Родилась и испугалась: не в том месте, не в то время. Сделала первый вдох, оглянулась, удивилась: с тех пор глаза квадратные. Подросла, вскарабкалась на Доску Почета разглядеть поближе Маркса-Энгельса-Ленина. Хилая конструкция рухнула и придавила. Лежа под тяжким бременем чужой славы, поняла: любопытство - не порок, а источник знаний. Позже пришло понимание: даже семь пядей во лбу - не всегда залог успеха. Однако желание орудовать локтями во мне так и не прорезалось.
Не скулю. Скорблю неслышно. Радуюсь громко. С тем и живу.
Часть первая
ВРЕДНЫЙ РЕБЕНОК
Этот нездоровый интерес к классикам марксизма-ленинизма проявился у меня в 5 лет. Тот день запомнился до мелочей. Меня оставили на попечение пожилой особы, жившей с нами в одном дворе. Родители отлучились, но в назначенный час не вернулись. Пришлось нашей тихой и доброй соседке брать меня с собой на работу. Идти не хотелось, и я решила: буду мстить.
В свою контору, где она по вечерам мыла полы, женщина тащила меня волоком. Всю дорогу я, как могла, сопротивлялась и дерзила. Она шла молча, не обращая внимания. "Ах, так!" - подумала я и сменила тактику. Теперь я принялась "позорить" её и стала лить слёзы, громко жалуясь на судьбу и покинувших меня родителей. Прохожие оглядывались. Кажется, они сочувствовали. Мне или ей - было непонятно.
Наконец, мы добрели до цели. Моя "мучительница" выбилась из сил и уговорила меня остаться в фойе. Я обрадовалась, она тут же удалилась орудовать шваброй.
Смирно мне сиделось ровно полминуты. Потом на глаза попалась эта злополучная Доска Почета. Сооружение было нелепое и громоздкое: внизу, у самого подножья, деревянные ступени, сплошь заставленные цветочными горшками. В центре стенда - фотографии. А наверху, справа, в самом углу - три отливающие золотом профиля. Такие большие, красивые, гладкие! Они манили к себе, и я решилась.
Благополучно миновав ступени с горшками, я, по-обезьяньи ловко, вскарабкалась наверх по боковому орнаменту. Но в тот момент, когда рука потянулась, чтобы прикоснуться к классикам марксизма-ленинизма, Доска Почета скрипнула, качнулась и опрокинулась. Меня накрыло и могло бы расплющить, но спасли цветочные ступеньки: сорвавшись сверху, я оказалась в пространстве между ними и рухнувшей конструкцией. Эта ниша сберегла мою жизнь.
Дома нас заждались родители. Бледная, как мел, соседка с порога доложила, что по моей милости она наверняка останется без работы. Когда она стала излагать подробности наших злоключений, я полезла прятаться под кровать. Меня достали и отходили ремнём. Я снова горько плакала. Только теперь это были настоящие слёзы, и жаловалась я не на судьбу и родителей, а на "противную соседку, которая испортила всю мою жизнь".
Странно. Прошло столько лет, а я четко помню, что, причитая, произносила именно эту, совсем не детскую, фразу: "Противная соседка, которая испортила всю мою жизнь". Несчастная Хадиша-апа (так звали мою "мучительницу). Простила ли она меня?
ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОЙ ОВЕЧКИ
Били меня часто. Я бы даже сказала "часто и густо". Но дело не в садистских наклонностях родителей: просто с таким неуправляемым ребенком иначе было невозможно сладить. В самом деле, в детстве я была существом несносным и порой совершала поступки, начисто исключавшие деликатное обращение со мной.
Вспоминается первый самостоятельный поход в магазин. Я была предупреждена об этом с вечера и долго не могла уснуть: распирала гордость. Наконец, настало утро. Меня нарядили, строго предупредили, прочли нотацию и выпроводили. Я обещала быть паинькой, но за калиткой курс молодого бойца выветрился вмиг. В магазин меня понесло, словно ураганом: всю дорогу я скакала вприпрыжку, кружилась и весело напевала. Хотелось, чтобы все видели, какая я стала взрослая!
Магазин был закрыт. Я пристроилась на скамейку к сидевшему у дверей сторожу и принялась пересчитывать деньги. В кошельке было два рубля пятьдесят копеек - ровно на один килограмм сливочного масла. Не было никакой необходимости пересчитывать, но меня все еще распирало, и я не могла сидеть без дела.
Когда открыли магазин, я влетела туда первой. Отыскав витрину с нужным мне маслом, я увидела точно такой же желтый кусок, который стоил вдвое дешевле. И тут во мне проснулся бес. "А что, если...", - подумала я и попросила взвесить килограмм маргарина. О том, что меня уличат, я не подумала. Точнее, просто была уверена, что родители ни о чем не догадаются.
На территорию нашего двора я проникла без шума и пыли - как лазутчик. Занесла покупку соседке - той самой, что "испортила всю мою жизнь", попросила передать родителям и... отправилась транжирить денежки. Помню, ела мороженое, халву, сахарных петушков и сладкую вату. Потом деньги кончились, я испугалась и решила: пойду домой, когда стемнеет. Где слонялась допоздна - не помню.
Уже подходя к дому, поняла: несдобровать. Во дворе ярко горел фонарь, было много народу. Мама плакала, ее успокаивали, и тут явилась я. Помню, как все вдруг разом замолчали и стали расходиться, а мама заплакала еще громче, подбежала ко мне и стала крепко обнимать. "Все дети, как дети, а ты..." - горько всхлипывала она и пыталась рассказать о том, как они с папой весь день искали меня в городе.
Отец своих чувств не выказал. Молча втащил за руку в дом, выпорол и строго наказал никуда не отлучаться. Потом лег, не раздеваясь, в кровать, отвернулся, словно отгородился от всех глухим забором, и больше не произнес ни слова. Возвращение блудной овечки состоялось - это было главное. Остальное, после пережитых в тот день потрясений, значения не имело.
Странное дело: всякий раз после очередной шалости, родительского гнева и неотвратимой порки я становилась еще непокорней. Внутренний голос не давал покоя: "Тебя никто не любит". Я жалела себя, злилась на родителей и... очень хотела, чтобы кто-то из них подошел и обнял. Но меня обходили стороной, и в отместку я снова устраивала праздники непослушания.
"Все дети, как дети, а ты..." - эту фразу я слышала много раз и не только от мамы. У меня было две сестры и два брата, но никто из них в детстве не доставлял столько огорчений родителям. Только став взрослой, я поняла: больше всего извинений в моей копилке невысказанных "прости" адресовано маме. Кому их теперь выскажешь?! Некому.
ЗВЕРСКАЯ ЛЮБОВЬ
Судьба распорядилась таким образом, что на долю мамы было отпущено мало радости и много-много печалей. Грустно признавать, однако это так: выйди она замуж за другого, все было бы иначе. Но случилось то, что случилось: приехавшая в Узбекистан из российской глубинки русская девушка стала женой чистокровного узбека. Обстоятельства их знакомства вполне укладываются в рамки детективного жанра.
Это был невеселый служебный роман. Мама, после окончания семилетки и бухгалтерских курсов, работала в сберкассе. В конце сороковых, во время обмена денег, она допустила оплошность, подпадавшую под статью уголовного кодекса. Папа в то время был начинающим юристом. Их встреча не сулила ей ничего хорошего, но случилась Любовь, и этим сказано все.
Он привел ее к родителям. Свекровь, не удостоив молодую взглядом, сказала, что иноверке нет места в ее доме. Монолог свой она завершила бесцеремонным заявлением, из которого следовало, что ее невесткой будет только узбечка. Жить молодым пришлось отдельно. Отцу выделили служебную квартиру. Он мечтал о сыне и надеялся, что появление наследника растопит сердца упрямых родителей. Но чуда не произошло: в положенный срок родилась девочка. Следом, одна за другой - еще три малышки. Последняя девочка сильно болела и прожила всего четыре месяца. Отец запил, хотя и прежде не стеснялся являться в дом навеселе. Особенно буйным становился после рождения очередной девочки. Неосуществленное желание иметь наследника и перманентный адюльтер постепенно превращали его в деспота по отношению к маме. Он никогда не скрывал, что у него были другие женщины. Истерзанная нравственно, мама стала часто болеть. Она поняла, что одной не справиться, и написала письмо родителям. В нем она раскрыла всю правду о своем бедственном положении на чужбине.
А положение её действительно было хуже некуда. Старшую дочь, Лилю, свекровь забрала к себе: решение бабушки, видимо, было продиктовано тем, что в мусульманских семьях старики, по традиции, забирают первенца-внука на воспитание в свой дом .
