Как стремительно бежит время... Его бег похож на движение воды в громадной воронке. Сначала вода бежит по самой верхней окружности, потом спиралеобразно спускается вниз, все набирая и набирая обороты. Чем ближе она продвигается к узкому горлышку, тем выше становится скорость. Это мое субъективное ощущение времени.
В детстве время огромное, его так много вокруг ребенка, который познает окружающий мир. Сначала целое утро, потом целый день, потом целый вечер, которые вмещают в себя столько информации, что кажутся бесконечными. Время в этот период медленное, задумчивое, нескончаемое... Оно исчисляется минутами, чуть позже - часами, когда постепенно заполняется Tabula rasa. Здесь спешка не нужна, ведь именно в этот период человек формируется в личность.
В юности время становится более стремительным. Единицей измерения становятся сначала дни (день - ночь), потом недели (понедельник - воскресенье).
В молодости время, набирая скорость, напоминает стук колес на стыках рельсов и начинает считать месяцы (январь - декабрь, январь - декабрь), потом годы, и становится похожим на электричку, которая останавливается у каждого столба, оставляя в нашей памяти все остановки (20 лет, 21 год, 22... 23... 24... 25... 40).
В зрелом возрасте годы мелькают перед глазами, как окна скорого поезда, без остановки летящего во весь опор мимо вашей станции. Повернул голову влево - пятьдесят лет, повернул вправо - уже шестьдесят... Ту-ту!!!!! Только мы его и видели...
Просвет в воронке стал совсем узким, значит, скорость вот-вот будет космической! Оглянувшись назад, недоумевая, человек замечает, что жизнь промелькнула, как одно мгновение...
Время - удивительная субстанция. Оно - текущее, изменяющееся и одновременно неизменное. Мы говорим: "Это - было вчера, а это - будет завтра". Хотя ни "вчера", ни "завтра" не существует. Просыпаясь утром следующего дня, мы обнаруживаем, что "завтра" опять нет, а есть неизменное "сегодня", которое вмещает в себя и прошлое, и настоящее, и будущее. При этом каждый из нас, находясь здесь и сейчас, через минуту может мысленно переместиться в любой из периодов своей прошлой жизни, подтвердив этим теорию относительности Энштейна, которую я так незамысловато изобразила.
В обыденной жизни мы вообще не задумываемся о том, что время - категория философская. Мы просто живем, иногда с сожалением замечая его быстротечность, но радуясь удивительной возможности воскресить в памяти любой эпизод нашего прошлого...
Мартик, взять его!
Человек, прожив долгую жизнь, по закону природы ведет обратный отсчёт времени и возвращается в детство. Вернее, в народе говорят "впадает в детство". Все понимают, что человек становится как дитя: отвечает невпопад, всё путает. И память становится удивительной: все, что было в детстве, помнится отчетливо, а что было час назад - уже нет.
На днях услышала анекдот, который точно отражает эту ситуацию: Две старушки пришли на чай к третьей. Попили и тут же забыли об этом. Снова попили... И так пять раз. Нагостились. Вышли во двор. Одна старушка говорит: "Настасья-то, жадная какая, даже чаем не напоила!" Другая отвечает: "А ты когда ее видела?"
Вот настало и мое время вспоминать о детстве. Некоторые эпизоды всю жизнь помнятся и просятся рассказать о них.
Выросла я в одном из районных центров Зауралья, где в годы моего послевоенного детства не было ни одного благоустроенного дома. Улица от маслозавода до окраины села была "нашим краем". Ребятня от мала до велика (от дошколят до 10-классников) играла вся вместе. Но это в каникулы или после школы. А днем, когда нормальные дети были кто в детском саду, кто в школе, играть мне было не с кем. Я была совершенно свободна и предоставлена самой себе. Свободу, надо заметить, я добыла в бою. Помню, осенью (мне было меньше четырех лет) папа повел меня в детский сад и по дороге рассказывал, что туда ходят все маленькие дети. Я шла в новых резиновых ботиках (это такая обувь, которая надевалась на туфли в сырую погоду), счастливая и гордая, что у меня боты как у Вальки, моей тезки и ближайшей подружки.
