Альба Георг : другие произведения.

Копьё судьбы-3

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

  
   Каранахи пьет вино. Рисунок на скале. Сокровенный свиток. Сон Шефнера. Старик в белом. Португальский миссионер. Жак Кабраль.
   Знаменитые строки. Знатный кофеек! "Верно, сам бес ему помогал".
   Сын Юрий тоже обрушивается на классика. Первый разрушитель России.
   Глеб Иванович защищается и дерзит. Речь заходит об адвокате.
   Адольф у карты Европы. Он явился вновь и заговорил.
   Птички и царь Соломон - странный сон Иосифа. Неудачная физзарядка и пропажа трубки. Звонок по поводу "контрреволюционных" спичек.
  
   Один за другим всадники спешились, вручив поводья шерпам. Согнав навьюченных яков в кучу, Каранахи раскупорил бамбуковую бутылку с местным вином. Допив ее до последней капли, он опустился на корточки, и принялся чертить на земле янтры, защищающие от злых чар. Затем, повернувшись лицом к горам, пропел заклинания, надвинул шляпу на нос и погрузился в дремоту.
   Скользнув взглядом по вертикальной стене, источенной кавернами и до блеска отшлифованной талыми водами, Шефнер вынул бинокль и нацелил его на грот, затянутый почти сплошной сетью тянувшихся вверх растений. Над сводом ясно виднелся высеченный и слегка оконтуренный охрой конь с лучезарным "Чинтамани" на высоком седле. Сам по себе счастливый символ еще ничего не значил и едва ли мог служить дорожным указателем. Скорее всего, просто отмечал кому-то памятное место.
   Шефнер развернул сокровенный свиток (копию, срисованную со списка в одном из монастырей) и попытался сверить его с местностью. Стилизованная гора на рисунке и один из ручьев, исчезавших в недрах, могли бы подсказать новое направление: неужели Шамбала? Трудность заключалась, однако, в том, что мандалу нельзя с полной уверенностью сориентировать по сторонам света. Верх ее мог указывать и на восток, и на юг, а цвет, отвечающий направлению, зачастую обманывал.
   Свернув свиток, Шефнер отправился на покой. Весь лагерь спал. И приснилось ему, что летит над чудесной местностью (на чем - непонятно: то ли на самолете, то ли он сам птица). Внизу отчетливо видны дикие мускатные рощи, фисташковые леса, где обитают быстроногие олени (видно, как они, словно молнии, проносятся меж деревьев), и необъятный луг, пересеченный змееобразной лентой реки. А дальше, слепя радугой, шумят голубоватые водопады, и белые лотосы в заросших прудах трепещут под ветром, и капли, вспыхивая звездами, перекатываются в чашах будто бы восковых листьев. Из воды, где быстро снуют пестрые рыбы, и стрекозы, распластав слюдяные крылья, дремлют на всплывших с рассветом кувшинках, поднимаются изъеденные веками ступени. Бесконечная лестница с драконами вместо перил ведет в гору, теряясь в зарослях буйно цветущей травы и кустарника. Это и есть граница Шамбалы?
   Какой-то седой человек, одетый как махатма, ответил:
   - В некой местности, которая не может быть открыта недостойным, существует расщелина, через которую перекинут легкий мостик, сплетенный из растений. Внизу поток катит бурные воды. Даже наиболее смелые из вас вряд ли решатся на такой переход. Мостик, подобный паутине, кажется ветхим и непреодолимым.
   - Я решусь! - твердо сказал Шефнер.
   - Тем не менее, он не таков, этот мостик, - продолжал старик в белом. - Тот, кто осмелится его перейти, попадет в ущелье несравненной красоты, в одно из наших мест к нескольким из нас, о которых ничего неизвестно вам, европейцам.
   Старик исчез, но появился экзотически одетый человек и при шпаге.
   "Сейчас так никто не одевается", - подумал Эрнст и спросил: - Вы кто?
   - Я португальский миссионер Этьен Кацелла. Хочу подтвердить вам то, что сказал человек до меня. Сказочная страна есть! Я свыше двадцати лет жил в Шигацзе и там умер.
   - Когда это случилось?
   - В 1650 году. Но если вы мне не верите, то вот мой коллега подтвердит.
   Появился еще один, одетый столь же несовременно.
   - Я Жак Кабраль. Мой друг говорит правду. Страна Кимбала находится севернее и граничит с государством Сы-по. Могу вам начертить маршрут.
   "Можно ли доверять этим чудакам? - засомневался Шефнер и проснулся. - Какой приятный сон! Хорошо, если бы он стал вещим..."
  

* * *

   - "Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Ни зашелохнет, ни прогремит. Глядишь, и не знаешь, идет или не идет... - Николай Константинович, стоя перед мольбертом, достаточно громко декламировал знаменитые строки.
   - Иду, иду, - отозвалась, подумав, что ее зовут, Елена Ивановна. - Кофе тебе принесла. Ты просил?
   - За кофе спасибо, матушка, а вот дальше послушай: "... его величавая ширина, и гудится, будто весь вылит он из стекла, и будто..."
   - "... голубая зеркальная дорога, без меры в ширину, - припомнила Елена Ивановна, - без конца в длину..."
   - "... реет и вьется по зеленому миру", - закончил Николай Константинович, и отхлебнул из чашки. - Знатный кофеек!
   - Опять за Гоголя своего принялся?
   - Почему "моего", матушка? Он такой же и твой, раз знаменитые строчки вспомнила! Великий писатель.
   - После того, как выяснилось, что он в могиле безголовый лежит, я к нему заметно охладела. - Матушка на всякий случай перекрестилась.
   - Он не виноват... "Любо тогда и жаркому солнцу оглядеться с вышины и погрузить лучи в холод стеклянных вод и прибрежным лесам ярко осветиться в водах". Красота, какая! А?
   - Верно, сам бес ему помогал, - проворчала, уходя, матушка.
   - "Зеленокудрые! Они толпятся вместе с полевыми цветами, - продолжал себе под нос художник, ловко орудуя кистью, -... и, наклонившись, глядят в воду и не наглядятся..." Что-то я здесь немного напутал, кажется. Память подводит: "... и не налюбуются, светлым своим..." Опять забыл!
   - "... и усмехаются к нему, и приветствуют его, кивая ветвями", - на выручил подошедший Юрий.
   - Правда, гениально? - наложив на картон очередной мазок, спросил отец.
   - А, что ты пишешь?
   - Да, я не о себе, о Гоголе спрашиваю! гениальные строчки?
   - Конечно, он гений, но и ты у нас тоже, - сказал Юрий, любуясь картиной.
   - Ладно! Нечего льстить... Как Гоголь природу описывает, а? - Отец отошел на почтительное расстояние и прищурился.
   - У Гоголя нет природы, потому что в природе самой по себе нет места для человеческой воли.
   - Как же нет? - вспылил отец и сделал неверный мазок. - Черт! А вот это: "В середину же Днепра они не смеют глянуть - никто, кроме солнца и голубого неба, не глядит в него. Редкая птица долетит до середины Днепра!"
   - Ему интересна не природа, а только сфера творческих свершений человека, - продолжил критику сын. - Пафос его - насилие пророка над миром!
   - Ишь, как на тебя эта статейка подействовала! - Художник что-то поправил на картоне и улыбнулся. - Вы с матушкой взъелись на бедного Николая Василича! Далась вам его голова! Тем более что потерял он ее, успев создать свои шедевры.
   - Он украинец в своей лирике и юморе. Но основное, религиозное в нем - от его польских корней.
   - Ты про то, что он Яновский? - художник снова отошел от мольберта и, наклонив голову, вновь прищурился. - "Чуден Днепр при теплой летней ночи, когда все засыпает - и человек, и зверь, и птица; а Бог один величаво озирает небо и землю и величаво сотрясает ризу. Звезды горят..." - Рерих запнулся.
   - Сначала там: - поправил сын, - " От ризы сыплются звезды".
   - Спасибо! Старею, и память отказывает... "Звезды горят и светят над миром, и все разом остаются в Днепре. Всех их держит Днепр в темном лоне своем..." Художник опять остановился.
   - "Ни одна не убежит от него; - продолжил сын, - разве погаснет на небе".
   - Вот, что значит молодая память! - воскликнул отец, кладя очередной мазок.
   - При всем уважении к его заслугам и литературным достоинствам считаю, что, так сказать, " ревизорство" есть суд над людьми и временем.
   - Сейчас ты скажешь, что он чуть ли не революционер и первый разрушитель старой России? - Художник, старательно смешивая цвета на мольберте, из-под седых бровей глянул на сына. Тот продолжал с обличительным пафосом:
   - Так оно и есть! Недаром Белинский ухватился за него...
   - И зачем Бахрушин подговорил тогда могильщиков? - Художник наложил последний мазок. - Готово!

* * *

  
   - Почему именно ко мне такие претензии?- попробовал защищаться Глеб Иванович. - И Троцкий, и Луначарский тоже масоны. Не знаю, к какой ложе принадлежал Лев Давидыч, а вот к какой Анатоль Василич принадлежал, знаю. "Великий Восток Франции" - вот как она называлась. Карл Радек и Бухарин тоже члены какого-то общества! И если говорить начистоту и до конца, то и Ленин с Зиновьевым были членами французской ложи! То ли "Союз Бельвиля", то ли...
   - До всех у нас руки дойдут, - перебив, пообещал следователь.
   - И до покойного Ильича?
   - Не богохульствуйте! С вами по-хорошему, а вы...
   Следователь зашелестел бумагами и, достав из кучи нужный листок, прочел вслух: "Удушив революцию, погубив революционные элементы крестьянства, большевики тем самым подготовили себе прочную и бесславную гибель в объятиях буржуазно-мещанского элемента и того же крестьянства, а, растоптав все элементы общественной самодеятельности, они отрезали себя и от пролетариата, как массы, как революционного класса в городах. Они, таким образом, выделили и обособили сами себя в новый, неслыханно беспощадный и глубоко реакционный отряд иностранных завоевателей". Как вы, коммунист, могли написать такое?!
   - Это размышления и не более того...
   - А вот дальше: "Империализм большевиков пока занят внутренней войной, и безнадежным старанием покорить страну. Однако занятость внутренняя может искать себе сил и во внешних завоеваниях. Но не нужно забывать происхождение большевизма, его корни, растущие из неметчины, благодаря чему он обречен, оставаться всегда чуждым народам России".
   - Что вы имеете в виду?
   - Неужели не понятно?
   - Поясните.
   - Ну, Карл Маркс, например...
   - Ах, в этом смысле... А вот еще тут у вас: " Человек есть Гроб Господень. Его надо освободить новыми крестовыми походами, и должно для этого возникнуть новое рыцарство, новые рыцарские ордена - новая интеллигенция, если хотите, которая положит в основу свою непреоборимую волю к действительной свободе, равенству и братству всех в человечестве. Эх, куда вас занесло, Глеб Иваныч! Как вы с такими мыслями могли возглавлять спецотдел ОГПУ? Уму не постижимо!
   - Это и не вашего ума дело!
   - Опять дерзите? Сейчас позову сменщика! Он покажет вам, где раки зимуют!
   - После Октябрьской революции моя установка по отношению к советской власти переменилась. Поначалу я был участником этих событий, но потом... Видя, что катится не туда, разочаровался!
   - Вы всегда были человеком с двойным дном, раз так долго таились. Эх, Глеб Иваныч, Глеб Ива-а... Вас посещал наш адвокат?
   - Вы о ком?
   - Об адвокате!
   - Калмыка-кавалериста, что ли "адвокатом" величаете?
   - Чем вам он не подходит?
   - Какой он адвокат, если двух слов связать не может?
   - А вы чего хотели? Цицерона, понимашь, какого-нибудь?!
   - Ну, хотя бы более-менее грамотного...
   - Ищь, чего! Это в вашем-то положении? Уж, какой есть! Дареному коню, как говорится, под хвост не смотрят! Между прочим, Кикеев-Хомутов дожидается вас в вашей камере.
   - Нельзя ли меня от него избавить?
   - Вы хотите, чтобы приговор немедленно привели в исполнение?
   - Нет! С чего вы взяли?
   - Да потому, что отбрыкиваетесь от адвоката.
   - Я не отбрыкиваюсь. Эта комедия мне наскучила... Ведь этот Микеев-Пипеев такой же осужденный, как и я?
   - Был... но мы его простили как социально близкого. Он из простых. Не то, что вы... Барин!
   - Какой я, к черту, барин?
   - Прекратите пререкаться! Увести!
   Две тени, отделившись от стены, метнулись к подследственному и, заломив ему руки, поволокли прочь.
  

* * *

   "Если мы вторгнемся в Австрию, то обнажим, таким образом, фланг Чехословакии, разбив одновременно железный обруч, которым Франция опоясала Германию после мировой войны".
   Адольф отошел от стола, на котором распласталась огромная карта Европы. Световой дождь гигантской люстры орошал эти, еще не ведавшие своей судьбы земли, государства и страны, как бы размывая и стирая их границы и демаркационные линии.
   "Я сумею не только вернуть Судетскую область, но и парализовать Чехословакию в стратегическом отношении! Оккупировав эту страну, охвачу с флангов Польшу. Маневры должны быть практически бескровны и выполнены при помощи "мирных маршей" под прикрытием дымовой завесы более или менее правдоподобной пропаганды. Обстановка в Европе резко изменится в нашу пользу. Подобный процесс явится современным эквивалентом в более крупном масштабе и более высоком плане классического искусства маневра для занятия выгодной позиции, прежде чем завязать сражение".
   Стратег прошелся по мягким коврам просторного кабинета. Ремни портупеи немного давили. Что делать? Терпи! "Выглядеть надо всегда подтянутым: не ходить же в пижаме?... Надо, чтобы все считали, что я хоть сейчас готов ринуться в бой. Поэтому и одет соответственно".
   За спиной послышалось легкое дуновение.
   - Это вы, генерал? Почему без стука? - обернулся фюрер.
   Но перед ним опять стоял Он. На сей раз не в латах, а в чем-то, подобным греческой туники. Голова снова пряталась под потолком, и лица рассмотреть не удавалось. Адольф и не пытался, боялся встретиться с Ним взглядом. Гость заговорил:
   - Своим развитием человечество обязано, прежде всего, умам сильным и злым. Именно они, всегда пробуждали дремлющие страсти. Ведь всякий порядок в обществе действует на страсть усыпляюще ("Какая верная мысль", - подумал Адольф.), а они вызывают к жизни дух сомнения и противоречия, пробуждают жажду чего-то нового, неведомого, неизведанного; они принуждают людей сталкивать разные мнения, разные представления об абсолютных ценностях ("Они - это я?"). Достигается это разными средствами: в основном оружием, нарушением границ ("Верно!"), дерзостным оскорблением признанных авторитетов, - но и новыми религиями и новой моралью!
   Каждому провозвестнику нового ("Это я!") присуща та же самая "злость", которая любому принесла бы дурную славу, но здесь эта "злость" находит такие неприметные формы выражения, что внешне она ничем себя не проявляет, и потому дурная слава тут не страшна. ("Он напутствует меня?") Ведь добрыми во все века считаются именно те люди, которые старые мысли закапывают как можно глубже и ждут появления плодов, они - пахари духа! Но придет время, и эту землю начнут осваивать, и тогда не спастись ей от острого лемеха зла. ("Настает такое время!")
  

* * *

   - Дай нам, царь, золотые короны твои! Они так прекрасны! Мы не видели ничего более чудесного, Соломон, - попросили удоды, резвившиеся в царских покоях.
   - Птички, - улыбнулся царь, - но ведь тяжела корона моя! Как можете вы желать возложить на себя такое бремя?
   - Хотим, хотим! - защебетали пернатые. - Дай, дай!
   Царь призвал своего мастера и приказал:
   - Сделай им маленькие короны по образцу моей и прикрепи на их дурьи головы!
   - Слушаюсь, повелитель!
   Мастер выполнил приказ. Прошло время... Птички снова слетелись и с защебетали возле трона:
   - Царь, освободи нас от корон. Прав ты, мудро предупреждая, что за блеском и очарованием скрывается тягота. Освободи нас!
   Под тяжестью золотых корон их маленькие головки поникли одна за другой.
   - Видите, неразумные, чем кончилось ваше стремление к блестящему? Будь, по-вашему! Снимут короны, но носите отныне всегда на себе напоминание о неразумном стремлении вашем. Будут на ваших головках короны из перьев. Они не столь тяжелы. Но теперь вас назовут "птицами царя Соломона".
  
   Иосиф открыл глаза: день безнаказанно бродил по кабинету, заглядывая во все закоулки, под стулья и даже под диван, шарил по книжным полкам шкафа, отражаясь от стекла зайчиком на потолке. Пылинки радостно плясали в веселых лучах, приветствуя день. Тяжелый табачный дух по-прежнему висел в воздухе.
   "К чему бы такой странный сон? Может от духоты? Что за намек? Что ли форточку открыть... Удоды, царь Соломон. Тяжело птичкам носить короны, а хотелось... Жаль, что не с кем поделиться. Ведь никому не расскажешь. Власик глуп, хоть и по-собачьи предан. Разве, что Адьке? Но он далеко..."
   Вождь медленно встал, потянулся, осмотрел себя. Опять спал одетым! Подошел к окну и приоткрыл скрипучую форточку. Наглый воздух бесцеремонно ворвался, распространяя подзабытую прокуренными легкими свежесть. Иосиф глубоко вздохнул. Так, что голова на мгновенье закружилась. Такое уже случалось и ранее. Отвык от свежего воздуха совсем: в кабинете да в кабинете, меняя папиросы на трубку и наоборот. Попробовал сделать что-то подобное зарядке. С трудом, крякая, присел. В коленях захрустело. Сделал какие-то манипуляции руками. Левая, вечно полусогнутая плохо подчинялась, напоминая об одной неудачной экспроприации в младые годы, там, в Тифлисе - какой-то банк брали. Еще немного помучавшись, попробовал поворачиваться в разные стороны. Почувствовав, что потеет, бросил физкультурные эксперименты. "Зачем идти против собственного тела, если оно не желает? Каждому свое, как говорится, да и не к лицу вождю так корячиться, как физкультурник на Красной площади. Вдруг Власик увидит? Нэ солидно! Лучше закурить. Привык натощак. Лучше взбадривает! Куда трубка подевалась? (Пошарил там-сям.) Нэту? Вот те на! Где? Ну, где же? Власика, черта, крикнуть или сразу охрану на ноги поднимать, да и кто мог спереть ночью? Кто мог сюда осмелиться проникнуть? (Наклонился, пошарил под кроватью) Вот она! Закатилась проклятая. Перед сном положил на тумбочку, а во сне, наверное, рукой и смахнул. Хорошо еще, что не раскололась... Может все-таки не курить натощак? Врачи-сволочи говорят, что вредно! А, если врут специально, чтобы.... Ах, вот! Чуть не забыл. Надо насчет спичек позвонить, устроить разнос: почему тухнут? Не есть ли это прямое вредительство делу социализма? Ведь и вправду в этом злой умысел прослеживается. Но удобно ли самому звонить наркому легкой промышленности? Не слишком ли велика честь? Позвоню на Лубянку Николаю Ивановичу. Он пускай по своим каналам провентилирует этот вопрос. Правильно, правильно! Ежов сразу здесь усмотрит заговор и вредительство. И будет прав!"
   Вождь, наконец, задымил, поборовшись, некоторое время с "контрреволюционными" спичками и убедившись в их преднамеренном нежелании гореть (заговор налицо!), потянулся к телефонному аппарату.
   - Николай Иваныч? Это я. (...) По какому поводу? (...) Вы знаете такой романс "Мой костер". (...) Причем "костер?" Притом, что там такие слова: "Мой костер в тумане блэщет, искры гаснут на лэту..." Дальше нэ важно! Так вот, спички, которые выпускает наша промышленность, тоже, как те "искры", "гаснут на лэту". (...) Почему гаснут? Хочу вас спросить. Я замучился, раскуривая трубку, - гаснут и все тут! Как можно такие выпускать? Кто у нас по легкой промышленности? (...) Ага, он! Вот я вам и поручаю спросить у него: нэ вредительство ли это? (...) Вот, вот! Желаю успеха! О результате доложите лично мнэ! Всего хорошего!
   Одна трубка лязгнула, упав на рычаг; другая, жалобно всхлипнув при очередной затяжке, вновь погасла. Начал раскуривать. Спички продолжали "бойкот".
   - Как распустились! А все потому, что слишком цацкаюсь с ними; слишком добр и мягок... С Ивана Грозного, надо брать пример или, на худой конец, с Ильича! Как, бывало, он картавил, брызгая слюной: "Каать, каать и еще раз каать, батенька!"
   День, словно испугавшись последних слов, стал сереть. За окном и в кабинете потемнело. Вовремя подоспевшие тучи упрятали легкомысленное солнце на всякий случай от возможного гнева Вождя.
  

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

  
   "Пристанище бессмертных". "Суры", живущие в горе. Становится все интересней. Ученый разговор по-русски. Радиограмма из центра.
   Свиток из Тибета. Подарки фюреру. Беседа с Гиммлером. Влажные ладони и Пакт с Россией.
   Распутин рассказывает: записка викария, знакомство с Настей и царской четой, "останавливатель" крови. Чтение мыслей. О женщинах.
   Воспоминанья, прерванные обедом. То грубость, то ласка. Визит кавалериста и признание.
  
   Экспедиция медленно, но верно продвигалась в глубь горного кряжа. За мускатными рощами, за рекой с ее водопадами и лотосовыми зарослями, за горами, укутанными лесами, виднелись пять заснеженных пиков.
   - Это великая Канг-чен-цзод-ига! - указал вдаль проводник.
   Шефнер заслонился от яркого сияния рукой.
   - Как это переводится?
   - "Пять сокровищ великих снегов".
   - Романтично! - воскликнула Ева. - Где-то там, у подошвы и есть тайный вход в заповедную страну?
   - В китайской мифологии Куньлунь считается пристанищем бессмертных, - заметил Бруно Бергер. - Но китайцы не смогли объяснить, почему их Олимп расположен так далеко от районов цивилизации.
   - До недавнего времени мало кто из китайцев отваживался на поездку в эту часть света, населенную враждебными тибетцами и монголами, - пояснил Каранахи.
   - Что за серебристый шар в небе? - спросил Шефнер, разглядывая что-то в бинокль. Все повернули головы. Действительно: над вершинами плавно скользило по воздуху странное тело, непохожее ни на аэростат, ни на самолет.
   - Это сур, - снова пояснил проводник, - он охраняет Шамбалу.
   - Что он собой представляет? - заинтересовалась Ева.
   - Что-то вроде газового облака, но оно живое, и обладает огромной убойной силой. "Суры" живут в горе и появляются в случае какой-то угрозы для Шамбалы.
   - Так мы угроза для нее? - Глаза Евы удивленно расширились.
   - Они заметили наше приближение. Волноваться не надо, - успокоил проводник. - Расстояние слишком огромно.
   - Вот бы "толстый Герман" обрадовался, если бы такие аппараты поступили в его "Люфтваффе"! - Шефнер вновь прильнул к окулярам, провожая удалявшийся объект.
   - Начинаются странности, - наклонился Пащенко к Кондиайну.
   - Да, становится все интересней, - согласился коллега. - Видимо, речь начинает идти о возможности существования областей пространства или целых миров, отличающихся от нашего по своим, как геометрическим, так и другим свойствам и особенностям.
   - По геометрическим свойствам четырехмерного " пространства-времени" тут могут быть самые удивительные неожиданности, - согласился Пащенко. - Например, при переходе из одного мира в другой может меняться направление или темп течения времени.
   - Если действительно окажется, что, помимо нашего мира, существуют другие миры или области, отличающиеся своей топологией, - начал входить в раж Кондиайн, - а легендарная Шамбала не иначе, как одно из этих мест, то будет ли достаточно для их описания наших обычных макроскопических понятий? Или потребуются какие-то дополнительные понятия, как это имеет место в физике микромира?
   - Вероятно, без дополнительных понятий не обойтись. Может потребоваться разработка нового аппарата и понятийного и математического, как бывает при создании любой новой фундаментальной теории.
   - Действительно, с какой меркой подойти к такому феномену, как несоответствие времен и сдвига во времени? Если бы это показалось кому-то из нас, а то - всем!
   -Ты о нашем пребывании в пещерах?
   - Да. Кто поверит, что пока мы карабкались под землей недели, здесь на поверхности пролетели месяцы, хотя мы не передвигались со скоростью света.
   - Если тут и применимы понятия эйнштейновской теории, то лишь в каком-то новом, еще неизвестном аспекте, но что поделаешь.
   - Как ты считаешь, имеет ли смысл в таких случаях, когда мы сталкиваемся с непонятными и еще недостаточно хорошо установленными фактами, пытаться дать им какое-то, пусть предварительное, научное объяснение, рискуя, что оно, в конце концов, окажется неверным. Или целесообразнее отказаться от таких попыток до тех пор, пока факты не будут в достаточной степени проверены? - Кондиайн глубоко вздохнул.
   - Лично я сторонник поисковых решений, пусть вначале очень шатких, имеющих мало шансов на успех. В сущности, говоря, фактов всегда не хватает, и никто не может сказать, когда их достаточно для построения надежных теорий, - подытожил Пащенко и посмотрел на притихших немцев, внимательно слушавших, ни слова не понимая по-русски.
  
   Радист протянул шефу кусочек ленты, только что полученного из Берлина сообщения.
   "Возвращайтесь Лхасу. Ждите дальнейших указаний. Гиммлер."
   - Возвращаться, так возвращаться, - пробубнил себе под нос Шефнер и сжег бумажку в пламени зажигалки. - В таком случае отбей им такой текст: " Ждем подарков Далай-ламе. Шефнер".
   - Слушаюсь! - и радист застучал ключом.
   "Что они затевают? Неужели вспомнили старую песенку о поддержке Тибета в его вооруженной борьбе с англичанами? Тогда я правильно сделал, что попросил "подарков". Они - оружие и стационарное оборудование - весьма понадобятся. Наверное, и "подарки" и отряд из нескольких десятков "специалистов" будут перебрасываться через СССР. Что и по времени короче, и вполне логично. Ведь наши страны скреплены узами дружбы... Наука наукой, а политика политикой!"
  

* * *

   Адольф внимательно вчитывался в свиток, присланный из Тибета. Никогда ему не приходилось получать столь экзотических посланий. Далай-лама писал:
   "Глубокоуважаемый господин Гитлер, правитель Германии! Да пребудет с Вами здоровье, радость покоя и добродетель! Сейчас вы трудитесь над созданием обширного государства на расовой основе, поэтому прибывший ныне руководитель немецкой экспедиции Шефнер не имел ни малейших трудностей в его пути по Тибету в осуществлении своей цели установления дружественных личных отношений. Более того, мы надеемся на дальнейшее расширение дружественных отношений между нашими правительствами. Примите, Ваша Светлость, господин Гитлер, наши заверения в дальнейшей дружбе в соответствии со словами, сказанными Вашей стороной. Это Я подтверждаю Вам! Написано 18 числа первого тибетского месяца года Земляного Зайца".
   Отложив письмо, фюрер открыл коробку с подарками. "Что он прислал?" В руках сверкнула серебряная чашечка с крышкой на тонкой ножке, украшенная драгоценными камнями. "Очень мило! А это что? Платок с тибетским узорам. Зачем мне платок? Вот еще какая-то статуэтка из бронзы. Не то медведь, не то собака - сразу и не разберешь! Не густо, однако..."
   Фюрер нажал кнопку.
   - Чего изволите, мой фюрер? - фигура рослого адъютанта выросла в дверях.
   - Попросите ко мне рейхсфюрера.
   - Слушаюсь!
   Щелкнули каблуки, и дверь захлопнулась, чтобы через минуту снова распахнуться - офицер в пенсне стоял на пороге.
   - Генрих, сколько тибетцев проживает сейчас у нас?
   - Около тысячи, мой фюрер.
   - Больше молодых или старых?
   - Молодых больше, мой фюрер.
   - А насколько они боеспособны?
   - Отлично подготовлены, - прекрасно владеют огнестрельным и холодным оружием, к тому же все они мастера рукопашного боя, мой фюрер.
   - В таком случае, поручаю вам создать из них специальное подразделение по охране рейхсканцелярии.
   - Будет исполнено, мой фюрер!
   - Только название отряду надо придумать поэффектнее... Ну, например, "Воины Шамбалы".
   - Прекрасное название, мой фюрер.
   - О создании отряда нужно сообщить Далай-ламе. Старику сделаем приятное.
   - Слушаюсь, мой фюрер! Разрешите идти?
   - Идите.
   Пенсне, прощально блеснув, развернулось на "сто восемьдесят" и исчезло за массивной дубовой дверью. Фюрер удовлетворенно потер вечно холодные, влажные руки и уселся за стол - работы у главы нации ни в проворот, а тут какими-то пустяками приходится заниматься... Вспомнился усатый правитель в далекой Москве.
   "Заключив пакт с Россией, я теперь почувстствовал себя уверенней.
   Москва сыта этим союзом и будет сохранять нейтралитет. - Мысли весело скакали в голове стратега. - Пока все складывается благоприятно для нас. Неправильные действия Англии, неожиданно предложившей свои гарантии Польше и Румынии, каждая из которых уже мною изолирована, на руку нам. Англия пошла на это, не получив предварительно каких-либо заверений со стороны России, единственного государства, которое могло оказать этим странам эффективную поддержку. Такой безрассудный шаг Англии был самым легкомысленным отказом от проводимой ею политики умиротворения и отступления, какой только можно себе представить. Теперь, в столь благоприятных условиях, у меня возникает почти непреодолимое желание напасть на Польшу!"
   Фюрер снова удовлетворенно потер более похолодевшие и увлажнившиеся ладони. Когда думал о великих свершениях и мозг лихорадочно работал, конечности всегда увлажнялись и холодели. Это, помимо близорукости, являлось вторым недостатком. Но нельзя быть абсолютно идеальным даже вождю нации.
  

* * *

   Григорий Ефимович, побродив по казематам и поняв, что никто не нуждается в его услугах, вернулся в камеру к Шандеревскому и, растормошив уснувшего, продолжил исповедь.
   - Так вот, судьба занесла меня в Петербург в 1902 году. Имелась у меня рекомендательная записка от викария Казанской епархии Хрисанфа к ректору духовной академии Сергию, где викарий просил обратить на меня внимание вообще и выдать мне денежное вспомоществование в частности.
   "Как грамотно стал выражаться", - порадовался Петр Сергеич. -Почему викарий к вам так проникся? За какие заслуги?
   - Да было дело! Неважно за что. Слухайте дальше, - снова начал безграмотничать Распутин. - В кибинете Сергия сидели ешшо двое или трое, и средь них - духовник царской четы Феофан. Я ему чем-то приглянулся... - Григорий Ефимович лукаво сощурил глазки и, покосившись на дверь, заговорил потише. - Феофан ентот и познакомил меня с Настей, жинкой великого князя Николая Николаича.
   "Нельзя никого хвалить даже мысленно, - поежился от словечек " ентот" и "жинка" Петр Сергеич. - Опять сыплет варваризмами!"
   - А опосля князь представил меня и царице.
   - Александре Федоровне? - подумал, что ослышался, узник.
   - Чаво глупость спрашивашь? Нешто у нас две было?
   - Извините, Григорь Ефимыч, это я так, по недомыслию. Все-таки тяжело так долго в одиночке сидеть!
   - Вот я к тебе "развлекателем" и приставлен для того!
   - Вы раньше говорили - "утешителем", - подловил на неточности узник.
   - Кака тебе разница? Один хрен мне: утешать али развлекать!
   - Ну и что, царица? - спросил примирительно Шандеревский.
   - Как завороженная уставилась на меня, а я чувствую: быть тебе, царица, моей! Ну, про себя, стало быть, думаю и говорю ей, и говорю, а она прямо вся уж не своя...
   - А царь, что же?
   - Да ничаво! И с ним познакомился. Ну, с ним, о чем поговоришь? Он своими царскими делами занят, а вот с ней поантересней...
   - Так вы, говорят, наследника исцеляли?
   - Исцелял! Было дело. У ихнего дитяти кровушка не хотела останавливаться. Болезть така, значить!
   - Гемофилия называется, - подсказал всезнайка-узник.
   - Не знамо, кака там "фелия", а токмо я ее, кровушку, завсегда останавливал! Тут меня и Николай жутко зауважал, а то раньше с подозрением относился: знаем, мол, ваши проповеди - с жинкой шашни крутишь. А щас и крыть нечем. Ихнему Алешке жисть спасаю! Чо бы без меня делали? Кровью бы, как есть истек... Вот!
   - Да, Григорь Ефимыч, великий вы человек! - воскликнул искренне Шандеревский, чувствуя горечь раскаянья: "Зачем лягал такого? Да пусть он выражается безграмотно! Разве в этом дело? Он кровь останавливает, а я по пустякам придираюсь, да еще и ноги в ход пускаю... Эх, нет мне прощенья!"
   - У вас заниженная самооценка, - вдруг вполне культурно выразился Григорий.
   - Вы и мысли читаете? - поразился узник и даже испугался: "От него, значит, ничего и не скроешь?"
   - А што не прочесть, коли кровушку останавливаю! - Григорий встал во весь рост (до этого сидел на табурете) и, распрямив плечи, посмотрелся в стену, словно видя отражение в ней. - Я ешшо мущчина ничаво! В самом соку... Пойду наведаюсь к своим бабам?
   - К тем самым? - уточнил узник, и, желая, наконец, получить объяснение появлению в камере красавиц, задал давно мучивший вопрос: - Так здесь и женщины сидят?
   - К тем, к тем, што у тебя были! Чо им не сидеть? Они тоже люди... Да и, как нам без них?
   Не дав узнику, задать еще какой-нибудь дурацкий вопрос, Распутин плавно вошел в то место в стене, куда смотрелся, и был таков.
  