Мы с Аллой были отданы в ясли в возрасте двух месяцев и часто болели. А когда нездоровье укладывало в постель маму, нас оставляли в яслях на круглые сутки. Жили небогато: без помощи родителей на две маленькие зарплаты с тремя ребятишками сильно не разгуляешься. Особенно, если хозяин дома сам не прочь выпить и погулять. Единственной отдушиной для мамы были редкие поездки в гости к своей старшей сестре. Тетя Зина с семьей жила в Фергане, буквально в часе езды от нас, но отец не любил отпускать маму туда. Полагаю, он стыдился нашей неустроенности и того, что, будучи главой семейства, так и не сумел создать достойных условий для нашего существования.
Из гостей мама приезжала оттаявшая и повеселевшая. Наша тетя Зина тоже вышла замуж за нерусского и тоже без родительского благословения. Армянин дядя Арам был намного старше маминой сестры и уже до брака с ней имел двух взрослых сыновей и дочь. Потом у них родилась еще одна девочка. Семья маминой сестры была очень обеспеченная и дружная. Дядя Арам занимал высокую должность в управлении торговли, тетя Зина работала бухгалтером в этой же сфере. Они знали, как нелегко живется маме, жалели нас и готовы были помогать хоть изредка. Однако глупая отцовская спесь полностью исключала какие бы то ни было гуманитарные поползновения со стороны богатых маминых родственников.
БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ
Однажды весной мама отпросилась к тете Зине. Это было на Пасху. Она провела там целый день и вернулась, когда уже начинало смеркаться. С собой привезла полную сумку гостинцев, но куличи, яйца и присланные для нас наряды тут же были отправлены в огонь. Эта инквизиторская выходка не утолила отцовской злости, и он, не обращая внимания на наши крики, дал волю своим кулакам. Стыдно признаваться, но причиной моих слез тогда была все-таки не мама, а сгоревшие в огне конфеты, пироги и красиво раскрашенные яйца. Нас так редко баловали сладостями...
Этот позорный инцидент и стал последней каплей, вынудившей маму написать откровенное письмо своим родителям. Вместо ответа к нам из Казахстана пожаловала русская бабушка. Звали ее Евдокия Васильевна. Баба Дуня посмотрела на нашу невеселую жизнь, горестно покачала головой и отправилась в дом к сватье. Она хотела попросить - нет, не помощи, а всего лишь уважения к матери своих внуков. Но сватья слушать не стала и сообщила, что будет счастлива, если обе русские женщины навсегда покинут ее дом. При этом она добавила, что внучку оставляет себе.
Это известие подкосило маму, но о том, чтобы выкрасть ребенка, не могло быть и речи. Лилю стерегли и не спускали с нее глаз. Решили ехать вчетвером: мама с бабушкой собрали кое-какие детские вещи, взяли нас с Аллой и, когда отец ушел из дома, поспешили на поезд. Мама всю дорогу плакала, бабушка успокаивала ее обещанием: пройдет время, они обязательно вернутся и заберут Лилю.
ВОЗВРАЩЕНИЕ В АД
В отчем доме маме было сытно и тепло, но не было покоя ее душе. Сердцу не прикажешь: оно рвалось к ребенку, оставленному за тридевять земель. В конце концов, бесконечные слезы и вся эта неопределенность доконали всех: бабушка предложила нам вернуться к отцу, который к тому времени забросал маму письмами с уверениями в бесконечной преданности.
Мы вернулись, но жить маме теперь пришлось со свекровью: служебную квартиру уволенному с работы отцу приказали сдать. Первое время бабушка как будто мирилась с нелюбимой невесткой. По крайней мере, при маме она не выказывала своего неудовольствия. Нас, после возвращения, видимо, в целях экономии, отдавать в садик не стали: воспитание целиком легло на плечи бабушки.
Шло время. Мама снова устроилась на работу и... снова ждала ребенка. Это был сын! Такой долгожданный в мусульманской семье наследник! Радовались все - родня, друзья, соседи, но больше других - отец. Он ликовал и... был постоянно пьян. Потом Бог послал нашей семье еще одного сына. И снова в доме поселилась радость! В моей памяти этот отрезок времени запомнился как самый счастливый. Кажется, даже я остепенилась и перестала строить всем козни.
Кстати, в нашей семье все дети были зарегистрированы под узбекскими именами: Гульрано, Гульчехра, Гульсанам, Махмут и Бохадир. Так решили наши бабушка с дедушкой. Мама возражать не смела, но называла нас всегда только по-русски: Лиля, Майя, Алла, Коля и Витя. К слову, впоследствии никто из нас не воспользовался правом и не изменил в документах свое имя на русское. Такая мысль возникла у меня, но в последний момент, когда были подготовлены нужные документы, я отказалась от своей затеи. Уже на пороге ЗАГСа, где должна была быть поставлена последняя точка, мне вдруг показалось, что я совершаю предательство. Это было глубоко внутреннее чувство - самоощущение вины.
ВО МНОГИЯ ПОЗНАНИЯ
Не хочу кривить душой и рассказывать, будто с рождением мальчиков в нашей большой семье долгожданный мир воцарился навечно. Увы, это не так. И хоть теперь времени на выяснение отношений у взрослых не оставалось, белых флагов вывешивать никто не собирался. Мама по-прежнему работала. Отец, уволенный из органов за какую-то провинность, искал новое место. Жизнь дедушки проходила на базаре. Он всегда сидел на одном и том же месте, под навесом, и торговал: зимой - пряностями, летом - фруктами и овощами. Ну, а бабушкин день был расписан по минутам и с раннего утра до позднего вечера пролетал в беспрестанных хлопотах о нас.
Не знаю, как она справлялась, но мы всегда находились в поле ее зрения: старшие аккуратно делали уроки, младшие - кто гулял во дворе, кто резвился в люльке. Все были сыты, ухожены и вовремя уложены в постель. При этом бабушка успевала заниматься еще и своими, взрослыми, делами: едва освободившись, она пододвигала низкую скамейку к топчану, удобно усаживалась и что-то быстро писала на грубой серо-желтой бумаге. Исписанные страницы аккуратно складывала стопкой и прятала в свой сундук. Когда их скапливалось много, она укладывала страницы под домашний ручной пресс, из-под которого через несколько дней выходили, как мне казалось тогда, уже готовые тоненькие брошюрки. Куда потом исчезали бабушкины рукописи, к сожалению, не знаю.
Писала бабушка красивой арабской вязью справа налево. Вместо ручки у нее был калам - самодельная тростниковая палочка, которую она изредка затачивала острым ножом; в качестве чернил использовалась густая черная жижа: скорее всего, это была разведенная водой сажа.
Человеком бабушка была необыкновенным и чрезвычайно занятым. Лекарь-самоучка, она занималась нетрадиционной медициной, но была глубоко верующим человеком и потому отвергала все, что имело отношение к магии. Тем не менее, люди называли её знахаркой и относились, без преувеличения, с глубоким почтением. Она лечила всех - родственников, знакомых и совершенно не знакомых ей людей, которые приезжали порой издалека. Это паломничество прекратилось, как только наши семьи воссоединились: постоянный цейтнот не позволял ей заниматься любимым делом. Не отказывала она в помощи только детям и старикам.
Когда к ней привозили больного, бабушка удалялась с ним на свою половину. Всякий раз она строго наказывала не ходить за ней. Однажды я ослушалась, подсмотрела и была крайне разочарована. Ничего необычного в комнате не происходило: мужчина, раздетый по пояс, лежал на животе; бабушка сидела рядом, что-то неслышно шептала, слегка постёгивая больного пучком длинных, сухих, отполированных временем веток. Процедура завершилась тем, что старушка тихим голосом дала необходимые рекомендации и отпустила своего пациента с миром.
Когда заболевал кто-то из нас (а это случалось крайне редко), наш домашний лекарь использовала мануальную терапию. Удивительное дело: никаких шаманских плясок и иных магических действий, но мы тотчас же чудодейственным образом выздоравливали! К слову, сама бабушка ставила себе только пиявки. Делала она это регулярно, примерно раз в месяц. Присутствовать при этом нам не запрещалось, и я не раз с ужасом наблюдала за этой экзекуционной процедурой. После лечения бабушка засыпала все свои ранки золой и ходила "чумазой" несколько дней...
К сожалению, необыкновенные способности не помогли бабушке уберечь своих детей. Их было у нее тринадцать, осталось трое. Бабушка рассказывала, что жили они недолго и почти все умерли во младенчестве. Когда родился отец, его назвали Тохтасин, что в переводе с узбекского означает "остановись". И папа остался жив, как и родившиеся вслед за ним сестры. Портрет одной из них - сильно увеличенный и ретушированный - висел в комнате на самом видном месте. Я много раз спрашивала о ней, но взрослые недовольно отмахивались, опускали глаза и ничего не говорили. Секрет открыла приехавшая из кишлака двоюродная сестра. Она говорила очень тихо, чтобы нас никто не слышал. Я узнала не много, но такое, чего забыть до сих пор не могу.
