Тим пьет виски, сидя у барной стойки в суши-баре, куда мы закатываемся поужинать после долгой прогулки по трейлу. Мы ржем. Мы немного пыльные и уставшие, но довольные, мы шутим по поводу того, что "хорошо, что первый трейл был в гору, а второй - с горы", мы по очереди идем мыть руки. Я возвращаюсь из туалета первой, робко улыбаюсь Тиму, обозначаю приветствие неловким движением рукой где-то возле бедра, такой полувзмах-полувздох, чтобы в любой момент можно было притвориться, что я и не делала этого жеста вовсе, и усаживаюсь через три стула - на четвертый.
Официант, как всегда, приносит меню, говорит неразборчивое, но я, в конце концов, варюсь в этом котле уже полгода, так что после секундной задержки на обработку мозг выдает расшифровку: кажется, мне предлагают горячий ячменный чай. Окей, пусть будет чай. Я делаю вид, что читаю меню, снимаю куртку, снимаю очки - и сразу становится легче, окружающий мир сужается, можно по-честному не реагировать на то, что не видишь, - аккуратно, немного слишком аккуратно раскладываю на стойке телефон, очки, ключи. Поправляю салфетку, на которой лежат палочки. Наконец, вправду приступаю к меню, хотя и так знаю, что буду заказывать.
Юра возвращается.
- Ты помнишь Тима? - говорит он мне.
Я, конечно, помню, поэтому мы шумно пересаживаемся на три стула ближе. Я перетаскиваю свои очки-ключи-телефоны, салфетку с палочками, чай и куртку, начинаю все это раскладывать по второму кругу, и я вся еще в процессе упорядочивания, когда оказывается, что сидеть за стойкой втроем не очень удобно, поэтому мы пересаживаемся за стол. И я беру с собой чашку с чаем и палочки, и оставляю на стойке очки, телефон, ключи и куртку. Все это мне с неразборчивым комментарием приносит официант, а я только удивляюсь, как так получилось, и твержу "спасибо! спасибо!"
Я помню Тима. Тим большой бородатый сисадмин, похожий на плюшевого медведя, поэтому мысленно время от времени я называю его "Тэд". Глядя на него, вспоминаешь все анекдоты про сисадминов в свитерах с оленями, с вечным пивом и дикими зарослями бород. Вот он именно такой. Он как раз закончил с виски и заказал большую бутылку пива.
К нам присоединяется хозяин бара, известный мне под именем Джон, потому что его настоящее имя, наверное, совершенно непроизносимо. Недавно меня знакомили с одной китаянкой, чье имя - красивый дифтонг, две ноты, которые могла бы спеть птица, пробуя голос, - "Но вы можете называть меня Иолантой", - и я преисполняюсь благодарности. Джона я могу называть Джоном, что не помогает мне понимать его речь, потому что он не снисходит до интонаций, а все согласные произносит в нос. Вообще все. "Д", скажем, или "т". Очень сложно для понимания.
Джон сегодня тоже пьет - виски с пивом. Пятница.
Мы, наконец, получаем свои сашими, Тиму приносят жареную рыбу, - и мы приступаем к еде и обсуждению насущного.
Мы рассказываем про то, как гуляли по трейлу, который выбрали, потому что там можно отпускать с поводка собаку, и что наша собака, намотавшись по холмам и долам, спит в машине. Поддерживая тему домашних животных (пэтс), Тим рассказывает, что не рискует связываться с такой ответственностью, потому что его товарищ, с которым они снимают вместе квартиру, за полгода угробил двух черепах и одного кота. Ну, как сказать, угробил - черепахи последовательно потерялись в квартире и нашлись уже по запаху, а кот неудачно выпрыгнул из окна, если я правильно поняла, на какую-то металлическую штуковину, подставку для рождественской елки или что-то вроде.
Я ужасаюсь. Нет, правда, по-моему это совершенно жуткая история, поэтому мы меняем тему на более безобидную: предстоящие выходные.
