Текст Суркова показывает, что радикальное отличие эрэфовского политдискурса от прежнего советского состоит в полном затушевывании мироустроительной темы. Времена большевистских пророков, которые мечтали штурмовать небо и возводить новую землю, безвозвратно прошли.
Кодирование советской идеологии осуществлялось в рамках двух основных мотивов: завоевания (покорения) и строительства (преобразования). При этом тема завоевания, в отличие от обычных милитаристских сюжетов, была связана с "немилостивой" Природой, а не иными народами и территориями. Что касается строительства, то экспансионистский посыл намечался именно в нем: построение нового мира требовало полноценного вовлечения в этот процесс разнообразных "других" (1). Оба мотива объединялись общей интенцией к переустройству мира (2).
Еще одно отличие двух идеологий - в отношении к риторике. Советская идеология, с мерки которой кроится тришкин кафтанчик современной эрэфовской, к риторическим изыскам оставалась вполне равнодушна. И даже, напротив, специально демонстрировала риторический аскетизм (плавно перетекавший то в пророческое, а то и в самое обыкновенное косноязычие (3)). Если советской власти и нужна была идеология, то сугубо универсалистская. Именно на ее языке требовалось выразить миссию всеобъемлющей реорганизации мира на новых, доселе невиданных, основаниях. Слово при этом было важным орудием, но все-таки именно орудием, инструментом. Нынешняя идеология, напротив, относится к слову с куда большим пиететом и прямо-таки пестрит риторическим сложноцветьем. По всему видно, что слово теперь - это больше, чем слово. Оно теперь самоцель.
* * *
Подобный поворот в отношении к плетению словес дополняется отсутствием сколько-нибудь уверенного тона в обозначении идеологической позиции (который, собственно, и служит ее риторическим эвфемизмом). Вместо этого (по традиции, идущей со времен горбачевского плюрализма) во главу угла ставится стратегия амбивалентности или, по вкусу, "двойного плетения". Суть этой стратегии в обозначении сразу нескольких (иногда взаимоисключающих) точек зрения.
Обсуждаемый на всех углах вопрос о "суверенной демократии" обозначается именно по такому принципу. Проблема подобной риторической стратегии в том, что, какое бы мнение ни заявлялось при ее помощи, конечным выводом может стать только одна позиция: "У меня есть мнение, но я его не разделяю" (или разделяю не до конца, лишь на какое-то количество процентов). Пример из текста Суркова поясняет нам, что подобная риторика не только применяется, но и осмысляется как неизбежная альтернатива и особая дидактика: "Поддерживать суверенитет без ущерба для демократии и быть открытыми, не теряя идентичности, - задача для начинающих нетривиальная". Или другой аналогичный пример, когда двойственность превращается в условие осуществления главного политпроекта: "Не выпасть из Европы, держаться Запада - существенный элемент конструирования России".
* * *
На что же в рамках эрэфовской идеологии променян мотив мироустроения? Какой "заменитель" ему подобран?
Таким заменителем выступает мотив сопричастности, точнее, неотступное желание быть такими же, как все. "Чтоб жили как люди, чтоб все было как у людей". Симптоматично, что даже в заявке прав на суверенность мы не обходимся без отсылок к перлам из драгоценной сокровищницы западного опыта (в тексте Суркова ее представляют высказывания У.Кристофера и Р.Проди о западных "суверенных демократиях").
Основная хитрость эрэфовской идеологии состоит в том, что подтверждением того, что и "мы тоже люди", выступает сама эта идеология. Включиться в до неприличия мифологизированный "общемировой контекст" - значит попросту продемонстрировать знакомство с высоким литературно-политическим штилем, заимствованным, как водится, с Запада. До переписки с Дидеротом теперь никого не допускают (да и Дидероты, увы, все кончились). Однако кого-то из них можно ведь и прочитать посмертно - осуществить, так сказать, малое Просвещение. Точнее, Пост-Просвещение - в головах-то у некоторых все еще царит постмодернизм. Для кого хрупкий, а для кого - вполне развитой и кустистый.
Отвергая мироустроение, эрэфовская идеология отвергает и преобразование с завоеванием - вместо них предлагается "конструирование" и "инновации". И преобразование, и завоевание предполагают борьбу. Мир, который рисуется новым кремлевским мечтателем, не то чтобы вовсе лишен конфликтов, однако предполагает лишь те из них, которые касаются средств, а не целей, причем возникает впечатление, что средства эти отбираются строго по эстетическим критериям.