Юную красавицу с бровями вразлет и восточным разрезом глаз звали Инобат. Ее жизнь трагически оборвалась, когда ей было немногим более шестнадцати лет. В этом возрасте ее выдали замуж - в чужой кишлак за шестидесятилетнего старика. О почтенном возрасте жениха Инобат не догадывалась, потому что видеть своего суженого до свадьбы невеста не имела права. Как там у них сложилось - неизвестно, но сразу после свадьбы Инобат сбежала. Она догадывалась, что ее будут искать, поэтому была осторожней чуткого зверя. Целый день брела под солнцем по бесконечному хлопковому полю. К вечеру поняла, что заблудилась и в отчаянии повалилась на землю.
Утром ее разбудили сборщицы хлопка. Они-то и показали дорогу. Полуживая от страха, девушка постучала в знакомые ворота, но дома ее никто не ждал. Отец был вне себя от гнева и обвинил дочь в том, что она опозорила его седую голову. Несчастную тут же отправили назад, к нелюбимому мужу. Но жить со стариком она не смогла и наложила на себя руки...
Не совсем удачно сложилась семейная жизнь и младшей папиной сестрёнки - Хабибы. Её выдали замуж за вдовца, у которого было двое взрослых сыновей. Когда она носила под сердцем первенца, то нечаянно наступила на змею, сильно испугалась, потеряла ребенка и навсегда осталась бездетной. Тётя была тихая и грустная, и я очень жалела её. Хабиба-апа часто приходила к нам, иногда забирала меня на выходные в свой большой, красивый дом. В такие дни она будто сама становилась девчонкой: играла со мной в куклы, дарила симпатичные безделушки, нежила и наряжала, закармливала сладостями - словом, всячески баловала. На короткое время мне перепадала её нерастраченная материнская любовь. Надо ли говорить, что в такие редкие дни я была по-настоящему счастливым ребенком?! Позже мама рассказывала, что Хабиба-апа собиралась удочерить меня. Им с бабушкой почти удалось уговорить отца отдать меня на воспитание, но мама, естественно, не согласилась...
***
Мне нередко приходится сожалеть об одной непростительной ошибке, исправить которую, увы, невозможно. Я говорю о небрежном отношении к своему прошлому. Сколько интересного и полезного могла бы поведать мне моя мудрая бабушка! Она ведь о чем-то писала в тех своих записках! Даже если это был обычный дневник - все равно: знания никогда не бывают лишними. Но в детстве, к сожалению, об этом не задумываешься...
Будь я немного старше и любопытнее, я могла бы спросить у нашей ачи (так по-узбекски мы называли бабушку): за что она невзлюбила свою невестку? Быть может, причину следовало искать в традиции многожёнства? Или это была всего лишь материнская ревность?
Подозреваю все-таки, что источником неприязни стала мамина "славянская кровь". Если так, то это многое объясняет: мама оказалась первой, кто "разбавил" их чистую мусульманскую кровь, а бабушка наша была чистокровной, истинной узбечкой. Стало быть, именно эта, "смешанная" во мне кровь, причина того, что сердцу моему одинаково дороги те, кто почитает Священный Коран, и те, кто Книгой Книг от рождения считает Библию!
БАБУШКА
В бабушкином доме все, в том числе и мама, говорили на узбекском языке. Однако с нами мама общалась исключительно на русском и старалась делать это так, чтобы не слышали бабушка с дедушкой. Наши старики были крайне щепетильны в вопросах соблюдения традиций. Они строго следили за тем, чтобы внуки не нарушали принятых обычаев. В первую очередь, это касалось языка, одежды и поведения в быту.
Собственно, мы ничем не отличались от сверстников-чистокровок. Мы так же покрывали головы тюбетейками, одевались в просторные платья, носили длинные шальвары с широкими веревками вместо резинок. Голову нам мыли кислым молоком и туго заплетали множество мелких косичек. Иногда прядки волос украшали монетами и бусами, а чтобы косички не расплетались, их зашивали на концах обычными нитками. В праздничные дни девочкам, как и женщинам, красили брови. Для этого использовали специальную траву (усьму), которая росла почти в каждом дворе. Когда бабушка делала "макияж" мне, я непременно просила соединять дужки на переносице. С такими "сросшимися" бровями я больше походила на настоящую узбечку. Но это был чистейшей воды подхалимаж: угождая таким образом бабушке, я рассчитывала на ее любовь - такую же, в какой купалась моя старшая сестра. На правах первой внучки, Лиля пользовалась особым расположением, и я, признаться, сильно ей завидовала.
Странная штука память: я забыла лицо и имя нашей старушки, но хорошо усвоила ее уроки бережливости. За столом, например, она строго следила, чтобы мы не роняли крошки. "Это большой грех", говорила бабушка, собирала их в ладонь и отправляла в рот. Она очень расстраивалась, если где-нибудь на дороге ей попадался брошенный кусок. Подняв его, она тихо просила прощения у Бога, трижды целовала, трижды прикасалась хлебом ко лбу, после чего относила его собаке или клала в сторонку, под дерево. От нас она требовала того же.
Покупать в магазине хлеб у нас было не принято. Раз в неделю бабушка сама пекла лепёшки. В этот день она ничем другим больше не занималась, была тихая и торжественная. Утром купалась, гладко зачесывала волосы, туго повязывала косынку и надевала чистый фартук. От нас тоже требовались некоторые ограничения: разговаривать тихо, не суетиться, пекаря не огорчать. Вкусный и полезный хлеб, по словам бабушки, получался только у хлебопёка в добром расположении духа. Мы верили и вели себя подобающим образом...
Весь дом держался на ней. Бабушка была, как теперь принято говорить, трудоголиком и на дух не переносила лежебок. Не помню, чтобы кто-то из нас слонялся без дела - даже на каникулах. По утрам, пока было прохладно, мы рвали на огороде траву или мели двор - каждая свой участок. Потом усаживались в кружок и вышивали: бабушка показывала затейливые узоры и приговаривала, что настоящие узбечки должны уметь делать тюбетейки.
Кажется, во втором или третьем классе она научила нас с Лилей шить на настоящей ручной швейной машинке. С тех пор бумажные кульки и пакеты для дедушкиных покупателей шили только мы. Нам обеим это занятие пришлось по душе, и мы постоянно ссорились, оспаривая на него право. Конец нашим спорам, как всегда, положила мудрая бабушка: Лиле она поручила трудиться на дедушкиных клиентов, а мне досталось шить пакеты, которые затем надевались на созревающие виноградные кисти. Только так наливающиеся соком гроздья удавалось спасти от прожорливых птиц.
ДЕД
Чем занимались в этом доме мужчины - сказать затрудняюсь. Дед всегда вставал рано, долго кашлял (у него была астма), отдавал вполголоса распоряжения бабушке и удалялся на весь день. Он был среднего роста, худощавый, с огромной белой бородой и ходил, опираясь на трость. Чтобы унять расшалившихся внуков, ему достаточно было одного взгляда. С нами, а тем более с мамой, он не общался. Иногда, если кто-то из детей оказывался на его пути, он останавливался, показывал тростью направление, в котором нам следовало удалиться, и молча продолжал свой путь.
Авторитет у него был непререкаемый. Бабушка мужу перечить не смела. Полновластная хозяйка в его отсутствие, она становилась тихой и покорной, едва дед ступал на порог. Возвращался он с базара обычно после захода солнца, но всегда в разное время. Тем не менее, бабушка точно знала, когда это произойдет, и уже держала наготове кувшин с теплой водой, тазик и полотенце, чтобы помыть мужу ноги и руки. Но вначале она помогала ему раздеться: снимала верхнюю одежду, калоши и мягкие сапожки-ичиги, потом разматывала портянки. Завершив процедуру омовения, дед садился на топчан и молча перебирал чётки. Бабушка спешно удалялась к очагу, где уже почти был готов ужин.
Топчан этот был огромных размеров, занимал почти половину открытой веранды и был многофункциональным. То есть, это был одновременно диван, стол, стул и кровать. Для гостей его покрывали коврами, а в будние дни застилали домоткаными одеялами. Спали летом тут же, все вместе - взрослые и дети. Но ночью мне почему-то все равно было страшно, и я ныряла с головой под одеяло от любого шороха. Меня приводили в ужас лай собак, чьи-то шаги за высоким глиняным дувалом, непонятные звуки, нарушавшие ночное безмолвие. Частенько я просыпалась от грохота и гула самолетов, летавших низко над нашим домом: где-то неподалеку, очевидно, был аэродром...