Подружка моя тоже в детский сад ходила, ее раньше устроили, т.к. она на полгода меня старше. После вольной воли, когда я, как кошка, ходила сама по себе, где вздумается, вдруг оказалось, что в детском саду надо всюду ходить строем: обедать, спать днем, гулять парами за ручку в районном саду. И, самое главное: нельзя вертеться, класть руки на стол, а надо держать их на коленках под столом, пока не подадут обед и не скомандуют "Кушайте". Да еще и драться нельзя, когда тебя обзывают. В первый же день я нарушила все правила и три раза стояла в углу. Моя свободолюбивая натура с трудом выдержала эту пытку в течение дня. Вечером, когда папа пришел меня забирать, я заявила, что больше в этот дурацкий садик не пойду. На второй день садик кончился, не начавшись, потому, что отец впервые увидел истерику своего всегда уравновешенного ребенка. Я орала так, что ему стало страшно за меня, и он сдался. Таким образом, я снова оказалась на свободе, которая мне грозила голодом. Мама работала на окраине села в райвоенкомате. На обед она не успевала приходить. Папа приходил, но я в силу возраста не ориентировалась во времени и часто, заигрываясь, забывала об обеде. Опоздав и оставшись голодной, пыталась дотянуться до застрехи, куда родители клали ключ от дома, но безуспешно. Ростом тогда еще не вышла. В общем, моя добытая в бою свобода обернулась для меня хронической язвой уже в студенческие годы.
Но это предыстория к событию, о котором я хочу рассказать, чтобы всем стало понятно, почему я такая самостоятельная. В то время у меня появился еще один дружок. Его звали Вовка Комогоров. Он жил за нашим огородом у старого, заброшенного кладбища в землянке, над которой ветвился огромный тополь. Этот тополь был местом наших игр. Мы лазали по нему, как кошки, устраивали на нем многоэтажные "дома". Но особый интерес у меня вызывала землянка, в которой Вовка жил со своей мамой. Помню, что он рос без отца. В послевоенные годы землянки были обычным явлением. К слову сказать, моя семья построила дом - пятистенок в год моего рождения, а до этого также жила в землянке.
Мне было интересно обследовать Вовкино жилище с одним окном, возвышающимся прямо над землей, земляные ступеньки, ведущие от входных дверей вниз, и земляной пол. Просто голая земля, которую подметали веником. Зимой на пол клали самотканый половичок, который не спасал от холода, но добавлял уюта. Помню, меня поразили нары (думаю, слово произошло от глагола "нарыть"). Это большой по размеру и высокий земляной выступ, примыкающий к стене землянки и покрытый досками, который использовали в качестве кровати. В землянке была обложенная кирпичом печка-буржуйка, спасшая в годы войны не одну жизнь. Нищета, одним словом. Но нам, детям, не видевшим иной жизни, все казалось нормальным.
Вовка, как и я, был "вольным казаком" (в детский садик не ходил). Играли мы с ним самозабвенно и очень дружно. Тогда он был мне даже ближе, чем моя подружка Валька. Деревенский обычай называть всех уменьшительными именами сейчас выглядит грубовато, но тогда всех так называли: Валька, Надька, Томка, Галька. Целыми днями летом мы играли с Вовкой то рядом с землянкой, а то и прямо на заброшенном кладбище. Правда, на нем еще были отдельные могилы, за которыми ухаживали родственники умерших. Это наводило на нас страх, но тем интереснее было играть.
Расстояние между кладбищем и огородами жители села использовали как пастбище для мелкого скота. Помню, вбивали колышек, за него привязывали теленка или козу, чтобы они паслись недалеко от дома и не могли убежать.
В тот день мы с Вовкой сильно поспорили. В пылу спора он обидно меня обозвал, а потом мы с ним впервые подрались. Он сильней меня оказался, мужичок все же, хоть и ровесник. Крепко мне тогда досталось. Мы разбежались в стороны. Слезы бессилия душили мою маленькую душу от такой несправедливости. Так хотелось отомстить ему, напугать, что, не помня себя от злости, я крикнула: "Мартик, взять его!!!". А Мартик (наш теленок, маленький совсем) мирно щипал траву возле колышка и удивленно на меня вытаращился. Увидев, что теленок смотрит в нашу сторону и выставил рожки, Вовка вдруг остолбенел и напугался. Я же, оценив ситуацию, еще громче стала кричать: "Мартик, взять его, взять его!!!", как будто натравливала на своего закадычного друга не теленка, а свирепого пса Верного, который охранял наш двор. Вовка со всех ног кинулся наутек. А я, размазывая слёзы, не могла остановиться и вопила: "Мартик, взять его!!!!!" Остановилась я только тогда, когда услышала гомерический хохот дяди Паши и тети Нюры, наших ближайших соседей, которые метали стог сена за своим огородом, и стали невольными свидетелями Вовкиного позора и моей стратегической победы. Они так хохотали, что тетя Нюра упала со стога. Много лет они вспоминали об этой истории и весело смеялись над моей находчивостью.