  

* * *

  
   "Французскому учил некто Барбье, болтун, предмет наших насмешек и издевательств. Я у него почти ничему не научился, а грамматики вовсе не знал. Произношение не освоил тоже... Очень жалею, но что было, то было! И греческому мы почти не учились. Постоянного учителя не было, а приглашали из семинарии какого-то олуха по фамилии Волжинский, который едва сам знал по-гречески. Зато по Латинскому мы были счастливцы! Обучал Игнатий Михайлович Родзевич, состоявший под покровительством графа Строганова. Высокий, важный, точный. Он довел нас до того, что в 7-м классе мы читали Агрикулу, а Тит Ливий читался нами по целым страницам без запинки. Так что в университете я только забывал латинский язык. Но его звуки до сих пор мне дороги, и я не мало знал Вергилеевых и Горациевых стихов..."
   - Глебушка, открой окошко, принимай баланды плошку! - вывел из мечтательного оцепенения узника голос неожиданно, заговорившего в рифму,
   тюремщика. - Глебушка, Глебушка, на тебе и хлебушка!
   "Что за фамильярности? Раньше он так ко мне не обращался... Однако, как я размечтался, что и не заметил, что обед подоспел, - подумал узник, ставя плошку с быстро остывавшей жижей на столик и вооружаясь выданной ложкой. - Видать, я у них на особом счету, коль в камеру стали приносить, да и это нарочито ласковое обращение..."
   - Всем теперь по камерам разносить стали или только избранным? - решил подтвердить свое предположение Глеб Иванович.
   - Не твово ума дело! - ответили вдруг грубо, и окошко захлопнулось.
   - Ну, и черт с вами! - огрызнулся узник и, глотая баланду, вернулся к приятным воспоминаниям:
   "Полезен был также мне и учитель немецкого Герман Яковлевич Аппельрот. Он отлично знал словесность и давал для перевода учебник всеобщей истории, а затем повести детские, очень занимательные... автора не помню... Знания немецкого очень мне пригодились впоследствии".
   Ложка, быстро исчерпав содержимое миски, билась о ее дно, призывая обладавшего тонким слухом тюремщика.
   - Откушали? - спросило раскрывшееся окошко снова ласково, но грубо добавило: - Ставь, ставь сюдой! Али жопу лень приподнять?
   "Что это с ним: то ласково, то грубо? Может, такая мера воспитания - на контрасте?" - подумал узник и, не успев спросить, получил ответ.
   - Будешь с вами и не таким ешшо!
   "Как будто моя мысль прочел", - удивился узник и вновь вернулся к приятным воспоминаниям.
   "Об учителе географии и вспоминать смешно: до такой степени он плохо читал! Так что мои слабые географические сведения приобретены лишь привычкою, смотреть на карту при чтении книг. Даже тогда меня привлекал загадочный Тибет. Учитель на мои вопросы не мог ничего путного ответить... История, которой нас учили, даже не до начала Французской революции, была также слаба. Ее преподаватель Аполлон Александрович Ральгин, высокий, красивый щеголь, поступивший впоследствии на гражданскую службу и проходивший ее с успехом. Он читал по тому самому краткому немецкому учебнику, который я переводил для Аппельрота, и однажды, имея у себя в руках мой перевод, я смутил Ральгина, начав подсказывать то, что он будет говорить дальше..."
   За дверью послышалась возня и скрежет открываемых замка и засова. Скрипнули или, вернее, надсадно взвыли давно не знавшие смазки петли, и в щель проскользнули сначала безглазая улыбка, а затем и сам ее обладатель, калмык-кавалерист.
   - А "адвокат", - горестно улыбнулся узник. - С чем пожаловали?
   - Да, вот проститься пришел, - на сей раз, скрипнули, но нежно, кавалерийские сапоги.
   - Что так? - с безразличием приговоренного спросил узник.
   - Отправляют в командировку.
   - Куда?
   - В Тибет.
   - Да ведь недавно оттуда?
   - Опять! И с особым заданием.
   - С секретным? - Глеб Иванович скептически улыбнулся.
   - А как же! - крякнул кавалерист. - Но вам, так уж и быть, открою! Вы никому не расскажете?
   - Разве, что стенам или следователю.
   - Поручают ликвидировать врагов народа Пащенко и Кондиайна.
  
   Узник, давно решив ничему не удивляться, лишь почесал в затылке: - И вы согласились?
  
   - Раз партия велит, не откажешься! - узкие глазки подозрительно забегали, ища, куда бы спрятаться.
   Это заметил узник. "Ишь как застыдился. Значит, не все потеряно!" И осуждающе покачал головой: - Да, Василий... Как вас по батюшке?
   - Не важно, - глазки успокоились, найдя какую-то зацепку в каменном полу.
   - Вам не позавидуешь, - наседал Глеб Иванович, видя смущение гостя.
   - Не позавидуешь, не позавидуешь, - жалостливо запричитал Кикеев-Хомутов.
   - Один едете?
   - До границы будут сопровождать, а дальше один. Велят прикинуться паломником и примкнуть к какой-нибудь группе.
   - В чем так провинились наши знакомые?
   - Мало того, что не вернулись, но еще, как донесла разведка, присоединились к немецкой экспедиции, что уж совсем из рук вон. Предатели! - глазки, оторвавшись от пола, наполнились праведным гневом.
   - А немцы, что там позабыли?
   - Тоже, видите ли, Шамбалу ищут! - топнул сапогом кавалерист и схватился за воображаемую шашку на боку.
   - Им, зачем она сдалась?
   - Как же? Вся эта их свастика-мастика родом оттудова, да и себя они считают выходцами из Тибета... Ну, как их? Арийцы, что ли!
   - Вон оно что! Я, сидя здесь, совсем от жизни отстал...
   - Свидание окончено, - заворчало окошко, и зазвенели ключи.
   - Ну, прощевайте, любезный Глеб Иваныч, - направился к открывшейся двери бывший "адвокат", а теперь народный мститель и, зацепившись носком сапога за ту самую выщербинку в полу, куда прятал взгляд, чуть покачнулся, потеряв равновесие.
   - Дурной знак, знаете, спотыкаться перед дорогой. Плюньте через левое плечо.
   Гость исполнил и заметил сокрушенно: - Ох, не лежит душа к ентому делу! Ох, не лежит... - Железная дверь захлопнулась и залязгала всем, чем могла.
  
  
  
  

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

  
   Хирам и Соломон. Строительство храма. Недобрые взгляды и необоснованные требования. Молотком по голове. "Какой странный сон!"
   Утешитель продолжает рассказ. Приход кавалериста. Личное распоряжение Сталина. Прощание с кавалеристом. Дунька сваливается с потолка. Меню ресторана "Яр".
   Ученая беседа. Мир устроен совсем не так просто, как нам бы хотелось.
   Встреча с регентом Тибета. Торжественная церемония. "Возрожденная Вселенная". Торжественный обед. Странный всадник. Дискуссия о потребностях "немецкой души".
  
  
   - Я знаю, что ты известный на всю страну мастер-каменщик, и твоими постройками все восхищаются, - сказал Соломон Хираму. - Я вызвал тебя вот для чего: поручаю построить храм, который бы увековечил и меня и тебя, и чтобы равного ему не сыскать во всем свете.
   - Слово твое закон, всемогущий! Я и мои мастера тотчас примемся за дело.
   - Щедро заплачу! Но я слышал, что твои работники делятся на три разряда, и все не должны получать одинаково. Объясни почему?
   - Мы делимся на высших мастеров, средних и низших. Иначе и быть не может: каждый выполняет часть общей работы, и вознаграждаться должен соответственно. Нас строителей так много, что мы ввели специальные знаки и слова, чтобы одна группа могла отличить другую.
   - А не бывает ли из-за этого среди вас зависти и вражды? - почувствовал в подобном разделении что-то недоброе мудрый правитель.
   - О нет, государь, такие отношения сложились давно, и никто не восстает против этого.
   - Хорошо! Тогда немедля и приступай к строительству.
   - Слушаюсь, всемогущий и премудрый!
   Хирам откланялся и покинул царские покои.
  
   Строительство подвигалось быстро и успешно, и вскоре массивные и прочные стены потянулись ввысь, навстречу солнечным лучам. Храм имел три входа: на восток, запад и юг. Только с севера сплошная стена, потому что оттуда солнце не могло заглядывать в помещение. Царь платил щедро, в соответствии с разрядами мастеров, и казалось, все довольны. Но вскоре Хирам стал замечать на себе недобрые взгляды трех работников низшей касты. Они явно были чем-то недовольны, но вслух не высказывались...
   Обычный рабочий день. Наступило время обеда. Хирам спустился с лесов (проверял, как там идут дела наверху) и направился к восточному выходу, где дорогу ему преградил один из кососмотревших, по имени Йубела.
   - Я требую, Хирам, перевести меня в высшую категорию! Чем я хуже тебя?
   - У нас не принято требовать этого таким тоном, - удивился строитель. - Дай пройти!
   - Ах, так! - Йубела размахнулся длинной линейкой и ударил Хирама по шее, по-прежнему преграждая ему выход.
   - Ну, погоди! - держась за шею, Хирам направился к южным дверям. Знатный мастер посчитал недостойным вступать в рукопашную со своим подчиненным.
   - Переведи и меня в высший разряд! - потребовал другой заговорщик у южных ворот и тоже преградил путь.
   - Что вы с ума посходили? Пропусти!
   - Не пропущу!
   - Ты должен ждать и хорошо работать, время и терпение позволят тебе получить более высокий разряд, - попробовал разъяснить Хирам, но получил удар острым угольником в грудь.
   - Что с ними такое? - испугался Хирам и кинулся к западному выходу. - Бунтовать решили? Сейчас доложу об этом царю!
   Но и третий недовольный стерег его у дверей, и встретил тем же: переведи в высший разряд.
   - Я один это не решаю! Должен собраться совет, - начал объяснять Хирам, но, получив молотком по голове, упал замертво.
   - Кажется, готов! Похоже, мы перестарались! - Подбежали остальные. - Надо егос глаз долой! Завалим щебнем и мусором, а ночью вынесем и где-нибудь подальше закопаем...
  
   "Какой странный сон", - поморщился Шандеревский. - История возникновения масонства... Соломон, Хирам-строитель... Что только не привидится!
   Петр Сергеевич прошелся по камере, похрустел отягощенными отложением солей суставами, вспомнил о Распутине, но физзарядку делать поленился.
   - Вы меня звали? - вынырнул из темного угла Утешитель.
   - Не то, чтобы звал, но подумал... - неприятно поразился прочитанной мысли узник. - "Вот, проклятый приставала!"
   - Продолжения моей истории желаете?
   - Да, - соврал Петр Сергеевич, решив, что все равно от него не отвертишься, так пусть лопочет. - На самом интересном месте прервались...
   - Канешно, на антересном! - нарочито безграмотно согласился Утешитель. - Шашни с царицей, чем не антересно? Так вот-с, золотой вы мой! С тех пор из царицыной спальни и не вылазю!
   "Что он меня - "золотым"?" - брезгливо передернулся узник и натужно улыбнулся (лишь бы, гад, мысль не прочел!). - Ах вы, Дон-Жуан, этакий!
   - Какой ешшо "Жуван"? Не знамо таких! Я сначала в ейную спальню по лампадному делу проник - ну, как там зажигать, фитили подрезать - а опосля и по прямому стал бывать. Она-то и рада! Так она меня полюбила, так полюбила! Колька-то, муженек, все в политике да государственных заботах, а бедну бабу и утешить некому...
   - Стало быть, вы... Так вот, почему "утешителем" назвались!
   - Токмо и знаю, что всех всю жисть утешаю. Работа у меня така, голуба моя! - Утешитель удовлетворенно откинулся назад, забыв, что сидит не на стуле, а на табурете, и чуть не свалился.
   - Вы аккуратней, Григорь Ефимыч! - кинулся ловить его узник.
   - Ничаво, ничаво, не боись, не упаду! - сделал отстраняющий жест Утешитель. - Ловок я, брат, и прыток от природы.
   - "Вот, на тебе - теперь и "братом" назвал", - сел на место Петр Сергеевич. - Ну, что дальше было? За что вас в проруби топили?
   - Прорубь еще не скоро будет! Неча наперед забегать... Прежде того взъелся на меня иеромонах Илидор.
   - За что? - Петр Сергеич поймал себя на том, что искренне увлекся исповедью "героя".
   - А хрен его знат! Из зависти, видать! Он первый на мою жисть покусился. Подослал бабу одну! Феония звали, кажись. Она меня, стерва, ножом в пузо пырнула!
   - Это надоть! Вот, гадина! - вырвалось, точно икота, у Шандеревского. - "Ну, теперь и я от него мужиковщиной заразился".
   - Гадина, голуба моя, это мягко... Сука последняя! Ну, я этого Илидора, канешна, хотел за жопу взять, да он, гад паршивый, быстро в Норвегию умотал. А тама, говорят, про меня каку-то книжонку сварганил, где все вранье! - Распутин в сердцах снова пытался откинуться на несуществующую спинку и вновь был словлен бывшем на чеку, слушателем. - Он увез с собой письмо царицы ко мне. Выкрал, сукин сын! Оттудова енто письмо переслал другому подлецу, министру внутренних дел Маркову, а тот письмишко царю представил: вот, мол, жинка-то ваша чаво себе позволят! Царь осерчал и бучу ей устроил, но потом письмо сжег и меня простил. Понял, что я божий человек, и ей для пользы послан.
   - Ох, Григорь Ефимыч, от ваших историй дух захватывает! - воскликнул слушатель и на миг вспомнил о своей, хоть и менее, но тоже бурной молодости, так что кровь взыграла в жилах.
   В дверь робко постучали. Не как обычно, сапогом, со всей силы, а нежно, будто бы костяшками пальцев.
   - Кого черт несет? - на правах хозяина недовольно заорал "божий человек". - Опять мешают рассказывать!
   - Это я, Кикеев-Хомутов, - просочился в приоткрытую дверь калмык-кавалерист и встал на пороге. - Я, Петр Сергеич, с вами проститься пришел. И точно степной ветерок пронесся по камере, сдув хлебные крошки со стола, и даже запахло полынью.
   - Как проститься? А как же ваша адвокатура? - узник приветливо поднялся с койки навстречу другу степей. - Ишь, и суховей с собой принесли!
   - Какой суховей? - не понял он иносказания. - Это сквозняк... Перебросили меня на другой фронт! - Гость явно нервничал и бил носком сапога как конь копытом каменный тюремный пол.
   - На какой другой? Разве опять война?
   - Не война! Выражение такое! - вошедший внезапно успокоился и копытом бить перестал. - Иное дело поручают. Посылают снова в Тибет на розыск наших невозвращенцев.
   - Будете уговаривать, чтобы одумались?
   - Нет, уговаривать никого не велено. Приказано... ликвидировать, как врагов народа! Вот-с, - и кавалерист снова стукнул "копытом".
   - Как? - подался всем телом узник.
   - Разведка донесла, что они с немцами снюхались.
   - В Германию бежали?
   - Да, в какую Германию! Там в Тибете повстречали немецкую экспедицию и присоединились к ней, совершив измену Родине.
   - Немцы - это плохо, - покряхтел "божий человек". - Я их с четырнадцатого года терпеть не могу!
   - И как вы их будете, если не секрет, ликвидировать? Саблей или из ружья? - насмешливо спросил узник.
   - Да, наверное, в открытую не получится, - не понял издевки и беспомощно развел руками будущий мститель, но тут же мечтательно добавил: - Может, ядом удастся...
   - Ядом? - Внутри Шандеревского все закипело. - Как идете на такое? Ведь товарищами вашими были... Сколько мы вместе исходили!
   - Я еще тогда почувствовал, что они классовые враги... А теперь и подтвердилось. Вот с вами дело другое. Вы уже не опасны! А они на свободе ходят... Говорят, что это... - ну, убрать - личное распоряжение товарища Сталина.
   - И до него дошло? - удивился узник, чувствуя, как от волнения начали коченеть конечности.
   - А кто это? - сладко зевнул "божий человек", не понимая, что к чему и заскучал.
   - Это вместо Ленина. При вас его не было, - пояснил Петр Сергеевич. - И что Сталин?
   - Как узнал, что к немцам перекинулись, так велел сразу к ногтю.
   - От кого-то слышал, что с немцем щас дружба? - икнул, часто бывающий на воле Григорий Ефимович.
   - Дружба дружбой, - возразил "народный мститель". - Это там, в верхах, а тут случай особый, частный...
   - Яд выдали? - спросил Распутин. - Меня вон тоже не раз травили и ничего!
   - Еще нет! В последний момент... Так что, не поминайте лихом, Петр Сергеич, - потянулся с рукопожатием Кикеев-Хомутов. - Может, что им передать?
   - Передайте, чтоб вас опасались, - скривился Шандеревский, и протянутую руку не пожал.
   - Брезгуете, значит, - обиделся калмык. - Ну, ничего! Мы люди не гордые...
   Дверь, бывшая наготове - в глазок следили - выпустила гостя, а тосковавшие по смазке петли заржали степными жеребцами.
   - Зачем он нам это рассказал? - почесал бок "божий человек" и от скуки стал снова рискованно раскачиваться по-ребячьи на табурете.
   - По простоте душевной, - посмотрел на Распутина Шендеревский. - Ради Бога прекратите, а то, неровен час, свалитесь! Потом с вами хлопот не оберешься!
   - Со мной? Да я в огне не горю, в воде не тону! Лучше скажите, хотите продолжения моей истории?
   - Конечно, конечно! Тем более что он мне настроение испортил...
   - Сейчас, улучшим! - Распутин перестал раскачиваться. - Зачастили ко мне на Гороховую все кому не лень. Все чины, все сословия и звания! Помоги да устрой, да полечи, да словечко замолви. И мужики, и бабы. Холостые и женатые. И мужья, и жены... С ума сойти! С утра и до поздней ночи шли, шли, и шли... Угощал я их. Стол цельный день ломился. То уха с расстегаями, то торт с мадерой... Если хотите, щас Дуньку крикну, штоб принесла?
   - Не откажусь! С утра во рту ни былинки...
   - Дунь-ка-а-а-а! - завертелось под потолком, отражаясь от стен, точно это не камера, а собор с высоким куполом, превращенный большевиками в склад. Не хватало только вспугнутых голубей, ворон и их помёта на стенах.
   Дунька спрыгнула откуда-то сверху, стыдливо отряхивая юбку.
   - Ты, чо ента, как с неба свалилась? - От неожиданности даже вздрогнул Григорий. - В сортире штоль была, паскуда, коль юбку поправляш, али сношалась с кем?
   - Нету, Григорь Ефимыч! Просто гуляла там, на третьем этаже, - стыдливо указала на потолок девка и покраснела для правдоподобия.
   - Принеси-ка нам што-нибудь, проблядь ты этакая, - не поверил ревнивый Григорий, но дознания проводить не стал.
   - А чаво изволите?
   - Петр Сергеич, што желаете: уху аль торт, али еще што? - Он достал из-за пазухи, мятые листы, бывшие когда-то меню ресторана "Яр" и протянул узнику. Тот, быстро пробежав глазами список, и вспомнив печальный недавний опыт с ухой, предпочел десерт.
   - Ну, неси, окаянная! - Григорий шлепнул девку по комодоподобному заду и та, с легкостью бабочки, снова упорхнула под потолок.
   Узник задрал голову, - может там люк, какой? - но, ничего не обнаружив в ровной каменной кладке, спросил глупо: - А почему она не через дверь?
   - А хто ее, лешую, знат? Вот взбрело! Вроде бы и дверь на месте... Разве их, баб разберешь?
   - Ну, рассказывайте дальше, Григорь Ефимыч, - устал от не поддающейся уму галиматьи узник.
   - На чем остановились, голуба моя?
   - Как к вам народ зачастил.
   - Ага, вспомнил! Так вот, значит, и повалили...
  

* * *

   - Нам остается только найти способ преодолевать временной барьер не вдоль течения времени, то есть вперед или назад, а поперек! - сказал запальчиво Кондиайн и торжествующе посмотрел на коллегу.
   - Конечно, такое легче сказать, чем сделать, - спокойно ответил Пащенко. - Однако если физическое путешествие во времени является для нас маловероятной перспективой, то остается еще один соблазнительный вариант.
   - Какой?
   - Возможно, сны, призраки и прочие таинственные феномены, относящиеся к разряду мало изученных явлений, могут рассматриваться как чье-то вторжение в наш мир из параллельных вселенных.
   - Существует точка зрения, что все сущее есть лишь продукт деятельности нашего разума, что все события, которые, как нам кажется, происходят с течением времени, на самом деле существуют в некой бесконечной канцелярии, в которой каждое событие и состояние находится в отдельной ячейке.
   - Нам Кикеев объяснил феномен видений и картин прошлого, возникающих в этих местах. Здесь существуют накопители или отстойники всех прошлых мировых событий...
   - Странность заключается в том, что наше субъективное восприятие этого процесса иное: нам кажется, что время течет непрерывным потоком и нигде не накапливается и не останавливается. - Кондиайн задумался.
   - Мир устроен совсем не так просто, как хотелось бы. На каждом этапе развития науки наши знания можно рассматривать лишь как определенную степень приближения к истинной его картине, - сдержанно продолжал излагать Андрей Николаевич.
   - Но всякий раз новые наблюдения расширяют эти представления, - оживился Александр Борисович. - Так было и так будет всегда!
   - А как ты относишься к той точке зрения, что все бесконечное разнообразие Вселенной можно описать с помощью конечного числа фундаментальных законов, подобно тому, как с помощью десяти цифр можно описать бесконечное множество чисел натурального ряда?
   - Открытия последних лет в области астрофизики свидетельствуют о том, что эта точка зрения неверна, что истина противоположна этой точке зрения: природа бесконечно глубока.
   - Значит, мы можем задавать вопросы природе бесконечно?
   - Каждый очередной научный эксперимент, каждое наблюдение - это наши вопросы природе, вопросы, на которые мы надеемся, рано или поздно, получить ответ.
   - И все же наибольшее значение для прогресса науки, я думаю, - заволновался Пащенко, - имеют те случаи, когда природа либо дает на наши вопросы совершенно неожиданные ответы...
   - ... либо сама ставит перед нами еще более неожиданные вопросы, - закончил Кондиайн.
   - А какие идеи в современной астрофизике ты считаешь наиболее перспективными?
   - Лично мне больше всего импонируют идеи, связанные с предположениями о неевклидовости топологии Вселенной, о наличии в ней различных особенностей. На мой взгляд, от дальнейшего развития этих идей можно ожидать революционного прогресса.
   - Сюда, наверное, может и относиться вопрос о прерывности и непрерывности пространства и времени?
   - Конечно.
  

* * *

   Экспедиция Шефнера успешно, без приключений, добралась до Лхасы, где местные власти им устроили пышную встречу. Шефнер имел личную беседу с регентом Тибета Квотухту, прошедшую в теплой и сердечной обстановке: поговорили о последователях буддизма, как в Европе, так и в Азии, о мистическом единстве Восточной и Западной Свастик, коснулись политики.
   - Наши с вами хорошие отношения, - сказал регент, - сильно тревожат сэра Рихерсона, английского представителя здесь.
   - Ничего, ничего, - успокоил Шефнер. - Англичанам полезно немного поволноваться, а то они совсем там у себя на туманном острове обленились.
   - Господин Шефнер, я вас и ваших друзей приглашаю на церемонию приношения жертвы Вселенной! - заискрился гостеприимный лама в заключение беседы.
  
   - Благодарю вас, Просвещенный, мы обязательно будем, - учтиво поклонился Шефнер.
  
   Монахи в алых праздничных одеяниях в унисон произносили священные тексты. Нарочито низкие, рокочущие голоса сливались в невыразимое журчание, исходившее, как казалось, из обнаженного чрева Майтрейи. То была самая грандиозная статуя на высоком, расписанном красным лаком алтаре, где горели, потрескивая в растопленном масле, фитильки и курились сандаловые палочки. Симфонии красок и запахов вторил великолепно отлаженный оркестр. Глухо бухал барабан, свистели флейты, битым стеклом рассыпался звон серебреных тарелок, и нежной капелью заливались золотые колокольчики.
   Но вот смолк громкоголосый хор, и звон десятка гонгов возвестил о приближении кульминационного момента службы - выноса мандалы. Старшие ламы, взявшись за руки, пробормотали заклинания и, подхватив ритуальный диск на шелковое полотнище, словно только что выпеченный хлебец, поспешили наружу. Толпа зрителей раздалась, люди повалились наземь и поползли за "возрожденной Вселенной", целуя следы мудрых пастырей и, подбирая оброненные зерна, так как до этого - в начале церемонии - верховный лама осыпал зерном инкрустированный бирюзой и кораллами этот ступенчатый диск, концентрические ярусы которого символизировали оболочки иллюзорного мира. Ячмень и просяные крупинки, оставшиеся после принесения жертвы Вселенной, обретали чудесное свойство излечивать все недуги.
   На этом церемония закончилась. Однако народ не спешил расходиться. Шефнера и его товарищей пригласили по окончании службы на торжественный обед в их честь. Несмотря на строгости монастырских уставов, столы ломились от яств: рис, приправленный шафраном и кардамоном; картофель с маринованными овощами, едва проросший горох, кислое молоко и куриные яйца.
   Шефнер удостоился большой чести - сам верховный лама своими руками разбил скорлупу и выпустил содержимое яйца в чашку приглашенного. Появились на столе и заветные бамбуковые бутылочки, содержавшие огненную жидкость, настоянную на черных малюсеньких змейках. Поставили на стол и конические медные, украшенные серебряной чеканкой, сосуды с легким местным пивом, называемом "чангом".
   В помещениях поменьше, скорей напоминавших кельи, находившихся рядом с главным залом, где пировали, отвели места для отдыха дорогих гостей. Там находились лежанки и крохотные чайные столики возле них, на случай, если гостю захочется отдохнуть в перерыве между трапезами. На столиках стояло и легкое угощение: печенье с корицей и соленые орешки, лежали на расписных фарфоровых тарелках также горный лук и ягоды. Коль гостю станет холодно, то можно согреться - в углу стояли бронзовые грелки с углями и можжевеловой хвоей. Золоченое изображение Будды ожидало каждого гостя в его келье-комнате, празднично сверкая одеждой из золотой парчи; рядом стояли жертвенные чашки с водой и курительные палочки.
   Придя в "свою" келью, Шефнер заметил на стене красочный свиток: неистовый всадник с всклокоченными волосами летел в золотом пламени и черном дыму. В нижней части рисунка плескались синие волны. Из них вырывались три огненных снопа и расплывались на фоне зеленых холмов. Струи рвущегося из пучины огня, оттененные снежной белизной раскаленного пара, выглядели столь натурально, что Шефнер едва сдержал удивленный возглас. В огне белели оскаленные черепа и кости человеческих скелетов.
   "Кто этот странный всадник? - подумал Эрнст. - Некий повелитель демонов или черный посланец Апокалипсиса, снизошедший на грешную Землю?"
   Долго ломать голову над разгадкой не пришлось, - подоспевший сон свалил уставшего путешественника.
  
   - Позволительно ли считать все то, что дали миру немецкие умы достижениями всей расы? - обратился к коллегам Бруно Бергер, считавшийся признанным мастером затевать дискуссии. - Вправе ли мы сказать о том, что они сделали - это творение немецкой души?
   - В том смысле, что писания Платона есть проявление "греческой души"? - уточнил Шефнер.
   - Конечно. Вот, например, откровенное язычество Гете, является ли оно подобным признаком? - продолжил антрополог.
   - А Бисмарк с его политикой? - спросил Эрнст Краузе. - А может, наши политики и философы вообще не отвечают потребностям "немецкой души?"
   - Смотря, что считать "потребностями", - заметил Карл Винерт. - Потребности бывают разными: одному - это, другому - то...
   - Лейбниц опроверг Декарта, наверное, в соответствии с этими "потребностями", - улыбнулся Эдмон Гир.
   - А какой огромный вопросительный знак поставил перед всеми Кант, рассматривая понятие "причинности!" - воскликнула раскрасневшаяся Ева. - А Гегель, перечеркнувший все ранее привычные представления! Не есть ли у них это проявлениями той "потребности?"
   - Наш внутренний мир значительно богаче, шире, загадочнее, чем это представляется другим нациям, настроенным скептически к нам, - почувствовал Шефнер гордость за свой народ и заметил, что воздействие выпитой накануне огненной тибетской воды еще не прошло. И хмель бродит в голове.
   - Правильно! - поддержал антрополог, который тоже вчера изрядно подналег на крепкий напиток, да еще и мешал его с пивом. - Мы сомневаемся вместе с Кантом в непогрешимости и неприкосновенности естественнонаучных выводов, равно как и во всем том, что можно познать путем выявления причинно-следственных связей.
   - Все, что доступно познанию, представляет для нас, немцев, меньшую ценность, - выпалил, хоть и меньше других выпивший накануне, Винерт, но любивший распаляться по любому поводу. - В отличие от всех прочих латинян, мы прирожденные гегельянцы, даже если бы Гегеля никогда и не было на свете.
   - Верно, - забасил кинооператор и поморщился, вспомнив, как крепка была та настойка со змейками.
   - А Шопенгауэр с его пессимизмом характерен для нас, немцев? - лукаво обвел всех взглядом технический работник.
   - Не думаю, - сказал Винерт. - Его пессимизм связан с осмыслением проблемы "ценности бытия", но...
   - Ведь событие, - не дал договорить антрополог, - после которого эта проблема возникла, - упадок веры в христианского Бога и победа научного атеизма.
   - Мы, немцы, в отличие от других европейцев, дольше всех сопротивлялись наступлению атеизма, - напомнила Ева. - Разве не так?
   - Шопенгауэр стал первым и открыто убежденным атеистом, - добавил Шефнер. - Отсутствие божественного начала бытия он считал чем-то непреложным, очевидным и бесспорным.
   - А есть ли вообще в бытие некий смысл? - совсем ударился в крайность Винерт.
   - Надеюсь, что наше пребывание здесь ответит на этот вопрос, - решил Шефнер завершить никчемную беседу. - А что касается пессимизма, то мы сегодняшние - отнюдь, не пессимисты, иначе бы нам незачем было ехать на поиски Шамбалы. Политика наша храбрая, патриотизм веселый, национализм бодрый, и будем помнить всегда и везде наш замечательный девиз: "Deutshland, Deutshland iiber alles!"
  
  

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

  
   Мысли скачут. Гимназические годы и революция. Подселенец. Расстрел на помойке. Дурацкая рифма.
   В кабинете фюрера. "Микробы страха". Неужели я не прав? Призрак вновь явился.
   На приеме у ламы. Странное видение. Созвездие Орион и "крылатый конь". Перстень царя Соломона.
   Как в цветочном магазине. Визит и исповедь дамы. Новые методы ОГПУ. Кто эти актеры?
  
  
  
   Глеб Иванович вертелся с боку на бок на жесткой лежанке. Сон не шел - теснили воспоминания. "На какой бок не ляжешь, - не спится! Извертелся весь... Может, фамилия Бокий мешает? Какой я, и вправду, кривобокий!" Мысли скакали с пятое на десятое: то подпольная работа, то годы учебы, то... Не голова, а ипподром.
   "... гимназическая жизнь в последние годы сложилась весьма приятно. Я ничего не делал. Почитывал изредка древних авторов, по математике имел постоянную тройку, хотя соображал хорошо. Начальство в грош не ставил. У себя устраивал иногда попойки с товарищами, и многие уходили домой на четвереньках. Классом ниже учился некто Быстрицкий, плотный шатен в пенсне. С этим типом мы часто попивали коньяк даже во время экзаменов. Однажды, возвращаясь ночью, я спьяну разбил окно, и мы насилу спаслись бегством. Ох, и враль он был! Рассказывал, будто брат его, инженер..."
   Глеб Иванович почувствовал, что засыпает, и потерял на миг нить воспоминаний, но внезапно встрепенулся, и вновь обрел ее. Но последовательность событий нарушилась. Перескакивание мыслей бурно продолжилось:
   "... выпускные экзамены начались сочинением по русскому... Какая тема была? Что-то про Гоголя, кажется... "Поэзия Гоголя как могучий фактор..." чего-то там... "нравственного облагораживания" что ли? Не важно! Главное, что я один из всей группы получил "отлично". Через день успешно решил задачку по алгебре, тем не менее..."
   Снова мысль скакнула - теперь в революцию:
   "Союз борьбы за освобождение рабочего класса"! Как был рад, что вступил в него! Столкновение с полицией, арест, вмешательство и поручительство отца, освобождение... смерть отца, не перенесшего позора... Как жаль его. Но революция звала за собой! А теперь вот сижу здесь... За что и сам не пойму? Ведь служил им верой и правдой..."
   В дверь застенчиво (так показалось) постучали. "Опять, что ли калмык вернулся? Все никак не напрощается? Сколько можно?"
   - Кого черт...? Входите! - рявкнул недовольный узник. - "Поразмышлять не дадут..."
   - Это я! - возник на пороге новый персонаж.
   - Мокиевский? - поднял удивленно брови Бокий.
   - Я самый! Мне велено к вам подселиться. Говорят, вы здесь сильно скучаете. Вот они и...
   Вслед за Павлом Васильевичем тюремщик внес легкий топчан и бесцеремонно примостил его у свободной стены.
   - Ну, что, - опешил узник, - милости просим, как говорится... давненько не виделись?
   - Давненько, давненько, - радостно согласился вновь прибывший и стал двигать топчан, чтобы сделать по-удобнее.
   - Мне следователь говорил про вас... ну, что вас тоже ... Я сначала не поверил, но потом, зная, какие у них длинные руки... - Глеб Иванович с сочувствием посмотрел на собрата по несчастью. Тот, поддакивая, сокрушенно качал головой: мол, ничего не поделаешь. - А что слышно по вашему делу?
   - Да ничего. Они считают, что ваше и мое - дела безнадежные, - бодро заверил гость, ввинчиваясь в край своего топчана.
   - Кто "они?"
   - Ну, они... - Павел Васильевич вяло указал рукой на потолок. - Они считают, что нам с вами от "высшей меры социальной зажиты", как они выражаются, не отвертеться. Поэтому, собственно, и решили вас уплотнить мной. Чтобы я лишнюю камеру не занимал! Народ сюда поступает и поступает.
   - Вы хотите сказать, что тюрьма не резиновая?
   - Вот-вот, оно самое! Все равно нам с вами скоро отсюда выметаться.
   - Как?
   - Ну, на расстрел! - Мокиевский загадочно улыбнулся и начал елозить по койке, словно получил пулю в мягкое место.
   Глеб Иваныч, возвращенный услышанным в мерзкую реальность, усилием выдавил из себя глупый вопрос:
   - А где обычно приводят приговор в исполнение, случайно не знаете?
   - Случайно знаю! - по-детски передразнил подселенец. - Да, где пожелаете: хоть здесь, хоть во дворе на помойке!
   - На п-помойке? - даже заикнулся Глеб Иванович (такого ответа не ожидал!).
   - Ну, чтобы дополнительно унизить как классовых врагов, - Мокиевский гадко улыбался, точно зная, что подобной участи избежит - Понимаете, Глеб Иваныч?
   - Понимать, понимаю, да что здесь смешного, Павел Василич? - Бокий не был настроен, веселиться, "стоя у виселицы".
   Окошечко в двери заморгало, и веселый голос тюремщика прокричал:
   - Глебушка, Глебушка, хочешь хлебушка? - И выразительный кукиш просунулся в камеру, после чего оконце захлопнулось.
   - Чего он дразнится? - не понял новенький.
   - Наверное, надо понимать как новый элемент унижения, - помрачнел Глеб Иванович.
   - Не обращайте, внимания на дурака! У нас на этаже, где я раньше сидел, тюремщик злой и грубый был. Этот хоть шутит.
   - Вы думаете, этот не грубый? Еще какой! Сейчас придуряется...
   - Имеет поэтические наклонности, раз в рифму говорит, - улыбнулся Мокиевский, потягиваясь и позевывая. - А у вас теплей, чем у меня там было, да и воздух, кажется, посвежей.
   -Тогда и располагайтесь по-домашнему, - наконец улыбнулся узник, а в голове назойливо звучала дурацкая рифма: "Глебушка - хлебушка, ...лебушка - ...лебушка, ...ебушка - ...ебушка".
  