ОТЕЦ
Отец тоже исчезал из дома на весь день. Я покривила душой, сказав вначале, что не знаю, за какую провинность он был уволен из органов. Знаю: за пристрастие к сладострастию. Иными словами, он любил вино и женщин, но я узнала об этом от мамы, будучи уже взрослой.
Уходя по утрам, отец всякий раз говорил, что отправляется искать работу. Судя по тому, что вечером он возвращался навеселе, очередной день был потрачен впустую. Под предлогом трудоустройства отец без зазрения совести сибаритствовал. Как ни странно, с возрастом он становился красивее и продолжал пользоваться успехом у женщин. Безупречной формы овал смуглого лица в обрамлении густой шевелюры, широкие плечи и высокий рост - для "охотниц за плотскими утехами" это была слишком заметная мишень. Отец и сам был охоч до них и даже не пытался скрывать, однако это не мешало ему периодически закатывать маме сцены ревности. На утро она обычно отправлялась на работу с опухшими глазами и опущенной головой. Однажды, когда мы еще жили отдельно от стариков, я нечаянно стала свидетелем одной из таких безобразных сцен.
У отца была дурная привычка: возвращаясь поздно в подпитии, он отпирал ворота своим ключом и еще во дворе начинал громко звать маму: "Клоп, я пришел!". Клоп - в устах пьяного мужчины означало имя Клава. Так звали мою маму, которая обычно дожидалась своего загулявшего мужа и только после этого ложилась спать. В этот вечер уставшая после работы мама, видимо, окончательно выбилась из сил и заснула. Это стало поводом к шумной ночной разборке. Пьяный отец пытался уличить ее в неверности: дескать, "прятала кавалера", потому долго не отзывалась.
Разбуженная пьяными выкриками, я долго не могла уснуть и вдруг услышала, как в соседней комнате жалобно плачет мама. Тихо поднявшись с постели, я приоткрыла дверь и увидела страшную картину. Полусонная, в ночной сорочке, мама стояла на коленях, плакала и искренне пыталась убедить отца в своей невиновности. Тот сидел на стуле, закинув ногу за ногу и скрестив на груди руки. Ни дать ни взять - сущий гестаповец! Я не знала, как быть: мое неокрепшее детское сердце разрывалось от сочувствия и бессилия. Вдруг я увидела, как отец замахнулся и ударил маму кулаком в лицо. Закричав, я выскочила из-за двери и вцепилась зубами в ненавистную руку. Если бы мама, знакомая с дикими повадками отца, не закрыла меня собой, я была бы размазана по полу.
Забегая вперед, скажу, что подобные дикие сцены ревности повторялись и позже. Одна из них едва не завершилась убийством: отец стрелял в маму из неизвестно откуда взявшегося у него дамского пистолета. К счастью, не попал. Зная его трусливую натуру, полагаю все же, что это был не промах, а очередной кураж. До сих пор помню пробитую пулей картину, которая висела высоко на стене, почти под самым потолком: по красивому желто-зеленому полю разбросаны крупные алые маки, а в нижнем правом углу - черная дырочка...
С тех самых пор я невзлюбила его. Мне всегда казалось, что поговорку "Молодец против овец..." - придумали про моего отца. Он куражился над беззащитной мамой, но был сущим телёнком там, где уважающий себя мужчина демонстрирует клыки. Он всегда знал, что бабушка за маминой спиной ведет "сепаратные" переговоры с целью найти ему в жены другую женщину. Знал, но молчал и кривил душой перед мамой. Не от хорошей жизни она то и дело лежала в больнице, но он считал ниже своего достоинства проведывать больную жену. Иногда он поручал это нам с Лилей, поскольку женское отделение находилось рядом со школой, за высоким глиняным дувалом. На переменках мы по очереди бегали в палату, и мама, вдруг похудевшая и сильно бледная, угощала нас вкусными, как мне тогда казалось, казенными харчами. Ее такие же худые и прозрачные соседки смотрели на нас ласково и угощали тем, что приносили им из дома близкие.
Когда мама выписывалась из больницы, отец ходил, словно побитый, и даже пытался угодить ей. В такие дни он обычно оставался дома или увозил нас на весь день в городской парк. Мы ели мороженое, пили лимонад и охотно верили, что все плохое осталось позади...
СЕМЕЙНАЯ ДРАМА: АКТ ПОСЛЕДНИЙ
Едва отношения между родителями начинали налаживаться, у бабушки обострялась "хроническая болезнь": она снова принималась искать себе подходящую невестку. Происходило это обычно так. Мама отправлялась на работу, и в доме тот час же начинались заочные смотрины. Появлялся кто-нибудь из бабушкиных доброхотов и приводил с собой близкую родственницу кандидатки на мамино место. Гостья, как правило, приходила не с пустыми руками: будущей свекрови от имени невестки преподносились красиво уложенные на подносе фрукты и сладости, самса или только что приготовленный плов. Иногда хозяйке дома дарили красивую шаль, отрез на платье или тюбетейку для жениха. Достоинства будущей невестки, и в особенности некоторые пикантные подробности личной жизни, а также ее приданое обсуждали горячо и скрупулёзно. После этого гостья уходила домой, бабушка о чем-то живо спорила со своей пособницей и выносила окончательный вердикт. Если кандидатура отвергалась, назначались новые смотрины - только теперь уже с участием других действующих лиц.
Коварный умысел бабушки давно перестал быть секретом для мамы. Она понимала, что рано или поздно свекровь добьется своего, и тогда ее дети, как и сама она, превратятся в изгоев. Мириться с этим мама не желала. Знала она и об обряде обрезания, который предстоял ее сыновьям. Знала, но при первой же возможности окрестила всех нас. До сих пор не могу взять в толк, как ей это удалось? Как она отважилась на этот шаг, живя бок о бок с моей строгой бабушкой-мусульманкой?!
Крестили нас в начале зимы в Фергане. В то время у тети Зины гостила бабушка Дуня. Она-то и помогала маме. Поздно вечером, когда мы вернулись домой, кто-то из детей выболтал отцу про "дяденьку с крестиком". И тут началось светопреставление, едва не завершившееся кровопролитием. Не знаю подробностей, потому что нас забрали к себе соседи. Помню только мамино лицо, превратившееся в сплошную опухоль темно-фиолетового цвета...
НАКАНУНЕ
После побоев мама слегла. Никто из взрослых не обращал на нее внимания. К столу тоже не звали. Иногда, пока бабушка накрывала на стол, нам с Лилей удавалось стащить что-нибудь для мамы, но она к этой еде не притрагивалась. Так продолжалось несколько дней, потом мама вышла на работу. Вскоре она подстерегла меня утром недалеко от дома, и мы пошли вместе до самой школы. Помню, было очень холодно, дул ледяной ветер и моросил дождь. Одетая не по сезону легко, мама дрожала почти всю дорогу. Возле школы она купила вкусный горячий беляш, подождала, пока я его съела, и сказала по секрету, что скоро все вместе мы уедем жить к бабушке Дуне.
Позже мы вспоминали с ней то ужасное время, и мама рассказала, почему она пряталась, поджидая меня на улице, а потом провожала до школы. Просто ей некуда было спешить: она уже не работала и ждала, когда выплатят расчетные деньги и выдадут трудовую книжку. В целях конспирации она и уходила по утрам "на работу". Весь день затем мама проводила в доме своей тети, которую звали баба Маня. Эта добрейшая женщина, младшая сестра нашей бабушки Дуни, жила по соседству со школой.
Вечером мама, как обычно, возвращалась домой, но подходить и тем более разговаривать с ней, нам строго запрещалось. Обстановка в доме накалялась. Когда стала невыносимой, отец заявил, что уезжает погостить к своей сестре в кишлак. В ту же ночь к нашему дому подъехало такси. Мама была уже наготове, чемоданы и узлы собраны. Действовала она удивительно легко и бесшумно. Осторожно, чтобы не разбудить стариков, которые ночевали на своей половине, она отнесла пожитки в багажник и вернулась за нами. Полусонные, мы тихо выскользнули по одному со двора, сели в машину, где нас дожидалась бабушка Дуня, и уехали прочь.
Хотелось бы написать, что уехали навсегда, но это не так. Через восемь лет я вернулась в этот дом, чтобы посмотреть, как живется человеку, который вычеркнул из своей жизни собственных детей.
ЭТО БЫЛ НАШ ДЕНЬ!
Мы ехали в духоте и тесноте - восемь человек в кабине легкового автомобиля. До железнодорожной станции Горчаково добирались долго, но когда подъехали к вокзалу, мама вдруг испугалась и попросила водителя не останавливаться. Было решено ехать до следующей станции - в город Коканд: если кто-нибудь из родни все-таки отправится в погоню, то вряд ли догадается искать нас так далеко от дома.