Такими они и остались в моей памяти: молодыми, веселыми, несмотря на их горькую участь. Приемный сын, которого они воспитали, ни в чем ему не отказывая, выгнал их на старости лет из дому. Они умерли на чужбине, за тысячи километров от родного дома, уехав к каким-то очень дальним родственникам в европейскую часть России. И только эта история из моего раннего детства, связанная с моим дружком Вовкой и теленком Мартиком, не дает мне забыть их счастливого смеха...
КОМОГОРЧИК
Не дает мне покоя мое далекое детство. Манит и манит к себе воспоминаниями о том золотом времени, когда "деревья были большими". История, которую я хочу рассказать, как заноза, сидит в моём сердце и саднит, саднит...
Во время Великой Отечественной войны в моем селе был размещен детский дом, в котором жили эвакуированные из блокадного Ленинграда дети. Их родители либо погибли на фронте, либо умерли от голода в те лютые годы. Мы, местные ребятишки, воспринимали факт существования детей-сирот как данность. Детдомовцы (так мы их тогда называли) учились вместе с нами в школе, посещали разные кружки в Доме пионеров, занимались спортом. Они были дружными, стояли горой друг за друга. Правда, к чести местных ребятишек надо сказать, что сирот не обижали и даже не обзывали никогда. Жалели.
Иногда родители местных детей грозили своим чадам сдать их за непослушание в детский дом. Один раз, когда я в очередной раз набедокурила, вдруг услышала от мамы: "Если не будешь слушаться, сдам тебя в детдом". Именно так - сдам. Я очень испугалась. Этот страх навсегда поселился в моем детском сердце и стал внутренним цензором моих поступков. Когда в моей голове рождалась мысль о какой-нибудь шалости, тут же появлялась другая мысль по имени "детдом". Этакий моральный барьер, который было не перепрыгнуть. Я так самозабвенно любила маму, что оказаться вдали от нее было страшнее смерти.
Все дети любят своих мам, скажете вы. И будете правы. Но речь идет о такой любви, которую словами не описать. Я все время путалась у нее под ногами, при любой возможности старалась прижаться, чтобы обнять и поцеловать. Когда она брала меня на руки, то всегда приговаривала: "Ты моя неженка, ты мой "лизунчик", - удивляясь моей ранимости и постоянной потребности в ласке. Сама до сих пор удивляюсь, как на "деревенской грядке" вырос такой "фрукт" с нежной и ранимой кожей, такой глубиной чувств и разнообразием оттенков эмоций, такой наивной открытостью. Столько любви и нежности было в маленьком тельце, что они растопили и суровость отца, прошедшего жестокую войну с пленом и лагерями, и угрюмость деда, пережившего три войны и три жены.
Нас с мамой связывало нечто, не поддающееся объяснению. Она была мне и любящей мамой, и близкой подругой, которой я доверяла все свои секреты и девичьи тайны, и взрослым другом, который учил меня жизни и давал мудрые советы. Я серьезно относилась к этим советам, интуитивно понимая их правильность. Наша связь была на уровне душ, мы понимали друг друга с полуслова, ощущая себя единым целым. Прожив жизнь, я понимаю, что это очень редкое явление. В современных семьях непонимание между матерью и дочерью явление обычное, которое иногда приводит к открытой вражде родных по крови людей.
И вот, наконец, история, которую я хотела рассказать. Лето было в разгаре. Жарко и хочется купаться. Я, тогда еще "малява" менее пяти лет от роду, прошусь у мамы пойти на озеро. Она под палящим солнцем во дворе стирает в корыте белье на большую семью (по всей вероятности, был выходной день). Мама не пускает меня, говоря, что в солнцепёк не купаются, а то можно обгореть на солнышке. Тогда я прошусь пойти в гости к соседям (дяде Паше и тёте Нюре), которые любили меня, как родную, и привечали, обязательно угощая чем-нибудь вкусным. Мама отпустила, но ненадолго.
