Annotation

     Помятая белоснежная блузка на слабых пуговицах, черные узкие джинсы с торчащими нитками, неудобная сменка, тяжелый рюкзак... и это называют «добрым утром»?

     Под оглушающей трелью школьного звонка падаю на стул, бросая учебник на истерзанную годами парту. Справа в телефоне зависает Вероника, ожидая заветного сообщения, а сзади — Полина, как всегда зубрящая что-то неясное и не очень-то интересное.

     — Привет, ты как? — первой разговор начинает соседка, откладывая айфон экраном вниз.

     — Да проще сдохнуть! — больше похоже на ругательство из моих замерзших обветренных уст.

     Подруга, мастерски открутив крышку тюбика, натирает мои потрескавшиеся до крови ладони жирным ароматным кремом, попутно спрашивая:

     — Домашка нужна?

     Виновато смотрю на нее. Не помню, когда в последний раз у меня было время, чтобы даже числа на полях тетради проставить или банально дневник заполнить.

     Она понимающе улыбается, придвигая мне стопку сорокавосьмилистовых тетрадей, и молчаливо протягивает руку к Полине, запрашивая сделанную физику.

     Несколько раз судорожно благодарю обеих, будто это не происходит каждое утро.

     Прежде чем позволить мне начать нагло списывать, Ника вручает плитку темного шоколада, а после — валерьянку и яблочный сок, а Полина шепчет мне в спину, пересказывая произведение «Судьба человека». То и дело я киваю, пытаюсь запомнить содержание, и прячусь от глаз вездесущей учительницы, которая, вероятно, ненавидит наш класс.

     ***

     Анастасия, поправляя длинную темную косу, равняется со мной. Ее мини-юбка и худенькие ножки, обмотанные в капрон в десять-пятнадцать ден, создают забавный контраст с валящим за окном снегом и завывающим ветром. Одета по погоде, ничего не скажешь.

     — Лиза, может быть, хоть сегодня придешь на электив? — Хмурю брови, пытаясь прочитать ее мысли, ведь ни о каком элективе я не ведаю. — Ну по подготовке к итоговому экзамену по биологии. Ты сдаешь все-таки.

     — Ты же знаешь, что я не могу, — виртуозно стараюсь не смотреть в ее осуждающие глаза. — Дел по горло... честно.

     Она злобно усмехается. С врожденным синдромом отличницы ей, конечно, не понять, что кто-то может так грубо пренебрегать учебой.

     — Тебе нужно научиться правильно расставлять авторитеты, Лиза. Нужно думать о будущем. Что с тобой будет через пять лет?

     Сдержанно улыбаюсь, пытаясь удержать нашу некогда крепкую дружбу... А внутри все разбивается.

     — Нет, Настя, надо всегда выбирать близких, — тихо отвечаю. — Прости, но мне пора.

     — Как всегда, — бросает она, двигаясь дальше, отстукивая рваный ритм своими каблуками.

     

     ***

     Растворимый кофе — ложка, сахар — две и кипяток до верхов ее чашки.

     — А где мои очки? — спрашивает Ольга Алексеевна, пока я ставлю ее любимый напиток на правую сторону стола.

     — На вас. — Мы вместе заливисто смеемся.

     Пока девяностолетняя бабушка думает о чем-то своем, я быстренько разливаю суп по глубоким тарелкам. Рассольник заставляет меня многозначительно скривиться. Еще немного и вывернет.

     После минутного исследования поданной еды старушка недовольно восклицает:

     — Ну и что это ты мне дала?! Я столько не съем. Ты хоть себе положила?

     — Мы все делим пополам, — напоминаю негласное правило, плюхаясь на табуретку и прислоняясь спиной к холодильнику.

     Рука лишь механически путешествует от стола ко рту, а звон ложек болью отдается в висках.

     — Когда же я уже умру?

     Слышать от нее это — привычно, поэтому даже не давлюсь, а спокойно проглатываю жидкость. Это как слышать приветствия в школе шесть раз в неделю, как смотреть прогноз погоды, как просыпаться по утрам...

     Вот только я никогда не знаю, что на это отвечать. Как я, шестнадцатилетняя школьница, могу помочь ей?

     — Нет ну, Ольга Алексеевна, а мой выпускной, а свадьба?! Вы же обещали прийти!

     — Долго же тебя ждать, — смеется она, смотря немного в бок, неудачно сфокусировав зрение.