В полдень мы были на месте. Бабушка с мамой отыскали укромный уголок и спрятали нас за чемоданами и узлами. Взрослые сильно нервничали: наш поезд отходил поздно вечером, а лишний час, проведенный на многолюдном вокзале, сильно сокращал шансы на успешный побег. Но, видимо, это был наш день: поезд прибыл без опоздания, мы спешно погрузились в общий вагон, отогрелись и сладко уснули на жестких деревянных полках. Проснулись на конечной станции, в городе Ташкенте. Здесь нам предстояло пересесть в другой поезд.
Началась обычная для высадки толкотня: пестрый люд с тюками и фанерными чемоданами дружно двинулся по проходу. С разрешения проводницы, которой бабушка успела рассказать о наших злоключениях, мы оставались в вагоне и сидели на своих местах. Все это время мама, спрятавшись за занавеску, выглядывала из окна на перрон. Даже здесь, за сотни километров от реальной опасности и опостылевших ей людей, она не могла справиться с парализовавшим ее страхом. Потерять своих детей - что может быть для матери страшней?!
Наконец, перрон обезлюдел, и мы пошли на вокзал. Внутри было грязно, шумно и сыро. Найти свободный пятачок оказалось не так-то просто, но нас снова сумели спрятать от посторонних глаз. Бабушка долго стояла в очереди за билетами, потом отправилась искать кипяток. С грустью вспоминаю этот зимний сумеречный день: на завтрак, обед и ужин у нас были только черный хлеб, кусковой сахар и кипяченая вода. В полночь на перрон подали поезд Ташкент-Акмолинск, а спустя двое суток мы были уже у бабушки с дедушкой в Агадыре.
Часть вторая
ЖИВЫЕ АНГЕЛЫ ДОБРА
.
Два слова о предках-славянах
Поселок, с непривычным названием Агадырь, в то время был достаточно крупным узлом на Карагандинской железной дороге. Как попали сюда мамины родители - уроженцы Пензенской губернии, я выяснила у моей тети, Валентины Юсовой. Она - младшая мамина сестра и единственная из детей Юсовых, кто родился в ссылке, в Узбекистане. А о том, как наши пензяки оказались переселенцами, Валя знала со слов своей старшей сестры Зинаиды.
О родителях маминого отца (нашего деда Васи) известно совсем не много. Жили Юсовы безбедно и занимались сапожным ремеслом: шитьем и починкой обуви в те годы зарабатывала на пропитание вся их семья. Прадед мой был строг, скуп и неуступчив в денежных делах. Детей своих тоже приучил к бережливости. Когда настал черёд женить моего деда Васю, Юсовы заслали сватов к односельчанам Васиным. У тех на выданье было три дочери, но Василию давненько приглянулась неброская Евдокия - моя будущая бабушка. Посовещавшись, сваты решили, что дед мой переедет жить в дом к Дуняшиным родителям. На этом особо настаивал бабушкин отец: лишняя пара рук в его хозяйстве пришлась бы как нельзя кстати. А хозяйство у новых родственников и впрямь оказалось солидным: семья бабушки Дуни имела собственную пекарню. Так мой дед стал примаком.
Свадьбу гуляли с размахом: сельская буржуазия - народ не бедный. Работящий зять сразу же пришелся ко двору, где всегда кипела напряженная работа. С годами ее становилось больше. Когда перестали справляться, решили нанять работника со стороны. Из-за него-то дальнейшая жизнь наших предков и пошла наперекосяк. За использование наемного труда семью пекарей признали кулаками. Семижильные мужики и бабы, ставшие в одночасье врагами народа, подлежали немедленному переселению. Мой дед, женатый на дочке "кулака" и живший в его доме, также должен был покинуть родное село. К тому времени у них с бабушкой было уже трое детей: дочери Зинаида, Клавдия и сын Алексей.
ССЫЛКА
К новому месту жительства их везли очень долго. Сначала подводами, затем весь обоз ссыльных погрузили в двухосные деревянные теплушки. Эшелон с переселенцами подолгу стоял на полустанках, пропуская встречные поезда. А однажды ночью, уже в Узбекистане, поезд остановился не на запасном, а главном пути - у самой платформы. Человек в военной форме отдал приказ выгружаться. Среди тех, кто остался в ту ночь на перроне, не оказалось отца моей бабушки: старшего Васина, главу "кулацкого" семейства, навсегда разлучили с родными и увезли в неизвестном направлении. Как сложилась его дальнейшая судьба и сколько еще мытарств выпало на долю моего несчастного прадеда, никто никогда так и не узнал...
***
Новым местом жительства ссыльных Юсовых стал поселок Ташлак - пригород города Маргилана. Здесь была шелкоткацкая фабрика, ставшая кормилицей большинства переселенцев. Нашлось здесь дело и для семьи Юсовых. Мама, после неудачной "карьеры финансиста", тоже устроилась на фабрику - счетоводом. Исключением стала младшая сестра бабы Дуни - Маня: с первого дня и до самой пенсии она работала в родильном доме. Начинала санитаркой, а позже стала акушеркой.
В 1948 году дед Вася с бабой Дуней вернулись из Узбекистана к себе на родину, в Пензенскую область. В Ташлаке остались только мама с тетей Зиной, которые к тому времени были уже замужем, да еще баба Маня с сыном Борисом. Этот робкий и трогательно-добрый юноша страдал от частых приступов эпилепсии. Мама по секрету рассказывала мне: когда родился Борис, в роддоме бабу Маню дружно уговаривали отказаться от малыша. Она никого не послушала и, оставшись рано без мужа, сама вырастила своего Бореньку. У него была невнятная речь и очень слабый слух. Бабушка Маня неустанно молила Бога, чтобы сын не пережил ее и не остался один - совершенно беспомощный и никому не нужный. Господь внял ее мольбам: баба Маня умерла сразу же вслед за сыном, который однажды, будучи уже взрослым, пошел за хлебом в магазин и попал под машину...
У бабы Мани было еще двое детей, которые жили где-то очень от нее далеко: сын, о котором говорили, что он "при большой должности", и младшая дочь Татьяна. Рано умерший муж бабы Мани был человеком неординарным. Он замечательно пел, подыгрывая себе на баяне. За свою короткую жизнь успел собрать весьма солидную коллекцию гармоней. Хранились они в большом деревянном сундуке, а кому досталось это сокровище - никто из Юсовых не знает.
***
К сожалению, я не располагаю сведениями о том, когда и при каких обстоятельствах дед Вася с бабушкой Дуней переехали из Пензенской области в Казахстан. Краем уха слышала от мамы, что деда судили по наговору "за колоски", но он якобы отсидел половину срока и был освобожден досрочно. Узнать подробности этих его злоключений теперь уже вряд ли удастся - спрашивать не у кого...
СВОЙ ДОМ
В декабре 1961 года, когда бабушка Дуня привезла нас из Узбекистана к себе в Агадырь, их семья жила безбедно. У них был добротный дом с приусадебным участком и большое хозяйство. Дом старики делили на двоих - с семьей своего сына Алексея. Жили мирно: баба Дуня со своей трудолюбивой и немногословной невесткой Любашей ладили между собой. Наша тётя Люба окончила Ленинградский пединститут и приехала по направлению в Агадырь. Здесь вышла замуж за маминого брата и до самой пенсии преподавала в школе русский язык и литературу. Она постоянно выписывала толстые литературные журналы, которые успевала прочитывать за месяц - от корки до корки!
Дядя Лёня, обладатель прекрасного баритона, работал в то время портным. Дома, в свободное от работы время, тоже садился за швейную машинку и шил на заказ мужские фуражки. Все вчетвером души не чаяли в своем единственном, как часто говаривал дед Василий, наследнике - маленьком Вове Юсове. Это был красивый мальчик - послушный, ухоженный и всегда опрятно одетый.
Нас, в этом доме не обижали. В основном, жалели, но в чувстве этом не было и намека на сердечную привязанность. Для нас, шестерых, места в дедовском доме, естественно, не нашлось...
***
В ту декабрьскую ночь, когда поезд Ташкент-Акмолинск прибыл на станцию Агадырь, стоял трескучий, почти тридцатиградусный мороз. Одеты мы были не по сезону легко, но бабушка заранее сообщила о приезде телеграммой. На вокзале нас встречала почти вся родня. Взрослые принесли с собой одеяла и теплую одежду, в которые нас закутывали прямо в тамбуре. Никогда не забуду, как мы, спустившись с подножки, тут же, в кромешной тьме, ныряли под вагоны (наши старики жили за железнодорожными путями, а переходного моста в те годы еще не было). Как назло, поезда стояли подряд на всех путях. Взрослые очень спешили: любой из них мог внезапно тронуться, пока мы на четвереньках выползали из-под вагонов.