Привычной дорогой я быстро побежала в соседний дом. Зашла я в гости, как к себе домой. Соседи обедали. За столом с ними была незнакомая тётя (спустя годы я поняла, что эта женщина приезжала в детский дом, чтобы усыновить ребенка).
Дядя Паша (они с тетей Нюрой были бездетными, но очень любили детей) любил шутки и розыгрыши, а я в них с удовольствием участвовала. В этот раз он тоже разыграл целый спектакль перед незнакомкой.
- Это кто к нам пришел?- спрашивает.
- Я, - отвечаю.
- Да кто, ты-то?
- Да я - ваша дочка, Валя, - говорю (такими были установившиеся ранее условия игры).
- А какая у тебя фамилия?
- Тупикина (на самом деле это фамилия дяди Паши).
На этом месте дядя Паша обычно говорил:
- Ну, раз наша - Тупикина,, то садись с нами за стол, кушать будем.
Но в этот раз он почему-то нарушил традицию и сказал:
- Да нет, не похожа на Тупикину-то. Да ты, вроде, Колесникова?
Я, своим детским умом понимая, что конфеты, лежащие в вазочке на столе, в этот раз почему-то мне "не светят", с пылом кидаюсь доказывать свое мнимое родство:
- Да ваша я, Тупикина! Посмотрите, посмотрите, волосЫ-то ваши!!!- заплакав, я тянула себя за прядь русых волос, которые по цвету похожи на волосы дяди Паши (именно поэтому он всегда называл меня своей дочкой).
Не понимаю, почему я сделала ударение именно на последний слог, чем привела всех присутствующих в состояние восторга. До сих пор помню заливистый, добродушный смех, перемежавшийся многократно моим неправильно произнесенным словом. Дядя Паша, поняв, что шутка зашла далеко, обнял меня, вытер слёзы, посадил на колени и стал угощать такими долгожданными конфетами, приговаривая:
- Ну, раз наша, Тупикина, давай кушай. Да потом не уходи далеко-то. Играй в оградке (оградой в нашем селе называли двор дома). Я на это с радостью согласилась, поняв, что игра вернулась в привычное русло. Выделенные мне конфеты были быстро съедены, а просить добавки, я знала, неприлично. Делать больше нечего, и я потихоньку засобиралась домой. Взрослые со смехом наблюдали за мной. И вдруг незнакомая тётя говорит мне:
-Хочешь быть моей дочкой? Поедешь со мной в Шумиху? Я тебе новое платье и обувь куплю, каждый день буду конфетами кормить.
Я посмотрела на свои босые ножонки, потом на тётю, потом на оставшиеся в вазе конфеты. И так мне захотелось "сладкой жизни"!.. Время было послевоенное, голодное, покушать досыта не всегда удавалось, что уж там о конфетах говорить. И я ... согласилась. Тут же возникла мысль: "А как же мама? Что я ей скажу? Как я без нее буду?!" Но искушение было столь велико, что я побежала домой собираться в поездку.
Зашла во двор и еще у калитки спросила маму, где лежат мои сандалики. Мама встревожилась, спросила, что случилось. А я с присущей детям жестокостью выдала:
-Всё. Уезжаю от вас в Шумиху. Меня тётя берет к себе в дочки и обещает меня одевать, обувать и каждый день кормить конфетами.
- Уезжаешь? Почему?!
- Потому что вы меня не любите. Я же не ваша, я - детдомовская.
- Кто тебе это сказал???
- Никто, я сама догадалась. Прошу-прошу у тебя конфеты, а ты все время говоришь, что денег нет.
По прошествии стольких десятилетий я помню выражение маминого лица. Оно до неузнаваемости исказилось от горя и боли, которые я - маленькая дурочка - причинила ей. Она заплакала навзрыд, обнимая меня, крепко прижимая к себе и уговаривая:
- А как же мы с папой без тебя останемся? Мы же умрем без тебя!!
- Мамочка, миленькая, не плачь! Никуда я не поеду!!! Только не плачь! Не надо мне никаких конфет, пусть эта тетя другую дочку себе возьмет! - горько раскаявшись, закричала я, вдруг осознав, что натворила. Мое детское сердечко тоже рвалось от невыносимой боли и разом повзрослело. Именно в этот миг я осознала свою беспредельную любовь к маме и жестокость своего поступка.
Когда мы всласть наревелись, мама вытерла мне слёзы и отправила сказать шумихинской тете, что я никуда с ней не поеду. Она учила меня отвечать за свои поступки, моя мудрая мама.