* * *

  
   - Несмотря на уроки всех предшествующих войн, вы хотите вести себя, как благородные рыцари? - обратился фюрер к группе лиц в мундирах, приглашенных в его просторный кабинет. - Вы думаете, война будет вестись наподобие турниров в средние века? Мне не нужны рыцари! Мне нужны революции!
   Фюрер нервно ходил вдоль заваленного картами стола. Слушатели стояли на вытяжку, - что еще скажет главнокомандующий?
   - Целью, я говорил об этом не раз, является - заставить противника капитулировать. Если его воля к сопротивлению будет парализована, убийство станет излишним, являясь, кроме того, грубым и расточительным средством для достижения цели. Окольный путь - вспрыскивание "микробов страха" в организм сопротивляющейся страны для подавления ее воли - гораздо более эффективное средство.
   - Что может являться "микробами страха"? - спросил кто-то неуверенно.
   - Танки, пикирующие бомбардировщики, парашютисты, - не задумываясь, ответил фюрер. - Они создадут беспорядок в тылу и нарушат коммуникации противника.
   - А как же сражения? - прозвучал следующий вопрос.
   - Нужно избегать наносить удары в лоб и постоянно стремиться найти уязвимые места, где противник окажет наименьшее сопротивление.
   - Вы против фронтальных штурмов?
   - А вы за рукопашный бой? - задал встречный вопрос главнокомандующий и даже улыбнулся, что было чрезвычайной редкостью и свидетельствовало о хорошем расположении духа. - Война должна носить скорее психологический характер: слова вместо оружия, пропаганда вместо снарядов.
   - Но нас этому не обучали, - пробурчал седеющий генерал.
   - Что ж, надо переучиваться, господа! Если в четырнадцатом году для разрушения оборонительных сооружений перед наступлением пехоты проводилась артподготовка, то в будущем надо вместо этого подрывать моральный дух противника.
   - Как? Каким образом? Словами? - послышались скептические возгласы.
   - Подобные приемы применялись еще в далеком прошлом монголами при Чингисхане! - фюрер явно был в ударе, и любовался производимым эффектом.
   - Монголами? При Чингисхане? -недоумевали многие офицеры.
   - Да. При подготовке наступления Чингисхан стремился найти влиятельных приверженцев в других странах, которые могли бы изнутри подорвать сопротивление этих стран, вызвать волнения и быть готовыми образовать новое, послушное ему правительство.
   - Это задачи разведки, - продолжали сомневаться скептики.
   - Не грех изучить и метод большевистской революции, чтобы открыть путь своим войскам, - продолжал шокировать аудиторию фюрер. - Нам нужно в подходящий момент использовать штурмовиков, которые должны проникнуть на территорию противника еще в мирное время под видом коммерсантов и экскурсантов и по получении соответствующего сигнала переодеться в военную форму противника. Их задачей будет: выводить из строя коммуникации, распространять ложные слухи и, если возможно, похищать видных общественных деятелей.
   Ну и ну! - недовольно сопели некоторые, излишне украшенные орденами мундиры. - Значит, больше не будет великих битв и сражений?
   - Это должно быть либо блефом, либо - простой военной прогулкой, - посмотрел на озадаченных офицеров фюрер. - Спасибо за внимание, господа! Совещание окончено.
   Смущенные офицеры покинули кабинет. Вождь остался один. "Неужели я не прав? Но пока что моя стратегия меня не подводила".
   - Я люблю храбрых, - услышал Адольф потусторонний голос. "Опять он явился, это сверхчеловек, мой покровитель?"
   Фигура внезапно выросла у окна, и яркий дневной свет за ее спиной не позволял увидеть черты лица призрака.
   - Не достаточно быть рубакой - надо также знать, кого рубить!
   - Я с вами согласен, - невольно вырвалось у фюрера, а фигура продолжала:
   - Часто бывает больше храбрости в том, чтобы удержаться и пройти мимо и этим сохранить себя для более достойного врага.
   - Верно, верно, - кивал Адольф. Апломб, который он минуту назад демонстрировал перед офицерами, куда-то подевался.
   - Враги должны быть только такие, которых бы вы ненавидели, а не такие, чтобы их презирать. Надо, чтобы вы гордились своим врагом. Для более достойного врага должны вы беречь себя, поэтому должны вы проходить мимо многих...
   - Понимаю, понимаю.
   - ... особенно мимо многочисленного отребья, кричащего вам в уши о народе и народах.
   "Где-то это я читал или слышал?" - вспомнил Адольф знакомые слова. - "Кажется, у Ницше... Так это дух великого Фридриха явился?"
   - Сохраняйте свои глаза чистыми от их "за" и "против", - продолжал призрак. - Там много справедливого, много несправедливого: кто заглянет туда, негодует.
   "Не важно, чей дух явился - главное, что идеи эти мне так близки." - И теплота разлилась в душе фюрера.
   - Заглянуть и рубить - это дело одной минуты: поэтому уходите в леса и вложите свой меч в ножны! Идите своими дорогами и предоставьте народу и народам идти своими - поистине, темными дорогами, не освещенными ни единой надеждой.
   "Уходите в леса" - надо полагать, иносказание, не иначе? - Фюрер продолжал чувствовать себя школяром в присутствии строгого учителя.
   - Пусть царствует торгаш там, где все, что еще блестит, есть золото торгаша! Время королей прошло: что сегодня называется народом, не заслуживает королей.
   "Справедливое замечание!".
   - Смотрите, как эти народы теперь сами подражают торгашам: они подбирают малейшие выгоды из всякого мусора!
   "Что имеется в виду?"
   - Они подстерегают друг друга, они высматривают что-нибудь друг у друга и называют это "добрососедством". О блаженное далекое время, когда народ говорил себе:
   - " Хочу над народами быть господином!" - процитировал Адольф ранее вычитанное.
   - Я рад, что ты знаешь это, ибо лучшее должно господствовать, лучшее и хочет господствовать! - сказало видение и исчезло, оставив после себя в кабинете резкий запах серы.
   - Фу, ты! Дышать нечем, - потянулся фюрер к форточке.
  

* * *

  
   - Я чувствую, что вы тревожитесь о близких, которых любите? - спросил лама Шефнера при очередной встрече.
   - Да. Как вы догадались?
   - Хочу помолиться о них. Вы желаете увидеть их?
   - Разве это возможно?
   - Смотрите на темное пространство за статуей Будды, и вы увидите ваших любимых, - тихо произнес монах.
   Сквозь легкие струйки дыма от курений Эрнст внезапно узрел странное видение: старуха мать, молодая жена и двое детишек занимались своими обычными делами. Дети спорили из-за какой-то игрушки, вырывая, ее друг у друга; жена колдовала на кухне, мать увлеклась вязаньем. Все мельчайшие детали одежды и обстановки - как на ладони... Видение также внезапно исчезло, как и появилось. Шефнер восхищенно посмотрел на монаха. Лама скромно отвел глаза и указал гостю на небо за окном, где наблюдались какие-то странные вспышки.
   - А это что?
   - Сияющие стрелы, которые запускает башня Шамбалы, Свечение исходит от камня, сияющего как бриллиант, хранящегося на высокой башне.
   - Чинтамани?
   - Да. Там на многоярусной башне с незапамятных времен хранится главное сокровище Шамбалы - камень счастья - дар владык созвездия Орион.
   - Созвездия Орион? Мы в пещере на саркофаге, где лежат трое гигантов, видели странную карту неба...
   - Вот-вот! Участок неба в районе созвездия Орион.
   - Так это космические пришельцы?
   - Тибетская легенда описывает "крылатого коня", на котором примчались на Землю гости с далеких звезд и принесли с собой этот камень Чинтамани.
   - Каков он?
   - Он имеет длину мизинца, сероватого цвета, блестящий, его форма подобна ореху.
   - Такой маленький!?
   - На нем высечены четыре иероглифа, неподдающиеся расшифровке. Когда камень темнеет, то скапливаются тучи, если он становится тяжелым, то проливается кровь. Если он издает треск, - приближается злой человек. Когда вспыхивает огнем, - мир находится на грани катастрофы и потрясений. Но когда над ним появляется звезда, - близятся мир и процветание.
   - Говорят, камень переходил из рук в руки?
   - Согласно преданиям, камень находился некоторое время в Урге. То было благоприятное время для Монголии и Китая. Тибетцы могли предсказывать будущее с помощью этого камня. Многие вожди и цари обладали, каждый в свое время, им. В числе их - Акбар в Индии, Соломон в Иудее...
   Несмотря на интересный рассказ. Эрнст почувствовал, что засыпает. Но голос ламы продолжал звучать, окрасившись в неузнаваемые тона:
   - ... свой перстень с чудесным камнем, в котором заложена основа мира, царь Соломон оставил на хранение своей жене, царевне Египта, а сам, изменив платье, сошел к народу и смешался в толпе, чтобы узнать все тайны жизни. Но хитер был и искусен египетский жрец, прибывший с царевной. Он меняет голос и облик, и под видом царя овладевает перстнем. А сам, бывший владелец, обречен на долгие годы скитаний, пока снова истина не восстановится. Он восходит на горы, опускается под землю, летает на странной машине по всему свету и даже посещает далекие звезды...
   - Соломон нанес ответный визит Ориону? - спросил, пробудившись на самом интересном месте, Шефнер. Пока дремал, казалось, что речь идет о нем самом, что он и есть Соломон.
   - Кто может снизу судить о снеговой вершине? - отвечал уклончиво монах. - Мы надеваем темные очки, чтобы защитить наши слабые глаза от этого невероятного блеска.
   - Следуя указаниям Библии, инженер Хаммон открыл в нынешней Родезии богатейшие рудники, - вспомнил Эрнст и просветил ламу. - Это оказались те самые, знаменитые "копи царя Соломона".
  

* * *

   - Ставь туды! А енто сюды! Да не туды, а сюды! - зычно командовал Григорий запыхавшимся тюремщиком, вносившим поочередно в камеру то кадку с полуувядшими рододендронами, то горшки отцветавших и цветущих азалий, то ящик ландышей, то горшки с еще какими-то малоизвестными растениями.
   - Пущай тута будет как в цветочном магазине, - объяснил удивленному узнику свои странные действия "божий человек". - Ну, таперича и ты заходь! - Он сделал знак кому-то за полураскрытой дверью, когда тюремщик внес последний горшок с гиацинтами и шумно поставил его возле параши. В камеру неуверенно вошла дама, которую Шандеревский ранее в "свите" Распутина не видел.
   - Вот ему и откройся, - указал Утешитель на узника и на табурет. - А сюды сидай, покамест я выйдусь-прошвырнусь и освежусь маненько...
   Григорий Ефимович удалился обычным способом через дверь. Дама послушно присела на краешек табурета и сразу взволнованно заворковала:
   - Послушайте, я хочу рассказать вам все! Не могу, чтобы никто не знал, что случилось.
   - Мне? - удивился Петр Сергеевич, разглядывая незнакомку. Худосочная брюнетка с карими глазами; хоть и не первой свежести, но еще не потерявшая своей привлекательности. Про таких говорят: "Уж осень близится, а грачи все еще не улетели".
   - Вы чужой, вы не знаете меня, вам не будет больно. Слушайте, слушайте! Ради Бога! - дама лихорадочно схватила и сжала руку узника, вместе с тем, усаживаясь основательней.
   "Эх, дурак, не успел руку отдернуть!" Дама сидела, съежившись в своем куньем меху, но он, казалось, мало грел ее узенькие плечи, потому что вся она мелко дрожала.
   - Что с вами? - спросил он тоном доктора. - На что жалуетесь?
   - Я теперь не знаю, как буду жить и что мне делать? - защебетала гостья, не выпуская шандеревской руки.
   - В чем дело? Вы больны? - креп в узнике врач.
   - Как вы думаете, со мной одной он так поступил?
   - Кто?
   - Гришенька.
   - Ах, он! - Петр Сергеевич догадывался, о чем пойдет речь, и сказал уверенно: - Он со всеми так поступает, поэтому не расстраивайтесь!
   Ее пальцы вцепились в руку, он даже почувствовал боль, и попытался высвободиться, но не тут было, - пальчики оказались стальными.
   - Я ему верила... За что так ужасно Бог наказал меня? За то ли, что я пошла к нему? За то, что послушалась? - Пальчики впивались больней.
   " За что мне боль причиняете?" - предпринял очередную, но безуспешную, попытку высвободиться Петр Сергеевич, и сказал с напускным равнодушием, неожиданно зевнув: - И за то, и за это...
   - Вам неинтересно! - вспыхнула дама и к радости Шандеревского ослабила "мертвую хватку", что позволило ему, наконец, выдернуть кисть. "О, слава Богу!" - обрадовался он и, понимая, что говорить правду неучтиво, сказал неправду: - Очень даже интересно! Продолжайте, прошу вас! Я не выспался, извините...
   Где-то тихо падали капли чьих-то слез (или только казалось), тускло светила под потолком вечная, никогда не перегоравшая, лампочка (о многом, ох, о многом, могла бы она порассказать), одуряюще пахли гиацинты.
- Нет, я все должна открыть вам! - решительно заявила дама, победив кого-то в себе. - Из любопытства пошла я к нему, а ведь видела его глаза, как у зверя...
   - Да, он такой! - согласился узник и подбавил страху. - У-у-ух, какой! Ужасный бывает порой...
   - ... он спросил тогда: придешь? И усмехнулся плотоядно. А я согласилась и пришла к нему вечером после причастия. Он ждал меня один, был разряженный...
   - Ох, любит наряжаться, - вновь поддакнул Шандеревский.
   - Вино на столе стояло, - продолжала она припоминать.
   - И это тоже любит!
   - Стал угощать. Я отказывалась...
   - Так и не выпили?
   - Ни-ни... Потом он вдруг схватил меня и поволок в спальню. Знаете, там у него угол, где на окне икона стоит?
   - Увы, я не был в гостях, не довелось, но верю...
   - Кинул меня на колени, сам сзади встал и шепчет в ухо: "Давай молись", и стал поклоны бить. И только я ответить успела, как полетела головой вниз...
   - Не ушиблись?
   - Он как зверь голодный накинулся! Последнее, что помню, как белье рвал, больше ничего...
   - У-у-ух, он у нас такой! Ну, а дальше?
   - Очнулась: лежу на полу, растерзанная, вся загаженная, а он надо мною стоит бесстыдный, голый.
   - Совсем?
   - В чем мать родила. Увидел, что я глаза открыла, и сказал со своей усмешкой подлой: "Ну, что сомлела? Скусу в тебе все одно, что в рыбе - холодна больно. Ешо дашь? А то, смотри у меня!" А-а-а, - застонала дама и, схватившись за голову, стала раскачиваться, отчего видавший виды табурет (часто его употребляли не по назначению - как орудие наказания - вот ножки и расшатались), предостерегающе заскрипел.
   - Полегче, полегче! - попридержал за рукав незнакомку Петр Сергеевич. - Не ровен час, свалитесь! - И, подпустив теплоты в голос, сказал:- Не стоит так убиваться! Оно дело житейское, с кем не бывало... Он ведь у нас тот еще Дон-Жуан!
   - Как оделась, - продолжала дама, прекратив раскачиваться, - помню смутно. Выскочила на улицу, поймала извозчика. Он спрашивает: куда ехать? А я даже забыла, где живу...
   - Чо на меня обижаться? - выглянул из-за кадки с цветами подслушивавший некоторое время Григорий Ефимович (Как появился никто не заметил). - Я ведь точно, как ентот Жуван! Бабам радость несу, а они не понимают свово счастия...
   - Раньше я в Бога верила, а он мою веру испакостил и убил, - продолжала дама взволнованно, ни чуть не удивившись внезапному появлению старого греховодника. - А Бог меня не защитил! За что все это со мной было?
   - Ну, ладно, будя! Облегчила душу маненько и довольно! - Григорий бесцеремонно выдергивал табурет из-под сидевшей. - Чо расселась как в ресторации?!
   - Нахал! Что вы себе позволяете? - гордо вскочила она.
   - Ну, неча принцессу корчить! Подь отсюдова, стервь неблагодарная! - замахнулся тяжелым табуретом коварный любовник. - А то тюремщика кликну, он тебе ягодицы намнет!
   - Негодяй, подлец! - дама с видом оскорбленного достоинства решительно направилась к двери, которая предусмотрительно открылась и выпустила ее.
   - Цветы уносить? - возник на пороге улыбающийся тюремщик (наверно, гад, подслушивал и подсматривал в глазок).
   - Уноси, - разрешил "божий человек" и уселся на отвоеванный табурет. - Порезвились, и хватит!.. Ну, понравилось, как я вас здесь развлекаю?
   - Так это все вроде пьесы, что ли?
   - Да! А вы думали всамделишно? - Утешитель, довольный произведенным впечатлением, расхохотался. - Просто органы ОГПУ опробывают новые методы содержания подследственных - лучше раскалываются на допросах, когда с ними вот ентак...
   - Ну, я до того им все рассказал...
   - Значит, вам спектакль прислали в знак благодарности, в награду, так сказать!
   - А вы Григорь Ефимыч, с какого здесь боку-припеку будете?
   - Мне поручено... - замялся Утешитель и потупил взор.
   - Так вы артист?
   - Все-то вам расскажи... Ишь, какой вы любопытный, Петр Сергеич! - хитро улыбнулся Распутин и похлопал заключенного по плечу. - Прощевайте, голуба моя!
   "Может, это известный артист?.. Да, да, да! Очень похож на... Как я сразу не догадался? Фу, ты, как его фамилия?" - узник поднял глаза, желая найти сходство с не раз виденным на сцене образом. Но вокруг - никого и ничего: ни кадок, ни ящиков, ни горшков с цветами, ни этого актера. "Как же его, проклятого, имя?" Была лишь только вечногорящая под потолком лампочка и отдаленное капанье не то воды из-под крана, не то чьих-то слез... "Как они так быстро сумели убрать декорации? Похлещи, чем в театре! А кто роль дамы играл? Кажется, это тоже известная актриса... И ее фамилию забыл - память подводит".
  

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

  
   Снова в глубь Тибета.
   Воспоминания тридцатилетней давности: Оскар Уайльд и Леонид Андреев, Метерлинк и Бальмонт, Северянин и Дягилев, Дмитрий Философов и Маковский, Бакст, Блок и Горький.
   Родственники и разговор о возвышенном: древние греки и Гомер. Тюремщик цитирует античного поэта. Повезло с охранником!
   Философствование узника. "Природа человека чрезвычайно многолика".
   Приход Дульсинеи и внесение дивана. Неудачное показывание ада.
  
   Экспедиция Шефнера снова продвигалась вглубь Тибета. Лошади чутки и послушны. Они покорно вступают в омывающие камни мутные от тающего снега ручьи. Когда ледяная вода обжимала непромокаемые голенища сапог, всадники непроизвольно подбирали поводья, и пригибались к холке. Спотыкаясь и скользя на валунах, и упорно противостоя течению, лошади замирали. Но затем самостоятельно находили кратчайший путь, выбирались на берег и продолжали трусить по гремящей гальке, по которой время от времени, выплескивая наверх грязную пену, бежали талые воды. От подвесного моста, предназначенного только для пеших, пришлось сделать изрядный крюк. Отмеченные на карте броды вздулись и стали непреодолимыми. Вскипающий опасными гребешками нефритовый поток тащил вывороченные камни и острые, источенные до невидимости, льдины. Всюду виднелись следы пурги, бушевавшей в горах почти трое суток. Течение слизывало края осыпей, несло, громоздя на завалах, поломанные стволы и вывороченные корневища. А через три дня ландшафт невозможно узнать: спустились по сухому руслу, поросшему ирисом со странными лучевидными листьями темно-синего цвета. Последние лужи быстро высасывало неистовое горное солнце, и черный гравий, теряя слепящий глянец, в одну секунду подергивался тусклой пленкой. Столь же мгновенно темнели влажные, сходящиеся за спиной лошадей лунки следов.
  

* * *

   Воспоминания тридцатилетней давности теснились в голове Николая Константиновича, мешая сосредоточиться на статье, над которой работал в данную минуту. Отложил перо и "плотину прорвало":
   "... После яркого и кровавого пятого года наступила непонятная и смутная эпоха. Все чего-то искали, оживленно спорили, волновались. А за всем этим чувствовались усталость, разочарование и пустота. Вместо миньона или котильона моих детских лет барышни разучивали перед испуганными мамашами кекуок и матчиш. Просвещенное общество приближалось к фокстроту. Студенты спорили об идеале современного человека. Здесь присутствовало и ницшеанство, и эротика, Оскар Уайльд и откровения нового века. В Художественном театре ставили "Жизнь человека" Леонида Андреева, наивную попытку обобщить жизнь... Значительно позже я посетил лечебницу для нервнобольных, где находился к тому времени писатель. Он встретил меня любезно, и походил на студента девяностых годов. При моем появлении вскочил с постели - студенческий обычай валяться на кровати днем. Андреев пил что-то похожее на чай из мятого жестяного чайника. И в качестве угощения, предложил мне сухофрукты, которые ел сам. Он имел полное сходство со своими портретами: ничего солидного или внушительного, тем более достойного...
   В том же театре шли "Слепые" Метерлинка и от символистского воя впечатлительные дамы заболевали неврастенией. Никто из них не предвидел, что через десять лет появятся пшенная каша и анкеты. Жизнь казалась чересчур спокойной, люди искали в искусстве несчастья, как дефицитного сырья. Начиналась эпоха богоискательства...
   Дамы носили струящиеся платья - зеленоватые, фиолетовые, лиловые. В моду вошли огромные шляпы со страусовыми перьями; из камней - аметисты, так гармонировавшие с лиловым шелком; вошли в моду и ... самоубийства!
   Участились всяческие литературные вечера. Бальмонт и Северянин задают тон. Таксомоторы постепенно вытесняют извозчиков. Гремит русский балет в Париже: "Дягилев, Дягилев, Дягилев" - пестрят газеты. Регулярно заседает в Петербурге религиозно-философское общество Дмитрия Философова.
   В 1908м году Театральный клуб на Литейном объявляет цикл лекций. Маковский читает про Родена. Потом я - о "Началах искусства". Затем Бакст - "Будущее живописи... и ее отношение к античному искусству" (если память не изменяет). И еще кто-то читал о чем-то. Блок ненавидит публику и клеймит ее: "... образованные и ехидные интеллигенты, поседевшие в спорах о Христе и антихристе, дамы, супруги, дочери, свояченицы в приличных кофточках..."
   Пожалуй, Блок прав! На улицах ветер революции гуляет, проститутки мерзнут на углах, люди голодают, людей вешают, а тут - многодумные философы, попы, лоснящиеся от самодовольного жира. Горький называл те годы "позорным и бездарным десятилетием".
   Я, как и многие, верил, что мы стоим в начале нового исторического пути; предчувствовал эти неслыханные перемены... Начала пошаливать печень. От чего бы? Приходится ездить пить воды в Виши, в Германию и Швейцарию, да и в наш Кисловодск...
   Елена Ивановна тогда большей частью летом с сыновьями жила в Павловске или в Прибалтике, а то и за границей.
   Когда они были в Швейцарии, я находился в Италии. Старшему четыре года исполнилось, а младшему около трех, но смышленые ребята. Юра бойко лопочет по-французски, и Светик не хотел от него отстать. Жаль, что не могли тогда нанять француженку..."
   Николай Константинович вернулся в реальность, взглянул на статью. "Сегодня дело не клеится. Ну, ее к лешему! Продолжу завтра. Ведь никто не торопит, а утро, как говорится, вечера..."
  

* * *

  
   - Брат мой, Борис, окончил Петербургский горный институт и стал хорошим инженером, потом преподавал там же. Он считается одним из основоположников отечественного горного дела, - делился сведениями о родственниках Глеб Иванович. - Сестра, Наталья, выбрала специальность историка и не один год преподавала в Сорбонне, а ваш покорный слуга, извольте, - сами видите...
   - Ну, ничего-ничего, - сочувственно развел руками Мокиевский. - Зато вы стали настоящим революционером, мой друг!
   - И что в итоге? Позор... Тюремная койка?
   - Ну, будет вам, Глеб Иваныч! Мне тоже нелегко... Давайте лучше поговорим о чем-то возвышенном.
   - О чем?
   - Например, о религии или философии... Если хотите, о древнем Риме или о греках...
   - Древних?
   - Конечно. О современных сказать нечего. Разве только сплюнуть?
   - Говорите. Давно не слышал о сынах Эллады, - в глазах Бокия засветился искренний интерес.
   - Ни у одного народа увлечение внешним миром не выразилось в такой яркой, вполне законченной художественной форме, как у них, - положил "первый камень" Мокиевский.
   - У древних греков? - недоверчиво переспросил Глеб Иванович.
   - Да. Всеми силами души они погружены в чувственный внешний мир, смотря на земную жизнь, как на законченное целое, и почти совсем не задумываясь о жизни вечной.
   - Это, пожалуй, верно! Как дивно прославляли они блага жизни земной, - добавил и свой "камешек" Глеб Иванович.
   - Какая чудесная картина развертывается пред нами в песнопениях Гомера! - положил и второй "кирпич" Мокиевский. - Земная жизнь человеческая во всех ее проявлениях предстает здесь пред нами, вся облитая лучами чарующей поэзии.
   - Гомер - гений античности! - согласился Бокий и отметил про себя, что дверь камеры слабо шевельнулась (или показалось). Не подслушивает ли тюремщик? Но, что он поймет в этом, пустая голова?
   - В песнях Гомера мы ощущаем как в целом, так и в частях, свежую, цветущую юность человечества. - Мокиевский перехватил тревожный взгляд соседа на дверь. - Что там?
   - Ничего! Показалось. Продолжайте.
   - Весь мир полон дивной гармонии и нигде нет разлада. Ни в жизни природы, ни в жизни человеческой. Даже несчастья, даже слезы не портят того жизнерадостного ощущения, которое возникает при чтении Гомера.
   - Интересно, есть ли в здешней библиотеке Гомер? - снова покосился на дверь Бокий.
   Подозрительная дверь мгновенно отреагировала и, колыхнувшись (значит, все-таки, подслушивали), голосом тюремщика ответила: - Хуже б не примера, коль читали б здесь Гомера!
   - Опять, сукин сын, в рифму норовит! - выругался Глеб Иванович.
   - Какой, все же, талантливый у вас тюремщик! - восхитился Мокиевский. - Может его пригласить, пусть тоже послушает, коль интересно? Эй, как вас?..
   - Ничо, ничо! Я и отсюдова послушаю, - заскромничали за дверью и петли смущенно скрипнули.
   - Ну, как угодно-с, - немного обиделся гомеровед. - Тогда продолжим! Так вот, несчастья у греков, даже слезы, не портят того жизнерадостного ощущения...
   - Вы это говорили, - поймал рассказчика на повторе сокамерник.
   - Извините...
   - Пущай повторит! - заступилась дверь. - Повторенье - мать ученья! "Вмешивается... Какой нахал!" - возмутился Бокий, но промолчал. - Они лишь не более, как игра света и тени в чудно-прекрасной картине, - продолжил Павел Васильевич. - Все божественно и человечно. Смысл жизни в самой жизни, в наслаждении ее дарами.
   - "Сладко вниманье свое нам склонить к песнопевцу, который слух наш, пленяя, богам вдохновеньем высоким подобен", - неожиданно задекламировала дверь, значительно приоткрывшись. - "Я же скажу, что великая нашему сердцу утеха..."
   "Откуда этот безграмотный охранник может знать такие стихи?" Все вскипело в Глебе Ивановиче - какое наглое вторжения хама в чужую епархию! Сосед умиленно слушал. А не в меру эрудированная дверь продолжала удивлять: "Видеть, как целой страной обладает веселье, как всюду сладко пируют в домах, песнопевцам внимая, как гости ("Когда он закончит, наконец?!" - ярость переполняла Глеба Ивановича) рядом по чину сидят за столами, и хлебом и мясом пышно покрытыми. ("Экий молодец! - мысленно восхищался Павел Васильевич. - Как Глебу с тюремщиком повезло! Вот несправедливость. Одному все, а другому ничего".) Как из кратер животворный напиток льет виночерпий и в кубках его опененных разносит... - чтец, наконец, запнулся, что вызвало злорадную усмешку Бокия и досаду Мокиевского, который пришел на помощь и подсказал: "... думаю я, что для сердца ничто быть утешней не может". Браво, браво, молодой человек! - Мокиевский захлопал в ладоши.
   - Я вам не молодой человек, а старший сержант, - обиженно скрипнула дверь и захлопнулась.
   - Ну, слава Богу! - обрадовался Глеб Иванович. - Одни чудики кругом, включая и нас с вами, Павел Василич... Продолжать о Гомере будете?
   - Буду... Жаль, что он на "молодого человека" обиделся. А вы его видели? Каков из себя?
   - Да, так: не молодой и не старый - средних лет... А все еще старший сержант! Вот, поди, тупица, что на таком чине застрял...
   - Тупица, не тупица, а Гомером шпарит, да наизусть, почем зря! -восхищался Мокиевский.
   - Откуда вы знаете, что наизусть? Может, он там за дверью по книжке читал?
   - Ну, все равно, согласитесь: тюрьма, старший сержант и Гомер между собой плохо сочетаются! Даже, если и по книжке... Тюремщик читающий Гомера? Нонсенс! Да, батенька, повезло вам с охранником! А вы еще, Глеб Иваныч, не цените...
   - Почему не ценю? Ценю, - примирительно сказал Бокий и сладко зевнул.
  

* * *

   "Какая непостижимая механика подчиняет наши органы воздействию чувства и мысли? - думал Шандеревский, изучая давно знакомый узор извилин на каменной стене. - Каким образом одна горестная единственная мысль нарушает обращение крови? И, с другой стороны, каким образом расстройство кровообращения влияет на человеческий разум? Какой неведомый, но, бесспорно, существующий ток! Он более быстрый и деятельный, чем свет, проносится по всем жизненным руслам, порождает ощущения, воспоминания, грусть и веселье, разумное суждение или безумный бред, заставляет вспомнить с ужасом о том, что хотелось бы забыть, и обращает мыслящее животное либо в предмет восхищения, либо в предмет жалости и слез?"
   Эти столь естественные размышления, тем не менее, так редко приходящие людям в голову, ничуть не уменьшили его горести. Ибо он не принадлежал к числу тех немногих философов, которые силятся быть бесчувственными. Собственная участь печалила его. Ни на одном наречии не подыскать слов, способных выразить это невыразимое горе узника.
   - Природа человека чрезвычайно многолика, - услышал Петр Сергеевич знакомый сиплый тенорок. - Она подобна цветнику, который...
   - Который вы здесь устраивали, Григорь Ефимыч?
   - Вам не понравилось? Я так старался.
   - В целом понравилось, только вот та обесчещенная вами дама была излишне назойливой.
   - Они таки, энти дамы! Все до одной: что блондинки, что брюнетки...
   - И что природа человека?
   - Она подобна энтим дамам: капризна, своенравна!
   - Это понятно. А зачем все-таки устраивали здесь "цветочный магазин"?
   - Чтобы развлечь вас, голуба моя!
   - Мне нужно не развлечение, а свобода! - проснулся вдруг в Шандеревском пламенный революционер.
   - Это сверх моих сил, сладкий вы наш! ("Теперь и сладким стал, - поморщился узник. - Скоро Горьким назовет?") Я человек не ученый и на большее не способен. - Григорий смущенно стал ковырять в носу.
   - Я не в претензии к вам. Спасибо, как говорится, и на этом. Но все же...
   - Все же-то оно все, золотой вы наш...
   - Что это вы: то золотой, то серебряный, то сладкий, то горький, то голуба? - наконец, вспылил узник. - Какая я вам голуба?
   - Прошу простить, но "горьким" не называл! - запротестовал Распутин, отмахиваясь обеими руками как от мух. - А, что "голуба"... Так я же к вам с лаской, от всей души, а вы обижаться вздумали... - "Божий человек" надулся и начал теперь ковырять грубо сколоченный тюремный стол.
   - Смотрите, занозу не засадите, - предупредил узник, но был прерван игривым женским голосом за дверью: - Григорь Ефимыч! Гри-и-и-шенька, дорогой! Можно к вам?
   - Дуська, ты? Почему не можно? Заходь, б... эдакая! - Очередная дама появилась на пороге. - Рад тебе! - И Григорий раскрыл объятья.
   "Опять балаган будет, - заскрипел зубами Шандеревский и приготовился к любой неожиданности. - Что на сей, раз устроят?"
   - Щас, щас, щас! - Распутин, облобызав, оттолкнул гостью. - Дуняш, погодь, погодь! Вот только мебель принесут. - Затем, выглянув в дверь, скомандовал: - Ну, заноси, заноси! Вон туды ставь.
   Снова появился тюремщик. Он волок диван красного дерева, кожа которого была сильно истерта, а спинка хотела отвалиться.
   - Сюдой, к стене вон ентой, - дирижировал Григорий. - Ну, таперя, Дуська, сидай на диван!
   Дама расположилась, скромно оправив задравшееся платье.
   - Да оставь, как есть! - пытался удержать ее Григорий. - Пущай панталоны видно - огонь по жилам!
   - Нехорошо, Григорь Ефимыч, - оперлась на покосившуюся спинку Дульсинея, - хоть бы столяра, что ли позвали.
   - Ты думашь, я дивану ломаю? - с видом оскорбленного достоинства спросил Распутин. - Это Акулина! Как только ночует, так обязательно и развалит - ну, чистый леший!
   - Не упоминайте ее имя! - топнула ножкой Дуся. - Ревную!
   - Ревнуешь? Чо ревновать? Вас много, а я один такой!
   - Не представляю себе любви без ревности! - Пышная грудь вздымалась. - Кто не ревнует, тот не любит!
   "Ну, сейчас начнется, - забеспокоился Шандеревский. - Опять гадость выйдет... Гляди, он ее сейчас на этом диване и..."
   - Помните, как вы мне обещали ад показать? - кокетливо спросила Дуся и опустила глаза.
   - И покажу, покажу! Хошь? - Григорий стал спешно расстегивать ширинку.
   - Прямо при постороннем? - ужаснулась дама и покосилась на узника.
   - Да какой он посторонний? Он свой! Правильно говорю, Петр Сергеич?
   - Правильно, - поддакнул узник. - Мне отвернуться или выйти?
   - Выйти стражник не даст, да и отворачиваться неча, раз мы свои!
   - А какой ад хотите показать? -гостья непонимающе заулыбалась.
   - Такой ад, што не рада будешь, - покончил Григорий с ширинкой и принялся за пояс. Сняв штаны и оставшись в кальсонах, сощурил глаза, захрустел как-то по-звериному зубами. Затем, вытянув руки, медленно двинулся к дивану.
   - Ой, мамочки! - взвизгнула гостья и сползла на пол. Пружины, освободясь от тяжести (дама в теле), радостно запели. Тюремщик, по-видимому, будучи с ней в сговоре, предупредительно распахнул дверь. Гостья вскочила и выбежала.
   - Ишь хитрая, змеюка! - заругался половой разбойник, придерживая одной рукой сваливавшиеся кальсоны, а другой, грозя на дверь. - Не буду же я в таком виде за ней по коридорам гоняться?
   - Диван унесть? - высунулась из-за двери услужливая голова.
   - Зачем ее выпустил? - рыкнул "божий человек".
   - Это не я! Сменщик... другой! Она ему, перед тем как войти, червонец сунула.
   - Ей же, дуре, хуже! Уноси ентот диван к еб... матери! - Григорий стал натягивать штаны.
   Тюремщик подхватил предмет мебели и поволок. Спинка, наконец, отвалилась.
   - Щас зайду за ней, - пообещал тюремщик, но больше не появился.
   - И что мы с этой спинкой делать будем? - забеспокоился Петр Сергеевич.
   - Да пущай полежит... Не мешает ведь, - застегнул последнюю пуговицу на ширинке Григорий Ефимович и исчез.
  

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

  
   Предутренний гость. Беседа с бывшим проводником.
   Рерих снова вспоминает. "Отец был мною доволен".
   Ночной гость Иосифа. Ильич обличает. Звук мотора за окном.
   Фюрер снова выступает перед офицерами. Тибетский массажист.
   О древних греках. Случай в банке. "Курортный" старичок. Первая лекция академика. Павлов о себе. Усыпляющий эффект.
  