Бабушкин дом встретил теплом и вкусными запахами - постаралась невестка Любаша. Замерзший с вокзала дед был не в духе: что-то мимоходом буркнул маме и, даже не взглянув в сторону внуков, отправился спать. Уставшая бабушка посадила среди ночи всех за стол и сытно накормила. Потом постелила нам на полу и, уложив всех спать, отправилась, наконец, отдыхать сама. А утром они вместе с мамой пошли топить печь в мазанке, которую дед заранее прикупил для семьи своей "непутевой дочери". Он все еще не мог простить ей того, что она вышла замуж без родительского благословения, а теперь еще и взвалила на него заботы о своих детях...
Как только нашу хибарку протопили, мы сразу же перебрались в нее. У нас наконец-то появился свой собственный дом! В нем было две комнатенки. Точнее, одну средних размеров комнату, загодя "переполовинили" листом фанеры. Так "образовалась" кухонька, к которой примыкали небольшие сени, где хранились дрова с углем. Поначалу нас снабжали ими старики. Позже, когда мама устроилась на работу, дед открытым текстом сообщил, что "халяве" пришел конец. Маме пришлось взвалить на себя еще и обязанности снабженца. Она не спорила: по воскресеньям Лиля, я и она брали ведра и шли на железную дорогу собирать щепки и уголь. Позже кто-то из путейцев сжалился и показал нам в полувагонах отсеки, куда при погрузке просыпался уголь. Это было очень опасное занятие, потому что выбирать уголёк их этих "карманов" приходилось стоя вплотную к колесной паре. Но иного выхода у нас не было. Благо, вскоре маме выдали топливную карточку, и мы с радостью отказались от этого жутко опасного промысла.
***
Будучи уже замужем, я как-то упрекнула деда за его суровое отношение к маме и подчеркнутое безразличие к нам. Мама слушала наш разговор, но не вмешивалась. Позже, когда мы остались наедине, сказала, что я несправедлива к ее отцу: "Будь твой дед бессердечным, у нас не было бы своего дома, а я до сих пор мотала бы сопли на кулак рядом с твоим отцом...". Сказала таким тоном, что у меня навсегда отпала охота пенять деду на его скупердяйство. Гораздо позже я узнала историю о том, как наши старики выручили из беды еще одну семью.
Обосновавшись в Агадыре сами, они помогли переехать сюда бабушкиной младшей сестре Ольге. После замужества та жила в глухой пензенской деревеньке. Нищета была беспросветная: овдовев, Ольга осталась с тремя малолетними ребятишками на руках. Её мужа в начале войны отправили курсантом в город Энгельс. Затем он попал на фронт. Был разведчиком, погиб в 43-м на Курской дуге. Ольга Васильевна потратила многие годы на поиски места его захоронения. Отовсюду, куда она писала, приходил один и тот же ответ. Он лишал ее надежды отыскать своего суженого и поплакать на его могиле.
К сожалению, через несколько лет после переселения в Агадырь, безутешной вдове пришлось оплакивать еще и своего среднего сына, которому едва исполнилось 17 лет. Шурик работал электромонтером связи. Однажды его отправили устранять повреждение в совхоз, который находился посреди голой степи. Началась гроза. Едва Шурик вскарабкался на столб, ударила молния, и его не стало...
Кинулись искать парня, когда уже стемнело...
МИЛОСЕРДИЕ БЕЗ ГРАНИЦ
После нашего переезда в Агадырь, мама устроилась в школу бухгалтером. Мы пошли кто учиться, кто в детский сад. Старшей сестре Лиле было неполных 12 лет, самому младшему, Вите, шел третий годик. На все про все - две мамины руки и беспросветная нищета. Баба Дуня, иногда тайком от деда, приносила то хлеб с молоком, то сало с яйцами - видимо, опасалась его недовольства. Голодная смерть нам не грозила: помогали всем миром - свои и чужие. Кто-то давал одежду и обувь, кто-то поддерживал добрым словом. Когда же в наш дом пришла беда, эти бескорыстные люди сделали все, чтобы не случилось самого страшного.
Однажды, в разгар зимы, мы остались дома одни: мама предупредила, что задержится на работе допоздна - у бухгалтеров была отчетная пора. Старшие дети делали уроки, малыши - играли. Отчетливо помню, как они затихли на полу, а обе сестрёнки заснули прямо за столом. У меня сильно кружилась голова. В глазах рябило, подкатывала тошнота, больно колотилось в висках. Чудилось, будто мама вернулась с работы и стучит в дверь. На слабеющих ногах я раз за разом выходила в морозные сени, но за дверями никого не было. Потом возвращалась в комнату и ждала ее прихода, прислонившись лицом к заиндевевшему оконцу. Дышать было трудно: я хватала ртом холодный воздух, который, видимо, и помог мне продержаться дольше всех...
Дверь маме я все же успела открыть и тут же потеряла сознание. О том, что было дальше, она вспоминать не любила. С ее слов, не вдаваясь в подробности, скажу главное: если бы не помощь и участие людей, наша мама носила бы траур до конца дней. Разумеется, если бы, потеряв в одночасье своих пятерых детей, выжила сама...
А тогда, поздним морозным вечером, на мамин крик собрались соседи; тут же прибежали разбуженные кем-то Юсовы и жившая неподалеку тетя Оля со своими взрослыми детьми. Нас, беспамятных, тепло укутали, вынесли на мороз и уложили прямо в снег. А во дворе над нами старательно колдовали собравшиеся люди: они пытались влить в нас, полуживых, разбавленную с медом теплую воду и растирали этим дефицитнейшим продуктом наши виски, лица, руки и головы. Спасибо им! Они спасли нас, не пожалев для этого ни сил, ни времени, ни... мёда. Этот нюанс особенно трогателен: в наших казахстанских степях мёд в те годы ценился на вес золота. Его привозили обычно издалека - оттуда, куда ездили летом в отпуск. Потом этот мед бережно хранили и расходовали очень экономно - как драгоценное целебное средство.
***
В школу нас троих принимали без документов - под честное слово. Их потом прислали на имя директора, избавив, таким образом, от лишней беготни по инстанциям нашу маму. Вообще, должна заметить: при всем драматизме ситуации, в которой оказалась наша семья, маме не дали впасть в отчаяние "живые ангелы добра". Она не опустила рук только благодаря отзывчивости и великодушию людей - порой совершенно не знакомых, но искренне ей сочувствующих. Подумать только, когда она со своим выводком в пять ртов вернулась к родителям, ей было всего 33 года!
Мама часто болела и еще чаще отпрашивалась с работы по семейным обстоятельствам: кто бы и сколько нам ни помогал, все равно оставались проблемы, решение которых зависело только от нее. Однако никому и в голову не приходило упрекать её или высказывать вслух свое неудовольствие. Напротив. Частенько те, от кого зависел размер маминой месячной зарплаты, ставили ей в табеле вместо пропусков "восьмёрки". Строгое начальство относилось к многодетной женщине с пониманием и смотрело на эти явные нарушения сквозь пальцы...
***
В агадырской школе мне довелось учиться всего четыре четверти: две в четвертом классе и две - в пятом. Ученицей я была слабой: трудно давались арифметика с грамматикой. Сказались многочисленные пропуски в связи с дальним переездом. К тому же программа обучения в новой школе сильно отличалась от той, по которой нас учили в другой республике. Из-за слабой успеваемости моя самооценка была чрезвычайно низкой. Помню, мне очень хотелось выступать в кукольном театре, которым заведовала наша классная руководительница Надежда Ивановна Высоцкая. Несколько дней я ходила возле нее кругами, никак не решаясь подойти. Потом осмелилась и намекнула на свои притязания. Меня вежливо "отшили", порекомендовав уделять больше внимания учебе. После такого "облома" мой комплекс неполноценности зашкалил окончательно и бесповоротно. Виной тому была еще и крайняя нужда. Одевали меня бедно и почти всегда с чужого плеча. Сгорая от стыда, я с завистью смотрела на иных своих одноклассниц - не то чтобы нарядных, но всегда опрятных и аккуратно причесанных. Помню девочку Иру, которая во время перемены, не торопясь, доставала из портфеля вкусно пахнущий колбасой бутерброд. Иногда она аппетитно хрустела яблоком или жевала конфеты. Иркина мама работала в магазине, и завидовала ей, помнится, не только я...