Тим собирается в Сан-Франциско, потому что в Джапантауне будет проходить какой-то фестиваль. Я не знаю, где Джапантаун, только Чайнатаун, поэтому спрашиваю, и Тим пытается объяснить, но моих знаний географии Сан-Франциско явно не достаточно, поэтому он лезет в карты на телефоне, впрочем, ситуация все равно не слишком проясняется. Тем не менее, я вежливо киваю, а Юра интересуется, не жил ли Тим в Сан-Франциско. О, Тим там жил, и много где. И даже на Русской горке. Я немедленно интересуюсь, много ли там русских, и получаю ответ, что нет, совсем не много.
Тим смеется. Улыбается. Смотрит на собеседников поверх очков. Всегда прикрывает рот рукой, и если бы он этого не делал, я бы, со своим вниманием к окружающей действительности, в жизни не заметила бы, что во рту у него полная катастрофа. "Я, прячущий во рту развалины почище Парфенона". Но если бы он не прикрывал губы, я бы не заметила. А теперь не могу отвязаться от мысли: почему так. И какое другое человеческое существо захочет поцеловать этот рот.
Джон пьет виски, приходит и уходит, что-то говорит официантам, иногда вставляет в наш разговор какие-то реплики, и я напряженно слушаю, пытаясь хотя бы по отдельным словам понять, какое выражение лица будет уместно в качестве ответа.
Тим ест жареную рыбу и говорит, что собирается в завтра в Джапантаун, потому что там будет выставка оригами.
- О, ты увлекаешься оригами? - говорю я.
Джон смеется в том смысле, что Тим не просто увлекается оригами, а очень, очень-очень увлекается оригами. "Больше двадцати лет", - говорит Тим и немедленно достает из своей сумки несколько листков, которые при ближайшем рассмотрении оказываются уже "сложенными": они покрыты тонкой сетью аккуратных линий на месте сгибов, а если посмотреть на просвет, то на как будто бы плоском листе обнаружатся складки, образующие сложный узор.
Мы любуемся этими листками, рассуждаем на тему того, что, если вставить такой лист между двумя пластинами стекла и повесить против света, то можно добиться интересного, эммм, скажем, эффекта, потому что придумать, что еще с этим можно делать, мы не в состоянии.
Тим слушает нас вполуха. Он достал из сумки маленький пакетик, полный разноцветных листков, аккуратно выудил один, сложил пакетик обратно в сумку. Несколько минут - и перед нами на столе бумажный цветок о четырех лепестках. Второй "заход" в сумку и пакетик за еще одним листком - и у цветка появляется стебель. Одно естественно и безупречно крепится к другому, "это всего лишь квадратный лист бумаги", - говорит Тим. Он скажет это с десяток раз.
Не делая специальной паузы после цветка, Тим достает еще один листок из сумки и начинает его складывать.
- Почему-то у многих оригами ассоциируется с маленькими девочками, - говорит Тим, глядя на нас поверх очков, и я осмысливаю это как отсылку к японской поп-культуре. Аниме, кавай, лоликон, вот это вот все, что приходит на ум как один из "японских" ассоциативных рядов. Я снова думаю о зубах и осторожно говорю:
- Насколько мне известно, это древнее японское искусство.
И, конечно же, выясняется, что не японское, а заимствованное китайское (как многое в японской культуре, - вставляет Юра), и что оригами вначале было утилитарным искусством - это был способ сложить письмо, чтобы "распечатать" конверт мог только тот, кому он предназначен, и если на нем были лишние заломы, то посланцу, разумеется, голову с плеч долой и все такое. А теперь элементы техники оригами используются при развертывании солнечных батарей. И если очень долго заниматься складыванием "всего лишь квадратных листов бумаги", то потом можно "интуитивно" решить какую-нибудь сложную математическую задачу.
Я слушаю, как зачарованная. Приходит Джон, приносит маленькую бутылку саке. Джон расстроен. Он поссорился с официанткой, которая подозревает его в том, что он зажиливает чаевые. А на самом деле он не зажиливает, а платит 45% налога на эти самые чаевые, и битый час показывал официантке отчетность. Жизнь несправедлива. Стол передо мной покрывается крохотными бумажными цветами, бутонами, бабочками.