     — Так на это и расчет, — хитро улыбаюсь. — Потом еще что-нибудь придумаю!

     

     В зале пахнет старостью. Огромный шифоньер со стеклянными дверцами, внутри заставленный черно-белыми фотографиями, иконами и статуэтками Иисуса и Девы Марии, занимает почти всю комнату. На журнальном столике аккуратно лежит Библия, на которой изображен восьмиконечный массивный крест. И в довершение... обшарпанные обои. Переклеить бы, но я и не знаю как...

     Ольга Алексеевна медленно присаживается на кресло, а я опускаюсь на пол подле нее, чтобы привычно положить голову на ее хрупкие старческие колени.

     — Помню, как бежала... Так быстро! И упала... даже руку сломала, — сбивчиво рассказывает историю, наверное, уже в пятый раз, но я, не перебивая, слушаю. Она все говорит о ГУЛАГе, о голоде, о тяжелой работе, то и дело побуждая меня поежиться...

     — Я хочу их простить, но не получается. Странно, правда? — снова и снова спрашивает.

     — Разве? — хочется шептать, но ведь не услышит. — Нет, Ольга Алексеевна, это более чем нормально...

     — Помолимся?

     Ненавижу часовые монотонные молитвы, но покорно иду зажигать свечу, а после падаю на колени. Зачем-то молюсь тому, кто едва ли даже от скуки прислушивается к моим просьбам... к ее просьбам.

     Любовь к Ольге Алексеевне вытесняет гулкое раздражение, и я молюсь с новой силой.

     «Что там говорят? Я очень хочу выспаться, поможешь? Это вряд ли, да... Наверное, обращаются с чем-то более важным. Тогда, пожалуйста, хватит этих издевательств над ней... Она ведь почти не видит и одна не ест...»

     

     Украдкой поглядываю на стрелку часов. Уже пора... Уже давно пора.

     — Ольга Алексеевна, мне нужно идти... Еще же бежать на работу, — от неловкости кусаю губы. Ей не хочется, чтобы я уходила. Ей не хочется снова быть одной.

     — Иди. Разве я держу? — притворно удивляется она.

     Держит... Взглядом, грустной улыбкой, теплыми объятиями.

     — Я приду завтра.

     — С Богом, Лизочка.

     

     ***

     Простуда не щадит никого, вот и я стала ее жертвой. Слишком сильно мне не хотелось заразить ту, что и так не славится блестящей иммунной системой, потому пришлось отлеживаться дома.

     Воспрянув духом, или же просто телом, перебегаю через дорогу, чтобы уже через несколько минут оказаться на крыльце ее подъезда.

     Нервно ищу ключи... Ах, вот они! Не донося их до домофона, слышу противное приглашающее звучание. Взлетаю на четвертый этаж, будто на плечах не переполненный талмудами и едой рюкзак, а нечто невесомое.

     Дверь почему-то открыта... Гости? Невестка пришла? Или, может, кто из церкви?

     Рука тянется к массивной круглой ручке. Меня встречает... Лена.

     — Привет... А я думала, что ты в колледже, — удивляюсь я, увидев подругу. Обычно ее до выходных здесь не встретишь. — Отменили занятия? — Она молчит, смотря на меня в упор. — Лен, все в порядке?

     — Ольга Алексеевна умерла, — рассекает сердце с порога без прелюдий.

     Лена всегда скажет правду в лицо, ну а сегодня сбросит меня с обрыва.

     — Умерла... — повторяю я медленно, будто впервые услышала это непонятное слово из ее бледных уст.

     — Раздевайся, — почти приказывает она и уходить в глубь квартиры.

     От волнения к горлу подкатывает тошнота. Сбрасываю новые зимние ботинки, теплое пуховое пальто и шапку на дощатый пол и, перешагивая, двигаюсь дальше, словно на казнь.

     В зале горит свеча... или вернее сказать: догорает? Ведь этого хотела Ольга Алексеевна, верно? Умереть...

     Лена сидит на коленях. Похоже, тоже молится. А мне не хочется молиться. Мне хочется разнести эту комнату, эту квартиру, но я послушно опускаюсь рядом с ней. Ей тяжело...

     — Как? — еле слышно вопрошаю.

     — Понадобилась срочная операция. Она умерла прямо на столе. — Минута пугающего молчания. — Я знала, что это произойдет, — ровным голосом добавляет подруга. — Она лежала на полу, ей хотелось ледяной воды... Мы все знали, что это произойдет.