***
В конце второй четверти, перед самым Новым годом, к нам в школу приехали учителя из интерната, только что выстроенного в Караганде-Сортировочной. Они ходили по классам и рассказывали, какая замечательная жизнь ждет его будущих воспитанников. Едва дождавшись перемены, я побежала к маме, чтобы уговорить ее отправить меня туда. Выяснилось, что она уже слышала новость, но пока не знает, как поступить. Сидевшие в бухгалтерии сотрудницы пытались убедить ее, что этого шанса упускать нельзя. Маму пугала предстоящая разлука, но вечером она сообщила нам о принятом решении: первой в интернат должна поехать я. Следом, если все сложится нормально, она отправит туда Аллу. Так и сталось. А позже, в разные годы, там учились еще два моих брата - Коля и Витя.
КРУТОЙ ПОВОРОТ
Интернат, в котором мне посчастливилось жить четыре года, действительно круто изменил мою жизнь. Это учебное заведение специально выстроили для детей из малообеспеченных семей, которые проживали на перегонах, разъездах и станциях Казахской железной дороги. Собрали там лучший преподавательский состав и самых опытных воспитателей с высшим педагогическим образованием.
И вот нас гостеприимно встретил наш новый общий дом. Вопреки опасениям мамы, я быстро освоилась в коллективе и крепко сдружилась со своими одноклассниками. Мы были все "из одной колоды", и я, наконец-то, перестала чувствовать себя замухрышкой. Многое из того, что происходило в интернате, случилось в моей жизни в первый раз. Меня кормили четыре раза в день - сытно, вкусно и вдоволь. Я с удовольствием спешила на занятия в уютные классные кабинеты и занималась спортом в прекрасно оборудованном зале. Никогда прежде я не была записана в школьную библиотеку, а теперь едва успевала менять прочитанные книги. Я пела в хоре и занималась в кружках, участвовала в конкурсах и олимпиадах. Наконец, впервые меня похвалили за отлично написанное сочинение, которое читали перед всем классом. Я слушала и понимала, что похвала - это всего лишь аванс, но мне впервые вдруг страстно захотелось учиться. Было это уже в седьмом классе, и жить в интернате оставалось всего лишь год.
Я могу бесконечно описывать состояние охватившего меня восторга: всё было и всё - по-настоящему! Вспоминаю те годы и не перестаю удивляться: нищему, по существу, контингенту было уделено столько внимания! Но изменили нашу жизнь не только материальные блага и сытая кормёжка. Общение с замечательно интересными людьми - вот что коренным образом повлияло на наше мировоззрение.
Без преувеличения могу сказать, что нашему классу повезло больше других. Впрочем, то же самое о своих наставниках могли бы сказать и другие выпускники. Наш воспитатель, Вячеслав Михайлович Денисенко, преподавал по совместительству математику. Ему не было еще тридцати. Педагог от Бога, щедрый и талантливый, он отдавал нам себя без остатка. Вячеслав Михайлович страшно не любил, когда мы бездельничали, и постоянно придумывал что-нибудь новенькое. Это он привил нам вкус к учебе, любовь к чтению, увлёк фотоделом, рисованием, выжиганием и выпиливанием, водил в походы, учил разводить костры, готовить еду, ставить палатки, ориентироваться на местности. Это он привил нам любовь к астрономии, устраивал шахматные и шашечные турниры, всевозможные конкурсы и увлекательные вечера отдыха. Но самым ценным человеческим качеством, которое сумел привить нам наш воспитатель, я всё же считаю активную жизненную позицию и веру в собственные силы.
В воскресенье, когда многие дети разъезжались по домам, он собирал тех, кто оставался в интернате, и организовывал наш досуг. Летом мы ходили в березовую рощу, а зимой катались на лыжах. Частенько все вместе мы отправлялись в кино, а когда в интернате не работал душ, он водил нас еще и в баню. Девочек обычно поручал опекать банщице, а мальчишкам спины драил сам. Замечу, что все эти удовольствия оплачивались из кошелька нашего воспитателя. А когда с деньгами у него было туго, он приглашал нас к себе домой. Его старенькая мама, Мария Ивановна, жалела нас и всегда кормила картошкой с квашеной капустой и солеными огурцами. При этом она вежливо извинялась и говорила, что больше у них ничего, к сожалению, нет...
***
В седьмом классе меня выбрали председателем совета дружины. Продвижение по "карьерной лестнице" было неожиданно стремительным. А началось все так. Я училась в шестом классе. Однажды зимой, в выходной день, внезапно ударил сильный мороз. В коридорах, на всех подоконниках, стояли горшки с цветами, которые могли замерзнуть. Чтобы этого не произошло, я, по собственной инициативе, собрала их и перенесла в теплую игровую комнату на третьем этаже. В понедельник, на линейке, мне объявили благодарность, а вскоре выбрали главным юннатом школы.
Над этим можно сколько угодно потешаться, но должна заметить, что в те далёкие годы не было пустой говорильни об охране окружающей среды. Детей всерьез обучали почтительному отношению к природе. Нам объясняли, почему мы должны быть с ней на "Вы", а ключом к успеху в этом важном деле был общественно-полезный труд. Под руководством замечательного педагога Степана Георгиевича Петухова ученики работали по графику в двух школьных теплицах. То, что потом появлялось в цветочных горшках, высаживалось на приусадебном участке или на клумбах, выращивалось, как правило, детскими руками.
***
Будет нечестно, если, рассказывая об успехах, я умолчу о тех поступках, за которые потом мне пришлось долго краснеть. Однажды, ради хохмы, мы решили "ограбить" школьную столовую. После ужина ее обычно закрывали на ключ. Кто-то из ребят вытащил его у нашей старенькой нянечки Марии Даниловны. Этим ключом и была открыта дверь столовой. Мы, человек двадцать, забрались в "хлеборезку" (так называлось помещение, где хранился хлеб), съели там булок пять и, довольные, двинулись на цыпочках в обратный путь. У выхода из столовой нас засёк дежурный воспитатель. Он выстроил воришек по стойке "смирно", высказал все, что о нас думает, и пообещал наутро большие неприятности.
Но! Я ведь не зря сказала, что с педагогами нам крупно повезло. Судите сами. Весь следующий день мы провели в ожидании публичной порки. Но взрослые вели себя так, словно накануне ничего не произошло. А вечером, после ужина, возле столовой неожиданно для всех появилась тумбочка. На ней, в больших подносах, под накрахмаленными салфетками, лежали аккуратно нарезанные буханки хлеба. И так продолжалось каждый вечер - до тех пор, пока содержимое подносов оставалось востребованным детьми.
Наши воспитатели преподнесли нам достойный урок. Но в моей жизни был еще один инцидент, связанный с кражей хлеба, о котором я расскажу чуть позже.
КАК НАС ЖАЛЕЛИ
Иногда мне вспоминаются происшествия из разряда курьезных. Одно из них случилось во время поездки на областной пионерский слёт. После торжественного мероприятия мы с одноклассницей решили "прокутить" выделенные нам на поездку казённые деньги. С тем и зашли в домовую кухню. У нас с ней по тем временам было целое состояние - по рублю на пионерку. За эти деньги каждая могла купить себе первое, второе, третье и еще - билет на электричку. Но я увидела на витрине голубцы. Стоили они безумно дорого - 25 копеек пара. Я приняла твердое решение: не отступлю. Когда подошла очередь, я попросила у продавца два голубца. Она улыбнулась и поинтересовалась, во что их завернуть. Я ответила, что съем их здесь, в домовой кухне. Она снова улыбнулась, но уже не так весело, и сказала, что это - полуфабрикат. Я не знала значения этого слова, тем не менее, бойко подтвердила свое намерение: "Ничего страшного, я съем!". Тогда продавец наклонилась ко мне и тихо сказала, что голубцы - сырые...
Мне было очень стыдно, но никто тогда надо мной не смеялся. Напротив, стоявшие в очереди чужие тети и дяди смотрели доброжелательно и улыбались так, словно я была их самым любимым чадом. Видимо, они поняли всё правильно.
Не хочется никого обижать, но порой кажется, что взрослые из нашего детства были щедрее и великодушней. Мне нередко вспоминаются наши поездки из интерната домой. Путь был неблизкий: в Агадырь мы ехали на поезде шесть с лишним часов. Денег на билеты ни у кого, естественно, не было, но мы сильно скучали по дому и, когда наступали каникулы, стремились уехать любыми путями.
В день отъезда происходило следующее. После уроков все, кто жил на участке Караганда-Сортировочная - Моинты, шли к пассажирскому поезду. Еще до его прибытия мы стайками рассредоточивались по перрону. Когда поезд останавливался, бежали к проводникам, торопливо объясняли, кто мы, откуда и чего от них хотим. Этого, как правило, было достаточно: услышав о том, что дети из интерната, сердобольные проводницы разрешали нам ехать бесплатно. Не было случая, чтобы после отправления пассажирского поезда кто-то из ребят остался на перроне. В купейные и плацкартные вагоны "зайцев", конечно, не брали. Однако, отказывая нам, проводницы непременно называли номер общего вагона, в котором для каждого отыскивалось заветное местечко. Порой приходилось ехать по 6-8 человек на нижней боковой полке. Мы были рады и этому, потому что впереди у нас была долгожданная встреча с милыми сердцу людьми.
