один за другим, лишь один раз решается бунтовать против осеннего дождя неурядиц, когда, высаженный из автобуса, калечит ногу о кирпич, с хулиганской придурью помещенный в коробку из-под обуви... Теряя жену, любовницу, дочь, уезжающую на Крайний Север, подряд на перевод любимой прозы, Бузыкин обретает свободу "не подавать руки подлецу", отвечать хамке так, как она заслуживает, не ставить зачета бездарному студенту... Бунт Бузыкина - коленно-локтевой, но вся его жизнь, кажется, ждала этого "глотка свободы", и вот, в пустой квартире раздается звонок любовницы, но с ним, связанная проклятым пространственным дуализмом, возвращается ушедшая было жена, и всё замирает, как в гоголевском "Ревизоре": расплата еще не пришла, но явится непременно, и новый круг беготни в ленинградской слякоти и мороси означит безвыходность.
Наконец, инженер Макаров в исполнении Олега Янковского, теряющий себя накануне сорокалетия, обозначает последнюю ступень восхождения к Зилову. Макаров обескровлен кризисом системной инерции, не давшим по истечении лет никакого нового качества: целыми днями, скрываясь от всех, кроме молодой любовницы, он бороздит улицы, отпрашиваясь с работы под самыми нелепыми предлогами. Все понимают, что он гибнет, но не могут помочь. От Макарова постсоветского в три дня бы остался тлеющий окурок бомжа, но советский путаник, к тому же почти непьющий, - просто мокрый человек с свитере и джинсах, понявший, что жизнь его треснула и больше не склеится. Из него "ничего не вышло", как скажет ему вечный конформист Табаков, бывший лучший друг, так скажут ему все, собравшиеся на его похоронный юбилей. Дикий, суициидальный по сути бунт с раскачиванием на тарзанке и прыжком в болото убедит их в том, что они постыдно правы: любя Макарова и уважая его "искру божию", они каждый по-своему уместились в маленьком городке, предоставляя ему право задыхаться вместе с ними, и большего выдумать не смогли.
Советская проблема "вот рядом человек гибнет, а нам хоть бы хны" разрешилась бы для героя еще в шестидесятых каким-нибудь новым поприщем, могущественной рукой, подаваемой ему "обществом", друзьями, соратниками, чаще всего партийными. Но с развеиванием социалистической мечты в 70-е и 80-е гг. выходов становилось два: подчиниться всему или взбунтоваться. Впрямую речь почти никогда не заходила о материальном достатке там, где чувствовалась духовная неудача целой цивилизации. Любя Россию, Союз, каждый прихожанин социалистической церкви видел, что речь с амвонов становится все более вязкой, и намечтанное насущное, ради чего, собственно, и предпринимается попытка общественного переустройства, оказывается бесконечно удаленным блефом.
КАЖДЫЙ - САМ ЗА СЕБЯ
Социалистическая идеология, единожды встав на пролетарские рельсы, не смогла вовремя учесть, что, кроме заводских и фабричных рабочих, в Советском Союзе работают миллионы людей "умственного труда", на которых и нужно было с течением эпох опереться, сделать их "своими", прислушаться к неумолчному току русской мысли, преобразующей обветшалые схемы. Однако, неся в каждой из своих частей неукротимую подозрительность и ненависть ко всему самостоятельному, рефлективному и пробивающемуся поверх голов, она не смогла дать прибежища подавляющему большинству мыслителей, делателей, и тем предала их, и погибла под натиском такой же "импортной" "идеологии потребления", какой некогда, с противоположным знаком. являлась сама.
Человеку мыслящему по-прежнему в России холодно, ум и талант среди всеобщего разора и отчаянья так же неотвратимо душат свободную мысль. Но гибнут ли одни интеллигенты, не так ли разве умирает лесник Егор, "этнический крестьянин" из фильма "Не стреляйте в белых лебедей", снятой по повести Б.Васильева? Отвергнутый не природой, но людьми, хищническое потребление которых свело его,наивного стража Света, в могилу только из-за того, что он смел жить и по закону, и по совести, не разделяя их?
Постсоветский интеллигент в редких картинах пореформенной поры жалок и бессмыслен, зависим и гибнущ. Именной двойник Макарова из "Полетов во сне и наяву", шаржированно фельетонный поэт Макаров, погибает от раскольниковской униженности поступком-преступлением, словно от собственного топора, который так и не сумел пустить в ход, а "нищие инженеры" из утешительных трагикомедий в исполнении Збруева смотрят в зал по-собачьи обреченно и словно из петли.
Советская интеллигенция скончалась оттого, что была не нужна режиму, вытягивающего из нее струны чести, эксплуатировавшего юношеский энтузиазм всех и каждого. Мы не должны забывать, чем окончился для нас наш бодряческий тоталитаризм - массовой гибелью всего самостоятельного и торжеством серого мещанина, прорвавшегося к даровым деньгам, всеобщей коррупцией и воровством, количественно зашкалившим даже за дореволюционные показатели. Нравственный человек не угоден ни одной из систем: давая базисное образование, государство ничего не присовокупляет к возрастающему уровню самосознания.
Тщетен призыв героя А.Папанова, профессора Скоробогатова из "Холодного лета 53-го года" - "а так бы еще хотелось пожить по-человечески... и поработать!", человеческие основания жизни не могут проистекать из насильственно внедренных в сознание химер вроде "удвоения ВВП" или "обгона США", а лишь из здравого понимания каждым гражданином страны всей меры свободы, отпущенной ему и государственными, и личными правами. И на этом пути должно помнить трагический опыт тех, кто прошел через сумерки и оставил нам живую память о затерянных во времени, вывихнутом из колен.
Пусть Бузыкин не Гамлет - но за него Скоробогатов успел выстрелить в ухмыляющуюся рожу зла. И победил.