   Ночь коротка. Приближался гималайский рассвет. Сквозь пепельный сумрак проступали тени вершин. Синим, застывшим дымом очертились, повисшие в серебристой дымке, громоздкие облака. Потом началась игра невыразимых полутонов, и в стремительно светлеющем небе, как спицы гигантского, набиравшего обороты колеса, промелькнули теплые розоватые проблески. Костер угасал, но мир еще пребывал застывшим и черно-белым. Клокотала, укутанная белым саваном пара, река. Черная тропа вдоль колючей осыпи выглядела тонкой ниткой.
   На дороге возникла расплывчатая фигура. Бросив мгновенный взгляд на своих дремавших спутников, Шефнер поднес к глазам бинокль. К развилке действительно приближался человек верхом на коне. Судя по всему, местный житель. Двигался он сравнительно быстро.
   - Взгляни, - Эрнст растормошил проводника и указал на приближавшуюся фигуру, при этом поспешно расстегивая кобуру.
   - Кто-то к нам в гости, - сказал Каранахи. - Кто это может быть?
   Подъехавший всадник спешился и, поприветствовав по-тибетски Шефнера и Каранахи, спросил на ломаном немецком: - С вами два русских?
   - Вы кто? - удивился Шефнер.
   -Я быть член их экспедиция. Может я видеть их?
   Разбудили Пащенко и Кондиайна. Те подивились столь неожиданному гостю.
   - Откуда ты? Какими судьбами? А где Шандеревский? Почему один?
   - Доехав до полпути, повернул назад, решив, что возвращаться, не стоит.
   - А Шандеревский?
   - Отправился один. Я не знаю, что с ним.
   - Где был все это время?
   - В Монголии! Там у меня старые друзья с давних пор.
   - А сюда, зачем прибыл?
   - Соскучился. Думаю, где они там? Что поделывают?
   - Как же нас разыскал?
   - Слухами земля полнится. Местные указали - мол, ходит здесь какая-то экспедиция. Немцы вроде. Я и подумал, - может, и вы где поблизости...
   - Ты следопыт... Ведь сначала нас осуждал, что мы не хотим вернуться, а теперь...
   - Осуждал, а потом поразмыслил: дурак, думаю, был!
   - Так что с Петром Сергеичем? Не слышал? Может, в пути погиб?
   - Ни слуху, ни духу! Ничего не знаю. Как уехал, так и все...
   - Ну, что же? Раз вернулся, так вернулся. Будем вместе продолжать Шамбалу искать, - натужено улыбнулся Андрей Николаевич, с трудом веря в подозрительно складный рассказ гостя.
   - Пошли к Шефнеру, - предложил Кондиайн. - Ему надо толком все объяснить. Надеюсь, не будет возражать, что в нашем полку прибыло.
  

* * *

  
   "Отец мой, Константин Федорович, мог быть мной доволен, впрочем, как и я доволен своими сыновьями сейчас. - Николай Константинович потянулся в кресле, предаваясь приятным воспоминаниям. Минувшие петербургские годы, месяцы и дни, события тех дней и лет воспроизводились отчетливо, словно это случилось вчера. - Я стал членом совета Общества защиты и сохранения в России памятников искусства и старины, председателем комиссии по учреждению Музея допетровского искусства и быта при обществе архитекторов-художников, стал членом-учредителем Общества возрождения художественных ремесел. И еще - экспертом художественного отдела Всероссийской кустарной выставки. Папенька мной был доволен! Особенно он радовался, когда я ему сообщил, что избран членом Реймской Академии и почетным членом Венского... или он к тому времени уже помер? Стал подзабывать события... Мечтал тогда еще я о народных выставках, о просвещении народном, о неких университетах по образцу Германских. Вот немцы в этом преуспели, а мы... Приходилось тогда и хлопотать о больном Врубеле, о проведении посмертной выставке трагически погибшего Верещагина. Черт его угораздил попасть на тот корабль! А какое теплое поздравление прислал мне Нестеров в связи с моим назначением на пост директора Школы Общества поощрения художеств. Помнится Михаил Васильевич писал: "... что надо делать: подчинить ли искусство ремеслу или ремесло возвысить до искусства?" Он считал, что мне удастся решить вопрос в пользу второго принципа. Школа стала популярна не только в Петербурге, но и по всей России! А потому, что для поступления не надобно свидетельства об окончании гимназии, да и учились как зажиточные, так и бедняки. Когда директором был Сабанеев, дело у них не ладилось, а вот с моим приходом... Тогда даже и вечно всем недовольный Бенуа меня в газете похвалил: "Самое закоснелое из художественных российских учреждений оказалось вдруг с приходом Рериха..." Ну, и так далее. Молодец Бенуа, правильно написал! Я ведь и учителей туда пригласил, что надо: гравер Матэ, пейзажист Рылов, Билибин - все мастера видные - только учись у них!
   К традиционным живописным классам я прибавил и классы графики, чеканки, медальерный, ткацкий, резьбы по кости и дереву. Ученические выставки стали привлекать весь Петербург, но случались и курьезы. Как-то помощник градоначальника запретил открытие отчетного показа. Его смутили обнаженные натурщики на студенческих работах. Он приказал прикрыть недопустимые места и самолично руководил этим. Пришлось заклеивать "срамные места" папиросной бумагой, после чего картины разрешили выставить. Ох, какое невежество! Это возможно только в России..."
   - Батюшка, где ты? - раздалось зычное и властное сверху, из спальни.
   Художник от неожиданности вздрогнул и поспешно загасил лампу.
   - Иду, иду, матушка!
   Засеменил по скрипучей лестнице наверх. Нельзя гневить супругу. Дом давно и дружно спал.
  

* * *

  
   - О, бгат мой, знаешь ли ты, в ком лежит наибольшая опасность для всего человеческого будущего? - спросил ночной гость.
   - В капитализмэ? - привычно предположил Иосиф и потянулся за трубкой, и пачкой "Герцеговины".
   - Нет, ошибаетесь! А не в добгых ли и пгаведных?
   Гость невысок, лысоват, с бородкой клинышком, слегка картавит и одну руку цепляет за жилетку, а другой - отчаянно жестикулирует.
   "Уж нэ Ильич ли предо мной? - с тревогой подумал Иосиф. - Но мы ведь его давно уложили в Мавзолей. Чего он - никак воскрэс? С какой стати? Он нэ Христос никакой, а скорее Антихрист!"
   - Не в тех ли, кто говоит и в сегдце чувствует: "Мы знаем, что хоошо и что пгаведно, мы достигли этого; гоое тем, кто здесь еще ищет!".
   "Троцкого что ли цитирует? Ах, б..., спички опять гаснут! - обжегся Иосиф. - Одного министра сняли, поставили другого, а спички такие же! А еще говорят, что кадры решают все... Может вот его спросить, что дэлать?"
   - Какой бы въед ни нанесли злые, въед добгых - самый въедный въед! - малорослый гость с решительностью хозяина ходил взад-вперед по кабинету, размахивая рукой. В неплотно закрытые шторами окна заглядывали встревоженные звезды но, словно испугавшись, прятались в подоспевшие облака. Луна давно в страхе убежала...
   - Какой бы въед ни нанесли клеветники нам, - въед добгых - самый въедный въед! - повторил гость.
   "Наверное, про Зиновьева и Каменева".- Трубка, вопреки проискам спичек, раскурилась, но хлюпала - накануне забыл прочистить.
   - О бгат мой, в сегдце добгых и пгаведных воззъел некогда тот, кто тогда говоил: "Это - фаисеи". Но его не поняли!
   "Знаю, знаю, кто такие "фарисэи". В Духовной Семинарии проходили. Наверное, он под ними Бухарина подразумевает. Правильно!"
   Гость, ораторствуя, непонятно к кому обращался. Хоть и говорил "мой бгат", но ни разу в сторону курившего не посмотрел, что того слегка обижало.
   - Самые добгые и пгаведные не должны были понять его... ("Кого? Бухарина?") ... их дух в плену у их чистой совести. Глупость добгых неисповедимо умна! Но вот истина: добгые должны быть фаисеями, - им нет дгугого выбоа!
   "Выходит, и я тоже фарисэй, раз нэ могу покончить со своей дурацкой добротой?"
   - Добгые должны гаспинать того, кто находит себе свою собственную добгодетель! Это - истина! - В руке оратора внезапно оказалась кепка. Да, та самая, знаменитая! Он напялил ее и воскликнул: - Где мой бгоневик? Мне тгудно без него выступать!
   "Ну, где ж его взять? Да, если бы и был, - не вкатишь его в кабинет?" - Трубка нервно зашмыгала, грозя погаснуть.
   - Втогым же, кто откгыл стгану их, стгану, сегдце и землю добгых и пгаведных, - казалось, забыл о броневике вождь мировой революции, - был тот, кто тогда вопгошал: "Кого ненавидят они больше всего?"
   "Кого?" - гневно отбросил коварную трубку последователь Ильича.
   - Созидающего ненавидят они больше всего: того, кто газбивает скъижали и стагые ценности, газъушителя, - кого называют они пгеступником.
   " Я вроде созидаю: Беломорканал. Днепрогэс, Магнитка! - Иосиф услышал доносившийся с улицы рокот мотора. - Да, неужели, он сюда въедет? Охрана, надэюсь, такого бэзобразия нэ допустит?"
   - Ибо добгые не могут созидать: они всегда начало конца, - услышав рокот мотора, Ильич подошел к окну, и стал подавать сигналы, махая кепкой.
   "Ну, это надо - зовет!"
   - Они гаспинают того, кто пишет новые ценности на новых скъижалях, они пъиносят себе в жегтву будущее, - они гаспинают все человеческое будущее!
   "Точно про меня!" - Иосиф и раньше частенько жалел себя. Вот и сейчас вновь комок подступил к горлу.
   - Добгые были всегда началом конца! - Утер кепкой вспотевший лоб оратор и, наконец, посмотрел на слушателя: - Вопъосы есть?
   - Владимир Ильич, посоветуйте, что мнэ делать с наркомом легкой промышленности? Спычки гаснут...
   - Отвечу, если вы мне, в свою очередь, посоветуете, "как мне геогганизовать Габкъин?"
   "Это, кажись, так статья его называется, - вспомнил Иосиф и испугался. - Что ответить?"
   Из коридора доносились пугающе скрежещущие звуки карабкающихся по мраморным ступенькам гусениц.
   "Но ведь броневик колесный! Неужели танк прислали?"
  

* * *

  
   - Хотя война и противоречит разуму, так как она является средством решения вопросов силой, когда переговоры не приводят к положительному результату, однако ведение войны должно контролироваться разумом, если хотят, чтобы цель войны была достигнута.
   Фюрер снова выступал перед офицерами. Зал полон. Военные слушали во все уши, - каждое выступление главнокомандующего - событие из ряда вон.
   - Вышесказанное объясняется следующим: хотя сражение представляет собой физический акт, управление им осуществляется умом человека. Чем совершеннее ваша стратегия, тем легче и меньшей ценой вы добьетесь победы. Это, во-первых, а во-вторых: чем больше сил вы затратите напрасно, тем более увеличится риск того, что война обернется против вас; если даже вам удастся победить, вы будете иметь меньше сил, чтобы отстоять ваши интересы после войны. В третьих: чем более жестокие методы вы применяете, тем более ожесточите своих противников, что, естественно, приведет к усилению сопротивления, которое вы пытаетесь преодолеть. Таким образом, чем равнее силы, тем разумнее избегать крайних мер, которые приводят к сплочению противника и его народа вокруг своих лидеров. В четвертых: чем настойчивее вы навязываете ваши условия мира путем завоеваний, тем большие затруднения создадите на своем пути. И, наконец, последнее: если вы достигнете вашей военной цели, то чем больших уступок вы будете требовать от побежденной страны, тем скорее возбудите у нее стремление попытаться силой изменить сложившееся положение вещей. Я вам назвал пять основных принципов, на которые должен опираться современный стратег. Вопросы будут?
   - А как же сила?
   - Сила - это порочный круг, или, вернее, спираль, если применение силы не контролируется здравым расчетом. Таким образом, война, которая начинается с отрицания разума, снова восстанавливает разумное начало на всех этапах борьбы. Еще вопросы?
   - А боевой дух? - спросил тот же голос.
   - Боевой дух необходим для того, чтобы добиться успеха на поле боя. Однако солдат, продолжающий сохранять хладнокровие в бою, обладает преимуществом над солдатом, ослепленным яростью, который поэтому всегда должен находиться под неослабным контролем. Государственный деятель, который дает волю своим чувствам, тем самым теряет контроль над собой. Такой государственный деятель не может руководить страной и нести ответственность за ее судьбу.
   Вопросов больше не последовало и оратор, сойдя с трибуны, прямиком направился в кабинет, где его поджидал личный массажист. Адольф с юности страдал желудочными спазмами. К тому времени, когда он стал фюрером, они усилились и стали хроническими. Он мог пользоваться услугами лучших германских врачей, но все их методы либо не помогали, либо приносили временное облегчение. Лишь тибетский массажист, присланный Гиммлером, делал чудеса.
   - Раздевайтесь и ложитесь на диван, - приказал смуглый лекарь. Фюрер молча повиновался. Лекарь возложил руки на его тело и провел диагностику.
   - Помимо желудочных спазм, у вас и сильнейшее расстройство нервной системы, - заключил тибетец, - но излечение возможно. Он начал делать руками пассы, и через несколько минут боли фюрера прошли.
  

* * *

  
   - Но вот пришло Евангелие, - продолжал Мокиевский рассказ о древних греках. - Оно открыло миру новый, неведомый язычеству, смысл жизни. Перед очами мира засияла новая красота, перед которой поблекла красота мира сего. В мир явилась Божественная Мудрость, научившая людей жить для смерти и умирать для жизни.
   - Как, как? - насторожился Глеб Иванович.
   - "Жить для смерти и умирать для жизни", - медленно повторил Павел Васильевич.
   - Лихо сказано!
   - Огонь, низведенный Спасителем на землю, попалил прежнюю и воспламенил новую жизнь на ней...
   - Павел Василич, может, лучше что-нибудь рассказали бы из своей гипнотизерской практики, - предложил собеседник "сменить пластинку", тайно зевнув.
   - Пожалуйста. Смотря о чем.
   - Ну, какой-нибудь случай.
   - Был случай в банке. Я подъиздержался, а на счету копейки. Мысленно увеличив сумму, подошел к окошку. Сую кассиру листок, вырванный из школьной тетради, а сам внушаю: "Это чек на сто тысяч и предъявляю к оплате!" Для пущей убедительности раскрыл свой чемоданчик и поставил у окошка на барьер. Пожилой кассир взглянул на "чек", проверил все печати, цифры и подписи, и молча отсчитал означенную сумму. Я уложил тугие пачки в чемоданчик, хрястнул замками и пошел к выходу.
   - Что же кассир? Так и не понял?
   - Говорят, он после моего ухода, взглянул на чистый тетрадный листок, насажанный им на гвоздик с погашенными чеками, взбрыкнул лапками, захрипел и повалился на пол.
   - Дуба дал?
   - Не совсем... Я сжалился над беднягой: возвратился и вернул деньги, сказав, что "вы мне передали лишнее". Уж как он благодарил, уж как благодарил, - чуть ли не в ногах валялся, и все приговаривал: как же это я, пустая голова! Я ему говорю, что дал настоящий чек, хотя и на меньшую сумму, а куда уж он его дел и почему простую бумажку подколол - не моя проблема. Он поверил, и все причитал: стар стал, на пенсию пора!
   - Забавная история, - улыбнулся Глеб Иванович. - Как при таких ваших способностях, все-таки вас замели?
   - Обманом. Дело было так...
   Дверь камеры неожиданно раскрылась, и на пороге возникли двое - рослый тюремщик и маленький, тщедушный и очкастый старичок в помятом белом парусиновом костюме; такие обычно носят пожилые люди на южных курортах и в санаториях. "Курортное" происхождение старичка подтверждала и соломенная шляпа, которую он теребил в руках.
   - Вам лектора прислали, - сообщил тюремщик. - Прямо из Крыма. Прошу любить и жаловать!
   Тюремщик, грохоча дверью, скрылся. Пикейный "лектор" в нерешительности продолжал мучить шляпу.
   - Проходите, проходите, не стесняйтесь, - перебивая друг друга, залюбезничали обитатели камеры, пододвигая гостю табурет. - Садитесь сюда, садитесь!
   - Меня зовут Иван Петрович, - осмелев, присел на краешек и представился гость.
   Обитатели камеры представились тоже.
   - Мне велено прочесть вам цикл лекций по физиологии, - заговорил старичок сухим профессорским тенорком.
   - А вы, простите, кем будете? - поинтересовался Мокиевский.
   - Академик Павлов, - обиженно сообщил старичок, очевидно полагая, что и здесь должны были знать его в лицо.
   - О, как приятно! А я... - начал Глеб Иванович и осекся, внезапно устыдившись бывшей своей должности - не объяснять же ему, что правнук знаменитого математика Остроградского; еще подумает: вот, мол, до чего докатился потомок!
   - А вы, правда, из Крыма? - спросил, завистливо улыбаясь, Мокиевский. - Море, солнышко, кр-р-р-расота! - И зажмурил глаза, очевидно представив себя в шезлонге на пляже.
   - Да. Вот сорвали с отдыха! - Дедушка сделал кислое лицо. - Говорят, нужно немедленно начать читать лекции ... Вам!
   - Почему нам? - не понял нового абсурда Бокий.
   - Сказали, что вы здесь на хорошем счету, и вот, как поощрение... - Академик боязливо съежился и покосился на дверь, словно сболтнул лишнего. - Больше ничего не могу вам сказать. Будете слушать?
   - С премногим удовольствием! - Польщенные узники приготовились внимать академику, а тот, поднявшись, как будто даже прибавив в росте и положив еще не до конца измятую шляпу на табурет, победоносно глянул на немногочисленную аудиторию и начал:
   - В моей докторской диссертации описан ряд фактов, которые привели меня к заключению, что кроме известных, так сказать, ритмических нервов сердца, существуют еще два антагонистических нерва, влияющих на силу сердечных сокращений: ослабляющий и усиливающий. С тех пор я продолжал это исследование, разнообразя методы наблюдения и углубляясь в подробности новой области. Эти более поздние опыты почти исключительно касались усиливающего нерва.
   "Все ясно, - смекнул Бокий, - они решили применить более изощренный метод пытки - пытать "лекциями", и даже не поскупились на настоящего академика".
   - В старых моих опытах действие новых нервов обнаруживалось тем, что они изменяли уровень кровяного давления без изменения ритма или, по крайней мере, без всякого отношения к колебаниям его.
   "Как бойко говорит, - подумал с тоской Мокиевский, - видать, хорошо дедулька на юге отдохнул. Что ли на него гипнозом попробовать... Да вряд ли подействует - он сам, видно, в этом деле мастак, раз физиолог ..."
   - В Лейпцигской лаборатории я ставил опыты... - Старичок слегка подавился слюной и закхекал.
   "Ура! - возликовал Бокий. - Так ему, поделом!"
   "Ага, споткнулся! - злорадствовал и Мокиевский. - Черт старый!"
   - И теперь, действительно, - прокашлялся оратор, - при раздражении усиливающего нерва на кривой можно было видеть не только повышение кровяного давления, но и увеличение каждой отдельной сердечной волны. Последнее особенно резко выступало тогда, когда усиливающий нерв не содержал в себе примеси ускоряющих волокон.
   "Если так и дальше дело пойдет, - с ужасом представил Бокий, - придется самому проситься на допрос к следователю: бейте, пытайте, только лектора уберите!"
   "Это же не гуманно, - думал и Мокиевский, - мучить научными лекциями в тюрьме! Где такое видано? В какой стране?"
   - Господа, я чувствую - то, о чем говорю, вам не интересно, - раскусил нерадивых слушателей академик.
   - Да, что вы! Очень даже... - попытался соврать Бокий, но на лице было обратное.
   - Очень интересно! Продолжайте... - заголосил и Мокиевский, стараясь придать словам как можно больше искренности. - "Вот черт! Почувствовал! Знать, и опытный физиономист к тому же".
   - Простите, я понимаю - это мое упущение, что сразу, взяв быка за рога, начал с серьезной темы, - раскаивался Павлов. - Тогда я вам, в искупление вины, для начала, если позволите, кое-что расскажу о себе...
   Глеб Иванович даже улыбнулся, почувствовав шанс на спасение от научной скуки, -биография всегда занятней.
   Мокиевский тоже слегка повеселел.
   - Родился в Рязани в 1849 году в семье священника. Среднее образование получил в местной духовной семинарии.
   "Сейчас, значит, ему уже за восемьдесят, - стал прикидывать Глеб Иванович, - а бодр как огурчик, сукин сын!"
   "Это еще, куда ни шло", - облегченно вздохнул Павел Васильевич, на которого факты чужой судьбы и жизни всегда оказывали умиротворяющее действие.
   - У нас было несколько отличных учителей, - мерно журчал басовитый тенорок. - Вообще, в семинарии того времени было то, чего так недоставало печальной памяти толстовским гимназиям. ("О, по Льву Николаичу прошелся! - отметил приятное Бокий. - Я тоже его занудств не переношу".) Можно было быть плохим по одному предмету и выдвигаться по другому - и это не только не угрожало вам какими-либо неприятностями до увольнения включительно. А даже привлекало к вам особенное внимание: не талант ли? В 1870 году я поступил в число студентов Петербургского университета на естественное отделение. Это было время блестящего состояния факультета. Мы имели ряд профессоров, с огромным научным авторитетом и с выдающимся лекторским талантом.
   - Как у вас? - попытался подпустить сомнительный комплимент Мокиевский.
   - Какой у меня? - заскромничал ученый. - Я по сравнению с ним мелюзга!
   - Будет вам на себя наговаривать, - запротестовал Бокий и мысленно добавил: "Ах ты, старый зануда!"
   - Ну, если не хотите биографию, могу лекцию продолжить! - пригрозил Иван Петрович, словно догадавшись об истинной реакции слушателей.
   - Нет, нет! - испугались узники. - Лучше биографию!
   - Уж ладно, так и быть, - сжалился курортник. - Получив кандидата естественных наук, в 1875 году я поступил на третий курс Медико-Хирургической Академии, но не с целью сделаться врачом, а с тем, чтобы впоследствии, имея степень доктора медицины, быть вправе занять кафедру физиологии.
   "У дедульки губа не дура! - снова нехорошо подумал Глеб Иванович. - Ишь ты, какой карьерист!"
   - А я тоже врач, - не удержался от признания Мокиевский и слегка покраснел, чувствуя превосходство над собой знаменитого ученого.
   - Очень рад, что мы коллеги! - глазки из-под круглых очков засветились интересом. - Что заканчивали? Какая специализация?
   - Ту же Академию, только годами позже. Я, знаете, вообще-то... гипнотизер, - совершенно застеснялся Павел Васильевич и заерзал на койке.
   - А-а-а... - слегка опешил старичок, но тут же нашелся, и, словно жалея коллегу, ласково добавил: - Ну, ничего-ничего, я тоже применяю гипноз в своей практике... это бывает... Так вот, я, переходя в Академию, должен был стать ассистентом у профессора Циона.
   - Читавшего физиологию? - проявил осведомленность Мокиевский.
   - Да, у него. Но произошла дикая история... - старичок сделал паузу, словно подбирая точные слова, каковыми можно было бы наиболее полнее выразить меру дикости.
   - Что случилось? - воскликнул, разбуженный паузой Бокий. - "Как же это я заснуть умудрился? Надеюсь, что он подслеповат - все же за восемьдесят - и не заметил моей непочтительности".
   - Талантливейший физиолог был изгнан из Академии! - добавил громкости дедушка, очевидно, так и не найдя, что искал.
   - За что? - окончательно расправился с сонливостью Глеб Иванович и посмотрел на притихшего Мокиевского - не спит ли? - тот как-то подозрительно касался подбородком груди.
   - Все политика проклятая! Но мне повезло: я попал в лабораторию при клинике профессора Боткина, где и пробыл многие годы.
   - Боткин? - оторвал подбородок от груди Мокиевский, услышав знакомое имя. - Боткин - это голова! Интересно было?
   - Интересно-то интересно, и даже, несмотря на все неблагоприятное, что было там...
   - А что, было? - подхватил Бокий. - "У меня ведь тоже была лаборатория! Эх, как время летит..."
   - Скудость средств, прежде всего! Ну, и все, что с этим связано, - сказав это, лектор полез в жилетку за часами.
   "Наверное, время истекло", - с надеждой подумал Мокиевский, прикрывая ладонью сладкую зевоту. - "Оказывается, история чужой жизни действует успокаивающе..."
   - Ох, интересны были беседы с Сергеем Петровичем! - физиолог спрятал часы. - Но об этом в другой раз, господа!
   - Кто этот Сергей Петрович? - уточнил Бокий, внутренне ликуя - наконец-то, закончилось!
   - Боткин, - успел ответить старикашка, прежде чем властная волосатая рука тюремщика выдернула его из камеры.
  
  

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

  
   Вожди в театре. Безбилетник на люстре. Баллада Томского. Раскачивание люстры. Николай Иванович принимает меры.
   Башни Нью-Йорка. Уникальный пример прогресса. О, далекий Петербург!
   Окружение Распутина. "Некрасовская" женщина. "Тюря" и реактивное движение.
   Шефнер снова рассказывает. Фюрер фюреру рознь!
   Судьба пророков и мыслителей. Ученик Канта. Вы устарели!
  
  
   Люстра начала медленно и торжественно гаснуть. Раздались первые звуки увертюры. Нахохленный дирижер с видом заговорщика палочкой на что-то указывал музыкантам, которые отвечали ему взаимностью, дуя в свои трубы, стуча в литавры и распиливая скрипки. В воздухе поплыл меланхолический мотив, который, постепенно разрастаясь, жестко и властно зазвучал у медных на фоне лихорадочного и нервного биения струнных; затем мотив сменился широкой певучей мелодией.
   - Эх, быстрей бы действие! - заерзал непоседа Клим, не любивший длинных вступлений.
   - Тэрпи, тэрпи, - повернулся к нему Иосиф. - Прасвэщайся культурно. Нэ все же тебе шашкой махать... А ты, Лазарь, тоже оперу нэнавидишь?
   - Нет, Коба, я, напротив того, люблю, - оправдывался Каганович. - Сам мечтал музыке учиться, и если бы не революция, то еще неизвестно как бы вышло...
   - На скрыпочке бы пиликал? Да? - усмехнулся вождь в усы. - А мы бы с Климом ходили тебя слушать...
   - Ну, не знаю, не знаю, - заерзал Лазарь, пожалевший, что коснулся сомнительной темы. - Стал в итоге сапоги тачать! Это более пролетарское занятие...
  
   Наконец, занавес разделился надвое и поплыл в разные стороны, а обитатели правительственной ложи устремили взоры на сцену. Тем временем из оркестровой ямы выпорхнуло какое-то облачко и полетело к погасшей люстре. Оно зацепилось за нее и приняло очертания человеческой фигуры - некий, слабосветящийся контур. Этот безбилетник присутствовал на каждом представлении своих опер и балетов, не пропуская ни одного. Пребывание "зайца" под потолком на люстре не могло быть замечено никакой даже самой дотошной билетершей и это очень радовало безбилетника.
   - Я писал ее с небывалой горячностью и увлечением, - разговаривал сам с собой светящийся контур, - живо перестрадал и перечувствовал все происходящее в ней...
   Между тем на сцене один герой отвечал другому, старательно выпевая слова:
   "Был, как всегда, с восьми и до восьми утра прикован к игорному столу и, молча, дул вино... да на игру других смотрел".
   - Что же он к картишкам-то пристрастился? - вслух осудил порочные наклонности сценического героя Клим.
   - А наш Буденный - к коням! - вспомнил о пороках соратника Лазарь.
   - Нэ мешайте слушать! - цыкнул Иосиф.
   На сцене Томский от лица графини пел:
   "Я все бы могла отыграть, когда бы хватило поставить три карты".
   В оркестре немедленно отреагировали, троекратно ответив зловещим басовым ходом.
  
   "Я тогда решил отказаться от всех заграничных и здешних приглашений и уехать куда-нибудь в Италию отдыхать и работать над будущей моей оперой, - вспоминал безбилетник на люстре. - Мой брат очень кстати приступил к сочинению либретто на этот сюжет по просьбе некоего Кленовского. Но последний от сочинения музыки, в конце концов, отказался, почему-то не сладив с задачей. Между тем директор театров Всеволожский увлекся мыслью, чтобы я написал... и непременно к будущему сезону".
  
   На сцене Томский добрался до третьего куплета своей баллады:
   "... кто пылко и страстно любя, придет, чтобы силой узнать у меня. Три карты, три карты..."
   Инструменты в оркестре вновь трепетно забились, а люстра слегка закачалась, - точно со сцены подуло.
   - Почему качается? - указал пальцем вверх больше смотревший по сторонам, чем на сцену, Клим.
   - Вентиляция, наверно, или сквозняк, - отреагировал на колебания Лазарь, тоже смотревший на все кроме сцены.
   - Вдруг оборвется? - встревожился самый наипервейший "ворошиловский стрелок".
   - Будет тебе, - улыбнулся бывший сапожник.
   - Заткнытэсь, наконэц! - нахмурился вождь. - На сцену смотрите, а нэ на люстру!
  
   "... если удастся хорошо устроиться где-нибудь в уютном уголке за границей (вот как сейчас, например, на этой люстре), тогда я быстро справлюсь и к маю представлю в дирекцию рукопись, а летом..." - Хрустальное сооружение под потолком продолжало, едва заметно, раскачиваться.
  
   Вторая картина сменила первую. Старая графиня пришла в спальню Лизы, на что сразу же беспокойно откликнулся оркестр.
   - Смотри, смотри, а тот за портьеру спрятался, - заметил маневр Германа зоркий Клим. - Подслушивает, что ли, гад?
  
   "Первые эскизы я начал во Флоренции, за неделю была готова первая картина вчерне, а там - и вторая, а за ней - и третья. Дело быстро спорилось, и я уложился в четыре с половиной месяца. Ну, хоть и не столь быстро, как с "Онегиным", но все же..."
  
   Любовный дуэт героев в заключение второй картины усыпил забывшего и про люстру, и про все на свете Ворошилова.
   - Клим, ты мэня па-а-азоришь при людях, - затормошил соратника Сталин. -Больше никогда тебя нэ возьму с собой!
   Каганович с тайным злорадством наблюдал за посрамлением любимчика вождя.
   - Три карты, три карты, - забормотал Клим и проснулся. - Извини, Коба, устал за день на боевом посту. Приснилось, что в дурака дуюсь!
   "Скорей бы антракт, - подумал Лазарь, хоть и любивший оперу, но не столь пылко. - В туалет хочется - аж невмоготу!"
   Наконец милосердный антракт подоспел, и всемогущая троица с чувством большого облегчения покинула правительственную ложу. Охранявшие входы и выходы, люди в штатском встрепенулись: идут!
   - Ты что же, Николай Иваныч, опаздываешь! - укоризненно ткнул трубкой под ребра Наркому, аккурат пониже ордена "Красного Знамени", вождь.
   - Виноват, Есьсерионыч! Одного фрукта допрашивали, - вот и задержался.
   Вождь прошел вперед. Ответ опоздавшего его уже не интересовал.
   - А кина интересная была? - растерянно спросил чекист у соратников.
   - Какая кина? Ты что с люстры свалился? Опера здесь, Большой, понимаешь, театр... Эх, культура! - набросился Лазарь.
   - Кстати, о люстре, - доверительно зашептал на ухо Николая Ивановичу Клим Ефремович. - Та, что в зале, странно как-то качается. Неровен час, как бы не оборвалась, а тут, сам понимаешь, правительство... Ты пошли своих на чердак, чтоб проверили - вдруг покушение готовят?
   - Это мы щас мигом! - воодушевился чекист, видя, что есть возможность выслужиться. - Эй, Трепаев, подь сюды!
   Члены правительства больше в ложу не вернулись - хорошего понемножку, да и насущные дела даже в вечерний час звали в Кремль. Чекисты облазили весь чердак и подвалы, но ничего подозрительного не обнаружили. Качание осветительного прибора отнесли к наличию сильного сквозняка, а за одно и выяснилось, что здание ветхое и давно просит капитального ремонта.
  

* * *

   "Эти трогательные воспоминания возникают у меня, когда я снова вижу башни Нью-Йорка! - начал новую главу Николай Константинович. - Какая радость видеть снова эти башни! Как часто в пустынях Азии и особенно Тибета мы вспоминали те величественные небоскребы. Многоэтажные тибетские монастыри вызывают образы небоскребов, но им далеко до американских. Когда я увидел опять башни Нью-Йорка, я вспомнил радостные восклицания, которые вызывали в Азии фотографии этих твердынь человеческих достижений. Никогда мы не слышали более восторженного восхищения при виде открыток и фотографий Нью-Йорка, чем в городах и кочевых стоянках
   Азии. Жители глинобитных домов и юрт вырывали эти сувениры из рук друг друга и восклицали: "Это земля Шамбалы!"
   Что может быть более священным для сына Азии, чем это самое сокровенное понятие, в котором объединены все его надежды и стремления? В молитвах Азия ждет Шамбалу - эту Новую Эру человечества. И, о парадокс, Азия ждет приход Шамбалы с запада, а мы ищем ее на востоке. Жители Азии еще добавляют: "Америка - chicyab всех стран!"
   "Chichab" означает "защитник".
   Сколько фотографий башен Нью-Йорка осталось в пустыне! И все они хранятся в святых углах домов, где собраны самые почитаемые предметы.
   В отдаленных юртах азиатских пустынь президента Гувера считают великаном, спасителем голодающих народов. Форда называют символом движущей силы. Монголы считают американских индейцев своими потерянными родственниками. Все наши последние открытия рассматриваются на востоке как знаки Шамбалы.
   В истории достижений человечества Америка является уникальным примером изумительного прогресса. Не связанная условностями и старыми формами, без предубеждений, Америка построила свою жизнь мощными руками труда. Естественно, вопрос материального существования и жизни должен быть решен первым.
   Построив фундамент цивилизации, Америка начала стремиться к твердому созданию культурных принципов. Знание и красота стали настоятельной потребностью молодой страны. Да! России еще ой как далеко до Америки!"
   Художник отложил перо, снял очки, потер переносицу. Снова вспомнилась Школа Общества поощрения художеств: "... мастерские находились тут же, в Школе, да еще в Демидовском переулке. При Школе и квартира директора, а в ней - заботливо пополняемое собрание старинных картин. Уже не копии, но подлинники "Малых голландцев" украшают стены. Изображения каналов, мельниц, островерхих домиков соседствуют со старинной, со вкусом подобранной мебелью. В опустевших имениях близ Новгорода, у старушек, проживающих где-нибудь в Старой Русе можно купить туалет карельской березы, часы, привезенные дедушкой из Лондона, портреты, писанные крепостными мастерами...
   Папенька из своей гостиной спускался в контору. На Мойке - тоже рядом - жилье и классы, мастерские... "Мойка, 83" - длинный бывший полицмейстерский дом, который углом выходит на Большую Морскую (там и подъезд "Общества"). И на Мойку (там подъезд "Школы Общества").
   Речка с медленным течением, с чугунной решеткой, со старыми деревьями, наклоненными к воде. С Дягилевым, Лансере, с Бакстом - со всеми "мир искусниками" приходилось часто встречаться. При образовании нового "Мира искусства" (прежнее распалось, кажется, еще в 1903-м) меня ведь избрали председателем.
   О, далекий Петербург! Белые ночи околдовывали меня. Как-то в полночь я отправился пройтись и медленно шел Вознесенским проспектом. Вот памятник императору Николаю. Конь и всадник точно вырезаны из черного картона. Белая мгла плывет и тает. Исаакий дымится. Медный всадник! Никогда не мог глядеть в лицо Петру белой ночью. Уверен, что тема "Медного всадника" родилась у Пушкина в одну из таких ночей. "Ужасен он в окрестной мгле!" Ужасен тем, что медное лицо все время меняется.
   Бродил я по набережной, каналами вдоль дворцов, выходил на Невский..."
   Николай Константинович задремал в кресле и не слышал угрожающие зовы супруги, доносившиеся из спальни.
  

