Аннотация: Это первая глава повести о неуловимой международной аферистке.
1
"...и увидел, что это хорошо..."
Так подумал старый каббалист Кирилл Иванов, ставя последнюю точку над последним "i" своего творения созданного из букв, цифр, знаков препинания и интервалов между ними. Нет, не был похож он на праотца, праведника или пророка этот старый каббалист, постигший мудрость Книги. Скорее можно было принять этого сутулого гера за сильно постаревшего клоуна, ибо вздернутый нос его был красен, а бороду свою седую он брил, но Субботу соблюдал свято с того самого дня, как июльским утром 1951 года сделал ему обрезание специально заточенной для этого случая алюминиевой ложкой духовный наставник, первый и единственный учитель его - узник совести Эзра Леви в трудовом лагере строгого режима за Иртышем.
И отодвинул рав Кирилл глаза свои и руки свои, скомканные временем, от желтого обожженного листа, измятого все тем же временем неумолимо, и увидел, как прекрасна его голема. Нет не зря он три десятилетия одинокой жизни своей в пространствах безбожных, колючих как проволока его юности, сотворял ее тело желанное и душу, чистую как лист. И вложил он меж пухлых нежных губ ее записку с непроизносимым именем и порвал рукав своего выходного пиджака и опорожнил на поседевшую лысину консервную банку полную окурков.
Сделал он так, ибо должен был навсегда потерять ее - свое детище, свою навязчивую идею, которую воплотил он в жизнь, наконец, несмотря на строгое предупреждение покойного рава Эзры, мир праху его, повторявшему неоднократно: ищи себе жену среди живых женщин.
Вспомнил он сейчас тот день и час, когда его, совсем еще ничего не сведущего в Каббале мечтателя потряс старый рав Эзра рассказом своим о големе, о том, как в истертом, как старые сапоги году в центре Европы создал и оживил своего голема хелмский раввин Элия. И сказал тогда Эзра: "Незачем из красной глины лепить фигуру, грех ведь это, ибо сказано - не лепи. Урод может получиться, чудовище. Намечтать нужно. Представить себе идеальное. Тогда получится". Спросил его тогда Кирилл: "А можно ли женщину создать так же? Выучить ее всему, что сам знаешь, жениться, детей родить?" Ничего не ответил ему тогда рав Эзра, лишь взглянул с укоризной и продолжал: "Не пытайся спорить со Всевышним. Проиграешь".
Не исполнил завета Эзры Кирилл Иванов. Много дней и ночей провел он, мечтая об идеальной женщине, и стала являться она ему во снах его грешных, прекрасная и недостижимая, как Тот, чье имя нельзя произносить.
Но сейчас, когда его идеал собрался, наконец, из букв, из цифр, из отточий, налился плотью и кровью, не нужна уже была ему подруга жизни и даже дочь была не нужна.
"Негоже бабе Каббалой голову мутить, а чему еще я могу научить ее? Что могу оставить ей в наследство? Эту койку в семейном общежитии работников городского транспорта?"
Он знал, что непременно умрет теперь, ибо дело жизни его нелепой было завершено сегодня в три пятьдесят дня, месяца швата пять тысяч семьсот сорок шестого года от сотворения мира, когда за окном лежали сугробы.
Голая голема сидела на письменном столе, и краюшек записки виднелся в уголке рта ее, а длинные рыжие волосы укрывали Талмуд и выписки из финансовых документов Серогорского транспортного треста, где трудился Кирилл Степанович бухгалтером, в свободное от Каббалы время.
Но что-то не ладилось и не стыковалось, и не было жизни в чертах прекрасного изваяния, и понял ребе Кирилл, что вдохнуть жизнь в это существо может он только ценой собственной жизни.
Он выволок, предварительно оглядев коридор - нет ли там кого-либо, рыжеволосую девушку на лестничную клетку и надел ей на прелестную нежную шею единственную свою реликвию - выкованную еще в лагере из гайки шестиконечную звезду на вылинявшем от времени шнурке, которую сначала носил старый рав Эзра, а потом и он сам, названный при обрезании Шимоном. Никто кроме рава Эзры никогда не называл его так.
Потом Кирилл Степанович вернулся в убогую комнатенку свою, привязал к трубе отопительной системы скомканную простыню, сделал на ней узел, продел плешивую седую голову в петлю и, прочитав "Шма Исраэль", оттолкнул казенную табуретку, на которую перед тем с таким трудом взобрался.