Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.
Седит дед. Уселся на пятую точку среди сухих сорняков и седит себе. И глядит на меня злобненько, прям так и брыжет из его глаз злоба, искрами как сварка. Так и брыжжет. Прям щас дыру во мне просверлет, аки дрелью, злобными глазками своими. Это даже не взгляд, а пламень, ага - автоген. И пока он не прожёг во мне дыру, своим автогеном бьющим из глазёнок, я подумал, может дедульке помощь нужна? Может мне поднять дедульку с пятой точки, да вытянуть оного несчастного из сорняков, в которых он уселся?
А дед, жуть, худенький, дряхленький как кащеюшка, да ещё смотрит на всё, мимо проходящее, злобненько, презренненько, точь в точь кащеюшка смотрит. Правду сказать, подстрижен кащеюшка этот, под чайника. Коротенькая стрижечка, ровненько и точненько, под болваньчика.
А ноженьки, к подбородочку коленками касаются, в оный упираются, и встать дедульке не позволяют. Тат и седит.
А ноженьки-то, ноженьки, ай-яй-яй. Худенькие ноженьки, корявенько-хиленько-дряхленькие, да кривенькие, да инвалидненько уродливенькие. И торчат из под обрезанных чёрных штанишек, как те, две согнутые каряжечки. Прям кащеюшка, но не бессмертный, а каряго-ногий. И старый, ужас просто. Я даже испугался. Если дотронусь к деду, он не рассыплется в прах? И главное, смотрит на меня так злобненько, зеньками пялится, из под бровок нахмуренных. Такой он вредненький и такой противненький, что и приближаться к нему боязно.
Седит и глазеет.
Чего глазеет? Хочет чтобы я помог оному подняться с пятой точки?
Приглядываюсь.
Вот это да! А дед-то, дед- то на одного моего друга смахивает, прям копия, на стукнутого друга. Тока дед уж больно дряхленько-старенький да инвалидно-корявенький.
А в чём суть? Тот, друг мой, он как стукнулся головой однажды, так стукнутым и пошёл ходить. И после своей исторической стукнутости, как-то на своей стукнутой волне потерялся, да так потерялся, что до сих пор себя найти не может. Причём, сначала гордился своей стукнутостью, потом винил всех в этой эпической стукнутости. И злобненько глазел вокруг себя. Как дед. Но дед, в отличии, вдобавок какой-то такой, нечистый что ли, как нечисть.
Я даже опешил.
И вдруг! Гляжу, а дед-то в бабу оборотился. И баба, какая-то странная баба, копия стукнутого деда... Вроде, по всем признакам тот же самый дед, что в сорняках на пятой точке сидел, ан-нет, баба. И никакие не штанишки на нём... на ней... на них, а юбка, чёрной тряпкой. Раз юбка, значит это не дед, а самая, что ни на есть, настоящая баба.
Но нет, какая это баба? По всем признакам?
По всем признакам как бы ещё не баба, но юбка? Значит уже не дед. А кто это тогда?
Бабадед!
И что меня удивляет? Что-то бросается в глаза. Это ноги Бабадеда. Помимо всего вашеописанного добавилась одна деталька - широченько раздвинутые ножки. Смотрю я на эти ноженьки и ужасаюсь. Ноженьки эти настолько закостнели в раздвинутости, что никогда и не сдвигались походу. Такая - баба-Яга, раздвинутая нога.
Брутальненькая раздвинутость бабульки, да к кривенькой дедулькиной стукнутости... я, даже затрудняюсь это описывать. Что это? Бабадед или Дедобаб? Или Бабодедобаб?
Смотрю я на Них, и глазам не верю.
А юбка-то, юбка седит на этом бабка-Ёжкином туловище как-то, бутафорненько, липовенько да кривенько, как тряпка чёрная, из под которой прелестные ножки кащеюшки и торчат. Такого даже Александр Сергеевич Пушкин не видел, иначе бы описал и слова подобрал. Но так как я слов к этому чуду-юду не нахожу, значит - Бабадед.
Ой, застыдил я Бабадеда. Отворачивается, да личико злобненькое прячет. С чего бы это? Стыдно стало что ли? Аль хотел и меня соблазнить стукнутостью раздвинутой и раздвинутостью стукнутой? Аль чем? Мож всей той ляпотой ряспрекрасною, злобой бабодедовой? Аль обликом своим вышерасписным неписанным, дедобабовым?
А бабулько-то, делает вид, что работой занялась и сорняки. пропалывает огородиком. Аль не так?
Ток там отродясь ничего не росло, да расти не будет. А весь сорняк, он там, где дедулько... ой, конечно же, где бабодедулько и сидело, перед тем, как бабулькой стала.