* * *

   - Ох, и много вокруг меня народу вертелось! - сказал Распутин, косясь на диванную спинку, валявшуюся посреди камеры. - Анька Вырубова, хрейлина ихняя, Арошка Симанович, купец первой гильдии из Мозыря. Я его своим сиклитарем заделал и стал звать "Симочкой", а ему и понравилось... Мошка Гинзбург, банкир, коммерции советник. Ешшо банкир да кандидат ерьдических наук Димка Рубинштейн. Ево я "Митряем" стал величать - тоже понравилось...
   - Вы себя сплошь банкирами да купцами окружили? - с завистью спросил Шендеревский.
   - А ты как думал! Где банкиры и купцы, там и деньги, а мне денюшки завсегда нужны были - я из бедных!
   - Так и женщин много вас окружало... да и продолжают...
   - Про жонщин я и не говорю - отбоя нету, как тогда, так таперича! Вы и сами видите.
   И, как подтверждение сказанного, из-под двери просочилось заискивающе-жалостливое: "Гришенька, можно к тебе?"
   - Это, нешто. Акулина, - неуверенно сказал Григорий, не узнав искаженный узкой дверной щелью голос.
   - Я, дорогой, родненький! - На пороге возникла дородная бабища "некрасовской" породы, останавливающих на скаку коней и входящих в горящие избы. Трудно поверить, что тоненький, писклявый голос принадлежит ей.
   "Такая не только диван, но что хочешь, сломает запросто", - подумал в восхищении Петр Сергеевич и опасливо вдавился в койку. Вошедшая бросила оценивающий взгляд на валявшуюся спинку и удивилась:
   - Кто сломал?
   - Да ты, когда в раж вошла! Аль не помнишь?
   - Не помню, не помню, батюшка... убей, не помню!
   - Убийствовать не буду, так и быть! А вот, што с тобою делать дальше? - Григорий наморщил лоб и почесал затылок. Глаза Акулины наполнились слезами не то раскаивания, не то умиления.
   - Ты енто, неча здеся нюни распускать! Лучше сначала вынеси спинку отсель, да и тюри мне, поди сготовь - голоден я.
   Акулина колыхнулась большим, рыхлым телом, ловко подхватила спинку и исчезла в дверях.
   - Как вы с такой кобылицей управляетесь? - с завистью и тайным восхищением спросил узник.
   - Енто дело не хитрое... Головой надо работать, головой, голуба моя!
   - Умом что ли?
   - Хоть умом, хоть лбом, хоть носом - чем сподручней.
   Толком так и не поняв, но, решив не сердить переспрашиванием, узник переключился на другое:
   - А что такое, как вы сказали, "тюря"?
   - Не знашь, што такое тюря? Эхма! Енто едьба така! Скусная - пальчики оближешь. Квас, хрен, капуста квашеная - вот и тюря, голуба моя!
   - Все вместе? - ужаснулся узник. - Ну, и рецепт... Бр-р-р! Гадость-то, поди, какая!
   - Сам ты гадость!
   Не дав конфликту развиться, в дверях показалась Акулина, держа в руках нечто вроде полоскательницы. Поставив посудину на стол перед Григорием, и положив рядом пару деревянных ложек, дама отошла к стене и замерла в ожидании дальнейших распоряжений. Распутин, схватив ложку, жадно набросился на еду. Потом, очевидно, вспомнив, что не один (Откуда взялась такая деликатность?), сунул другую ложку узнику.
   - Давай за компашку!
   - Премного благодарен, - отшатнулся узник, содрогаясь от могучего чавканья соседа. Сладковато-кислый нестерпимый дух повис в воздухе.
   "Как можно есть подобную гадость?!"
   - Да не побрезгуй!
   - Спасибо, спасибо, я не голоден.
   Григорий, выскоблив не только с помощью ложки, но и пальца, плошку до бела, удовлетворенно крякнул и тут же рыгнул с такой силой, что чуть не свалился с табурета. Шандеревский, некогда интересовавшийся реактивным движением, но сомневавшийся в эффективности подобного, сразу уверовал в разработки Кибальчича, писавшего свой труд, кстати, тоже сидя за решеткой. Во-истину, ракета может сама себя двигать в пространстве, "отрыгивая" с большой силой выхлопные газы. Вот и желудок "божьего человека", заправленный тюрей, сработал как реактивный двигатель.
  

* * *

  
   - Реактивный снаряд с пилотом закрепили под корпусом "Хейнкеля-111", который поднял его, словно пушинку, - вновь пустился в воспоминания Шефнер. - Где-то в районе тысячи метров снаряд отделился от носителя, грузный "Хейнкель" мгновенно отстал. Летчик описал несколько широких кругов, затем сбавил скорость и зашел на посадку против ветра. "Он недостаточно сбросил скорость!" - ругались все, кто наблюдал. Пилот вырулил и снова завис над полосой. На сей раз, он, видимо, решился сесть; машина буквально выбрила взлетную полосу, пройдя в двух-трех метрах от земли. Но нет, - в последний момент он явно переменил решение: снова поднялся, сделал третий вираж и вновь пошел на посадку. Все произошло головокружительно быстро: вот он жмется к земле до самого конца взлетно-посадочной, затем пытается обогнуть небольшой холм - нам еще не видно, как он чиркает брюхом, задевая верхушки деревьев, прежде чем скрыться за гребнем. Секунду спустя два высоких столба дыма рассеивают всякие сомнения...
   - Летчик погиб? - перепугалась Ева.
   - Когда мы подъехали... обломки были заметны издали: одно крыло - здесь, другое - там... Посередине валялся корпус, по счастью не загоревшийся. Метрах в десяти мы нашли пилота, он лежал почти без движения. Очевидно, в последний момент сумел отсоединить плексигласовый колпак, и его выбросило из кабины при ударе. Расспросить беднягу не было никакой возможности, и я отправил его в госпиталь. Мы пытались хоть что-нибудь понять, рассматривая борозды, оставленные аппаратом в рыхлой почве. Вероятно, в последний момент пилот решил сесть на это вспаханное поле.
   - Но зачем? - спросил кто-то.
   - Об этом надо спрашивать его.
   - Так пилот выжил?
   - Дальнейшее мне неизвестно. Меня перевели в другую часть... Создавая новое оружие, мы вторглись в вотчину Люфтваффе: подобные исследования велись какое-то время там. Они даже создали концепцию операций "смертников", летчиков-добровольцев, которые готовы погибнуть вместе со своими самолетами, наполненными бомбами или взрывчаткой, направляя их прямо в цель. Фюрер, однако, эту идею отверг, видимо, из чисто философских соображений; он утверждал, что такие жертвы не отвечают ни характеру белой расы, ни арийскому менталитету.
   - Ишь ты, какой ихний фюрер неженка, - заметил калмык-кавалерист, тоже слушавший рассказ немца, хоть и не все, понимая и, прося то Пащенко, то Кондиайна переводить незнакомые слова. - Наш "фюрер" в этом вопросе более суров.
   - Ты о ком? - не понял Пащенко.
   - Об Есьсерионыче.
   - А, что он?
   -Да ничего. Твердый как сталь, недаром имя такое избрал. Ему человья жизнь ничто...
  
   Отряд снова продолжил путь под землей. От очередной пещеры ожидали новых открытий и впечатлений, тайн и чудес - неизвестность манила пугающим очарованием. Нелегкий Путь включал в себя подтягивание на руках, продвижение ползком в тесных расщелинах, притискивание в извилинах ужасных щелей, карабканье по камням, спуски на канатах и лестницах, опасное балансирование над черными провалами и колодцами, скольжение по опасным карнизам, выступающим то над пустотой, то над пенистыми водами маленьких подземных потоков. Все это приходилось выполнять с тяжелыми и громоздкими рюкзаками, которые нужно было нести, катить или волочить за собой.
  

* * *

  
   "Общей судьбой пророков и мыслителей во всех областях является неправильное истолкование их учений. Даже преданные своему учителю, но не разобравшиеся толком в его учении, ученики и последователи причиняли наибольший вред своему кумиру. Порой предубежденные и недальновидные противники не наносят столько вреда!"
   Адольф сидел в глубоком, своем любимом, кожаном кресле. Настольная лампа ласково освещала огромный письменный стол, заваленный картами, книгами, справочниками, блокнотами, тетрадями и отдельными листами. Пса рядом почему-то не было. Возможно, он отправился по своим "личным" делам. Другое кресло напротив пустовало.
   "Вспомнит ли кто меня и мои деяния?" Сбоку раздалось легкое покашливание. Адольф поднял глаза: кресло напротив не пустовало. "Как он вошел и сел без разрешения?"
   - Я был учеником Канта, - прокашлявшись, заявил пожилой господин, одетый по моде столетней давности.
   "Снова у меня галлюцинации, и даже тибетский врач не в силах помочь избавиться от них", - трезво оценил происходящее фюрер.
   - Но, овладев философской формой изложения, я все же философом в полном смысле не стал, - заскромничала "галлюцинация" и заскрипела креслом. - Может, кому моя теория и покажется слишком туманной, но вы, надеюсь, меня понимаете?
   - О чем, простите? И кто вы?
   - Сейчас догадаетесь... Я поднял свой голос против модной в мое время геометрической школы стратегии и показал, что человеческий дух безгранично важнее, чем линии и углы оперативных построений.
   - Вы, никак, сам...?
   - Да, это я! Боюсь, наскучить вам своими трудами, но, тем не менее, позвольте оговорить еще некоторые вопросы, коль история возложила на ваши плечи столь ответственную миссию, господин...
   - Не важно, - заскромничал фюрер. - Какие вопросы? Впрочем, я могу сам вам ответить, не дожидаясь, пока вы их зададите.
   Гость явно опешил и забился в кресло поглубже.
   - Вы слишком в своих трудах переоценивали сухопутные силы, - пошел "в атаку" фюрер, - вы проявили явную близорукость, ибо на самом пороге машинного периода войны заявляли о своей уверенности в том, что превосходство в численности приобретает с каждым днем...
   - Позвольте, - робко запротестовала "галлюцинация".
   - Не позволю! - закреплял успех фюрер. - Вы не внесли каких-либо новых и ярких прогрессивных идей в тактику и стратегию! Вы не двигали мысль вперед, а только систематизировали ее...
   Фюрер вдруг потерял нить повествования, что с ним стало случаться с недавних пор довольно часто, и чего он панически боялся, особенно при людях. Это позволило привидению взять реванш.
   - Но я обобщил наполеоновский опыт! - запротестовало кресло. - Я сделал революцию!
   - Революцию наоборот! - фюрер, вспомнив о чем речь, продолжил натиск. - Вы призывали назад, к, так называемой, "племенной войне".
   - Выходит, я вам больше не нужен? - Призрак обиженно и растерянно замигал ненастоящими глазами и покосился на дверь, за которой скребся пес - какая же нечистая сила потерпит возле себя собак?
   - Не нужны, господин Клаузевиц, вы устарели!
   - А как же мои знаменитые тезисы? - цеплялся за соломинку ученик Канта. - Например, вот это: "Война обладает только одним средством - боем". Или вот это: "Кровавое разрешение кризиса, стремление к уничтожению неприятельских вооруженных сил - первородный сын войны". Или...
   - Хватит, хватит! - замахал руками фюрер. - Дальше я и сам знаю: "Лишь крупные бои общего характера дают крупные результаты". Ну и, наконец: "Мы и слышать не хотим о тех полководцах, которые будто бы побеждали без пролития человеческой крови". Бред, бред, бред!!!
   Собака под дверью выла, злобно рычала, чуя потустороннее присутствие, и отчаянно скреблась, намереваясь сделать подкоп и спасти хозяина.
   - Ну, мне пора, а то, знаете, я, как и все подобные мне субстанции, не люблю и боюсь домашних животных, - признался гость, обретая кисейно-голубую прозрачность и, начиная, подобно аэростату, отрываться от кресла и подпрыгивать вверх.
   - Куда вы? -сожалел фюрер, что грубо обошелся с гостем из прошлого.
   - Раз я вам неинтересен, к Сталину полечу! - пригрозило привидение, взвиваясь под потолок и растворяясь в воздухе.
   - Раз так хорошо летаете, придется мне ходатайствовать перед Германом, чтоб он взял вас в Люфтваффе, - пошутил Адольф, обращаясь к бившемуся под потолком облачку. - Мы вами, думаю, сильно модернизируем нашу авиацию... А обиделись зря, да и к Сталину лететь собрались напрасно! Он вас тоже не поймет...
   Облачко, тем временем, испарилось, оставив после себя, как и положено, неприятный запах серы. Фюрер пожал плечами - ну, мол, как хотите - и, подойдя к двери, распахнул ее. Исстрадавшийся пес бросился к хозяину, поставив ему лапы на грудь и, пытаясь лизнуть в лицо.
   "Придется сегодня спросить врача: почему эти видения не прекращаются?"
  
  
  

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

  
   Стук в окошко. Странный гость. Снова про спички. Отличные кресла.
   "Товарищ Кляузник."О военном искусстве. Умер, а как живой! Опять он...
   Приход лектора. Снова биография. Бесконечные родственники. Приход Первого утешителя. Выяснения и прощальное рукопожатие. Лекция продолжается.
   О подземных туннелях и аппаратах, перемещающихся в них. Голос под сводами. Калмык берет слово. И снова голос.
   Акулина у самовара. Дунька вносит ландыши. Падение с табурета. "Часы с кукушкой." Обида Григория. Доктор Фрейд. Прием больных и толкование сновидений. Уход Григория.
  
   Иосиф вздрогнул от неожиданного постукивания в оконное стекло. "Ни Ленин ли на броневике рвется? Но, кажется, его временно отвадил. Кто тогда?"
   Подошел к окну. Какой-то комочек или сухой лист - на дворе осень - прибивался ветром. В сумерках не разобрать. В кабинете свет, а снаружи темень. Потянулся к форточке. Проветрить не мешает. Накурил безбожно. Вертлявый листочек-комочек, будто разумное существо, быстро засеменил вверх по раме и прошмыгнул в форточку. Попав в помещение, он полетел, словно не раз бывал здесь, и уверенно приземлился в кожаное кресло.
   - Хорошо, что и у вас такие же отличные кресла, как и у него, - сказал запыхавшимся голосом комочек-листочек и стал, постепенно разрастаясь, принимать облик человека. - Ох, и долго летел к вам!
   Хозяин кабинета настороженно отошел от окна. "Мнэ почудился чей-то голос?"
   - Кто вы, товарищ? Вы от Ильича?
   - Нет, не совсем... - промямлило нечто, быстро обретавшее человеческую плоть вместе с одеждой.
   - Охрана! - попытался крикнуть Иосиф и почувствовал, что громкой получилось только первое "О", а остальные буквы резко снизошли до шепота.
   - Если будете орать, лишу голоса! - пригрозил странный гость. - Поговорим спокойно. Нервничать не надо. Я не опасен, тем более без броневика... Шутка!
   "Откуда про это знает?" - Мурашки пошли по коже. - "Нэ заслан ли Троцким?"
   - Знаю, знаю... я все знаю! Я ведь не от мира сего. Вот и знаю! Там мы все знаем... Лучше закурите трубку! Люблю запах хорошего табака. И побеседуем немножко о том, о сем. Кстати, как дела со спичками? Улучшились?
   - Ни черта нэ улучшились! - Иосиф почувствовал, как ему наступают на больную мозоль. - Двух наркомов сменил, а спички говно!
   - Не тех меняете.
   - Как нэ тэх?
   - Самого Николая Иваныча пора...
   - А и в правду... Как это мнэ самому в голову нэ пришло? Один голова хорошо, а два - лучше! Засиделся он, это точно...
   - Меняйте, меняйте! Знаете, как сразу легко будете раскуривать?
   - Верно. Лаврентий давно меня обхаживает и, как кот на сметану, облизывается. На тот пост заглядывается. Как раньше я нэ догадался?! Спасибо вам, мил чэловек. Как вас величать?
   - Клаузевиц.
   - Спасибо, товарищ Кляузевиц.
   - Да не товарищ, а господин, и не Кляузевиц, а Клаузевиц! - поправил гость.
   - Извиняюсь... Вы иностранец будете?
   - Немец.
   - Нэмэц? Хорошо! Мы сейчас с ними дружбу водим. И его люблю очень... ихнего... "фигнера", - неуверенно произнес последнее слово Сталин и слега смутился - не напутал ли?
   - Фюрера?
   - Вот, вот... фурэра, фурэра!
   Клаузевиц снисходительно посмотрел на плохо справлявшегося с непривычными звукосочетаниями кавказца и мысленно простил его. "Пускай называет, как хочет, лишь бы нас немцев любил".
   - Вот я и говорю, что кресла здесь у вас такие же, как у фюрера в Рейхсканцелярии, - оперся на удобные подлокотники и поерзал на пружинах гость. - Сидеть одно удовольствие! Праздник для моих подагрических суставов.
   - Мы их, как раз, в Германии заказывали, - сам и не заметил, как выдал государственную тайну хозяин страны и Кремля. - Если нэ возражаете, я закурю?
   - Я давно вам предложил. Если хотите, даже и трубку могу набить...
   - Ну, это дэло интымное, товарищ Кляузник, - воспротивился вождь и надломил первую папиросу.
   "Он меня продолжает неверно называть. Еще хуже, чем в начале... Какой "кляузник"? Не люблю кляузничать... опять простим представителю дикого народа".
   Послышалось нервное чирканье и шипение не хотевших воспламеняться спичек, проклятия и чертыханья на русском и грузинском, кому-то угрозы и топанье ногами. Наконец сизый дымок заструился и вождь успокоился.
   - Ничего, что сэрой так воняет?
   - Напротив. Я даже очень люблю этот запах... Иначе, какой же я тогда призрак, если без серного запаха?
   - Так вы всего лишь прызрак? - разочарованно пустил из обеих ноздрей дым Иосиф ("Я думал, что он серьезный господин").
   - Нет. Это меня просто так в детстве дразнили, - скрипнуло суставами привидение, подтверждая свою материальную природу.
   - А-а-а... - отлегло у вождя, и он облегченно выпустил целое сизо-грозовое облако. - Мэна вот тоже в Тифлисе чертом называли за то, что на ноге...
   - Пальцы сросшиеся?
   - Откуда вы знаете?
   - Опять за свое? Я же вам объяснил - мы там все знаем!
   - Так вы из абвэра? Охра-а-ана! - И снова "О" вышло громко, а остальные буквы ни к черту - разве кто так услышит? Но и выбегать из кабинета за помощью не солидно...
   - Не волнуйтесь, я не оттуда... И не огорчайтесь: сросшиеся пальцы это признак гениальности!
   Иосифа аж в жар бросило, - любил он пуще всего, когда к нему применялось это словечко.
   - Я тоже так считаю, товарищ Кляузник.
   "Кляузник, так кляузник... Что поделаешь? Товарищ, так товарищ..." - смирилось приведение и сказало: - Я, собственно, к вам, извините, прилетел, чтобы поговорить о военном искусстве и стратегии.
   - Это хорошо, - затянулся вождь и пустил дым на сей раз из ушей, словно продувая их для слушания. - Прилэтели, говорите? Так это вы через форточку?
   - Ничего удивительного - у нас с авиацией дело поставлено на широкую ногу. Вот скоро и Гесс в Англию полетит...
   - Рудольф? В Англию? Зачэм? - Пепел просыпался на устланный горелыми спичками ковер, а дым, по-видимому, от удивления стал просачиваться из брюк, точнее из ширинки.
   - А черт его знает, зачем?! Вожжа под хвост попадет и... Но это еще не скоро - в будущем. Не волнуйтесь!
   - А-а-а... - протянула трубка, и дым пошел откуда-то из-за пазухи.
   - Некоторые филантропы могли бы, пожалуй, вообразить, что обезоружить и сокрушить противника можно искусственным образом, без особого кровопролития и что к этому именно и должно было бы стремиться военное искусство... - "товарищ Кляузник" посерьезнел и напыжился, словно собираясь вступить с кем-то в бой. - Как бы ни соблазнительна была такая мысль, тем не менее, она содержит заблуждение, и его следует рассеять.
   - Рассэйте, рассэйте, - согласился вождь, незаметно от гостя, растирая сапогом на ковре свой застарелый плевок. - "Хоть я и вождь, но труд уборщиц уважаю".
   - Труд уборщиц? - подхватил, как бы про себя, прочтя мысль, призрак и спросил без обиняков. - А вам не довелось читать мой труд?
   - Какой?
   - Как какой? "О войне"! Результат двенадцатилетних напряженных размышлений.
   - Очень извыняюсь, но нэ довелось. - Застарелый плевок въелся в ворс и не хотел счищаться, - "Ну, и черт с тобой!", - Топнул ногой Иосиф.
   - Очень плохо... К сожалению, смерть от холеры в 1830 году не дала мне возможность закончить работу...
   - Так вы умэрли? А сыдите, как живой!
   - Спасибо за комплимент! Это ваш Ленин - "как живой", а я... - в голосе покойника промелькнула легкая обида, но раздавшийся за дверью задиристый дискант прервал говорившего:
   - Наденька моя не у вас?!
   "Легок, черт, на помине! Что ему в Мавзолее не лежится? Уж и так и эдак: и мрамором всего обложили, а он все шастает..." - подумал Иосиф и в сердцах снова сплюнул - табак в рот попал. "Кляузник" заметил и поморщился - " Наш фюрер такого себе не позволяет!"
   За дверью послышалось угрожающее урчание мотора.
   "Вот б...! Все-таки на бронэвике! Как удалось взобраться по ступенькам?" - Сталин выставил вперед как пистолет трубку и приготовился к обороне. А за дверью с пулеметным проворством закартавило:
   - Товаищи большевики, сейчас мы будем штугмовать эту цитадель уусских цааей. "Авооа", к залпу готовсь!"
   "Нэужели на крэйсере приплыл?" Охрана, Охрана! - Но опять получился еле слышный сип. "Мэня, навэрно, нэмец голоса лишил. Точно, они в сговоре! Говорили же, что Лэнин нэмецкий агент, я нэ верил..."
   - Пли! Раздался грохот, свет в кабинете погас, а мир за окном, казалось, колыхнулся. Стены и потолок стали рушиться, что-то больно ударило Иосифа по голове... Он проснулся в холодном поту, и машинально потянулся за трубкой, хотя и понимал, что курение натощак вредно.
  

* * *

   - Когда я что-нибудь рассказываю из моей жизни, - начал, войдя в камеру, после краткого приветствия лектор, - то часто слышу: "Как бы хорошо, если б вы все это записали".
   - И в правду, как бы хорошо! - подхватил Бокий.
   - И не надо повторять каждый раз, - добавил Мокиевский.
   - Да все времени нет, - посетовал Иван Петрович и, снова сняв шляпу, начал ее теребить. - Слушайте лучше! Тем более что пока все еще идут факты биографии, а это вам не столь утомительно. Там, правда сказали, - старичок показал глазами на потолок, - если биография не подействует, то давай, мол, их чистой наукой трави!
   Узников слегка передернуло.
   - Отец моей матери, Варвары Ивановны, был священником в городе Рязани при церкви Николы Долгого. Он умер, не знаю от чего и скольких лет, вероятно, однако, в пожилом возрасте. На его место, женившись на моей матери, как это было в обычае духовенства того времени, и поступил мой отец. Об этом моем деде я слыхал, что он какой-то странный.
   - В чем странный? - заинтересовался Глеб Иванович.
   - Точно сказать не могу, но знаю, что он за всю свою жизнь не получил даже самой маленькой награды.
   - Значит, не ладил с начальством? - догадался Павел Васильевич.
   - Да и, кроме того, был крут и тяжел в семье. Одну свою дочь, мою мать, оставил даже безграмотной, что не мешало ей быть умной женщиной.
   - Хорошо, когда бывает не благодаря, а вопреки, - вспомнил ершистую юность Бокий.
   - Очень жалею, что ничего не знаю больше о физическом здоровье этого моего деда, - снова посетовал Иван Петрович и, наконец, прекратив мять шляпу, нахлобучил ее.
   - А мы как жалеем! Вы не представляете, - заметил Мокиевский. - Вы никак уходить собираетесь?
   Нет. Еще рановато, - снова снял шляпу академик. - Я вас попугал маленько...
   "Ишь ты, хитрый черт! Психолог..." - одновременно подумали узники.
   - Вообще, семья деда была с каким-то физическим изъяном.
   - О, это интересно! - снова воодушевился бывший чекист.
   - Бабушку помню, как седую старушку, лежавшую в постели с постоянным кашлем.
   - Ой, какая жалость! - всхлипнул тесоф-гипнотизер.
   - Она скоро умерла, - успокоил лектор. - Семья деда состояла из двух сыновей и двух дочерей. Оба мои дяди по науке почему-то далеко не пошли: один был канцелярским чиновником, другой - пономарем в соборе. Оба холостыми умерли от легочной болезни...
   - Бабушка, знать, не зря кашляла, заразила, - напомнил внимательный Бокий.
   - Обе дочери, Марья и Варвара (моя мать) были вообще здоровы...
   - Это хорошо, что хоть они... - заметил Мокиевский вполне искренне.
   - ... но умерли от рака после шестидесяти, - добавил академик неутешительно.
   - Это плохо, - печально изрек Петр Сергеевич.
   - О тетке Марье Ивановне я должен вспомнить здесь особенно тепло, - в голосе крымского старца появились лучи южного солнца. - Она была замужем за дворянином и имела от него двух дочерей, Надежду и Анну.
   "Перечислением родственников, пожалуй, можно замучить столь же успешно, как и научной лекцией", - с тревогой подумал Глеб Иванович.
   Мокиевский, очевидно, подумав о том же, сжался в напряженный комок: "Когда же закончит?"
   - Сколько я себя помню, она жила одна в отцовском доме, оставленная мужем.
   - Бросил, подлец? - посочувствовали слушатели.
   - Как это произошло, я или не знал, или позабыл, - признался ученый. - Средства ее были скудны. Вероятно, только небольшая плата от постояльцев в оставленном ей после смерти братьев старом разваливающемся доме. Конечно, никакой прислуги! Пришлось делать все самой.
   - Ужасно, ужасно! - покачали головами слушатели.
   - У нее имелась корова... - в голосе дедульки потеплело.
   - Это еще ничего! - обрадовался Мокиевский.
   - ... и я видел часто, как она целыми часами пасла ее на окраине города, но жалоб на судьбу мне никогда не приходилось слышать от тетки.
   - Какая мужественная женщина! - восхитился Бокий.
   - Она всегда готова была помогать другим.
   - Какая замечательная! - воскликнул Мокиевский.
   - Заболевал, кто у нас в семье, она тут как тут! Применяет разные домашние средства и сидит около больного - вот, примерно, как я возле вас, - развлекая рассказами.
   - Так вы в нее пошли? - снова в один голос спросили узники.
   - Наверное, - согласился академик. - Случится ли горе, какое - она первая утешительница.
   - Кто это "первая утешительница?" - послышался новый грубый голос, и в камеру вошел Григорий Ефимович, очевидно подслушивавший под дверью. - Я здесь Первый утешитель и других не потерплю!
   - А кто вы, господин хороший? - видя, как непрезентабельно одет вошедший, спросил сообразительный академик.
   - Нешто меня не узнаете? Я здеся ихним тюремным утешителем работаю! Шел по колидору мимо и слышу: "первая утешительница". Это меня прям обидело до глубины... Как же так? Да еще баба? Где она?
   - Я про свою тетку рассказываю им, - указал перстом на узников Иван Петрович.
   Вошедший бросил равнодушный взгляд на арестантов, и ничуть, не заинтересовавшись ими, снова обратился к Павлову:
   - Ты, дедок, откель здеся взялся?
   - Меня сюда пригласили работать. Временно, так как я академик и очень занят на основной работе. А работаю живодером - собак мучаю опытами. Но пригласили "утешителем" - лекции читать. Так что тетка не виновата.
   - И ты "утешитель"? - осел всем телом Распутин, точно получил коварный кинжал в спину. - Им одного меня мало?
   - Слышал, что вы один не справляетесь - камер много...
   - Как же, не справляюсь? Итак, из тюрьмы цельный день, точно сам заключенный, не вылазю! Эх, кака несправедливость!
   - Не знаю, батенька, не знаю... Мое дело маленькое: расписываясь в ведомости, а там четко и ясно в графе "должность" пропечатано - "лектор-утешитель". Разве вы тоже лектор? По виду не похоже...
   - Я не лектор, я - хуже! - огрызнулся обиженный и грубо выругался.
   "Что же может быть хуже?" - одновременно подумали узники, обрадованные неожиданным водевилем.
   - Я читал свои "лекции-утешения" даже в тюрьмах за границей, - похвалился старичок, видя временную подавленность конкурента. - Во Франции, в Германии, в Италии...
   - Эка важна птица! - присвистнул Распутин и стал извиняться: - Ну, прощевай меня, дед! Я не знал, думал, ты прихвостень какой! А ты вон аж академик! Прости меня темного! Хошь на колени паду, хошь?
   - Ну, ничего, ничего... бывает... на колени не надо, Боже упаси! А вы, собственно, мил человек, кто будете? Звать-то вас как?
   - Распутин Гришка я! Аль подзабыли? - В доказательство он задрал рубашку и показал на спине следы от юсуповских пуль. - Все считали, что я утоп, а я вот он, целехонек, ни в одном глазу... Сам кого хошь утоплю!
   "Похоже на то", - мысленно согласились узники.
   - Ах вы, Григорий Ефимович! Как интересно, - старичок восхищенно глянул поверх очков. - Давненько о вас не было слышно... Что любого утопите, - сомненья нет! Как говорится, в огне не горите, в воде не тонете... вечный вы наш!
   - Я тута по соседству одного хмыря утешаю, - показал Распутин в сторону. - Ну тама, в соседней камере... а щас у меня перекур вроде, хотя я отродясь не балуюсь табаком...
   - Понятненько, понятненько, - закряхтел дед. - Разрешите представиться, коллега. - Раздался жалостный скрип позвонков - лектор поклонился и протянул сухонькую ладошку. - Я физиолог, академик Павлов Иван Петрович.
   - Ученый с мировым именем! Знаменитость! - загалдели узники с "галерки".
   - Ишь ты! Не слыхивал о таком! -смутился Распутин и сердечно пожал протянутую ручонку.
   - Ой! - взвизгнул старичок, оседая. - Полегче, полегче, дружок! Прямо, хватка Командора... Моцарта на вас нет!
   - Какова еще Жмоцарта? - Распутин разжал клешню. - То-то, дедусь, знай наших! - Добродушно улыбнувшись, добавил: - Неча мне здеся с вами лясы точить - перекур кончился - пойду к свому хмырю, а то он там, поди, скис один.
   - Успеха вам, - с опаской покосился на закрывавшуюся дверь (Как бы не вернулся!) Иван Петрович, потирая раздавленную кисть, и продолжил лекцию:
   - Семья отца, наоборот, была крепкая, богатырская...
   - Вы явно не в них, - тихо съязвил Бокий.
   - ... железного здоровья. Этот мой дед был деревенский пономарь, как и ряд его предков, тоже все низшие члены церковного сословия: дьячки да пономари.
   "Что-то лекция затянулась", - сладко зевнул Мокиевский, начиная видеть первый сон: - будто он, сам пономарь, влез на колокольню и...
   - Дмитрий (дед), Архип, Мокей и Павел, от кого и пошла моя немудреная фамилия... Мой отец хорошо помнил свою генеалогию и передал ее мне. - Иван Петрович явно увлекся рассказом, забыв про часы и про все на свете. - Мой дед был очень умный человек и дельный. Он провел трех своих сыновей через семинарию. Двух Иванов и Петра, моего отца. Старший - настоящий богатырь! Про него отец рассказывал, что в кулачных боях рязанских молодцов против окрестных крестьян он был главарем...
   Глеб Иванович увидел себя по пояс обнаженным, приготовившимся к кулачному бою. Впереди ватага крестьян... Умиротворенное посвистывание вылетало из ноздрей - такой сон самый полезный, и даже в камере.
  
  

* * *

  
   - Тибетские монахи, встреченные мной, рассказывали не только об обширнейшей сети подземных туннелей, связывающих общины посвященных, но и о быстрых средствах передвижения - аппаратах, которые циркулируют в этих таинственных артериях. Лишь чрезвычайно развитая технология, располагающая мощнейшей энергией, может позволить постройку подобной сети туннелей, которые, согласно некоторым данным, простираются на тысячи километров. - Шефнер наслаждался эффектом, производимым его рассказом.
   - Тысячи километров? - Ева всегда первой приходила в изумление.
   - Да, тысячи. Что касается аппаратов, перемещающихся под землей с огромной скоростью, то их существование предполагает владение технологиями чрезвычайно высокого уровня.
   - Не похоже, чтобы восточный мир обладал когда-либо подобными машинами, - усомнился Пащенко. - Почему ни разу никто не нашел хоть бы винтика или какой детали чудо-машины?
   - Но мы видели не так давно "сур", летательный аппарат, охраняющий вход в Шамбалу? - возразил Шефнер.
   - Это скорей было облако, - не согласился Пащенко. - Один раз увидеть - этого недостаточно!
   - Согласен. Но я еще слышал историю про одного пастуха, который побывал в подземных комнатах и переходах. По его возвращении, он стал рассказывать об увиденном. И монахи немедленно отрезали ему язык, чтобы предупредить дальнейшее разглашение.
   - Какой ужас! - воскликнула впечатлительная Ева. - И он умер?
   - Нет. Он дожил со своей тайной до старости, а потом вернулся к известной ему одному пещере и исчез в ней навсегда.
   - Как страшно. Я тоже слышала, что...
   - В Атлантике и Тихом океане, - прервал Еву громкий голос, донесшийся откуда-то из-под темных пещерных сводов, - из-за геологического катаклизма исчезли огромные континенты. Части живых существ, принадлежавших к неизвестным вам цивилизациям, удалось спастись, но лишь благодаря обширной подземной системе, заранее подготовленной и освещенной искусственным светом.
   - Значит, верна теория полой Земли? - воскликнул Шефнер.
   - Мало того, - продолжал голос, - этот свет равен свету Солнца, и позволяет выращивать злаки и овощи, и дает долгую жизнь без болезней.
   - Точно! В подземном царстве должно быть свое Солнце, - обрадовался Эрнст.
   Голос умолк. Было не ясно, на каком языке говорил он, но все участники экспедиции, включая и русских, прекрасно поняли, словно голос звучал не вовне, а внутри каждого, хотя казалось, что он доносится из-под сводов. При этом никто не только не испугался, но даже и не задался мыслью, что это за голос, как будто, так и надо.
   - Я хочу кое-что сообщить из того, что знаю, - вдруг поднялся калмык-кавалерист и посмотрел на Кондиайна. - Александр Борисыч, переведи им, будь другом!
   - Если смогу, - закокетничал астрофизик, знавший немецкий всовершенстве.
   - И я помогу, - вызвался и Пащенко. - Давай, Вась, излагай!
   - У меня нимало друзей, - начал Кикеев-Хомутов, - которые знают о существовании Нагов, змей живущих в подобных пещерах...
   - Не так быстро, - взмолился Кондиайн, - не поспеваю.
   - Не слушай его, - подбодрил Пащенко, - шпарь, Вася!
   - Змей?! - снова напугалась Ева.
   - Они с человеческими лицами! Живут со времен сотворения мира, и способны летать, - продолжил Кикеев. - Наги очень мудры, но не склонны к общению с людьми.
   - А чей голос мы слышали? Нага? - спросил кто-то.
   - С вами говорит Архат, - снова раскатилось под сводами. - Я хозяин материи, времени и пространства, и могу появляться в любом месте. Я знаю все явления и сохраняю воспоминания о своих прежних жизнях. Я призван помогать людям, поэтому хочу предупредить вас: если достигнете того, куда стремитесь, то назад не вернетесь. Если согласны на это, то я провожу вас туда. Сами дороги в те места никогда не найдете.
   "... не найдете", - прокатилось последнее слово, многократно отражаясь от сводов. Путешественники в страхе затихли, решая каждый про себя неожиданную дилемму.
  

