Охрима Николаевича Бульбака выставили из генералов, хотя сам он считал, что его "выбросили, будто изношенную портянку". Он не понимал себя вне службы. "Как же я теперь быть буду?"
В просторной квартире жили: генерал с женой, их дочь с мужем, двое внучат-бесенков и своенравная теща генерала Агата Тихоновна. Скучая по армии, Охрим Николаевич играл с внуками - Алешкой и Петенькой - в солдатики. Показывал и объяснял правила построения на плацу; выход из строя; подход к командиру; втолковывал им устав караульной службы. Однако олово не могло подменить генералу сладкое ощущение соприкосновения с "живым материалом". Он захандрил. По ночам до смерти пугал жену криками "В ружье!", "Тревога!" или "Вспышка слева!"
Однажды утром он встал со сна необъяснимо взволнованным и, когда семейство собралось на завтрак, объявил:
--Замечаю в моем доме, -- он выделил "в моем", -- тревожные наблюдения. Мало порядка и дисциплины. Мой долг исправить положение, пока не поздно. Каждое утро буду лично проверять исполнение норм гигиены и опрятность внешнего вида!
--Ты еще скажи, что станешь после нас в унитаз заглядывать! - громыхнула Агата Тихоновна прокуренным голосом.
--Мама! - взяв ее за руку сказала Наталья Павловна.
--Внимай, внимай ему, потакай - он дом в казарму превратит, салдофон!
Наталья Павловна умоляла мать взглядом быть снисходительной. Ольга и Сережа уловили взгляд генеральши, многозначительно перебросились им несколько раз и только улыбнулись. Чем старше родители, тем чаще их дети улыбаются, чтобы скрыть раздражение растущего деревца от соседства с высыхающим пнем.
На следующее утро Охрим Николаевич взялся за любимое дело с прямотой железнодорожной колеи и необратимостью взрывного процесса. Ходил по дому, отдавая лаконичные распоряжения и бухтя себе под нос: "Непорядок". Внукам игра понравилась. Они с охотой становились рядом, показывая деду почищенные зубы и вымытые руки. Наталья Павловна просила Ольгу и Сережу следовать примеру ребятишек: "Вы должны понять, что нашему папе надо время свыкнуться с цивильной жизнью. Пусть блажит! Это скоро пройдет. Мы ему поможем!" И лишь Агата Тихоновна наотрез отказывалась муштраваться, создав себе положение демобилизованного ветерана и была с Охримом Николаевичем на равных. Одного она не учла: в замкнутом и ограниченном пространстве, куда помещены два генерала, один из них либо становится маршалом, либо погибает при невыясненных и крайне загадочных обстоятельствах.
Охрим Николаевич стал проявлять к персоне non grata Агаты Тихоновны повышенный, но излишний интерес, нередко употребляя к ней запрещенный прием: стыдил ее перед правнуками, что она непричесана, с неухоженными руками и что она "расстрепуха". Очень скоро этот брутальный метод высасывания соков сопротивляющейся воли подействовал: Агата Тихоновна все реже выходила из своей комнаты, боясь встречи с "местечковым деспотом". Особенно же ее ранило то обстоятельство, что генерал отбирал у нее внимание постреленков, без общения с которыми она высыхала душой. Спустя месяц Агата Тихоновна осиротела в кругу родных; в ней что-то надломилось; она дрогнула, испугавшись искусственного, привнесенного одиночества, и выбросила белый флаг. Теперь под начало Охрима Николаевича стало шесть человек. С приходом "в строй" матери, дуновение слепого восторга подняло Наталью Павловну за облака блаженства. Абсурд происходящего запеленался в ней, зашорился неподдельным счастьем супруга... Когда в умах Сережи и Ольги внезапно возникал бунтующий порыв - на смену ему немедленно галопировал упоительный образ большой генеральской пенсии, приструнявший их мечты о свободе... Агата Тихоновна, будучи по натуре вольтерьянкой и обладая недюжим аналитическим даром, не сумела объяснить себе мимолетные, эфемерные причины, позволившие Охриму Николаевичу узурпировать власть над семьей...
При взгляде на яркие события через спектроскоп, можно рассмотреть мириады блеклостей и оттенков-пустяков, упрямо избегающих нашего внимания. Когда восходит солнце, мы думаем, что его родил горизонт. У бесконечного ряда мгновенных и неощутимых перемен нашего настроения есть свой предел, который мы и считаем событием.