Я вернулась к соседям. Они по лицу видели, зачем я пришла, но делали вид, что ничего не понимают. А я села на лавку, которая примыкала к русской печке, но у самых входных дверей, чтобы быстро сбежать, если вдруг меня начнут силой удерживать. Тетя хитро спрашивает, где мои сандалики. А я, не зная, как выпутаться из такой сложной ситуации, вдруг подпираю ручкой щечку и по-бабьи начинаю голосить-причитать, как над покойником:
- А Комогорчик-то мой остааааанется!!! (Комогорчик - это мой закадычный дружок Вовка Комогоров, который тут и вовсе ни при чем). Да как же он тут без меняааааа буууудет??? Да уеду я в дальнюю сторонушку! Да не увижу больше мою мааааамочку!!!
Реакцию взрослых мне сейчас не передать. Они оторопели. Повисла тишина. А потом вместо смеха раздались рыдания. Плакали все: и дядя Паша, и тетя Нюра, и шумихинская тетя. Только в этот момент они поняли, какое тяжкое испытание устроили мне своей шуткой, какой тяжелый выбор пришлось сделать маленькому ребенку...
Эта грустно-веселая история стала точкой отсчёта моего нравственного взросления. На всю оставшуюся жизнь в моей памяти сохранилось искаженное от горя мамино лицо. Осознание вины за боль, причиненную самому близкому и дорогому для меня человеку, до сих пор, как заноза, сидит в моем сердце... Не затмила эту боль даже трагедия, которую мне пришлось пережить в двадцать с небольшим лет: не стало моей любимой мамочки. Закатилось мое солнышко. Она умерла от рака, когда ей исполнилось 52 года. Не меньше пяти лет я догоняла на улице всех женщин, похожих на маму кто одеждой, кто походкой или поворотом головы, стараясь обязательно посмотреть им в лицо, с сумашедшей надеждой: "А вдруг это она?.." Фантомная боль как при ампутации органов (когда ни рук, ни ног нет, а они болят) не отпускает меня и теперь, спустя десятилетия со дня ее смерти. Я люблю тебя, мама. Покойся с миром!..
ЗЕНША
Удивительная, все-таки, штука - наша жизнь. Она похожа на таинственную планету, на чью орбиту центростремительной силой вбрасывается N-ное количество встречающихся нам людей, которые определенное время вращаются вместе с нами. Затем Некто всесильный производит сортировку, выбросив центробежной силой ненужное большинство и оставив только тех, кто станет нам или другом, или врагом. Эти две взаимоисключающие группы людей, объединенные одной задачей: научить нас главному в этой жизни - наши учителя.
Никогда не задумывались, со сколькими людьми вы знакомы или были знакомы в течение жизни? Можете ли назвать цифру: одна, две, три тысячи, а может десять тысяч? А сколько запомнилось? Вот и я о том же. Мы помним только тех, кто чему-то нас научил в этой жизни (добру или злу - неважно). Главное - они приходят в нашу жизнь в нужное время, чтобы дать нам урок.
Об одном таком важном в моей жизни человеке и пойдет дальше речь. Тётя Зина Журавлёва жила по соседству с нами, в доме Тупикиных, приютивших её с ребенком по доброте душевной. Тётя Зина ослепла вследствие тяжелого инфекционного заболевания, перенесенного ею в детстве.
Позже, когда подросла, я узнала не только название этой болезни (трахома), но и причину появления тёти Зины в семье Тупикиных. Родные выгнали её из дома за то, что она родила внебрачного ребёнка от бесстыжего насильника, который воспользовался беспомощностью слепой девушки. Не знаю, что это была за родня, если она так жестоко обошлась с попавшей в беду молодой женщиной. Я познакомилась тетей Зиной, когда дядя Паша и тётя Нюра - абсолютно чужие для нее и ее ребенка люди - уже приняли их в свою семью. В войну многие потеряли родных, но общее горе объединяло людей, вызывало к жизни лучшие человеческие качества: доброту, сострадание и милосердие. Я искренне любила и жалела эту кроткую, хрупкую женщину, которую предали родственники.