     В голове проносится тысяча образов, я закрываю глаза, но их становится лишь больше. Сознание напрочь отказывается подчиниться моей воле.

     — Почему ты не позвонила?

     — И что ты бы сделала?

     Удар за ударом нещадно ранят. И что бы я сделала?...

     Нет сил даже на слезы. Вина уютно окутывает и без того неживое сердце. Я не успела попрощаться. Я ничего не успела...

     Сейчас мой нелюбимый рассольник, съеденный с ней, кажется лучшим блюдом, заслуживающим появиться в мишленовских ресторанах. Сейчас все приобретает иной смысл...

     — И что будет дальше, Лена?

     — Похороны в четверг. Я не приду, — предупреждает она, и я недоверчиво вскидываю голову. — Не выдержу. Иди сама.

     Еще полчаса мы пялимся на этот чертов шкаф, переполненный воспоминаниями от края до края. Мертвыми, блеклыми воспоминаниями.

     Резко девушка поднимается со словами:

     — Поехали в больницу. Я хочу знать точную причину смерти.

     Понимая, что затея глупая, но спорить с человеком в состоянии шока — куда глупее, плетусь за ней.

     

     Маршрутка номер двадцать шесть, проезжающая прямо возле областной больницы, останавливается перед нами.

     Достав сторублевую купюру, протягиваю водителю.

     — За двоих, пожалуйста.

     Цены на проезд опять подняли, скоро на такси будет ездить дешевле. Карман наполняется звенящей мелочью. Уже предвкушаю, как она вывалиться дома из моих джинсов и закружится по ламинату, вызывая у матери приступ мигрени.

     Невольно разглядываю потерянную Лену... Светлое каре по шею, наполовину спрятанное под желтой яркой шапкой с пушистым помпоном, длинный нос с горбинкой, тонкие губы и пустой взгляд...

     — Я варежки потеряла, — заявляет она.

     Отрешенность... ее она, кажется, ощущает в полной мере.

     — Я принесу. У меня три пары.

     Буду врать родне, что потеряла. С недавних времен вранье — мое второе имя.

     Передаю ей ключи от квартиры Ольги Алексеевны. Она, в свою очередь, протягивает мне узорчатый платок.

     — Положишь в гроб.

     Мне вновь не по себе. Почему она оставляет меня?

     

     Учительница физики, что всегда ставит мне заслуженные двойки почему-то странно смотрит на меня, когда я отпрашиваюсь с ее урока на похороны. Ходить на похороны — это что-то из ряда вон выходящее? Мои первые... И мои личные.

     Миную завуча, избегаю ее проницательного взгляда. Эта женщина не из робкого десятка. Еще бы... ее любимая фраза при виде плачущего ученика: «Кто-то умер?» Никогда не думала, что смогу дать положительный ответ.

     — Сколько выпила? — привычный вопрос от Вероники.

     — Девять.

     — Не нужно так много...

     — Вероника, будто ты сама их не глотаешь каждый день! — срываюсь, не различая, кто мне друг, а кто — враг. — Прости... Я устала, сейчас не лучшее время. Завтра без меня. Сначала отпевание, потом хоронить, потом поминки.

     — Если что, позвони.

     Она меня обнимает. Все знают, как Ника ненавидит обниматься...

     

     ***

     — Когда вернешься? — вопрос от мамы, наблюдающей, как я поправляю на себе ее же черное платье. Вчера было офисным, сегодня станет похоронным.

     — Я не знаю, — честное.

     Она кивает и, попрощавшись, неторопливо уходит обратно в комнату.

     ***

     Сколько же людей собралось, что никогда ее не навещало. Одна из прихожанок церкви, зачем-то дарит мне подарок. Так мы... отмечаем, да? Ведь это то, чего Ольга Алексеевна хотела.

     Все смотрят, когда я подбегаю ко гробу. Пускай Лена оставила меня, но я ее не оставлю. Внутри уже не та старушка, которую мы привыкли видеть... сейчас она похожа на невольную бездушную куклу. Моя Ольга Алексеевна уже не здесь... Она исчезла из этого мира, но у нее не получится заставить меня забыть...

     ***

     Бесшумно присаживаюсь возле мамы. Она уже полчаса наблюдает за моими тщетными попытками отогреться.

     Прикладывая миниатюрную ладошку к моему лбу, вдруг говорит:

     — Тебе не холодно, Лиза, у тебя жар.