Установив в семье привычное для себя течение жизни, Охрим Николаевич почувствовал на своих плечах непосильную мессианскую ношу, которую он решил облегчить, раздав ее по щепотке посторонним людям. В городе невозможно найти более постороннего человека, постороннее соседа. Применяя уже испытанную тактику, наш генерал принялся вычитывать соседским детишкам пространные нотации. С каждым днем они озорничали все меньше, что внушило их родителям почтение к Охриму Николаевичу. Вечносидящие у подъезда старушки, завидев вдалеке генерала, с испугом обрывали отгоняющие тоску сплетни. "Желаем вам здравствовать, Охрим Николаевич!" Он останавливался, хвалил их опрятный вид и как бы невзначай ронял: "Правильнее говорить - здравия желаем!" Упрямство и напористость вкупе с деланной ласковостью - залог успешной дрессировки. Скоро старушки подымались со скамеек ему навстречу, пожимали небрежно протянутую им руку и ухарски выпаливали: "Здравия желаем, Охрим Николаевич!". Дворник, баба Маня, от переполнявшего ее уважения к растущему авторитету генерала, между прочим наушничала ему о проказах мальчишек, о ссорах в той или другой семье, о белых событиях, происшедших в доме: о свадьбах, днях рождений, именинах. Словом, обо всем и немного больше. Охрим Николаевич беззастенчиво ходил по квартирам: кого поздравлял с радостью, кого журил за склоки, кому навязчиво предлагал помощь или участие... Два года утонченной и кропотливой "заботы" о ближнем зажгли звезду генерала на дворовом небосклоне. Каждое утро все жильцы дома N5 спешно выходили на улицу, строились по ранжиру в несколько шеренг. Генерал принимал парад у назначенных им "старшинах подъездов". Ему докладывали о произошедших за ночь событиях. "В третьей квартире умер жилец!" - "В двенадцатой прорвало трубу!" - "В сто двадцатой пьяный дебош!" Охрим Николаевич подзывал начальника тыла бабу Маню и требовал устранить течь в двенадцатой; на похороны собрать деньги; дебоширов он выводил из строя, объявляя им наряд вне очереди на уборку территории. Затем командовал: "Вольно! Разойдись!"
В близстоящих домах люди нашли только одно разумное объяснение столь дивному утреннему действу: "У них там кино снимают!" - и скоро потеряли интерес наблюдателей.
Агата Тихоновна очень сблизилась в это время с правнуками, у них появились свои секреты.
Но вот во дворе дома N5 начали появляться листовки, или "подметные бумажки" -- в терминологии генерала. Баба Маня - начальник тыла и разведчица в одном лице, -- потея от услужливости и робости перед командиром, рапортовала Охриму Николаевичу: "Источник выясняется. Ищем. Слишком уж законспирированная организация!" Листовки призывали к свободе, равенству и братству. Генерал в них именовался супостатом и самодуром. Однако оппозиция военной диктатуре сложилась только после появления рукописной листовки, гласившей буквально следующее: "Домовчане! Многострадальные со-домцы! Нам стало известно, что городские власти, признав наш дом социально опасным по психиатрическому признаку, решили огородить его колючей проволокой, чтобы зараза нашего сумасшествия не перебросилась на остальной город!" Это известие и стало началом великой освободительной революции, совершившейся за два с небольшим часа. Энтузиасты от оппозиции ходили по двору с транспарантами: "Даешь волю!", "Мы не рабы!", "Долой Бульбака!", "В отставку отставного!" Дети потешались бурлением страстей; старики неохотно, но все же признавали справедливость требований митингующих: образ колючей проволоки пронзал их своей действительной возможностью. Наконец, баба Маня вручила Охриму Николаевичу манифест, подписанный всеми жильцами: "Вот вам! Вы низложены!". "Глупые люди! - сокрушался генерал, -- Ведь пропадете без меня, потому что порядок - это я!.. Снаряд в одну воронку дважды не попадает!!! Это невозможно!.." Увы, попал...
Наталья Павловна вытребовала с матери клятву, чтобы та никогда не открывала Охриму Николаевичу тайну происхождения листовок. Тайну, о которой она случайно узнала. "У него слабое сердце! Он не перенесет удара, скажи ты ему, что теща и любимые внуки - зачинщики и подстрекатели его унизительной и горькой, второй отставки!"