ТРУД - НЕ ПОЗОР
Дома, на каникулах, меня обычно устраивали на работу. Зимой мы со старшей сестрой помогали маме топить печи в вечерней школе. Она иногда подрабатывала там, а когда болела, ее подменяла сестра. Лиля работала молча и быстро, а я стеснялась знакомых и вечно ныла. Мама обычно терпела, а когда выходила из себя, то в очередной раз произносила ненавистную мне фразу: "Труд - не позор!". Я понимала, что ей нужна помощь, стискивала зубы и послушно "шуровала" кочергой несгоревшие угли, выгребала золу и носила уголь.
Труд - не позор. Впервые я услышала это от мамы после пятого класса. Тогда, на летних каникулах, меня "по блату" пристроили на овощную базу. Я психовала, пытаясь доказать, что все они глубоко ошибаются, если считают, что гнилые помидоры - это мое призвание.
"Труд - не позор!" - говорила мне мама следующим летом, когда я работала на ремонте школы и периодически взбрыкивала по поводу того, что "все нормальные дети на каникулах едут в пионерский лагерь...".
Я злилась и спорила с ней не потому, что была эгоисткой или лентяйкой. Просто потом, после летнего трудового десанта, я тихо маялась за партой и не знала, о чем писать в сочинении на тему "Как я провела свои каникулы".
Кстати, летние "трудовые семестры" в школе не прошли для меня даром. Техничками в те годы там, в основном, работали пожилые немки. Это были милые скромные женщины, привыкшие к тяжелому физическому труду. Летом они занимались ремонтом школы. Среди них не было профессиональных строителей, но все малярно-штукатурные работы они выполняли качественно, умудряясь при этом экономить расходные материалы. Пусть это прозвучит сентенциозно, но я хочу подчеркнуть, что женщины эти принадлежали к той особой когорте людей, для которых самым главным контролером была их совесть. Я уважала их еще и за то, что они, живя так долго на чужбине, бережно хранили свою культуру, традиции и родной язык. Между собой они общались только на немецком языке. Я внимательно прислушивалась, иногда пыталась вставить в разговор несколько слов (в интернате у нас был необыкновенный преподаватель немецкого языка - Бирке Елизавета Карловна, чей предмет я всегда сдавала на "отлично"). Интерес к немецкому языку женщины одобряли и охотно обеспечивали мне "языковую среду".
МОИ УНИВЕРСИТЕТЫ
Учеба в интернате близилась к концу. На уроках домоводства, сразу после зимних каникул, мои одноклассницы стали шить себе выпускные наряды. Я сидела без дела, потому что денег на покупку материала мне не присылали. По телефону мама просила не расстраиваться и обещала что-нибудь обязательно придумать. Время поджимало, и меня отправили к кастелянше, чтобы она подобрала мне платье из казённых запасов. Ничего подходящего не оказалось, и тогда я написала письмо моей тете, Валентине Васильевне Юсовой, с которой у нас незадолго до этого завязалась переписка. Она жила на Украине - в этом самом городе, где теперь обосновалась наша с мужем семья.
Вскоре на мое имя поступил долгожданный телеграфный перевод: я получила от тети Вали 15 рублей, и это было целое состояние! Денег хватило на три метра ткани и недорогие туфли из свиной кожи. Учительница домоводства помогла выкроить платье, и к выпускному балу я была при полном параде.
***
Получив свидетельство о восьмилетнем образовании, я поехала сдавать документы в музыкальное училище. Потом были вступительные экзамены, и меня зачислили на первый курс дирижёрско-хорового отделения. Хорошо помню, что счастливая весть о моем поступлении дома никого не обрадовала. Мама понимала, какая жизнь ждет меня вдали от дома, и сразу же предупредила, что жить придется на одну стипендию.
Зимой, в трескучие морозы я ходила на занятия без шарфа и варежек, в старом пальто, которое мама перелицевала и сшила сама. Я получала стипендию - 20 рублей в месяц: 75 копеек платила за общежитие, остальное уходило на питание. Суточный рацион складывался из расчета немногим более шестидесяти копеек. Мой будущий муж, который учился тогда в политехническом институте, периодически подкармливал меня привезённой из дома картошкой, и я держалась. Потом помогать стало некому, и я отправилась подрабатывать в бюро добрых услуг. Правда "подрабатывать" сказано слишком громко: после первой же попытки стало ясно, что дополнительные нагрузки на голодный желудок мне не под силу.
Выяснилось, что оказание услуг на дому - дело слишком хлопотное и ответственное. В первый же день мне поручили побелить потолок в доме богатой еврейской семьи. Прежде чем впустить в квартиру, меня в два голоса долго расспрашивали за закрытой дверью. Когда я зашла, хозяева поинтересовались, часто ли мне доводилось белить потолки мелом. Я коротко ответила, что опыт у меня есть, и, не вдаваясь в подробности, тут же приступила к работе.
Потолок слишком большой по размеру комнаты был сильно закопчён свечами. Выбелить его ровно с первого раза не удалось. Густо разведенный мел ложился полосами, и мне пришлось перебеливать его на следующий день. Хозяйка сидела в сторонке и не спускала с потолка глаз. Было видно, что она недовольна, но я трудилась с усердием, и Добрый Ангел сжалился надо мной. В конце концов, состоятельная квартиросъемщица осталась довольна и расщедрилась на целую десятку!
Эти деньги как-то слишком быстро испарились, и мне опять пришлось перебиваться одной стипендией. Вдобавок ко всему, из дома стали приходить письма, в которых была отчаянная мамина мольба о помощи. Она предлагала - уже не в первый раз - оставить учебу, вернуться домой и устроиться на работу. Одной ей было уже не под силу кормить семью.
Честно признаться, мне тоже было уже не до учебы. Начались голодные обмороки, и после второго семестра я неожиданно попала в больницу. В графе "Диагноз" значилось: нервно-физическое истощение. Впрочем, госпитализация была не такой уж неожиданной. Что бы я ни делала, мысль о еде не покидала. Девочки, с которыми я жила в одной комнате, жалели меня. Они часто собирались вскладчину и приглашали к себе за стол. Я вежливо отказывалась и уходила на улицу.
ОШИБКИ МОЛОДОСТИ
Однажды весной, после первомайского парада, я долго бродила в надежде отыскать на холодном асфальте 10 копеек - ровно столько не хватало на буханку хлеба. В этот день мне не повезло, но ноги сами привели в булочную. Помню, как долго стояла у лотков со сдобой и даже потрогала рукой поджаристый, густо обсыпанный маком батон. Желание украсть настигло внезапно: стыд и страх были парализованы, и черный кирпичик хлеба оказался на дне моей сумки.
Контролер на выходе не обратила на нее внимание. Сознание включилось за порогом булочной. Все вокруг потускнело и приобрело расплывчатые очертания. В каждом прохожем мне чудился милиционер. Я стыдилась идти в общежитие и до позднего вечера кружила по улицам. Вернулась, когда все уже спали. В комнате было тихо и темно. Потянулась к выключателю и застыла: на темном квадрате стола белел лист бумаги. "Повестка в милицию", ужаснулась, я и вяло, без сил, опустилась на табурет...
Это был действительно казенный бланк, но не повестка, а извещение о денежном переводе. Мама, моя бедная мама, прислала 5 рублей и поздравление: в этот день мне исполнилось шестнадцать лет. Какой же нелепый подарок я преподнесла себе в первый день моей взрослой жизни...
***
Именно этот позорный инцидент вынудил меня просить помощи у отца, который давно уже не значился в списках близких людей. Я написала ему письмо о том, как трудно живется студенту, когда ему не от кого ждать помощи. Примерно через полмесяца, совершенно для меня неожиданно, пришло письмо от некоей Марии Ивановны. Я страшно разозлилась и готова была уничтожить чужой "привет" издалека. Однако подстёгиваемое голодом любопытство взяло верх.
В конверте было всего несколько строчек: коротко, телеграфным стилем, мне сообщили, что отправленное письмо отцом уже получено и вскоре следует ждать от него ответа. Я решила не оставаться в долгу и тут же настрочила любезной незнакомке свой гневный ответ. В изысканных выражениях я изложила все, что думала о таких непутёвых, как она, женщинах, из-за которых, собственно, и распалась когда-то наша семья...