* * *
История цивилизации предстает при этом процессом эстетического усовершенствования социальных и индустриальных технологий, которые с каждым днем становятся все утонченней и краше. Сурковский текст вообще напоминает оду эстетическому разуму, который по случайности оказался в заложниках у техники и политики. Определяя прогресс как "необратимое усложнение механизмов человеческой экспансии", Сурков явно подразумевает под последней распространение культа Прекрасного.
Его окончательного воцарения нельзя достичь с помощью борьбы. Борьба? Нет, как можно! Только мгновенное, невидимое глазу преображение реальности. Точнее, нечто среднее между живописью и маскировкой. Реальность более ничем не должна напоминать самое себя, устранив все постылые приметы своего присутствия.
Избавиться от примет реального мира можно только одним способом: превратив политику в предмет дизайна, который ничем не лучше фритюрницы, вешалки или клумбы. Еще лучше поставить между дизайном и политикой знак равенства. Строго говоря, именно это в представлении Суркова и является демократией. В доказательство напомню еще одну из ключевых фраз сурковского текста: "Дизайн последних социальных моделей, - утверждает кремлевский идеолог, - явно направлен к смягчению политических режимов, росту роли интеллектуального превосходства и информационного обмена, опутыванию властных иерархий саморегулируемыми сетями, короче - к демократии".
* * *
Тут необходимо остановиться. Самый соблазнительный и самый неправильный ход в данной ситуации - и дальше заниматься прикладной политической семиотикой. И оценивать сурковский текст с точки зрения того, с помощью каких приемов он сделан, на каких отсылках построен, какие мотивы кодирует и какие шифры использует.
В чем-то подобном нет никакой необходимости еще и потому, что текст кремлевского "секретаря по идеологии" как бы заранее подогнан под такую интерпретацию. Более того, данное произведение будто специально рассчитано на получение особого текстуального удовольствия, описанного некогда покойным Роланом Бартом.
Это удовольствие, как известно, вызывается иллюзией непосредственности восприятия, порождаемой системой опознаваемых намеков на пренебрежение к ментальным предрассудкам, языковым правилам и устоям культуры. Разумеется, сами намеки на непосредственность порождаются ничем иным, как умелым использованием указанных предрассудков, правил и устоев. Однако главенствует здесь именно умелость: нужно быть в состоянии вызывать ощущение адресности ("Это мое, это для меня") и живости ("Вот оно, трепещущее, живое, живехонькое").
Текст Суркова подобными качествами обладает - и не в силу каких-то исключительных литературных достоинств (их особо не наблюдается), а в силу эффекта неожиданности: никто не верит в то, что один из носителей верховной административной власти может писать именно так. Этот эффект резонирует с другим: от административной власти ждут политического охранительства (в том числе на уровне текста), а она прибегает к приемам литературного деконструктивизма.
* * *
Однако не стоит умиляться раньше времени. И в самой философии деконструктивизм был призван ограничивать авангардные устремления текстом; став эстетическим кредо идеолога-администратора, он открывает возможность всеобъемлющей виртуализации политики, в которой не оказывается ничего, кроме текста.
Именно это превращение и происходит, когда основной политической задачей становится задача создания правильной идеологии. Политическая жизнь теряет всякую связь с реальностью; она превращается в идеальный текст, созданный в точности с запросами филологов и литературных критиков. Последним, кстати, заранее подобрано новое лестное определение: "творческое сословие". Для них само чтение сурковского текста обозначает возможность быть причастным к политике. И терапию, избавляющую от дефицита реальности.
Чего уж там, - для некоторых это и впрямь "удивительно вкусно, искристо, остро!". Настоящие ананасы в шампанском. Или рябчики: "жуй - не хочу".
Не-а, не хочу.
* * *
Система власти, именующая себя "демократией", постоянно сталкивается с примечательным парадоксом. Чтобы быть "демократической", указанная система власти должна предполагать ликвидацию любых форм отчуждения от политики. Однако для преодоления этого отчуждения каждый должен иметь возможность быть политиком наравне с профессионалами.
Утопия демократии - это утопия общества, в котором все имеют равные политические компетенции.
Естественно, что, несмотря на изобретение все большего количества инструментов политического участия (в качестве которых рассматриваются даже пресловутые блоги), отчуждение не только не исчезает, но и принимает все более сложные, замысловатые обличья. Домохозяйка или клерк, вовлеченные в интерактивный телеопрос, не становятся профессиональными политиками.