Дети интуитивно чувствуют хороших людей и тянутся к ним. Вот и я льнула к тете Зине, потому что чувствовала в ней бесконечную доброту и искренний интерес ко мне. Помню, как я, забравшись к ней на колени, проводила пальчиками по ее лицу, невидящим глазам, носу, губам в ответ на ее такие же действия. Мне казалось, раз она ощупывает мое лицо (так она "видела"), то и мне можно это сделать. Она мне объяснила, что глазки у нее всегда закрыты потому, что глазных яблок у нее нет, что они "вытекли" из-за болезни, поэтому глазницы провалились и впали, а веки срослись. Это было похоже на глаза покойной ныне прорицательницы Ванги, которую теперь знает весь мир.
Моя любимая тетя Зина с руками, заменившими ей глаза, была болезненно худенькой, высокой (так мне казалось в детстве), с искривленной от долгого сидения за прялкой спиной. Она все время работала (мыла в корыте вонючую овечью шерсть, теребила ее, пряла, вязала из этой пряжи носки и варежки), стараясь быть полезной своим благодетелям. Было в ее облике нечто трогательное, что вызывало теплые чувства: непоказная доброта, желание всем услужить и удивительная скромность. Невозможно было не любить этого человека.
Хорошо помню ее длинное ситцевое с передником платьице, через которое выпирали косточки, белый в крапинку ситцевый платочек на голове и неизменно добрую и странную, блуждающую (как будто, извиняющуюся) улыбку на бледном, почти сером лице. Она из-за слепоты не часто бывала на свежем воздухе.
Всякий раз, когда приходила к соседям в гости, я, по мере возможности, помогала тете Зине, становясь ее глазами. Именно у нее я научилась теребить и прясть на деревянной прялке овечью шерсть (тетя Зина называла ее "куделя"), затем сматывать ее в клубки. С тетей Зиной я научилась рубить для дяди Паши нюхательный табак, который она давала понюхать и мне. Мы с ней дружно чихали и смеялись друг над другом, когда кто-нибудь из нас чихал особенно громко. Я часто водила тетю Зину через огород в баню (у соседей бани не было, и мои родители всегда звали их в нашу), помогала ей вымыться, попариться. Она достаточно хорошо, как все слепые, ориентировалась в пространстве и сама могла найти дорогу в баню, но предпочитала ходить туда со мной. Я вела ее за руку, а она, осторожно переступая ногами, несла свой тазик с бельем и мочалкой. Такая удивительная дружба взрослой женщины и маленькой девочки.
Какой трогательной в своей кротости была эта хрупкая женщина, безропотно принявшая все удары судьбы, и какой сильной! Моя тетя Зина была знахаркой. Лечила детей от испуга и заговаривала молитвами грыжи. Женщин лечила от бесплодия, от порчи, от "надсады", используя народный способ с помощью массажа живота вправлять ущемленную грыжу.
К ней приезжали лечиться не только из Курганской, но и из Челябинской, Тюменской областей, и даже из Казахстана. Денег за лечение она не брала. Предполагаю, что люди платили ей благодарностью и какими-нибудь продуктами, хотя ни разу не видела, чтобы она что-нибудь получала за свою помощь.
При этом, положение ее в семье Тупикиных было зависимым. Помню, что тетя Нюра почему-то звала её Зеншей, хотя логичнее было звать Зиншей (от Зинаиды). Вообще-то обычай присоединять окончание "ша" к первой части имени (Коль-ша, Надь-ша, Валь-ша) характерен для восточной Сибири, а в Зауралье к имени принято добавлять "ка" (Коль-ка, Надь-ка, Валь-ка). У нас в селе только тетя Нюра называла тетю Зину на восточно-сибирский лад, а больше она никого так не звала.
В таком произнесении имени был какой-то унизительный оттенок. Или это моё чуткое ухо слышало особую интонацию, с какой оно произносилось?..
Тетя Нюра, как все люди маленького роста, была командиршей. В противовес тихому и глуховатому голосу тети Зины, голос у нее был высокий и резкий, фальцетный. Она редко бывала довольна, часто ворчала, поэтому безропотной тете Зине приходилось слышать колкие замечания в свой адрес. Она была девочкой для битья: виновата во всём, что бы ни случилось. Тетя Зина сносила всё молча, не оправдываясь. Только слёзы текли из ее изъеденных трахомой глаз.