Я торопливо осведомляюсь, можно ли использовать ножницы, клей? Можно ли сминать бумагу, или только складывать?
"Это всего лишь квадратный лист бумаги". Но есть техники, использующие сминание: еще несколько минут, и передо мной вырастает роза из салфетки. На стебле с листом. Довольно большая, довольно натуралистичная, просто из одной смятой салфетки с жирными пятнами от соуса.
Юра и Джон пьют саке и говорят о чем-то, в чем мелькают слова "болезнь", "похороны", и я на мгновение перефокусируюсь на них, но они уже пришли к оптимистичному заключению, что нужно жить и наслаждаться жизнью, пока ты здоров, за что и выпьем. Бар, вообще-то, уже полчаса как закрыт.
Я снова смотрю на Тима. Он отсел от мешающей ему тарелки с остатками жареного лосося и достает из сумки все новые и новые "всего лишь квадратные листы бумаги". На мой взгляд, маленькие, семь с половиной сантиметров, не больше. Цветы и бабочки множатся. Я не знаю, ни что сказать, ни как это прекратить.
Мне становится немного не по себе. Тим сейчас похож на огромный сломанный автомат в виде плюшевого медведя. Он производит бумажные фигурки, и я не знаю, как его остановить. Где у него выключатель, потому что похоже, что нигде.
Бар уже полчаса как закрыт, все давно съедено, нельзя даже спрятаться в тарелку, остается только смотреть, как бумажные фигурки расползаются по столу. Вот еще одна. "Бриллиант".
- Кажется, нам пора уходить, и собака в машине, - полушепотом говорю я, но Юра подсаживается к Тиму и начинает с интересом наблюдать. А потом тоже берет квадратный листок бумаги, потому что драгоценный пакетик уже лежит на столе. И вот они складывают бабочек в четыре руки.
Я тоже беру лист и складываю из него самолетик. Это потолок моего оригами, потому что как сложить лодочку я так не вспомнила. Подозреваю, что для лодочки нужен все-таки прямоугольник. Второй листок я начинаю складывать по диагоналям, ничего особенного не имея в виду.
- Я знаю, что ты хочешь сделать, - говорит Тим, и я перестаю его понимать.
Волшебным образом мой мозг перестает связывать слова "складывай", "пополам", "рисунком наружу" и другие в осмысленные команды, которым можно следовать. Я зависаю, и Тим берет мой листок, чтобы сложить его таким образом и столько раз, сколько нужно, чтобы получилось то, что я хочу, и о чем я не имею никакого представления. Я продолжаю складывать возвращенный мне листок по диагоналям, то так, то этак.
Из моего самолетика пересложили еще одну бабочку, и мне все еще совершенно не ясно, как это остановить.
- Океееей, - тяну я. - Наверное, нам все-таки пора.
Юра с сожалением отрывается от бумажных квадратов. Я медленно поднимаюсь, держа в руке самый первый маленький цветок, потому что мне кажется неловким не взять ничего, но Тим великодушен. "Забирайте все", - говорит он, и я не смею отказаться. "И это, и это тоже", - он достает из сумки сложенные листы, еще и еще, и я выхожу из бара с полными пригоршнями бумажных цветов и животных, с розой из салфетки, листами плоских фигур. Что мне с этим делать?
На пороге бара Тим все еще складывает из очередного квадратного листка что-то, что, как ему кажется, хотела сложить я, но не успевает, потому что не помнит точно, как, потому что на весу, потому что я пытаюсь убежать в машину. Слишком много оригами как для одного человека.
Джон курит. Проснувшаяся собака радуется новым людям - и Джону, и Тиму, и всем случайным прохожим.
- Что будешь делать? - Спрашивает Тима Юра.
- Да вот, пойду в офис, нужно настроить свитч.
Одиннадцать часов. Сегодня будет свитч. Завтра - поездка в Джапантаун, чтобы смотреть на оригами. На, то как кто-то другой складывает оригами. Чтобы говорить об оригами. Складывать оригами самому. Много, много оригами.