Более того, политика фиксируется для них в качестве необязательного занятия, развлечения. Не состоявшись как способ всеобщего политического образования, демократия обречена стать еще одной разновидностью досуга (менее занимательной, чем множество других).
Это ситуация хорошо известна по истории послевоенного мира. На ней не стоило бы останавливаться, если бы не один примечательный момент. Похоже, политика становится формой досуга и для самих политиков. Происходит это, когда основным предметом политической деятельности становится сотворение новой идеологии, корректной не столько даже с точки зрения политических раскладов, сколько с позиций господствующей теоретической моды.
Текст Владислава Суркова, ставший уже предметом многочисленных обсуждений, является одним из симптомов описанной трансформации: политик делает политику досугом, когда искренне предпочитает практике теорию, в особенности, если она оформляется в духе новейших риторических тенденций.
Однако верно и обратное: если политика сводится к досугу, досуг становится чем-то большим, чем досуг. Это было и в случае с философской перепиской Екатерины II, и в случае со сталинскими изысканиями в языкознании, и в случае с теорией "нового мышления" Горбачева.
Так есть и сейчас.
* * *
К чему ведет эта "депрофессионализация" политики? Неужели к новому равенству? А может, к трогательному союзу между политиком и домохозяйкой (или, бери выше, кухаркой)? Или и вовсе к демократии нового типа, которая обеспечивается уже не сходством компетенций, а солидарным предпочтением досуга? Неужели и впрямь главный лозунг текущего момента: "Развлекайтесь, вот вам и вся политика!"
Но шутки в сторону. Да и какие тут шутки, когда все, что происходит в политике, издревле выступает предметом наибольшей рационализации? То есть происходит "неспроста". И к тому же имеет самые веские причины.
Именно так, "неспроста", и осуществляется это сведение политики к идеологии - продуманной до тонкостей и содержащей в себе ответы на наиболее значимые возражения.
Что же находится за пределами семиотического анализа, для которого все - лишь "знак, отсылающий к другому знаку"? Неужели политика?
Только при условии, если в ней осталось что-то от реальности.
Я не о "реальной политике", на которую наложено заклятье телекомментатора-с-большой-буквы. Я о той политике, в которой как раз и заключена ставка на собственную виртуализацию. Не может становиться виртуальным то, что и так таковым является. О чем же в политике еще можно говорить, как не о реальности? И почему она испытывает потребность в собственной дереализации?
* * *
Очевидно, такую реальность составляет нечто противоположное "суверенной демократии", служащей официальным обозначением генеральной политической линии.
Речь, разумеется, идет не о колониальном авторитаризме, о котором предпочли бы порассуждать иные острословы. Речь о том, что если кто-то и обладает на территории России суверенитетом, так это бюрократия, под юрисдикцией которой находятся несметные политические и экономические ресурсы. При этом, желая именовать свой режим "демократией", обладатели административного ресурса притязают на постоянное учреждение и реучреждение народа. Чем дольше сможет осуществляться подобная практика, тем больше шансов у нынешней бюрократии сохранить за собой невероятные привилегии носителей учредительной власти.
Сурковская программа национализации будущего имеет ко всему этому самое непосредственное отношение. Ее реализация действительно связана со сбережением народа, только с маленькой, совсем малюсенькой поправкой. Народ будет сберегаться в одном-единственном качестве - как появляющийся и исчезающий адресат бюрократического господства. Как агент массовой культуры и потребительского общества (4). Как суверен по вызову.
Примечания:
1. Скорая неудача проекта "мировой революции" никак не отменила этой постановки вопроса, скорее просто заставила переориентироваться с Запада на третий мир.
2. Идеологической кульминацией перестройки стала деконструкция этой интенции с последующей ее заменой на "обустройство России".
3. Этот стиль был, безусловно, задан Сталиным. "Вождь и учитель" представил образец превращения невнятности в риторический прием, построенный на демонстративной эмансипации от всякой риторики - с попутным приданием подлинной весомости тому, чтo делается, а не говорится.
4. Когда досуг превращается в единственную доступную форму политического участия даже для самих политиков, политическая нация превращается в массовое (потребительское) общество. Судя по приводимой фразе, Сурков вообще без особых колебаний стремится к их отождествлению - под давлением "возросших запросов" массовой культуры: "Она (т.е. суверенная демократия - А.А.) утверждает принципы массового правления в качестве естественных для массовых культур в эпоху массового доступа к знаниям (информации) и средствам коммуникации".