Причиной конфликта между двумя женщинами было скрытое соперничество за любовь Витьки - сына тети Зины. Они обе не просто любили его, а обожали. Его баловали напропалую, ни в чем не отказывая. Первый велосипед - у Витьки. Первый транзистор и телевизор - тоже у него. За двойки его не ругали - нельзя, приступ может быть (он был болен эпилепсией). Витька же был хитрован, каких свет не видывал. Он извлекал выгоду из их безмерного обожания, по очереди выпрашивая подарки, в том числе и у дяди Паши. Вариант беспроигрышный. Если мама вдруг говорила "нет", он шел к тете Нюре, а потом и к дяде Паше. В условиях такой конкуренции Витька вырос махровым эгоистом.
Мирило тетю Нюру с тетей Зиной только то, что Витька тоже звал ее мамой. Повезло Витьку. У него был отец и две мамы: мама Зина и мама Нюра. Он так их и звал, чтобы не перепутать. Я понимала, что именно из-за него обижали тетю Зину, поэтому он вызывал у меня внутреннюю неприязнь.
Я очень жалела мою любимицу, всегда стараясь перевести разговор с опасной темы на нейтральную, рассказывая о чем-нибудь или изображая голоса домашних животных и птиц (моя способность к звукоподражанию сыграла в дальнейшем основную роль в изучении иностранных языков). Я была маленькой, но отлично понимала, что идти тете Зине некуда. Эта удивительная женщина подала мне пример просто ангельского терпения и всепрощения. Хлебнув столько горя, она знала цену людской доброты, понимала, почему так криклива была тетя Нюра, и заранее всё ей прощала.
Повзрослев, я тоже поняла, что и тете Нюре жилось нелегко. У нее не было детей, которых так любил ее муж. Присутствие в доме посторонней хоть и слепой, но более молодой женщины, не давало ей покоя. Ревновала она тетю Зину и к мужу, и к приемному сыну, которого любила без памяти. В силу моего возраста не могла я этого понять и сердилась на нее за то, что она обижала мою тетю Зину.
Только спустя десятилетия я смогла оценить величие души простых людей: дяди Паши (Павла Алексеевича) и тёти Нюры (Анны Митрофановны) Тупикиных, которые практически спасли от гибели молодую женщину с ребенком. Правда, этот залюбленный всеми ребенок сыграл в их жизни зловещую и, даже можно сказать, роковую роль.
Витька, которому потакали во всём, очень рано начал пить и быстро стал хроническим алкоголиком. Я думаю, что эта болезнь досталась ему в наследство от его неведомого отца - мерзавца. Он вымогал у своих приемных родителей деньги, даже бил их, уже стареньких и беспомощных, и выгонял из дома. Иногда то тетя Нюра, то дядя Паша прибегали одолжить у моих родителей деньги до пенсии потому, что Витька заставлял их это делать. Без памяти любя этого ребенка, который вырос в огромного и физически очень сильного мужика, они вырыли себе могилу.
Никогда не забыть мне дня, когда старички пришли к моим родителям и, буквально стоя на коленях, просили забрать их жить к себе потому, что Витька чуть не задушил дядю Пашу, требуя денег. Однако, папа, плача (это были первые слёзы, которые я видела в папиных глазах) вынужден был им отказать: наша семья из шести человек жила в маленьком пятистенке. В милицию Тупикины не заявляли, боясь навредить своему обожаемому монстру. В конце концов, они уехали в европейскую часть России к каким-то очень дальним родственникам и очень скоро умерли на чужбине...
Витька же остался жить в доме приемных родителей, женившись на какой-то тетке с детьми, которая была намного старше его. Они родили еще двоих совместных, которых нянчила моя покорная, жившая в вечном страхе тетя Зина. Она вскоре умерла, не намного пережив супругов Тупикиных. Витька умер следом за матерью от приступа эпилепсии, оставив маленьких детей сиротами.
Вот такая очень грустная история, из которой я извлекла несколько жизненно важных уроков. Спасибо моим учителям. Теперь я тоже знаю, что ни одно доброе дело не остается безнаказанным, хотя это не истребило во мне потребность помогать всем, кто в этом нуждается. Я знаю, что любовь может быть убийственной, если это любовь без меры, и поэтому старалась строго воспитывать своего единственного сына. Пословица "Терпение и труд всё перетрут", которую часто повторяла тетя Зина, научила меня трудиться и терпеливо ждать, когда черная полоса в жизни сменится белой. Сама удивляюсь, сколько его во мне, терпения. Другой человек давно бы обозлился на жизнь, которая принесла ему столько испытаний и разочарований, а я неизменно верю, что завтра всё изменится к лучшему. Только надо совсем немного потерпеть...