* * *

   Григорий Ефимович вернулся в камеру к Шандеревскому и неприятно удивился: за столом у кипящего самовара сидела размякшая Акулина в сером платье сестры милосердия (работала в госпитале), а рядом с нею приютился узник в весьма недвусмысленной позе и с кротким обожанием во взоре.
   "Вот доутешался на свою голову", - заревновал "божий человек" и решительно двинулся к самовару.
   - Кто к нам пришел! - притворно радостно воскликнула изменница. - Чайку откушать не желаете?
- Чем вы здеся занимаетесь? - грозно начал Распутин. - Ведь ему, узнику, енто дело не положено! Разве ты не знашь, Акулин? А?
   - Как енто не положено? - возмутилась неверная. - Всем положено, а ему нет?
   - Начальник тюрьмы строго настрого узникам запретил! Ни-ни, ни капельки... Понимашь?
   - Да, что с одного разу будет? Чайку налить?
   - Пошла ты со своим чаем! Иди лучше, Дуньку крикни!
   Акулина послушно заковыляла в сторону двери. Шендеревский недовольно надул губы.
   - Хорошенького понемножку, ваше благородие! - погрозил пальцем Распутин. - На минуту оставить нельзя... А еще культурный человек. Нашли с кем!
   - Согрешил. Виноват. Искуплю. - Петр Сергеевич смущенно покраснел, - отпираться бессмысленно.
   Неизменная Дуня, в своей обычной зеленой кофте и белом платочке, внесла большую корзину ландышей.
   - Где нарвала?
   - Да, где, где? Тама, в тюремном дворе и нарвала, - наврала вошедшая.
   - Разве и ландыши зацвели? - удивился давно не видевший белого света узник. - Кажется, на дворе ноябрь?
   - Какой там ноябрь? Весна на пороге! А в нашем дворе почва удобрена расстрелыми - там, чо хошь зацветет, - процедил с усмешкой Утешитель, обжигаясь чаем. - Кто самовар припер?
   - Акулина, - наябедничал Петр Сергеевич, подумав: "Как быстро летит время... Сколько я сижу?".
   - Ну, давай сюды понюхать, - потянулся к цветам Григорий Ефимович и повалился на пол.
   Ножка расшатанного табурета, давно обещавшая подломиться, исполнила обещание. Но "божий человек" упал удачно, ничего не сломав, лишь слегка облившись кипяточком, - стакан полетел вдогонку.
   - Ах, б..! - заметил в сердцах пострадавший, поднимаясь и отряхиваясь. - Это надо же, ебнулся на старости лет!
   На шум прибежали Акулина, Дуська (которая Дульсинея), Ольга Владимировна и еще несколько женщин, и бросились к ушибленному, и ошпаренному.
   - Ну, чо набежали, чо набежали? - отстранился герой. - Упасть человеку раз-то в веке, как следует, не дадут... Идите, идите себе - неча глазеть!
   Дамы покорно удалились. Ушла и Дуня, почему-то прихватив и корзину с цветами.
   - Вот сука... и ландыши уволокла! - горько заметил безутешный Утешитель, потирая ушибленное место.
   Пузатый самовар тоже исчез, но кто его уволок, не заметили ни Распутин, ни Шандеревский; лишь осколки стакана блестели на полу.
   - Хорошо еще, что не порезались, - посочувствовал узник.
   - Уважаемые дамы и господа! - неожиданно раздалось откуда-то сбоку и сверху.
   Узник и Утешитель разом повернули головы. Из стены под потолком выдвинулся небольшой ящичек, образовав нечто вроде балкончика, на котором появился, размером со среднюю куклу, человечек. Тоненький дребезжащий голос принадлежал ему.
   - Дамы и господа! - снова чирикнул кукленок, поворачиваясь во все стороны и тряся маленькой седой бороденкой.
   - Откель у тебя часы с кукушкой? - удивился Григорий, напрягая свои подслеповатые глаза, - полумрак не позволял, как следует, разглядеть источник звука, а лампочка под потолком предательски потускнела, словно напряжение понизилось. - Акулина, что ль принесла?
   - Никто не приносил. Я не знаю, что это, - оправдывался Шандеревский, тоже вглядываясь в полумрак.
   - Итак, сделаем сновидение объектом психоаналитического исследования, - фигурка на "балкончике" явно собиралась читать лекцию или доклад.
   - Какие ешшо сновидения? - Григория начинал нервировать этот, хоть и маленький, но самозванец. - Смотри, а это человечек! Прям, как живой! Заводной, что ли?
   Распутин подошел к стене и протянул руку, чтобы пощупать, но не достал - балкончик находился на безопасной высоте.
   - Руками прошу меня не трогать, господа! - осадил человечек. - Большинство сновидений вообще нельзя вспомнить, они забываются целиком, вплоть до мельчайших фрагментов, но на толковании этого материала и должна основываться научная психология или метод лечения больных.
   "Постойте, постойте! Где я это читал?" - задумался Шандеревский, восприняв, как должное, новое чудо и ничуть не удивившись явлению бойкого кукленка. А Распутин, догадываясь, что к чему, подумал с горечью и обидой: "Значит, и впрямь им меня одного мало - академика наняли, а теперь вот еще и куклу завели. Нет, все, хватит! Нету моих сил, такое терпеть, - пойду подавать заявление об уходе".
   - Вспоминается случай из моей врачебной практики, - продолжали верещать с балкончика. - Больная, заходите!
   Вошла Дуня, но без ландышей, и заговорила с монотонностью плохо выученного урока:
   - У меня такое чувство, будто причинила вред или хотела это сделать живому существу - ребенку или собаке. То ли с моста сбросила, то ли...
   - Канешна, вред! Зачем, стервь така, цветы уволокла? - окончательно озлобился Григорий.
   Дуня пропустила мимо ушей колкость и вообще делала вид, что не замечает Распутина.
   - Мы можем устранить неточность воспоминания о сновидении, если будем считать сновидением то, что рассказывает видевшая сон, не обращая внимания на то, что она могла забыть или изменить при воспоминании, - человечек на балкончике явно все более входил во вкус.
   "Так это Фрейд, Зигмунд Фрейд! - обрадовался своей догадливости Петр Сергеевич, но и огорчился. - Почему он здесь и такой маленький?"
   - Насколько мы знаем... больная, вы свободны... (Дуня покорно вышла) древние народы также видели сны, как и мы.
   - Дуньк, скажи Акулинке, чтоб самовар вернула! - крикнул вдогонку Григорий Ефимович, хорошо понимая, что она теперь продалась этим "часам с кукушкой" и просьбу не исполнит.
   - Перед нами знаменитый доктор Фрейд, хоть и маленький, - поделился открытием узник.
   - Какой ешшо "хрейт"? "Хрен" знаю, а "хрента" твово - нет!
   - Как же не знаете?
   - А на хрен он мне? Работе моей только мешает! Вот обижусь - пойду и уволюсь щас! И пущай ента кукла тебя утешает! - Григорий решительно направился к двери.
   - Постойте! - кинулся вслед узник. - Я к вам так привык, что ни на кого не променяю!
   - То-то же, - смягчился Утешитель, еще не дойдя до двери пару шагов.
   - Для древних греков и других народов военный поход без толкователя сновидений был подчас так же невозможен, как сегодня без...
   - Што б ты подавился, проклятый! - заглушил последние слова конкурента Григорий.
   - Когда Александр Македонский предпринимал свой завоевательный поход, в его свите были самые знаменитые толкователи снов, - невозмутимо продолжал психоаналитик. - Город Тир, расположенный тогда еще на острове, оказал царю такое яростное сопротивление, что он подумывал об отказе от его осады.
   - Какой еще "сортир"? - не расслышал Распутин.
   - Но вот однажды ночью он увидел во сне танцующих в триумфе сатиров...
   - Опять "сортиров"?
   - ... и, когда рассказал это сновидение толкователю, узнал, что ему предвещается победа над городом. Он приказал войскам наступать, и взял Тир.
   - И что ему дался это "сортир"...
   - Толковать - значит найти скрытый смысл! - повысил голос кукленок, чувствуя, что ему мешают.
   - Григорь Ефимыч, вы вместо того, чтобы ругаться, поведайте доктору какой-нибудь свой сон. Интересно, как он истолкует? - предложил Шандеревский и тоже стал припоминать, что снилось недавно.
   - Ну, вот снилось мне, что я извлекаю одну свою бабу, ну, даму, то есть... из-под кровати. К чему бы это? - рассказал Григорий, временно перестав злобно поглядывать на доктора.
   - Это означает, что вы отдаете этой даме предпочтение, - не замедлил с ответом малыш.
   - Это слишком просто, - разочаровался спрашивавший. - Я им всем там, под кроватью, предпочтение отдаю...
   - А мне недавно снилось, что я застрял в ящике, - наконец вспомнил неприятное узник.
   - Это значит, - вы в чем-то ограничиваете себя.
   - Не я себя, а меня! - остался недоволен и Петр Сергеевич. - Да и не в чем-то, а в свободе. Так и я могу растолковывать...
   - Следующая больная, заходите! - позвал доктор и сделал в сторону двери ручкой.
   - Сидим мы с мужем в театре, - начала вошедшая Акулина. - Одна половина партера совершенно пуста.
   - Да откель муж у тя? - заворчал Григорий Ефимович. - Чаво брешешь?
   - У нас такие места, что ничего не видно. Я и говорю мужу: давай пересядем на свободные. Он согласился. Хотим встать, а оторваться от кресел не можем. Что это?
   - Да жопы прилипли, - опередил доктора Распутин. - Кто-то варенье пролил, а вы и вляпались!
   - Во-первых: в театры никто с вареньем не ходит, - обратился маленький непосредственно к грубияну, - а во-вторых: прошу меня больше не перебивать, Григорий Ефимович!
   - Отекль эта выдра меня знает? - с тревогой посмотрел на доктора Распутин.
   - Да, кто ж вас не знает: молва о ваших художествах и до нас дошла!
   - До кого, ента, до вас? - Григорий сжал кулаки.
   Резкий и громкий звонок прервал нездоровую дискуссию, и балкончик немедля вошел в стену, а вместе с ним и малыш скрылся в каменной кладке.
   - Нет, голуба моя, хватит! Пойду подавать заявление, - сил больше нет! Это надо ж - попугая какого-то подослали... да и академика хренова...
   - Какого еще академика? - насторожился узник.
   - Да в соседней камере безобразничает!
   - Академик и безобразничает?
   - Гришенька, родненький! - заскулила где-то рядом Акулина. - Не увольняйся! Как мы тут без тебя? Нас тогда тоже всех уволят, а у нас детки! Кто кормить будет? Ведь сейчас в другой театр и не устроишься...
   - А ты пошла вон, прелюбодейка! Изменила мне, окаянная! - хлопнул в сердцах дверью Утешитель и был таков.
   На столе сразу как из воздуха образовался пышущий самовар. Акулина уселась на краешек койки, узник приник к ней, и зажмурился от удовольствия. Полочка-балкончик в стене слегка дернулась, но, сдержав любопытство, так и не выдвинулась.
  
  

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

  
   В театре. Княжна Людмила. Снова люстра качается. Спор композиторов. Больше не пойду с тобой! Белофинн. Пушкин рассудит. Опера, как наказание за провинность.
   Глюковский "Орфей". Автор ходит меж рядов. Адольф верен Вагнеру.
   Неукротимая буря ритмов. Все довольны.
   Письмо горнякам. Тюремщик читает свои стихи. Прекрасные порывы.
   Приход лектора.
   Либидо. Григорий готовит покушение. Появление второго. Конфликт кукол. Хор и тюремный поэт.
  
   Увертюра отзвучала, вызвав гром рукоплесканий, а когда наступила тишина, и поднялся занавес, зрению и слуху сидящих в зале открылся прекрасный мир древних эпических сказаний. Неторопливое движение действия и, казалось, самого времени являло яркий контраст ликующей, летящей увертюре. На сцене - чинный княжеский пир, звучит хор гостей, звучат песни гусляра Бояна. А вот и она - княжна Людмила, сияющая красотой и счастьем.
   - Грустно мне, родитель дорогой, - запела княжна, прощаясь со старым князем.
   - Почему ей грустно, когда все веселятся? - удивился жизнерадостный Клим и повернулся к Лазарю.
   -Тебе, что за дело? - огрызнулся сосед. - Сиди себе и смотри!
   Обычай требует от Людмилы быть серьезной с отвергнутыми женихами и, хоть и ласковой, но твердой. Один из них, самодовольный Фарлаф, сильно разочарован, а другой, хазарский хан Ратмир, безутешен. Людмила хочет смягчить огорчение, просящих руки.
   - Светлый Лель, будь вечно с нами, дай нам счастья полны дни,
   - поет героиня с хором, призывая Бога любви и счастья. Но что это? Сцена темнеет, а в музыке звучат страшные аккорды. На сцене все словно оцепенели.
   - Почему свет погас? - забеспокоился Клим. - Может, у них лампочки перегорели? Куда смотрит электрик? Уволю!
   - В прошлый раз тебе люстра покою не давала, а теперь лампочки. - Лазарь устал от климовских капризов. - Кстати, смотри! Она снова качается, как бешеная.
   - Как бы не оборвалась! - испугался Клим.
   А ей, и в самом деле, было от чего качаться. Но ни ветер, ни сквозняк не виновны. Два газообразных существа там схватились в жестоком поединке.
   - Я занял здесь место раньше вас, Михал Иваныч! - толкал один другого.
   Во-первых, сегодня мою оперу дают, Петр Ильич, а во-вторых, я раньше вас начал исполняться в этом театре! - цепляясь за все, за что только можно, кричал этот другой.
   - Нельзя так себя вести - зрители заметят или люстру оборвем!
   - Вон уж один заметил.
   - Кто, где?
   - Тот, с усиками в царской ложе все время пялится на нас... и вообще, Петр Ильич, если вы будете так нахальничать, я Лексан Сергеича на помощь позову! Опера на сюжет его поэмы, поэтому...
   - Не вы один на его сюжет писали! Я тоже. Так что, не пугайте! Не из пугливых!
   - Лексан Сергеич, Лексан Сергеич! -замахал прозрачной рукой, кого-то заметив возле герба над сценой, автор "Руслана". - Вон он там кружит. Пусть рассудит.
   Некое кудрявое, но эфемерное создание действительно летало над оркестровой ямой, словно паря в восходящих от инструментов теплых звуковых потоках. Услышав, сквозь шум оркестра, свое имя, существо подлетело к спорщикам.
   - Лексан Сергеич, - обратился к потомку арапа Петра Великого отец русской музыки, - рассудите нас. Он, и я писали оперы на ваши сюжеты...
   - И что? - поэт, словно искусственный спутник, делал витки вокруг люстры.
   - Петр Ильич меня сталкивает вниз! - ябедничал Глинка. - Разве я не имею такое же право на место здесь, тем более что я старше?
   - "Возле люстры он кружится
   и на краешек сидится, - пропел комаром поэт. -
   Люстру призраки качают,
   Ворошилова смущают". - И, сев сбоку от Чайковского, спросил: - Кто, господа из вас, больше написал?
   -Я! - обрадовался Петр Ильич. - "Воевода", "Орлеанская дева", "Черевички", "Иоланта", "Онегин" и, наконец, "Пиковая"! А он - всего лишь: "Жизнь за царя" да "Руслана" - вот и посудите...
  
   - Что там творится? - указывал под потолок Клим. - Оборвется ведь людям на башку! Смотри, как качается, зараза...
   - Он сегодня не пошел, а поручил мне тебя выгуливать, - пожаловался на судьбу Лазарь. - Я с тобой замучился! Что не сидится? Весь извертелся с этой люстрой! Разве так себя в театре ведут? Надо на сцену смотреть, а не по сторонам! Больше не пойду с тобой! Пусть этому новому и молодому поручает...
   - Кому? - вздрогнул Ворошилов.
   - Да, тому в пенсне... Как его?
   - Берию?
   - Да. Лаврентий пусть с тобой по театрам ходит, - сил моих больше нет! Ты такой бескультурный, Клим!
   - Не надо, не надо! Только не с ним! - взмолился стрелок. - Я буду хороший! Хрен с этой люстрой, пущай обрывается, только Хозяину не жалуйся! А этого Лаврентия я шибко боюсь...
   - Я, признаться, тоже опасаюсь, - согласился Лазарь.
  
   На сцене начался второй акт. Руслан собирается в путешествие; его напутствует мудрый старец Финн. Старец рассказывает, что принес свою молодость в жертву любви к жестокой красавице Наине и только колдовством добился взаимности, но и не заметил, как в погоне за мнимым счастьем прошла вся жизнь, а одряхлевшая и злая колдунья Наина теперь сама преследует своей любовью его.
   - Кто этот старый пердун? - наконец заинтересовался Ворошилов.
   - Финн его зовут, - заглянул в программку сообразительный Лазарь.
   - Белофинн?
   - Здесь не сказано.
   - Эх, сильно они нам надавали в войну финскую! И кто разрешил им после этого на сцену вылезать?
   - Опера в прошлом веке написана, так что зря ты...
   - Все равно не хорошо. Пущай перепишут пьесу!
   - Автор умер давно.
   - А кто?
   - Глинка, кажись...
   - Глина? Ха-ха-ха!
   -Не глина, а Глинка! Неужели не слышал?
   - Ну, хорошо, что не песок, - успокоился командарм и прильнул к мощному полевому биноклю.
  
   - Раз Чайковский больше написал, значит, он и победил, - рассудил Пушкин и затараторил в рифму:
   - "Князь у синя моря ходит,
   С синя моря глаз не сводит;
   Глядь - поверх текучих вод
   Лебедь белая плывет".
   Это откуда, господа?
   - Вы, Сан Сергеич, за кого нас принимаете? - обиделся автор "Руслана". - Неужели, думаете, мы не знаем?
   - "Сказка о царе Салтане!" - выпендрился Петр Ильич, чувствуя на люстре себя полноправным хозяином.
   - Господин Чайковский, вы, конечно, молоды и проворны по сравнению с Михал Иванычем и мной, но все-таки ведите себя поприличней. И не надо так свешивать ноги и болтать ими. Люстра, и вправду, может того... сами понимаете... Ну, я полетел. Адью! - сказав это, поэт шмелем взвился под потолок.
   -"Вот ужо! Пожди немножко,
   Погоди! А шмель в окошко,
   Да спокойно в свой удел
   Через море полетел", - процитировал Глинка и полетел следом, крикнув на прощанье какую-то отсебятину:
   - Наслаждайтесь здесь один,
   Вы на люстре господин!
   Только зря-то, не светитесь,
   Да и вниз-то не свалитесь!
  
   В оркестре звучало рондо Фарлафа. Герой на сцене торопливой скороговоркой метко и остро обрисовывал свой комический портрет самодовольного, хвастливого и ничтожного труса.
   - Смотри, люстра утихомирилась, - указал под потолок Клим. - Знать, форточки позакрывали и теперь не сквозит.
   - Знаешь, ты не один такой несчастный, - улыбнулся сосед. - Я где-то читал, что даже великий князь Михаил Палыч посылал офицеров за провинности вместо гауптвахты на оперу "Руслан и Людмила".
  

* * *

   Фюрер и его приближенные тоже любили театр. Вот и сейчас они отправились в оперу, где давали глюковского "Орфея". Идея сделать исключение из правила - послушать не Вагнера, а другого композитора принадлежала Геббельсу. Он отвечал за культуру, и по должности разбирался в ней лучше других.
   Больше всех выражал недовольства, конечно, грузный Герман. Остальные - Гиммлер и Гесс - покорились. Геринг выказал недовольство не сменой композитора, а самим фактом траты времени на никчемное занятие. Но раз даже фюрер не жалел свое драгоценное - перечить нельзя.
   Лидеры третьего рейха из укрытой от посторонних глаз ложи любовались переполненным партером, где собрались наиболее элегантные сограждане обоих полов. Входящие в зал старались, как можно эффектнее обставить свое появление. В ослепительном свете рампы, пока музыканты под сурдинку настраивали инструменты, четко вырисовывались силуэты, двигающиеся от ряда к ряду, грациозно раскланивающиеся со знакомыми. Под легкий гул светских разговоров люстра начала медленно гаснуть.
   Все первое действие Орфей легко, не форсируя голоса, жаловался на свой удел, несколько девиц в античных туниках изящными жестами комментировали его злосчастье, и любовь воспевалась в неназойливых ариеттах. Зал реагировал тепло, но сдержанно.
   "Вряд ли публика заметила, что исполнитель вводит в партию Орфея не предусмотренные мною трели и с излишним пафосом молит владыку Ада тронуться его слезами, - размышлял, ходивший по проходу, но никому почему-то невидимый, пожилой человек в камзоле и парике. - Да и жесты у него какие-то судорожные. Нет меня - и подсказать некому!"
   Но звучавший со сцены Глюк не мог вытеснить Вагнера, надежно поселившегося в голове фюрера: "Любовь Тристана, любовь Изольды! О нет, она вечна, и смерть не достигнет ее! Да и что может умереть, кроме того, что нам мешает, что вводит нас в обман и разделяет слившихся воедино?"
   Незаметно подкралось третье действие. Обитатели привилегированной ложи страдали, каждый по-своему: Гиммлер скрывал откровенную скуку под стеклами пенсне, Гесс с интересом разглядывал в театральный бинокль какую-то даму в десятом ряду, Геббельс что-то вычитывал в программке, Герман откровенно похрапывал, лишь один Гитлер смотрел на сцену, хотя и думал о своем... Зазвучал знаменитый дуэт Орфея с Эвридикой, а в голове фюрера звучал другой дуэт: "Сладостным союзом соединила их обоих любовь. Смерть нарушила его, но разве может быть для любого из них иная смерть, чем жизнь, отделенная от жизни другого?"
   Ходивший по проходу автор, казалось, успокоился и, будучи доволен исполнением, больше не ворчал и нервно не поправлял сползавший парик - впопыхах не тот взял в костюмерной...
   Таинственный дуэт соединил их в той безымянной надежде, которую дарит смерть в любви, - надежде на нескончаемое, неразрывное объятие в волшебном царстве ночи! Сладостная ночь! Вечная ночь любви! Всеобъемлющая обитель блаженства! Разве может тот, кто в грезах своих увидел тебя, не ужаснуться пробуждению, возвращающему в пустыню дня? Прогони страх милая смерть! Освободи тоскующих от горести пробужденья!
   Адольф увидел себя как бы со стороны: тесное бетонированное помещение - то ли подвал, то ли бункер. Откуда-то сверху, издалека, доносятся тяжелые приглушенные толстым слоем земли удары -разрывы авиабомб или - крупнокалиберных снарядов. У стены стоят несколько канистр с бензином. Верный пес мертв. Любимая Ева готова на все... Прочь ужасное виденье!
   О, неукротимая буря ритмов! О, хроматический порыв в восторге метафизического познанья! Раздражает то, что внутри звучит одна музыка, а снаружи - совсем другая. Они никак не сочетаются! Словно "плюс" и "минус", давая лишь разряд... Как познать, как отринуть блаженство этой ночи, не знающей мук расставанья? Кроткое томление без лжи и страха, величественное угасание без боли, блаженное растворение в бесконечности! Ты Изольда, я Тристан! Ты Эвридика, я Орфей! Но вот нет больше ни Эвридики и Изольды, ни Орфея и Тристана - все кануло в вечность!
   Фюрер вернулся в реальность, когда зал ликовал шквалом аплодисментов, а счастливые исполнители устало выходили на поклон. Предательский пот выступил на лбу, Адольф достал платок.
   Разбуженный громом рукоплесканий Герман сладко позевывал, прикрываясь пухлой ладошкой. Пенсне, довольное окончанием, радостно поблескивало. Шеф пропаганды пытался для приличия аплодировать. Будущий беглец в Англию угрюмо молчал, наверное, обдумывая свой несуразный полет. Одним словом, все довольны и счастливы.
  

* * *

   Ни свет, ни заря узников разбудил бесцеремонный стук в дверь.
   - Вам письмо, - протянул конверт надзиратель.
   - От кого? - одновременно спросили заключенные.
   - От Ивана Петровича.
   - От какого Иван Петровича? - не понял спросонья Глеб Иванович.
   - Наверное, от старичка, который... - сообразил Мокиевский.
   - Который вам лекции читает, - подтвердил тюремщик. - Он велел немедля дать ответ. Читайте при мне вслух да побыстрей!
   Бокий достал из кем-то ранее вскрытого пакета клочок бумаги:
   "Уважаемые горняки! Всю мою жизнь я любил и люблю умственный труд и физический, и, пожалуй, даже больше второй. А особенно чувствовал себя удовлетворенным, когда в последний вносил какую-нибудь хорошую догадку. То есть соединял голову с руками. Вы попали на эту дорогу. От души желаю вам и дальше двигаться по единственно обеспечивающей счастье человека дороге. С искренним приветом Иван Павлов, академик. 7 января 1936 года. Колтуши".
   - Может не по адресу? - не мог ничего припомнить в своей биографии связанного с горняцким делом Глеб Иванович.
   - Ошибочка, наверно, - согласился Павел Васильевич.
   - Вы не шахтеры? - удивился письмоноша и нахмурился. - Чо на конверте написано?
   - "Вседонецкому слету мастеров угля", - зачитал Бокий и пожал плечами. - Явно, не нам...
   - А мне велели в вашу камеру отнесть... Чо же они там, наверху, в самом деле? Ну, давай тогда назад!
   - Ивана Петровича не увидим больше, раз письмо? - спросил с боязливой надеждой Бокий, возвращая конверт.
   - И не рассчитывайте на это! Они сказали, что немного задерживаются, а как освободятся, мигом прискачут... Они, если заметили, - старичок шустрый!
   - Как же, не заметить? - подключился Мокиевский. - Извините, гражданин надзиратель, не вы ли стишками балуетесь? - Спросив, покраснел от собственной дерзости.
   - Ну, я! - выпятил грудь тюремщик, словно хотел сказать: "На, стреляй, гад!" - но сказал другое: - Только не балуюсь, а всерьез... поэтом хочу заделаться!
   - Прочли бы что-нибудь из новенького, а? Пока лектора нет...
   - Просим, просим! - присоединился против своей воли и Глеб Иванович.
   - Да у меня щас какая-то религиозная полоса пошла, - смутился тюремщик и даже покраснел. - Все прет про Бога - остановиться не могу...
   - Что в том плохого? - проснулся в Мокиевском теософ.
   - Как, что плохого? Я на службе в органах... Красноармейцем был, а тут Бог изо всех щелей! А, если начальство прознает?
   - Зачем заранее себя ругаете? Прочтите сначала, а потом и видно будет. Лучше про Бога, чем про Дьявола, - в Глебе Ивановиче пробудился чекист и стал давить на слабую, тщеславную, струнку в натуре надзирателя. - Поэт-тюремщик! Такая редкость в наши дни...
   - Ну, слушайте! Была, ни была, - сдался рифмоплет и встал в позу Маяковского:
   - Хоть много зол наделал в жизни
   И много прогневлял Тебя,
   Но Ты, о Боже, утешаешь,
   Что Ты меня во всем простишь.
  
   Хотя известия дурные
   Смущали дух во мне в сей день,
   Но я печаль свою извергну
   На Господа небесных сил.
  
   О как, ты Господи, к нам близок
   И как мы счастливы все тем,
   Что ты повсюду можешь слышать
   И все наши слова внимать.
  
   О как нам лестно называться
   Твоими, Боже наш, детьми
   И называть тебя небесным
   И нашим Господом Отцом.
  
   - Ну, будя? - спохватился разбушевавшийся поэт, сделавшись от волнения и усердия малиново-кумачовым как большевистское знамя.
   - Не дурненько, - заметил восторженно Мокиевский и тут же одернул себя, - Конечно, пока еще не Пушкин и не Лермонтов, но талант, безусловно, налицо! Хотя тема, конечно, странная для молодого красноармейца... Мда-с!
   "Не есть ли это новая уловка моих бывших коллег, - заподозрил Глеб Иванович. - Решив, что лекции не эффективны, теперь они будут "поэтом" нас травить. Хорошо придумали, сволочи, оригинально!"
   - Ну, значит, ничаво? - с надеждой спросил тюремщик.
   - Ничего, ничего! - подтвердил Мокиевский. - Продолжайте в том же духе... А Иван Петровича нам ожидать или как?
   - Щас справки наведу! - покинул камеру окрыленный надзиратель.
   - Ты и впрямь находишь это хорошим или притворяешься? - спросил напрямую Бокий и поморщился.
   - Ну, как тебе сказать? В общем для представителя этого слоя населения - вполне сносно. Раз человек тянется к культуре, тем более к Богу, да будучи тюремщиком, не надо гасить "души прекрасные порывы".
   - Мне кажется, это очередная выдумка следователей. Среди них проводятся социалистические соревнования в новаторстве и рационализаторстве. Кто лучше придумает форму воздействия на подследственного? За это и премию дают победителю...
   - Ты так считаешь?
   - Можно-с к вам, господа-товарищи, - вмешался в разговор появившийся на пороге лектор. - Если вы не против, мы продолжим наши семинары.
   - Семинары?
   - А вы как думали? У нас все по науке!
   - Нам письмо ваше приносили, - похвалился Мокиевский. - Только мы не шахтеры.
   - Знаю, знаю! Ошибочка вышла. Камеру перепутали. Тут ведь и горняки сидят - всех со слета и доставили!
   - Всех? - разинул рот Бокий.
   - Здесь просеивали: кто не нужен, того отпустили! Чтобы было все же, кому уголек рубать, - пояснил академик и игриво блеснул круглыми очечками. - Кстати, а может и нет, должен вас немного огорчить: там, наверху, мне не велели больше читать вам биографию (а она у меня бесконечна) - говорят, приступайте непосредственно к лекциям научным...
   - Как жаль! - пискнул проколотым воздушным шариком, Глеб Иванович.
   - Неизвестно еще, что страшнее - научная лекция или религиозная поэма, -буркнул себе под нос Мокиевский.
   - Если не прослушаете сейчас лекцию, не получите завтрака, - пригрозил старичок и заверещал:
   - Познакомившись со столькими фактами, свидетельствующими о способности желез сообразовываться с каждым моментом пищевой обработки, мы имеем сильное основание ждать, что при разных сортах еды указанная способность должна выступать в полной своей яркости и красоте. Раз пища состоит из различных составных частей, а в пищеварительный канал изливаются различные реактивы, то естественно предполагать, что на известные сорта пищи будут изливаться по преимуществу то те, то другие соки, и ввиду их изменяемости, то с теми, то с другими свойствами.
   Завтрак не несли. Желудочный сок бурно выделялся и, не имея объекта применения, наносил вред стенкам желудка, разъедая их.
   "Мы становимся подопытными собаками этого Павлова", - подумали оба узника, опасаясь упасть в голодный обморок.
  

* * *

   - Из наблюдений за неврозом страха, мы заключили, что отвлечение Либидо от своего нормального применения, из-за чего возникает страх, происходит на почве соматических процессов, - чирикал с балкончика маленький человечек.
   - Извините, господин Фрейд, - что такое "либидо?" - спросил смущенно Шандеревский, хотя догадывался о чем идет речь.
   - Как же вы невнимательно слушаете, господин узник! - свесился достаточно рискованно с балкона старичок, искушая затаившегося Распутина, готового прыгнуть и поймать конкурента. - Еще раз повторяю: это есть половая сущность человека, его половая энергия!
   - У меня эта "лябида" большая! - похвалился Григорий. - Бабы аршином мерили... Говорят, такой "лябиды" отродясь не видывали!
   - Вот, значит, за что дамы любят вас, - позавидовал Петр Сергеевич, обладавший "либидой" с гулькин нос.
   - Из анализов истерии и невроза навязчивых состояний следует добавление, что такое же отвлечение, с тем же результатом может вызвать также отказ психических инстанций, - продолжал с невозмутимостью весеннего скворца лектор. - Вот все, что мы знаем о возникновении невротического страха; но пока я не вижу пути, который вел бы нас дальше.
   - Ну, раз не видишь, то не хрена и вещать здеся, - рявкнул Григорий, делая вид, что чинит ножку табуретки, но замышляя что-то недоброе.
   - Вторую поставленную перед нами задачу - установить связь между невротическим страхом, который соответствует реакции на опасность... нет, извините, - запнулся Фрейд, - связь между невротическим страхом, являющимся ненормально использованным Либидо, и реальным страхом, который соответствует реакции на опасность, кажется, еще труднее решить.
   - Ага, запнулся, гад! - тихо злорадствовал Распутин, прицеливаясь табуреткой в лектора.
   - Григорь Ефимч! - заметил злой умысел Шандеревский. - Вы хотите в него табуреткой запустить? Не надо, прошу вас! Он же такой маленький - мокрое место останется. Пусть себе воркует. Лучше скажите: заявление об уходе передумали писать?
   - Ничего не передумал! - полез за пазуху Григорий. - Вот оно! Только число пока не проставил.
   - Повремените с числом.
   - Искомая связь, наконец, устанавливается, если мы предположим наличие часто утверждавшейся противоположности между "я" и "либидо". Как мы знаем, развитие страха является реакцией "я" на опасность и сигналом для обращения в бегство...
   - Вот я щас тя обращу в бегство! - снова потянулся за табуретом Григорий.
   - Григорь Ефимч!!! Умоляю...
   - ... поэтому для нас естественно предположить, что при невротическом страхе "я" предпринимает такую попытку бегства от требований своего "либидо", относясь к этой внутренней опасности так, как если бы она была внешней.
   - Я и говою о внешней опасности для госудагства аабочих и къестьян! - На балкончике появился второй человечек и стал теснить первого. - Наша внешняя политика! Чичеин, Геогий Василич!
   Второй тоже с бородкой, но в кепке и с красной гвоздикой в петлице. Он явно пытался вытолкнуть первого за кулисы.
   - Еще один Петрушка объявился! - повеселел Распутин, даже забыв о табурете. - Так его, Хрейда, гони взашей!
   - Я буду жаловаться, - запротестовал психоаналитик, - самому начальнику тюрьмы! Вы не по адресу, господин Ульянов.
   - Как не по адъесу? Это же Къемль?
   - Нет, это не Кремль, - поправил доктор. - Это Лубянка, а вам - к товарищу Сталину, не так ли?
   - Так, - растерялся Ильич. - Значит, я ошибся?
   "Откуда Фрейд про Сталина знает, да и про Ульянова? Может из газет? - недоумевал узник. - Что за балаган? Наверное, ОГПУ теперь взяло на вооружение и пригласило кукольный театр... Какой оригинальный способ воздействия на подследственных!
   - Я, может, хочу навестить своего дгуга и согатника Феликса, - нашелся Ильич, размахивая кепкой как саблей и, намереваясь задеть ею по лицу Фрейда. - Чайку с ним попить, стагое вспомнить...
   - Кто старое помянет, тому... - пробурчал Григорий, не понимая, куда клонится действие "кукольного спектакля".
   "Кукловоды, наверное, там за стеной прячутся, - ломал голову над технологией фокуса Петр Сергеевич. - Здорово придумали: куклы как живые! Особенно вторая - ну, вылитый ..."
   - Чайку с Дзержинским вам попить не удастся! - злобно пропищала кукла Фрейд. - Он помер давно, да и вы ведь тоже...
   - От такого слышу, - обиделась кукла Ленин. - Сам ты покойник! Я для наода вечно живой! А ты со своей лженаукой в нашей стгане никому не нужен. Может лишь пгоститутке Тгоцкому, пгоклятому!
   - Так его, так! - подбадривал Распутин, встав на сторону вождя революции и от усердия испортив воздух.
   "В здоровом теле здоровый дух", - унюхал непорядок Шандеревский и незаметно (если откровенно, то обидится) зажал нос.
   - Меня и Есь Сеионыч любит, всего мгамогом обложил и на Каасной площади выставил, чтоб люди ко мне шли! А ты, Фъейд, пгоклятый, ничего от людей кгоме насмешек за свое "либидо" не имеешь, - уколол врага Ильич.
   По правилам сценического действа за ариями главных героев последовал и хор. Из под двери потянуло сквозняком теплых женских голосов a capella:
   " Сталин Ленина жалеет,
   В Мавзолей его кладет,
   И лежит там Ленин преет,
   И народ к нему идет".
   - О Боже, какая вонь! - ужаснулся Шандеревский, преждевременно разжав нос, и укоризненно посмотрев на Распутина. - И ведь не проходит! "Тюри своей нажрался, черт окаянный..."
   - Это Хрейд, наверно, со страха подпускает, - свалил коварный Григорий Ефимович с больной головы на здоровую.
   - Все! Спектакля окончена! Расходитесь по-тихому, - объявил вошедший надзиратель, тот самый, который "поэт" - ввиду болезни коллеги ему приходилось обслуживать две камеры: помимо Бокия с Мокиевским еще и Шандеревского пришлось. Обещали премировать за усердие.
   Дверца с балкончиком мигом втянулись в стену, поглотив Фрейда с Ильичем; Распутин исчез самостоятельно, тоже уйдя в каменную кладку; женский хор затих, да и зловоние рассеялось. Тюремщик, радуясь послушности подопечных и постепенно приходящему признанию (ведь в той камере признали!), медленно шел по коридору, позвякивая ключами, и громко декламировал:
  
   - О Боже, сколь твои велики
   Обетования нам всем,
   Когда того достойны будем,
   Чтоб ты Своими нас назвал!
  
   Когда о том помыслю счастье,
   Которое будут иметь
   Тебе угодные по смерти,
   То дух приходит мой в восторг.
  
   Выходивший из камеры Бокия и Мокиевского Павлов услышал поэтическую крамолу - "Надо будет сигнализировать куда следует, каких они сотрудников у себя держат". А звонкий голос несся по длиннющему коридору, отражаясь от стен и дробясь на эхообразные отголоски:
  
   - Какое счастие на небе
   Сокровище всех выше цен,
   Таких кои Христа любили,
   По смерти ожидает всех.
  
   Возможет ли, чтоб быть дороже
   И лестнее того для нас,
   Чтоб жить с Тобою неразлучно
   Драгой Спаситель наш вовек.
  
   "А малый талантлив, - признал шедший следом академик, - хотя я и доказал на опытах, что Бога нет".
  
   - Какая честь для нас и слава
   Обещана по смерти нам,
   Когда мы жизнь вести так станем,
   Как требовал от нас Христос...
  
  

ГЛАВА СОРОКОВАЯ

  
   Совещание у фюрера: доводы Манштейна, арденское направление. Приход капитана и гросс адмирала с докладами. Обладатель копья.
   Шандеревский рассказывает: встреча Ласкера. Распутинская "лябида".
   Сеанс одновременной игры.
   Ночное бдение бывшего семинариста. Ужасный сон. Опять этот Ильич! Про Муньку и усохшую кожу. Толкование сна.
  
  
   - Я выманю Францию с линии Мажино, не потеряв ни одного солдата. - Фюрер удовлетворенно потер руки и снова склонился над картой. Стоявшие возле стола генералы последовали примеру главнокомандующего и тоже устремили взоры на поля будущих сражений.
   - Центр тяжести перемещаем на Арденны. При этом мы учтем ваши доводы генерал Манштейн, - повернулся фюрер к одному из присутствующих. - Самой характерной чертой войны на западе должно быть стремление не наносить прямых ударов и постоянно применять непрямые действия, несмотря на наше превосходство в современных средствах нападения. Мы не будем пытаться прорвать линию Мажино. Вместо этого путем отвлекающего наступления против двух малых нейтральных стран - Голландии и Бельгии - попытаемся выманить союзников из их оборонительных укреплений на бельгийской границе. Затем, когда союзники продвинутся вглубь Бельгии, причем наши воздушные силы сознательно не будут препятствовать их продвижению, нанесем удар с тыла по основной группировке французских войск.
   - Блестящая мысль, мой фюрер! - воскликнул Манштейн.
   - Операцию осуществит ударная группировка, сформированная целиком из танковых дивизий. Причем эта группировка должна составлять лишь незначительную часть нашей армии. Господа, вы должны быть достаточно сообразительными, чтобы понять, что для обеспечения быстрого успеха надо полагаться больше на технику, чем на людей.
   - Что мы имеем на арденском направлении? - спросил фюрер стоявшего рядом военачальника.
   - На полосе шириной 150 км сосредоточено нами следующее: в первом эшелоне два танковых корпуса и три общевойсковые армии - 4я, 12я и 16я - всего 44 дивизии; во втором эшелоне - 2я армия.
   - Так, понятно. Отлично! Успех нами может быть достигнут, главным образом благодаря опрометчивости, то есть рискованному стремлению французов сосредоточить почти все силы левого крыла для проведения массированного наступления в Бельгию, оставив лишь несколько второстепенных дивизий для охраны центрального сектора против Арденн, этого гористого лесного района, который противник считает мало подходящим для действий механизированных дивизий. Я считаю, что естественные препятствия легче преодолеть, чем сопротивление людей, закрепившихся на сильных оборонительных позициях. Вы согласны, господа?
   Все дружно закивали и загалдели, после чего совещание закончилось, и кабинет быстро опустел. Фюрер не успел перевести дух, как доложили о приходе капитана Риттера, командира специальной экспедиции в Антарктиду.
   - Я выполнил миссию, возложенную на меня маршалом Герингом. Впервые германские самолеты пролетали над антарктическим континентом. Каждые 25 км мы сбрасывали вымпелы, и покрыли зону приблизительно в 600 тысяч квадратных километров. Из них 350 тысяч были сфотографированы, и в результате у нас есть достаточно детальная карта этого района.
   - Благодарю за службу! Вы свободны, капитан.
  
   - После того, как воздушные ассы Геринга сделали свое дело, настал черед и моих "морских волков", - докладывал следующим Карл Дениц. - Мои субмарины много поработали во славу 3-то Рейха; мы создали целую систему соединенных между собой пещер с теплым воздухом. Это настоящий земной рай!
   - Как это вам удалось, гросс адмирал?
   - Мы долго трудились над созданием базы, завозя туда стройматериалы, радиооборудование, оружие, запасы пищи, одежды, топлива, горнопроходческое оборудование, рельсы и вагонетки. Мой флот гордится, что создал для фюрера на другом конце света неприступную крепость.
   - Благодарю вас, мой адмирал! Идите.
  
   Фюрер вновь остался один. Устало прошелся по кабинету, подошел к окну. "Совсем не бываю на природе, - пожалел немного себя. - Но все не так плохо: Австрия на коленях да скоро и пол Европы вслед за ней встанет. Аншлюс - великая вещь! К тому же, теперь я обладатель заветного копья; ему спокойней лежать в Нюрнберге, чем в Вене - это бесспорно... Священное копье, и вправду, наделяет обладателя неограниченной властью и силой. До меня им владели: Константин Великий, Карл Сильный, Генрих Птицелов, Отто Великий, император Гогенштауфен... Имея копье, я могу, наконец, безбоязненно двинуться на Восток!"
  

* * *

  
   - А вы в шахматы, случайно, не играете? - спросил Шандеревский тосковавшего в углу Утешителя.
   - Ни случайно, ни ваще никак! - признался с явным удовольствием Распутин. - А ты, нешто, шахматисть?
   - Да. В младые годы увлекался особенно, и даже с самим Ласкером удалось сразиться!
   - С "ласковым"? - не расслышал Григорий Ефимович. - Кто этот "ласковый" такой?
   - Да не "ласковый", а Ласкер! Эммануил Ласкер - шахматный король в те годы.
   - Король, говоришь? Это хорошо! Люблю царей, королей и императоров...
   - Знаем, знаем, что любите... Так вот, с этим Ласкером случился забавный эпизод... Смешной довольно-таки, мягко говоря. Если хотите, расскажу?
   - Расскажи, голуба моя! А то все я тебя развлекаю, - вот теперь и ты позабавь старика! - приложил ладонь к уху Григорий. - Слухаю, говорь!
   - В начале той зимы, шел 1909-й год, я получил приглашение от друзей-шахматистов приехать на вокзал встречать Ласкера, прибывавшего в Петербург вечерним поездом. Разумеется, я помчался, - молод был. Сам Ласкер! Какая честь и как интересно.
   Народу набежало много. Кого только не было среди встречавших! Не буду перечислять, - вы их все равно не знаете.
   - Не перечисляй, голуба моя, - зевнул утешитель, продолжая держать возле уха ладонь.
   - Подкатил поезд, и из первого вагона вышел Ласкер. После нескольких представлений и вопросов двинулись с перрона в вокзал, а из вокзала в город. Ласкер впереди, мы сзади. Тут он, видимо, взволнованный встречей, вдруг стал оглядываться вокруг и, увидя большую двустворчатую дверь, выводившую на улицу и открытую внутрь, образуя по закутку с каждой стороны, быстро подошел к одному из них. Имея желание справить нужду, осуществил это за дверью в угол. Мы, поклонники, почтительно вытянувшись, стояли сзади, прикрывая его величество и следя, как струя сквозь дверную щель вырывается на улицу. Затем гость оправил свой туалет, вопросительно обернулся на нас и шагнул в город. Мы поспешили за ним.
   - Ай, да молодец, твой Ласковый! Молодец, молодец! Меж дверьми, знать, нассал...
   - Да, прямо там! Представляете?
   - Молодец! - продолжая восхищаться, Григорий Ефимович подошел к параше. - От твово рассказа тоже ссать захотел. Разрешишь?
   - Да чего уж там, - махнул рукой узник (мол, и за большое можете!).
   Божий человек достал свою внушительную "лябиду" и зажурчал. Узник смущенно отвернулся, но краем глаза успел заметить размеры и ужаснуться - такой величины никак не ожидал: бывают, конечно, большие, но, чтобы такие?!
   - А ты сам, штоль, не пользуешься парашей, али как? - Григорий снова уселся на табурет.
   - При вас стесняюсь. В ваше отсутствие делаю, а что?
   - И за маленькое и за большое?
   - За всякое.
   - Молодец! Ну и что дальше с твоим Ласковым было?
   - Состоялся турнир, а после окончания - и сеанс одновременной игры... Ну, думаю, это вам не интересно, раз вы сами не играете.
   - Почему не антересна? Это ты зря! Мало ли, што сам не играю - зато видел часто как Николашка играл. Он был большой охотник.
   - Какой Николашка?
   - Как, какой?! Да царицын муженек... Ну, говорь дальше! Слухаю.
   - Ласкер явился давать сеанс во фраке, но в рубашке, в которую забыл (а, может, и нарочно) вставить запонки. Я осторожно, со всем почтением, которое полагается по отношению к чемпиону мира, спросил по-немецки, можно ли мне играть белыми.
   - А ты и по-ихнему знашь?
   - Конечно.
   - Ну, молодец! А зачем тебе белые?
   - Обыкновенно белыми все партии играет маэстро, дающий сеанс, а черными - его противники. Ласкер небрежно бросил "Ach, bitte" и сеанс начался.
   Ладошка слушателя стала постепенно загибаться, образуя над ухом рупор.
   - Я выбрал дебют ферзевых пешек. Какой это был вариант, не помню, но посреди доски столпились почти все легкие фигуры. Была толкотня, но отсутствие комбинаций.
   Загнутая ладошка опустилась ниже уха.
   - Затем оба мы рокировались на королевский фланг, а я поставил двух слонов в левом углу, то есть в глубине ферзевого фланга. Так как центр был крепко занят пешками, Ласкер обнажил своего короля и пошел пешками в атаку. Король у него стоял на... - Шандеревский взглянул на слушателя. Ладошка распрямилась, и рука плавно опустилась на колено. Продолжения рассказа о шахматном поединке не требовалось.
  

* * *

  
   Они приблизились к храму Христа Спасителя и, наконец, вступили под каменные своды. Ласточки резвились под куполом, там же шалил и ветерок с Москва-реки.
   - На века строили, - похвалил Клим.
   - Взорвать пора к чертовой матери! - пригрозил Лазарь.
   - Ну, вы, идите! Дальше нэ надо провожать, - попрощался с соратниками бывший семинарист и пошел к алтарю. Все было знакомо по прежним ночам. Посередине все так же стоял внушительный гроб.
   "Нэ побоюсь, ей Богу, нэ побоюсь!" - сказал твердо себе вошедший и снова, очертивши мелом около себя круг, начал припоминать молитвы. Тишина стояла страшная. Ласточки исчезли. Лишь свечи трепетали от легкого ночного дуновения (с реки потягивало сквозь щели) и обливаясь воском, призрачно освещали помещение.
   Бывший семинарист перевернул один лист, потом - другой и заметил, что перед ним лежит совсем не то, что нужно. Какая сволочь подложила "Капитал" вместо Евангелия?! Ух, узнаю, - в Соловки сошлю!
   Он со страхом перекрестился и запел любимую с детства песню. "Сулико, ты моя сулико", - жалобно зазвучало под сводами. Голос нетвердый, и певцу самому не нравился. Но это все же несколько ободрило, и он стал живо листать так неуместный здесь труд Маркса.
   Вдруг среди тишины с треском лопнула крышка гроба и... содержимое восстало. То был Киров, но еще страшнее, чем в предыдущие разы. Зубы его цокали, губы дергались в судороге, изрыгая гневные слова:
   - За что ты меня так? Иль ты решил, что я на твое место метил? Зачем ко мне этого Николаева подослал?
   Мертвец взвизгивал, извивался, но выйти из гроба не мог, - боялся, видно, упасть и осрамиться перед вождем. Вихрь поднялся по церкви, попадали иконы, полетели сверху стекла и дохлые ласточки - их-то, бедных, за что? Массивные двери сорвались с петель, и несметная толпища чудовищ влетела снаружи. Меньшевики и эсеры, кадеты и юнкера, белогвардейские офицеры и казачьи атаманы - кого только не было! Страшный шум от их топота и от царапанья их когтей наполнил храм. Все летало и носилось, ища повсюду бывшего семинариста. А у него, бедного, из головы испарились от страха даже последние пары и "Хванчкары", и "Киндзмараули", выпитых незадолго для храбрости. Он бешено крестился да читал, как попало, Маркса. Хотя в то же время слышал краем уха, как вся эта "контра" металась вокруг него, чуть не зацепляя полами шинелей и отвратительных хвостов. Не имел духу толком разглядеть он их. Но кое-кого все же заметил: мелькнули Врангель, Деникин, атаман Краснов, Юденич, Керенский и черти кто еще... Но вот увидел, что появился какой-то новый... Во всю стену стояло огромное чудовище с перепутанными волосами. Сквозь сети волос глядели страшно два глаза, к которым совсем не подходило маленькое и давно, видно, не протираемое, интеллигентское пенсне. Брови для устрашения задраны вверх. Над чудищем висело в воздухе что-то в виде огромного пузыря с надписью "ОСАВИАХИМ" и, с тысячью протянутых из его середины скорпионовых клешней и змеиных жал. Черная земля висела на них комьями. Вся нечисть, летая и прыгая вокруг бедного семинариста, скандировала, политически чуждые ей лозунги: "Даешь Магнитку! Даешь Кузбасс! Даешь Днепрогэс!" Наконец, и стоявший в гробу изрек: - Приведите Его! Ступайте за Ним!
   И вдруг в храме настала тишина, а вдали послышалось волчье завыванье ("Откуда волки в центре Москвы?"), и скоро раздались тяжелые шаги. Скосив глаза, Иосиф увидел, что ведут какого-то приземистого, дюжего, косолапого, но... человека. Весь он в черной земле. ("Крестьянин что ли, раз весь в черноземе? Навэрное из раскулаченных!") Как жилистые, крепкие корни, выдавались его засыпанные землей ноги и руки. Тяжело шел он, поминутно оступаясь. ("Кто это? Нэ могу узнать.") Длинные веки опущены до самой земли. С ужасом заметил Иосиф, что лицо на нем железное. ("Может, Железный Фэликс?" Но он ведь еще до моего восшествия окочурился?")
   Этого последнего под руки подвели и поставили прямо к тому месту, где читал бывший семинарист.
   - Подымите мне веки: не вижу! - завопила загробным голосом предполагаемая жертва коллективизации. Все контрреволюционное сонмище кинулось выполнять просьбу.
   "Не гляди, - шепнул внутри какой-то, похожий на ленинский, голос. - Это пгаститутка Тгоцкий так выядился!"
   "А где же знаменитое пэнснэ? Оно было на другом, который с воздушным шаром?" - не поверил Иосиф и глянул.
   - Во-о-от он!!! - закричал залихватским тенорком хорошо загримировавшийся Лев Давидович и направил на бедного бывшего семинариста намозоленный от бесконечных писаний палец.
   Весь кровожадный сброд бросился на указанного! Но досталось и "Капиталу" - вырванные листы полетели по воздуху...
  
   Сталин проснулся в холодном поту. "С какой стати такой ужасный сон? Теперь и спросить нэ у кого - поспешил я этого Бэхтерева отравить. К кому тэперь обратиться?
   - Да, ко мне Есь Сеионыч! - старичок-подросток с бородкой и в кепке стоял перед кроватью.
   - Ты откуда, Ильич? - вздрогнул проснувшийся.
   - Явился по вашему зову! Я вас пгедупгеждал во сне: не глядите на него, а вы не послушались!
   - Ну, извини, что нэ послушался! А что бы мог значить этот сон, ты нэ можешь объяснить?
   - Сам я больше по "эмпигиокгитицизму", понимаете, но у меня есть дгужок. Вот он, как гхаз, по этой части!
   - Кто такой? - потянулся по привычке за трубкой вождь.
   - Мунька!
   - Какой еще Мунька? - не нашел на привычном месте курительный прибор вождь. - Ты трубку, случайно, не видел?
   - Мунька - это Зигмунд, значит! Фгейд.
   - Нэмец? Трубку, говорю, нэ видел?!
   - Австгиец... Не только видел, но и спъятал! Вот!
   - Ты что сэбе позволяешь? Да я тебя в Мавзолее гвоздями заколочу, чтобы никаких больше к тебе ходоков нэ было. Ишь избаловался! Говори, гдэ трубка?
   - Я о вашем здоговье пекусь, а вы сегчаете. Нехоошо... Вот возьмите, - достал из нагрудного кармана "орудие медленного убийства" Ленин.
   - Ну, то-то же... А гдэ папиросы?
   - Да вон, на пол свалились. Поднять?
   - Подними. Нэ мнэ же, вождю, корячиться!
   - Щас! - наклонился мумифицированный и звучно порвал усохшую кожу на ягодицах, отчего раздалось нечто вроде слабого выхлопа, как из пневматического ружья, словно в тире.
   - Вот-с ваша "Гегцоговина", пгошу!
   - Ты чего это пэрдишь в моем присутствии? Вроде бы ничем тебя в Мавзолее нэ кормят...
   - Виноват, остатки пгежнего воздуха выходят.
   - Ну, ладно. Прощу! Так, что твой нэмец?
   - Австгиец! Зигмунд Фгейд. Он психоаналитик и толкователь снов, к тому же, как и я, на пенсии или вгоде того; и мы с ним вместе на Лубянке подгабатываем.
   - Чем это ви там занэмаетесь?
   - Он следствию помогает, а я только начал...
   - Ну, так зови его!
   Ильич направился к окну и, подойдя, стал делать кому-то знаки. Попутно выяснилось, что одет он только с передней стороны. Так сказать, с парадной! Для обозрения в Мавзолее. Лежит, значит, в гробу с голым задом. Так что, Иосиф, пустив клубы дыма (с назначением Берии спички стали значительно послушней) и, глянув в сторону Ильича, увидел оголенную спину и тощую, впалую как щеки писателя Горького задницу с порванной при наклоне кожей. "Какой нэприличный вид! Надо будет распорядиться, чтобы его одели, как следует, не экономя на штанах!".
   - Щас он! Поднимается, - вернулся к кровати Ильич. В дверь легонько постучали.
   - Вайдыте! - гаркнул Сталин.
   Появился худощавый, ростом с Ленина, человечек с седой бородкой, но покустистей, чем у Ильича. Он в нерешительности остановился, по-видимому, пораженный необычностью, правда, еще ненаписанной и ждущей своего Репина, картины "Воскресший Ленин у постели видевшего дурной сон Сталина".
   - Мунька, подь сюды! - позвал по-крестьянски, похоже, научившись у ходоков, Ильич. - Не бойся, что он кавказец! Он своими ууками никому вгеда не пъичиняет...
   - ... других просит, - добавил вождь и скромно улыбнулся в усы.
   - Я вас слушаю. На что жалуетесь? - спросил строго, но тихо и по-русски, психоаналитик.
   Приготовившийся переводить Ильич осекся - "Откуда ж он, черт, русский знает?!"
   Иосиф послушно пересказал сон и незамедлительно получил ответ.
   - Сон ваш означает, что Германия в ближайшее время собирается напасть на СССР.
   - Как так? Мы с ними друзья и пакт заключили...
   - Ваш сон подтверждается и сообщением Рихарда Зорге о том же, - сухо добавил психоаналитик.
   - Какой "Зоркий"? Это, который фотоаппарат, что ли такой?
   - Нет, это ваш агент в Японии.
   - Нэ вэрю! - выдавил вождь знаменитую фразу Станиславского, но все же пригорюнился.
   - Мы пойдем, пожалуй, - засуетился Ильич, увлекая за собой Фрейда. И на прощанье, блеснул голым задом, в котором как в зеркале отразился луч утреннего солнца. Веселый зайчик скакнул по кабинету.
   Ослепленный шаловливым бликом вождь потянулся к телефону.
   - Лаврэнтий, сейчас от мэня вышли два хмыря. Один наш. Ты его знаешь. Его вернуть на мэсто, а Мавзолей времэнно закрыть на ремонт. Второй нэ наш! Имя забыл. Он нэмец, кажись... Сам узнаешь, как зовут. Второго - на Соловки! Понэл? Исполняй!
  

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

  
   Находка Евы. Подробно о летучих мышах и о радарах. Отец самолетостроения.
   Маленькая коробочка и сталинский сокол. Предотвращение беды. Надежда на реанкарнацию.
   Военный совет. Гениальный план:отрезать промышленные районы от кавказской нефти.
   Паломники. Странная табличка. Бегом через площадь.
   Подселение. Снова стихи.
   Явление медалиста. Разговор с Утешителем. Подписание приговоров. О нападении Гитлера. "... и к лучшему истроит все".
  
  
   - Смотрите, перо летучей мыши! - размахивала Ева поднятым с земли предметом.
   Коллеги подошли, недоверчиво и насмешливо улыбаясь. Но она с торжеством любовалась крохотным шелковистым перышком, держа его в своих нежных пальчиках. Тут разразились таким хохотом, какого, наверное, никогда не слышали своды этих пещер. Ева, обиженная и смущенная, уверяла:
   - Я вас не обманываю, я на самом деле подняла его с земли.
   Наконец, путешественники успокоились и наперебой пытались ей внушить некоторые основные представления о классификации летучих мышей и доказать, что летучая мышь из басни Лафонтена бесстыдно лгала, выдавая себя за птицу.
   - Но все это нисколько не объясняет удивительного факта присутствия в глубине огромной пещеры птичьего пера, - упорствовала тибетолог. - А летучих мышей я слышала.
   - Вы меня удивляете, - возразил Бруно Бергер. - Они крепко спят в это время года. Вы ошиблись.
   - Нет, я их слышала, все время слышала!
   - А как они делали?
   - Попискивали.
   - Ну, может, вы и правы. Мы здесь совсем потеряли ориентацию во времени. Что касается этих мышей, то они распространены по всему миру, даже за полярным кругом.
   - Что вы говорите! Вот не знала. Им там не холодно?
   - Их двадцать с лишком видов. Некоторые почти оседлые, живущие в одном районе, другие же наоборот, большие путешественницы и совершают сезонные миграции на очень большие расстояния.
   - Долго они живут?
   - Лет двадцать и больше! Поэтому не приходится удивляться, что летучие мыши шесть-семь месяцев спят почти летаргическим сном. Это дает им возможность значительно экономить жизненные силы.
   - А как ориентируются, летая в абсолютном мраке пещер?
   - Сначала ученые считали, что они обладают шестым чувством, помогающим в этом. И только совсем недавно профессор Хартридж из Оксфорда высказал мысль, что рукокрылые, летая в темноте, способны издавать ультразвуки, которые отражаются от препятствий, улавливаются ухом животного и предупреждают его.
   - Как они это делают?
   - Относительно широкая и снабженная сильными мышцами гортань производит этот чрезвычайно высокого тона звук, неслышный человеческому уху. С другой стороны, ее ухо регистрирует возвращающееся эхо, только что отразившееся от препятствия, и предупрежденное таким образом животное инстинктивно и мгновенно его минует.
   - Следовательно, эти существа в течение приблизительно 60 миллионов лет пользовались одним из новейших изобретений - радаром? - спросил Шефнер.
   - Да, летучая мышь, вне всякого сомнения, вооружена радаром, - подтвердил антрополог.
   - Кстати, о радарах, - присоединился и геофизик Карл Винерт. - Я участвовал в одной замечательной экспедиции, - думаю, сейчас о ней можно рассказать. Санкционирована с самого "верха", а среди членов - лучшие специалисты по радиолокации. Под руководством доктора Гейнца Фишера, известного своими работами по инфракрасному излучению, мы высадились на балтийском острове Рюген.
   - Слышал, слышал об этом, - улыбнулся Шефнер. - Вашу экспедицию оснастили самыми лучшими радарами.
   - Да. По прибытии на место доктор Фишер направил на небо под углом 45 градусов все установки, хотя казалось, что в избранном направлении ничего нельзя обнаружить. Остальные члены экспедиции первоначально не знали о поставленной задаче и думали, речь идет о полевых испытаниях нового оружия и технического оборудования. Но, к всеобщему изумлению, на протяжении многих дней направление радаров оставалось неизменным. Разъяснения получили позже. Оказывается, фюрер имел основания считать, что Земля не выпуклая, а вогнутая. И цель нашей экспедиции - научно доказать эту идею. Поэтому с помощью отражений электромагнитных волн Фишер рассчитывал получить изображение самых отдаленных точек внутри сферы.
   - Между прочим, это - я вам уже говорил, - также является одной из целей и нашей экспедиции, - напомнил Шефнер.
   - Как мы это сделаем без радаров, лишь лазая по пещерам? - засомневался геофизик.
   - Чем безумнее цель, тем скуднее средства для ее достижения, - изрек Бергер. - Так вернемся к нашим мышкам!
   - Да, лучше к ним! - обрадовалась Ева.
   - Летучая мышь помогла человеку осуществить самую его заветную и смелую мечту - изобретение способа преодолеть силу тяжести и с земли подняться в воздух.
   - Построить аэроплан? - догадалась Ева.
   - Один гениальный человек, Клеман Адер, долго и терпеливо изучал анатомию нетопыря и, точно воспроизведя строение его крыльев, построил летательный аппарат, назвав его "Летучая мышь". Потому что он очень походил на нее, - сказав Бергер умолк, точно забыв последующее.
   - Что дальше знаете? - спросил Шефнер, хитро прищурившись.
   - Нет.
   - Позвольте, тогда я продолжу рассказ... На этой своей машине, снабженной паровым двигателем, изобретатель совершил первый полет.
   - В каком году? - спросила Ева.
   - Давненько. В 1890-м. Так вот, аэроплан покатился, оторвался от земли и пролетел над парком и замком, хотя вскоре рухнул. Но, тем не менее, в первый раз человек летел на воздушном корабле тяжелее воздуха!
   - Хоть Платон мне и друг, как говорил Аристотель, - вмешался подошедший Пащенко, - но истина дороже! Вы не совсем точны, коллега!
   - В чем?
   - А в том, что первый полет на летательном аппарате тяжелее воздуха был совершен раньше. Не в девяностые, а в восьмидесятые годы, и не там, где вы сказали, а в Красном Селе под Петербургом. Там испытали первый в мире самолет, построенный Можайским. Он по праву отец самолетостроения!
   - Опять эти русские нас опередили, - проворчал антрополог.
   - Фройлен Ева, дайте это ваше перышко, - попросил Карл Винерт. - Я его рассмотрю под микроскопом. Интересно, какой породе птиц оно принадлежит?
   Ученый долго и старательно разглядывал странную находку, пока не воскликнул:
   - Тут надпись! И довольно интересная...
  

* * *

  
   Калмык-кавалерист сидел на камне, крепко стиснув руки. В одной - зажата маленькая коробочка, содержащая огромные возможности...
   С одной стороны страх, с другой - ликование, переполняли душу. Больше всего боялся, что разоблачат прежде, чем выполнит намерение. Однако за этим скрывался смутный, но и более сильный страх перед непостижимостью задуманного плана. Впрочем, ликование далеко превосходило страх. Надо, улучив момент, добраться до котла с варившемся супом и высыпать содержимое коробочки. Только и всего.
   "Как блестяще я все задумал, предложив лубянским палачам в обмен на свою жизнь, жизни всех участников злосчастной экспедиции. Правда, они, будучи людьми, искушенными в подобных делах, внедрили в ряды немцев своего агента, который будет контролировать мои действия и, в случае невыполнения мною порученного, должен ликвидировать меня. Но я его вычислил! Это Эдмон Гир, неприметный технический работник с неопределенными полномочиями, но с безупречной легендой: родился в семье фабриканта резиновых игрушек в Гамбурге, окончил с отличием гимназию и поступил в Гейдельбергский университет, а через год перевелся в Геттинген. И так далее... На самом деле он наш выкормыш, сталинский сокол. Ну, и черт с ним! Хорошо я и с этой запиской в виде перышка придумал, где указал направление, куда отряду следует двигаться. Прямо в объятья... а они, кажется, и поверили! Вот дураки... Немцы, понятно, заслуживают смерти, но и наши... тоже! Эти Пащенко и Кондиайн издевались надо мной, презирали, всячески подчеркивая свое превосходство. Они всегда относились ко мне как к ничтожеству. Калмык-кавалерист, видите ли! Теперь я их проучу, покажу им, как отталкивать человека".
   Аромат варившегося супа щекотал ноздри злоумышленника. Все заняты своими делами и вблизи костра никого. Удобный момент наступил. Кикеев-Хомутов поднялся с камня и решительно направился к огню. Два-три шага, и злоумышленник у цели. Вот он, момент истины! Занесенная над котлом рука скрылась в облаке пара. Но вдруг какая-то сила отбросила руку и коробочка отлетела в сторону. В следующее мгновение та же сила нанесла Кикееву сокрушительный удар в челюсть, отчего он полетел вслед за коробочкой. Поверженный кавалерист поднял голову, ища источник грубой силы. Эдмон Гир склонился над лежавшем и процедил сквозь зубы на чистом русском: "Грубо работаешь!"
   - Эй, наших бьют, - тронул за плечо астрофизика Пащенко. - Гир, кажется, отправил в нокаут калмыка... Пойдем спросим, в чем дело!
   Когда подошли, Кикеев поднимался и отряхивался.
   - Что не поделили? - спросил по-немецки Пащенко.
   - Вот это, - показал Гир маленькую эбонитовую коробочку, которую успел поднять и держал в руке.
   - Что там?
   - Цианистый калий.
   - Что-о-о?!
   - Да, самый настоящий. Можете попробовать на язык, если не верите, - улыбнулся немец.
   - Ценю ваш юмор, коллега, но все же - что в ней?
   - В ней именно то, и ваш соотечественник хотел отравить нас всех!
   "Мало того, что он помешал мне выполнить задание, так еще и выдает! Кто же он? Британский или двойной агент?" - стучало в висках бедной калмыцкой головы.
   - Василий, как тебе не стыдно? Неужели это правда? - голосом въедливой учительницы возмутился Кондиайн.
   - Он врет! Не верьте ему! - отпирался кавалерист как нашкодивший школьник. - Я хороший...
   - Выходит, что не очень хороший, раз хотел яд подсыпать, - сказал тоном строгого директора школы Пащенко и покачал головой.
   На шум сбежались и остальные, включившись в порицание провинившегося. Особенно возмущалась Ева, попробовав из половника сварившийся суп:
   - О какой вкусный! Я так старалась, а ты хотел его испортить, или ты считаешь, что не досолила? На сам попробуй. - Она протянула половник, но калмык отстранился.
   - Вполне нормальный! И совсем не надо больше ничего добавлять. Посолен в меру. - Все стали вырывать друг у друга половник и, обжигаясь, причмокивать.
   -Я хотел лишь поперчить, - с опозданием нашелся Кикеев-Хомутов. - Почему решили, что хотел отравить? Там в коробочке перец. Вот крест святой, хоть я и буддист! Могу на спор взять на язык. - Поняв, что загнан в угол и путей к отступлению нет, герой гражданской войны решил всерьез свести счеты с жизнью, тайно надеясь на последующую реанкарнацию. - Хотите, хотите?!
   - Хотим! - решительно рявкнул технический работник и протянул отравителю коробочку. - Пробуй! Посмотрим, как он сейчас ноги протянет.
   Кавалерист, взяв в правую - яд, перекрестился свободной левой рукой.
   "Левша? - подумал Пащенко. - Или издевается над нами?"
   "Кто же крестится левой?" - возмутился в мыслях Кондиайн, но промолчал.
   - Я наполовину буддист: мать русская, отец калмык. Поэтому и крещусь левой, - понес ахинею, возможно от волненья, лубянский мститель, но на всякий случай добавил заклинание: - Ом мани падме хум! - Затем раскрыл коробочку, взял щепотку белого порошка, поднес к губам и... Все оцепенели. Тишину нарушали лишь ультразвуковые сигналы миниатюрных радарчиков летучих мышей, но грубое человеческое ухо, на счастье или на беду, не улавливало их трепетных высокочастотных колебаний.
  

* * *

  
   - Я настаиваю, - говорил Гудериан, - на необходимости оказывать на русских неослабевающее давление и не давать им возможность закрепиться на каком-либо рубеже. Я убежден, что смогу дойти со своими танками до Москвы, если не будет потеряно время. Я считаю, что непосредственный удар по жизненно важному центру страны парализовал бы сопротивление России.
   - Я разделяю ваши взгляды, - сказал Гот.
   - Я тоже одобряю, - сказал Бок.
   - Однако, господа, - начал фюрер, выслушав всех, - пришло время выполнить наш первоначальный замысел - захватить Ленинград и Украину, которые я считаю первейшими объектами. Я ставлю их по сравнению с Москвой на первое место, имея в виду не только их экономическое и политическое значение. "Шилообразное" наступление на одном только московском направлении с большим отставанием флангов - ленинградское и киевское направления - было бы очень опасным для нас. Поэтому я предлагаю остановить наступление на центральном плацдарме и перенести усилия на фланги.
   Указка заскользила по карте, отмечая нужные места. Генералы напряженно вчитывались в непривычные, написанные по-немецки, славянские названия рек, городов и деревень.
   - Я думаю, что в 14 дней мы управимся, - заметил с усмешкой кто-то.
   - Опасность, нависшая над Москвой, привлечет к этому участку фронта русские резервы, - продолжал фюрер, - облегчая тем самым задачу северному и южному крыльям нашей армии захватить стратегические объекты на флангах России - Ленинград и Украину. Я рассчитываю, что с этих фланговых позиций наши войска начнут наступление по сходящимся направлениям на Москву, которая подобно спелой груше, упадет нам прямо в руки!
   - Браво, браво! Ваш план, как всегда, гениален! - раздались возгласы восторга и одобрения.
   - Я еще не кончил! - фюрер снова взялся за указку. - Как только будут закончены операции по ликвидации противника между Днепром и Десной, часть подвижных войск Бока должна следовать на юг, чтобы помочь Рундштедту уничтожить противостоящие ему русские армии. В это время другая часть должна повернуть на север с целью нарушить коммуникации между Ленинградом и Москвой и тем самым оказать помощь Леебу в наступлении на Ленинград.
   - В моем распоряжении будут только полевые армии, - заметил Бок.
   - Вот с ними вы потом и продолжите фронтальное наступление на Москву.
   - Для начала новых операций бронетанковым войскам нужно предоставить время для ремонта машин и получения пополнения, - сказал Браухич.
   - Согласен с необходимостью такой передышки, - ответил Гитлер и посмотрел на Рундштедта. - А вы должны будете отрезать промышленные районы России от источников снабжения кавказской нефтью.
  

* * *

   - Ванька, пойдем, прежде чем записаться в добровольцы, к Ильичу, поклонимся вождю мирового, так сказать, - увлекал товарища на Красную площадь паренек рабочего вида.
   - Пойдем, пойдем! - согласился товарищ и устремился вслед за другом к зовущим на ратные дела седым стенам и башням.
   Они быстро добрались до цели - хотелось пораньше очередь занять. Поток паломников не иссякал, несмотря на тревожное время. Но, подойдя вплотную к турникету и смешавшись с не малой толпой, от удивления вытянули лица. Остальной народ тоже имел удлиненные физиономии... Да и было отчего. На дверях обители скорби и торжества вечно живого духа, висела скромная табличка странного содержания: "Закрыто по техническим причинам (Большой засор!) Ближайший туалет в ГУМе".
   - Что такое понаписали? Разве здеся уборная? Может ошиблися? - В толпе явно зрело святое недовольство, близкое к бунту, вызванное неслыханным глумлением над святыми мощами. Двое "всепогодных" часовых, обычно сохранявших мраморную невозмутимость, на сей раз, проявляли беспокойство. Постоянно скашивали глаза в сторону праведно негодовавшей толпы, - не бросили бы чего... Нервы одного явно не выдержали: он по-военному повернулся, исполнив как бы команду "направо", а стоял слева, прислонил винтовку к стене и, сложив ладони рупором, чтоб слышали и на "галерке", прокричал:
   - Товарищи, табличка для того, чтобы ввести врага в заблуждение! Если немец вдруг захватит Москву, то подумает, что здесь сортир, а не усыпальница!
   - А-а-а, - облегченно выдохнула толпа, поверив, в по-кутузовски мудрую выдумку, и стала мирно расходиться.
   - Эх, не повезло, Вань, нам с тобою! - похлопал по плечу товарища рабочий паренек. - Придется, так и не причастившимися, погибнуть; пасть, так сказать, героями на подступах к столице.
   - Ну, чего уж, - промычал на все согласный Ваня и спросил о насущном: - Правда, что в ГУМ ближайший, а то невмоготу, прям?
   - Правда. Ведь там сколько народу целыми днями шманяется, а ссать где-то надо... Не бежать за Москву-реку, в Третьяковку?
   - А если и посрать захотят, - дополнил сообразительный Ваня. - Я тоже захотел. Пойдем туда, а то сейчас обо...
   - Пойдем, пойдем! - Они побежали через площадь, над которой, как гигантские мыльные пузыри, плавали в небе заградительные аэростаты с пугающими надписями: "Фашист не пройдет!", "Защитим Столицу!", "Не пропустим врага!"
  

* * *

   - К вам подселение! - весело распахнул дверь тюремщик. - Уплотняйтесь, у нас новые поступления, а камер мало - здание старое, сами понимаете!
   Шандеревский переминался у дверей, теребя в руках маленький узелок, - личные вещи. Бокий и Мокиевский на правах хозяев выразили все признаки недовольства - как так? Одиночная камера - и без того двое, а тут еще третьего привели...
   - Ну, что поделаешь, раз кучу генералов и маршалов доставили! - объяснил надзиратель.
   - А мою койку, - жалобно спросил подселенный, - почему не захватили?
   - Как-нибудь втроем на двух управляйтесь, - посоветовал тюремщик. - Спите по очереди! Так у нас не раз бывало...
   - Мы протестуем! Будем жаловаться! - завопили сдружившиеся Бокий и Мокиевский.
   - Если не хотите сидеть втроем, можете предпочесть расстрел по одиночке! - пригрозил надзиратель. - Вы этого хотите?
   - Ладно, ладно, будем сидеть в тесноте... - смирился Глеб Иванович.
   - ... да не в обиде! - закончил фразу и смирившийся Павел Васильевич.
   - То-то же! - улыбнулся тюремщик. - Тем более что гражданин Шандеревский не чужой вам человек. Он участник тибетской экспедиции, которую вы, Глеб Иванович, собственноручно направили.
   - Так это Петр Сергеич? - начал узнавать Бокий. - Как вы изменились!
   - Изменишься тут с вами, - посетовал подселенец, - под допросами и пытками...
   - Между прочим, - бросил последний аргумент тюремщик, - чем вы лучше людей на воле? Там все преспокойненько теснятся в коммуналках, и не жалуются, а вы? Камеры ведь тоже могут быть коммунальными!
   Одержав моральную победу, надзиратель вышел, и задекламировал, удаляясь:
   - Едина мысль о том блаженстве,
   Которое на небе мы
   Иметь могли б, если хотели б, Колеблет весь мой дух собой.
  
   О Господи! Ты дал нам Слово
   Нас вечным счастьем одарить,
   И, ах, когда б того достойны
   Мы быть в сей жизни возмогли.
  
   - О Боже! Ты...
  
   Дальше слова не разобрать. Поэт, возможно, свернул за угол.
   - Какой талантливый молодой человек этот тюремный служащий, - замурлыкал Мокиевский. - Господин Шандеревский, проходите, располагайтесь. - Зачем у дверей стоять, как не родной?
  

* * *

   - Что за медаль такая у вас, Григорий Ефимович? - заметил блестящую побрякушку на груди у Распутина Шандеревский.
   - Да вот, наградили за то, что с вами тут...
   - Можно взглянуть?
   - Можно и пощупать.
   Узники обступили "божьего человека", разглядывая награду.
   - "Тому, кто утешает", - прочитал Бокий надпись на металле. - Нас такими не награждали... Небось, недавно учредили?
   - Недавно. Совсем недавно. Вот, как начали сажать в массовом порядке, так и учредили. А нас добровольцами в утешители записалось много, так что медали стали штамповать на монетном дворе целыми ящиками.
   - Неужели ящиками? - не поверил Мокиевский.
   - Сукой буду! - поклялся Григорий. - Сам видел, как два ящика сюда притаранили. Будут и этих старых пердунов награждать.
   - Это кого?
   - Ну, этих: Хрейда и академика сраного!
   - А где, кстати, они? Почему вы один?
   - Их к генералам, вновь прибывшим, бросили - те никак в себя придти от неожиданности, что их посадили, не могут, - плачут и плачут как дети малые.
   - А где дамы ваши?
   - Разбежались бабы! Кто к ентим генералам переметнулся - думают, наверно, замуж выскочить. Кто - по театрам, а кто - еще куда. Вот и остался один...
   - Жаль, жаль! С ними веселее.
   - Да пошли они все... в Шамбалу! - выругался Григорий.
   - Откуда вы про Шамбалу знаете? - насторожился Глеб Иванович.
   - Как не знать! Мне про нее в свое время Бадмаев все уши прожужжал.
   - Кто таков?
   - При царской семье лекарем состоял... Не то монгол, не то калмык. Все про Тибет и Шамбалу эту тараторил.
   - У нас был один калмык, - переглянулись Бокий с Шандеревским.
   - Я с ним не особенно дружен был. Он мне только мешал. Советовал царю и царице от большевиков в Шамбалу скрыться, а как туда добраться, не говорил.
   - Да большевики и сами знали дорогу, поэтому и повезли царскую семью сначала в Тобольск, а дальше... известно... - заметил задумчиво Глеб Иванович.
   - Я не знаю, что было дальше. Это, наверное, без меня... Подвинься, любезный! - толкнул Шандеревского Распутин и уселся рядом на койке. На другой - как два нахохлившихся птенца, восседали бывшие члены тайной ложи.
   - Жаль, что мы так до нее и не добрались, - посетовал Шандеревский. - Рерих тоже туда попасть мечтал. Мы тогда его хотели расспросить, но не застали в Кулу, - слуги сказали, что в Америку подался.
   - Я с ним тоже имел беседу, когда Яков, царство ему небесное, его тогда в Москву затащил, - припомнил Глеб Иванович. - Но речь у нас, в основном, шла о политике, об англичанах в Тибете и так далее...
   - Так как он был членом нашей ложи, мне приходилось с ним не раз встречаться и не только на заседаниях, - неожиданно подал голос Мокиевский. - Для меня, признаюсь, его жизнь являлась совершенной загадкой. Бывало, придешь к нему в его квартиру в доме "Общества поощрения", и застаешь за работой над большим панно. Он охотно показывает десяток-другой вещей, исполненных за неделю-две, прошедшие со дня последней встречи. Одна лучше другой, никакой халтуры, ничего банального или надоевшего! Все также ново и неожиданно. Проходит четверть часа, и к нему секретарь приносит кипу бумаг для подписи. Он быстро подписывает их, не читая, зная, что его не подведут: канцелярия образцовая!
   В дверь легонько постучали, и вошел тюремщик-поэт с кипой бумаг в руках.
   - Вот принес вам смертные приговора, - сказал он с приветливой улыбкой. - Подпишите - читать не обязательно - и конец вашим мученьям!
   Тюремщик протянул узникам листы.
   - Вот здесь в уголочке подписывайте. Ручка у меня только одна. - Он отвинтил колпачок заграничной самописки. - И не надо нервничать - еще не известно, когда приведут в исполнение - теперь пули надо экономить...
   - Почему? - обрадовались подписанты.
   - Немец, гад, напал!
   - Как? Как напал? На кого напал? - радость узников сменилась удивлением и испугом.
   - На нас... на вас... на всех. Гитлер, б..., вторгся, притом внезапно, когда все спали!
   - Когда? Почему вы молчали?
   - На днях! Но так прет, что скоро, говорят, у Москвы будет. Вот и велят вам подписывать, чтобы в лапы к врагу не попасть.
   - Раньше, почему не сказали?
   - Чтобы паники не было... Ну, подписали? Молодцы! Давайте листы. Мне еще много камер обойти надо. - Тюремщик покинул темницу, и из коридора донеслось нараспев:
   - Твоя, о Господи, да будет
   Святая воля надо всем,
   Твоя премудрость расположит
   И к лучшему устроит все!
   - "... и к лучшему устроит все?", - повторил вопросительно Григорий Ефимович и посмотрел на растерянных узников. - Каким образом? Война началась, а вы тут, и подписали себе приговоры.
   - Надо что-то предпринимать, - забеспокоились сокамерники. - Так и будем сидеть, сложа руки?
   - Вот, что я вам скажу, робята! - хлопнул себя по лбу Утешитель. - Я вас спасу! Есть у вас ложки?
   - Какие ложки?
   - Ну, которыми ядите.
   - Есть.
   - Тогда немедля надо начинать делать подкоп!
  

ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ

  
   Доклад Берии и приход Ильича. Клаузевиц "ябедничает" на своих. Разговор с товарищем Лениным. "Он тоже кавказец". Хор под окнами. Обмер вождя.
   Кикеев принимает яд. Зписка в стихах. Голос под сводами. Своды становятся мраморными. Голос фюрера и спасительный люк в стене.
   Ложки не по назначению. Камни сами выдвигаются. Двое из подземелья.
   Дорога "Шамбала-Кремль."
   Парад Победы. Мысли вождя. Стайка воробьев. Люк канализации.
  
   - Ла-а-аврентий, па-а-ачему Спа-а-асскую ба-а-ашню до сих пор нэ васстанавили? - сурово спросил вождь, уснащая слова, по обыкновению, когда гневался, обилием дополнительных гласных.- Ведь, если они сюда ва-а-айдут, то па-а-думают, что это дело рук ихней авиации.. За-а-ачем, они будут приписывать сэбе чужие за-а-слуги?
   - К их приходу успеем! Не подумают, - успокоило игривое пенсне.
   - А за-а-ачем ты па-а-весил та-а-абличку на Ма-а-взолее? Люди приходят жалуются: надругательство, мол, над святыней... А-а-а?!
   - Тоже, чтобы врага ввести в заблуждение, если захватит столицу... Чтобы подумал, что там общественная уборная, а не опочивальня вождя.
   - Ах ты, хитрец, какой! Мнэ бы такое и в голову нэ пришло. Ма-а-аладэц! Не зря, значит, тебя поставил на этот пост.
   - "Служить бы рад - прислуживаться тошно", - слегка задерзило пенсне.
   - Тэбе "тошно"?
   - Да, это из Грибоедова.
   - Нэ читал, нэкогда было... Лучше скажи, дверь гвоздями заколотил?
   - Самолично, ваше степенство!
   - Ка-а-акое еще "степенство"? Ты это брось! Ха-а-рашо заколотил? Нэ выберется?
   - Никак нет, ваше...
   - Можно-с к вам? - проскрипел знакомый голосок, и маленькая фигурка в кепке и с бородкой просочилась в дверь.
   - Вха-а-адите, Вла-а-адымер Ыльыч, милости просим! - пригласил вождь и уничтожающе взглянул на Лаврентия: - Что же ты, сволочь, га-а-аваришь, что ха-а-арашо заколотил? Как же он выбрался, подлец, снова?
   - Он же дух... Что ему гвозди? - слабо возразило пенсне.
   - Това-а-ищи, - закартавил вошедший, - я не один. Господин Клаузевиц со мной. Он хочет что-то агхиважное сообщить.
   - Опять этот Кляузник, - тяжело вздохнул Сталин и пошарил на столе. Где окаянная? Курить хочется. - В чем дэло?
   Маленький господин немецкого вида возник из ничего, и не спеша начал:
   - Клейст повернет на север, а крупные силы Бока направятся на юг осуществить удар обеими группировками по сходящимся направлениям. Это не только ослабит сопротивление ваших войск, но и приведет к их окружению и уничтожению. Тем самым будет устранена опасность срыва наступления на Москву.
   - Дэло, фриц-то га-а-в-арит. Знать, он теперь не Кляузник, а Ябедник, коль своих за-а-кладывает. - Вождь сделал трубкой в воздухе несколько одобрительных пассов и потянулся за пачкой папирос. - Ла-а-аврентий, за-а-апоминай, что он га-а-аварит.. надо прэда-а-атвратить. - Надломил первую папиросу. Табак просыпался мимо трубки.
   - Набить? - с готовностью ринулся Лаврентий.
   - Пока сам в силах! - Вождь чиркнул улучшенной спичкой (загорелась с первого раза). - Давай слушай, что нэмец га-а-аварит!
   "Га-а-аварит Ма-а-асква!" - донесся откуда-то издалека голос Левитана, но никакого сообщения не последовало. Сталин вздрогнул: неужели вторглись? Или Левитан просто пугает?
   - Учитывая все эти соображения, фюрер решил сначала провести киевскую операцию, а затем двинуться на Москву, - продолжал "ябедничать" гость.
   - Хорошо, что не сразу на Москву - успеем Спасскую починить! - обрадовался Лаврентий.
   - Чего радуешься? Нэ успеешь оглянуться, как фурер Адька будет у стен Кремля, - пустил облако грозного дыма вождь и загрустил.
   - Мне можно идти? - спросил немец и, не дождавшись ответа, выходу. направился к. Вождь глубоко задумался (А если и впрямь в Москву ворвется?)
   - Иди, иди, милай! - помахал ему ручкой Ильич.
   - Вла-а-адимир, - встрепенулся вождь и нахмурился, - как вас там по батюшке?
   - Ильич, ваше благородие! - подсказал предшественник.
   - Владымир Ыльыч, что вы здэсь распаряжаетэсь? Кто хозяин в стране, в Кремле и кабинете? Я!!!
   - Извините, батенька! По стахгой памяти - ведь я раньше вас хозяином был. Не забывайте, дохгогой Коба, а то Махгксу буду жаловаться!
   - Почему не Энгельсу? - съязвил Берия.
   - А вы, кто будете, молодой человек? Вас не пхгипомню!
   - Это моя правая рука! - похвалился Сталин. - Он из молодой смены и тоже кавказец.
   - Кавказец? Это хохгошо, а то его пенсне мне пхгоститутку одну напомнило.
   - Троцкого что ли? - догадался Сталин и весело пустил клуб сизого дыма.
   - Вот-вот.
   - Нэ переживайте, да-а-рагой Учитель! Я этого вашего врага давно ледорубом по буйной головушке... и Мексика его не спасла.
   Это хорошо-с, батенька! Собственогучно ахнули по башке-то? - радость настолько переполняла сбежавшего из Мавзолея, что он даже подпрыгивал, отрываясь высоко от пола как воздушный шар или резиновый мячик.
   - Ну, зачэм же сам? - брезгливо поморщился, выпуская излишки дыма, курильщик.
   - Ему, навехгное, похгучили? - ткнул пальцем в сторону пенсне мавзолейский беглец, отчего Берия стал кумачовым флагом (Тогда, по молодости, еще краснел, когда не надо).
   - А-а-абижаете,- заступился за молодого соратника вождь. - Ви думаете, что у нас нехватка кадров... которые "решают все"? Излышки, напротив, - не то, что в ваше дэфицитное врэмя, да-а-арагой Ыльыч... Ви лучше скажите, - сами-то перестали с нэмцами шашни водить? А то ведь злые языки пагаваривают, что ви германский шпион, приехали сюда в пломбированном "пульмане" да и рэв-ва-а-алюцию на ихние деньги совершали?
   - Вхгаки все, вхгаки! - закартавила кепка и, выдернув из петлицы красную усохшую гвоздику, понюхала ее. - Эх, были вхгемена!
   - А как, извыните за нэскромность, из Ма-а-авзолея-то выбираетесь? Ведь, кажется, и двэр закалатили?
   - Сквозь щели, батенька, сквозь щели! Ведь я эльф! То есть дух, если по-простому...
   Ильич направился к окну, снова показав, что на спине и ниже, что у него ничего нет. Подойдя, сделал кому-то знак и снаружи грянул дружный женский хор:
   - Сталин Ленина жалеет,
   В Мавзолей его кладет,
   И лежит там Ленин преет,
   И народ к нему идет.
  
   - Какие ха-а-арошие слова! - похвалил вождь, когда хор умолк. - Это, па-а-ажалуй, па-а-асильнее "Фауста" Гете будет! Теперь понятно па-а-чему у вас голый зад - чтобы нэ прэли!
   - Все хгавно, пхгею, батенька, хоть и сохгвал с себя все! - пожаловался голозадый и стыдливо прикрылся ладошкой.
   - Вэнтиляция что ли плохо работает, а Лаврентий? Па-а-ачему у тебя, па-а-анимаешь, вождь мирового пролетариата прээт там, а?
   - Сегодня же проверим в чем дело, - заверил Берия и поправил дрогнувшее пенсне.
   - Мэжду прочим, я ведь пра-асил его адеть, - продолжал строго Сталин. - Нэ к лицу ему так вот с голой задницей по Кремлю шастать - что люди скажут? Да и кожа у него там лопнула в прошлый раз. Нэ мешало бы заштопать!
   - Похгвалась, похгвалась, - заканючил голозадый и стыдливо прижался к стене.
   - Все руки не доходят в связи нападением Германии. Делов не впроворот! Сейчас все уладим. - Лаврентий Павлович подошел к Ильичу и, достав портняжный сантиметр, приложил к клиенту. - Так ничего? Не жмет или попросторней?
   - В самый хгаз... Ой, щекотно! - задергался и искренне пукнул.
  

* * *

   Кикеев попробовал порошок на язык: "Кажись, зубной, а никакой не цианистый... Значит, б..., все перепутали - не то подсунули! Вот при Ягоде такого безобразия не было. Сам фармацевт и в ядах толк знал. Выходит, не видать мне реанкарнации? Ну, и хрен с ней! Поживу еще в своем теле..." Хитрый кавалерист, несмотря на подобные размышления, приняв "яд", все-таки слегка театрально качнулся, словно падая, и борясь со смертью.
   Ева взвизгнула, остальные ахнули. Введя зрителей в заблуждение и выиграв время, калмык затем сжался как пружина, потом внезапно распрямился и бросился бежать в темноту пещерного коридора. Почему-то никто не бросился его преследовать. Шефнер пару раз, чисто формально, выстрелил вслед. Этим дело и ограничилось. Стали думать и гадать, что самим делать... К дразняще пахнувшей похлебке теперь не хотели притрагиваться. Кухарка продолжала нахваливать и демонстративно пробовать: вот, мол, как вкусно и никакого яда! Но аппетит бесповоротно испортили. Каждый теперь задумался о своем, притом - о грустном. Карл Винерт, очевидно желая поднять общее настроение, достал то самое перышко и сказал:
   - Послушайте только, что здесь написано. Я разглядел под микроскопом, - это оказалась записка, притом в рифму:
   "Я вижу яркий свет, когда кричат,
   Я слышу крик, свет яркий созерцая.
   Все звуки светятся, и все цвета звучат,
   И ныне я их тайны раскрываю".
  
   - Что это означает? - спросил Шефнер. - Всего лишь стихи или какое-то указание?
   - Одно я могу сказать точно: это не Гете и не Шиллер! - сострил геофизик.
   - Очень даже милые, - промурлыкала Ева.
   - Если указание, то куда и зачем? - продолжал размышлять Шефнер. - Что значит "я их тайны раскрываю?"
   - Еще не все дочитал, - лукаво улыбнулся Винерт. - Тут есть и постскриптум: "Двигайтесь прямо, никуда не сворачивая, и достигнете Её!"
   - Её? - удивился Шефнер.
   - Да. Так и написано.
   - Не Шамбала ли имеется в виду?
   - Наверное, она самая! - радовался, что поднял всем настроение, Винерт.
   - А как же быть с продуктами? - прозаически спросил Гир, заведовавший продовольствием в отряде. - Ведь они на исходе.
   - Вы не успеете умереть с голоду, как достигнете цели, - ответил, как из громкоговорителя, знакомый, звучавший однажды мощный голос Архата.
   - Какой нынче год? - спросил Шефнер, давно, как и другие, потерявший счет времени.
   - Там на поверхности сорок пятый, - зазвучало под сводами.
   - Не может быть! Неужели так быстро время летит? Когда мы спустились под землю, был тридцать... - задумалась Ева, загибая нежные пальчики.
  
   ... После долгого продвижения по туннелям на каком-то сверхскоростном средстве, больше похожем на гигантскую змею, чем, на что-либо еще, экспедиция, наконец, достигла конечного пункта, о чем известил все тот же "пещерный голос".
   Откуда-то сверху, издалека, доносилось глухое тяжелое буханье, от которого содрогались стены и своды. В сильно потускневшем свете фонариков (батарейки почему-то никак не иссякали) было видно, что стены отделаны мрамором, а под потолком имеются стеклянные плафоны, хотя света и не излучавшие. Откуда-то доносились приглушенные невидимой преградой, голоса женщин и детей. Казалось их много. Под ногами хлюпала вода. Она прибывала.
   - Где мы? - воскликнула Ева, оглядевшись по сторонам. - Так долго ехали...
   - Очень напоминает берлинское метро, - осветил фонариком стены Шефнер. - Или я схожу с ума?
   - Где Гир? - воскликнул антрополог, решив пересчитать членов экспедиции. -И русские тоже исчезли!
   - Ты только спохватился? - ответил Краузе. - Его, и их давно нет среди нас. Пропали, пока мы ехали целую вечность на этом "живом поезде".
   - Очень напоминает метро, - осматривал своды геофизик. - Какая это станция?
   - Но мы двигались в Шамбалу? Нас обманули? - надулась Ева.
   - Вода все прибывает и у стала по колено, - заметил ничего не понимавший Шефнер, а в голове вертелось: "Пора, пожалуй, застрелиться, чтобы дальше не видеть этого позора".
   - Это я, ваш фюрер, - раздался вдруг под сводами, знакомый по многочисленным радиовыступлениям голос, - я отдал приказ о затоплении метро. Надеюсь, берлинцы, вы меня поймете!
   "Значит, все-таки метро, - расстегнул кобуру Шефнер. - Пора, пора!"
   - После шести лет войны, - продолжала вещать невидимая радиоточка, - которая, несмотря на все неудачи, однажды канет в историю, как большинство славных и доблестных проявлений жизненных устремлений нации, я не могу покинуть город, который является столицей рейха. Поскольку сил осталось слишком мало, чтобы оказать дальнейшее сопротивление вражескому наступлению в этом месте, и наше сопротивление постепенно ослабевает, поскольку солдаты, введенные в заблуждение, испытывают недостаток инициативы, я бы хотел, оставаясь в этом городе, разделить свою судьбу с теми миллионами других людей, кто добровольно решил поступить таким же образом".
   - Неужели мы погибнем? - пустилась в плач Ева.
   - Там в стене есть люк, который ведет в колодец, по которому вы выберетесь на поверхность и сдадитесь союзникам, - раздался под сводами голос, но не злого фюрера, а доброго Архата.
   - Каким союзникам? - не понял Винерт и уронил в воду свой микроскоп. - А черт с ним - сейчас не до него!
   - Не спрашивай, а делай, что говорят! - передумал стреляться Шефнер и пустился на поиски люка. - За мной!
   - Господа, сдавайтесь американцам, так как Америка это и есть Шамбала, которую вы тщетно искали! - зазвучал в вдогонку веселый архатов голос.
  

* * *

  
   Под руководством Григория Ефимовича (сам участия не принимал) трое узников усиленно ковыряли ложками зазоры между плитами каменного пола камеры. Дело подвигалось слабо, но пот лил обильно. И без того в камере жарко, а тут еще... Вдруг Бокий, прекратив работу, прислушался.
   - Кажется, снизу звуки. Подождите скрести, послушайте!
   Прислушались, но из коридора послышался очередной стих:
   - Хотя та мысль меня смущает, Чтоб не лишиться мне очей,
   Но и надежда утешает
   На милость, Господи, Твою!
   Тюремщик в коридоре, войдя в сговор с заключенными, тронутый и польщенный их похвалой, теперь осуществлял прикрытие, заглушая своим молодецким голосом звуки подкопа.
   - Гриша, попроси его заткнуться на время! - обратился весьма фамильярно к Распутину Глеб Иванович.
   - Щас! - вскочил с готовностью Утешитель, но в этот момент камень в полу, над которым трудились, дрогнул и начал подниматься, как бы выталкиваемый снизу. Распутин замер на полпути, оторопели и остальные. Массивный камень целиком вылез и сдвинулся в сторону, оставив большое отверстие, из которого показалась чья-то рука.
   - Неужели аббат Фария первым до нас докопался? - пошутил Бокий.
   - А может, сам граф Монте-Кристо? - поддержал шутку Мокиевский.
  
   Второй камень вылез и отвалился вслед за первым, а за ним - и третий. В образовавшемся довольно большом отверстии показалась голова.
   - Кто это? - ужаснулся Шандеревский, а у остальных получился лишь вздох удивления. Никем не останавливаемый поэт заливался за дверью:
   - О как Тебе я благодарен,
   Великий Боже мой, за то,
   Что Ты меня не создал тигром
   Со зверским сердцем и душой.
   - Ишь ты, - "тигром?" Чего захотел! - проворчал Распутин, наблюдая, как из отверстия вслед за головой показались и плечи, а затем и вся фигура, явно кем-то подталкиваемая снизу.
   - Вы шахтер? - спросил черную, вымазанную землей рожу, Глеб Иванович.
   - Нет. Я советский разведчик, - поправил незнакомец и, подсаживаемый снизу, целиком вылез из отверстия. Руки его, как ни странно, оказались связаны за спиной. Тогда, чья же рука высовывалась вначале?
   - Не верьте ему, он фриц! - раздался из дыры голос, и появилась другая, столь же грязная рожа. У второго субъекта руки не были связаны, и в одной - он держал пистолет.
   - Хомутов-Кикеев? - мгновенно опознал Шандеревский. - Откуда ты здесь? Тебя же в Тибет послали.
   - Я прямо оттуда и прибыл, да вот еще и немецкого шпиона прихватил.
   - Я не шпион! Я советский разведчик Анатолий Кузнецов, - задергался связанный, сбрасывая с себя комья земли.
   - Знаем, знаем мы вашего брата! - попытался заткнуть врага калмык. - Эдмон Гир его зовут. Он мне помешал выполнить задание - немцев отравить - яд из рук выбил, гад!
   - А как же из Тибета и прямо сюда? - не верил происходящему Бокий и протирал глаза: не сон ли? - Тибет ведь за тысячи километров!
   - А новую скоростную дорогу метростроевцы, зачем проложили? - ошарашил калмык-кавалерист. - Вы вот здесь сидите и не знаете, что в мире творится... "Шамбала-Кремль" дорога называется. Имени Кагановича. Он лично строительством руководил.
   Григорий Ефимович, почуяв неладное, незаметно выпорхнул за дверь, где и тюремщика след простыл, а стихи - слов не разобрать - доносились откуда-то издалека.
  

* * *

   Парад Победы в самом разгаре! Гремит сводный военный оркестр, идут бесконечные колонны счастливых победителей. Брошены к подножию Мавзолея знамена и штандарты поверженного врага. Толпы счастливых граждан ликуют. Отцы сажают малых детей себе на плечи и не шею, чтобы те могли получше разглядеть руководителей партии и правительства с дедушкой Сталиным во главе. Чтобы потом, через много лет, могли и своим детям рассказать, что видели Самого. А те - внукам смогли поведать, а внуки - правнукам... и так до скончания века.
   "Да, Адька, сукин сын, нэ удалось тебе меня перехитрить, - думал вождь, приветствуя маленькой ладошкой ликующих демонстрантов. - Ведь мы бы с тобой могли перевернуть весь мир, а ты... в спину меня решил... Эх, Адька. Адька, Дон-Кихот ты мой! Одни говорят, что ты с собой покончил... Нэ верю!!! Это еще подтвердить нужно. Другие говорят, что ты на подводной лодке в Антарктиду улизнул. Это больше похоже на правду. Но мы тебя и там достанем!"
  
   Легкая стайка воробьев, не признавая никаких ликований, торжеств, побед и демонстраций, уселась на одном из зубцов кремлевской стены и неприлично громко заспорила.
   - Я говорил, что наши победят, а ты не верил, - чирикнул один.
   - Это все из-за здешних проклятых морозов, - ответила другая птичка. - Я вот тоже здесь каждую зиму мерзну. Тут далеко не то, что у нас в Германии - там зима теплая.
   - Ну, и лети к себе в Германию! - толкнул второго крылом первый.
   - Господа, не будем ссохгиться! - закартавил третий воробей. - Мне тоже не сладко там лежать. Особенно зимой. Топят плохо. Комендант Кхгемля самолично дхгавишки вохгует, а пожаловаться некому. Есь Сехгионыч меня не любит...
   - Да и меня не жалует, - подхватил воробей Фрейд. - Мою науку не признает! Говорит, что это буржуазное шарлатанство.
   - А оно так и есть! - клюнул в зад Фрейда воробей Павлов и упорхнул.
   - Вот Иван Петхгович всегда так, - посочувствовал воробей Ленин. - Давайте, Зигмунд дохгогой, полетим к вам в Гехгманию! Давненько, батенька, я не клевал зехгнышек в вашем Бехгинском зоопахгке.
   Птички упорхнули, оставив, как водится, обгаженным то место, где сидели.
  
   Члены правительства устало переминались с ноги на ногу. Тромбофлебит, как известно, угрожает всем людям "стоячих" профессий, начиная с парикмахеров и кончая вождями на трибунах. А стоять предстояло еще долго, - народ в шел и шел. Исподтишка рассказывали друг другу анекдоты, подавляя приступы хохота и, превращая их в лучезарные улыбки, чего так ждали, проходившие мимо сограждане. Мочевые пузыри тоже не резиновые и грозились лопнуть, в связи с чем приходилось незаметно отливать излишки в специально приспособленные трубы, на манер писсуаров, расположенные перед каждым, стоящим на Мавзолее - со стороны площади не видно - красота! Но все равно ноги к концу любой демонстрации подкашивались, подтверждая поговорку, что в них правды нет. Празднование ж Великой Победы, согласитесь, это всем демонстрациям демонстрация! Но на то они и выбились в вожди, чтобы терпеть подобные неудобства - издержки, так сказать, профессии...
  
   Крышка канализационного люка, ближайшего к входу в Исторический Музей слега шевельнулась и приподнялась. Из образовавшейся щели донесся радостный голос Пащенко:
   - Вот она Шамбала, наконец! Все-таки достигли. Ура!
   Скромное "Ура" Андрея Николаевича слилось с мощным "Ура", донесшимся сверху, отчего он чуть не уронил чугунную крышку себе на голову.
   - Это, кажется, Красная площадь, - возразил, тоже выглянувший в щель и лучше знавший Москву, Кондиайн. - Вон и Мавзолей. Какая же это Шамбала?!
   - А почему народу так много и музыка? - удивился Пащенко. Парад ни парад! Сколько монахов кругом! Нас что ли встречают?
   Кондиайн с сочувствием посмотрел на тронувшегося умом коллегу и пожал плечами - как сам еще не потерял рассудок?
   Чьи-то веселые ноги ступили на люк, и он захлопнулся - шла очередная колонна. Сапоги, туфли, ботинки и даже сандалеты, а так же и входившие в моду женские "танкетки" мелькали и мелькали. Люк больше не приоткрывался.
  
  

Георг Альба 23.02. 2002. - 14. 02. 2004.

Москва.

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   1
  
  
   316
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"