-У каждого народа есть своя тайна, - сказал Вахтанг. Она объединяет, в этом его сила. А какая тайна у месхов?
Он так и сказал: "тайна", и, откинувшись в кресле, выжидательно поднял брови. У него была эта манера - задавать неожиданные вопросы в лоб.
"Почему у всех грузин глаза навыкате?" - подумала я, разглядывая своего собеседника.
Издалека Вахтанг безлико-серый, как и все служители партаппарата. Но когда сидишь напротив, то замечаешь, что не так уж сер этот партийный слуга.
Глаза у Вахтанга зеленоватые, но когда он оживлялся, глаза темнели и в них поблескивали карие искры.
Чистая линия овального лица, которую хотелось медленно обвести пальцем. Насмешливый взгляд никому не позволил бы это сделать.
Красиво очерченный рот с длинными губами - по ним быстро пробегала всезнающая улыбка авгура.
И - рост! Высокий рост его как будто был создан для победной уверенности.
"Как точно система выбирает себе слуг", - подумала я.
Вахтангу идет сидеть в кресле за полированным столом с телефонами, элегантно прохаживаться по устланным коврами светлым коридорам ЦК, поражать посетителей изысканностью манер, ледяной вежливостью и мгновенной реакцией на происходящее.
Эти мраморные колонны, сверкающие янтарные полы, бесшумные лифты, моментально возносившие пассажиров на нужную высоту, а при надобности и вниз, в буфет, да, даже подвальный буфет, скрытый от посторонних глаз, где кормили, как в ресторане, и элитарная публика понимающе переглядывалась при виде нежно-розовой ветчины, нарезанной тонкими пластами, желтого ноздреватого сыра, разложенного аппетитным веером, темно-бурого, с прожилками заливного языка, подчеркивающего вкусную белизну соседнего судака, и сверкающих горлышек бутылочной батареи с лучшими водами Лагидзе, боржоми и пивом, - все это было неразделимо с Вахтангом.
И как точно выбран другой слуга - внизу, у входной двери. Громила, подозрительно вглядывающийся во всех - настоящий прол, годный разве только открывать и закрывать массивную дверь партийной власти.
Это был как социальный разрез иерархической лестницы. Внизу - уродливое служителя, наверху - изящный умный Вахтанг.
Правда, один раз я увидела на вахте никуда не спешащего интеллигента. Вахтанг поздоровался с ним, как с равным, из своего круга, перекинулся парой фраз.
- Не повезло человеку, - пояснил он.
Оказалось, что в свое время, когда "Покаяние" Тенгиза Абуладзе был еще запрещенным фильмом, этот бывший интеллигент тайно крутил его в каких-то подпольных залах для своих друзей и знакомых.
Теперь вот сидит здесь.
- Удивительно, что еще приняли сюда, - сказал Вахтанг, - он долго не мог никуда устроиться. И все-таки родная партия выручила. А вы всё недовольны! - неожиданно фыркнул он.
Да уж, грех жаловаться на партию, подумала я тогда.
Партийная власть давно уже предчувствовала начало конца, и напоследок старалась ухватиться за добрые дела, полагая, что этим можно спастись.
Телефонное право в те дни сработало и подтолкнуло наши застопорившиеся дела. Марат уже был в Ахалцихе. И я, дочь, так сказать, репрессивного народа, родившаяся в Средней Азии в забытой Богом станции Красногвардейская, и намотавшаяся, как и все мои соплеменники, по городам и весям великого Союза, уже тоже жила на родине, работала в университете и ходила сюда помогать, встречая время от времени в лабиринтах ЦК своих покровителей.
Они все ласково улыбаются мне - приятно видеть человека, который олицетворяет твои добрые дела.
Я в таких случаях торопливо здороваюсь, и пытаюсь связать в целые предложения известные мне грузинские слова, чем привожу их в еще больший восторг. О серьезном изучении грузинского языка в те дни не могло быть и речи - для этого нужны были ясность ума и спокойствие души, а ни того, ни другого у меня не было. Я находилась в состоянии бегуна на длинной дистанции, который, выложившись в беге, упал без сознания на финише.
Нет, не зря мы помогли ей, думают они, с умилением глядя на меня (тем более, это было нетрудно!), она скоро станет настоящей грузинкой, совсем своя. И такая "симпатиури"!..
Я при этом молча улыбаюсь, стараясь не выпускать улыбку из почтительных рамок.
А папа... Папа этого не знает. Он уже пять лет лежит в чужой земле.
Мои покровители, приобнимая меня за плечи, говорят Вахтангу: "Смотри, не обижай ее - это наш человек!" На что Вахтанг, бросая ревнивые взгляды, бормочет: "Ее, пожалуй, обидишь..."
Когда он впервые привел меня в эти партийные хоромы, то с интересом ожидал, какое впечатление произведет на меня весь этот антураж.
Он стремительно шел по коридорам. Потом, внезапно остановившись перед каким-то кабинетом, понизил голос и значительно сообщил - мы идем к такому-то. Его зовут так-то. Не перепутайте. И ввел меня в кабинет, как в тронный зал правителя.
Мне тогда стало смешно - эти всевозможные ЦК исхожены нашим народом, папой, нами - десятками и сотни раз. И привычно неприязненны, как стена, не пускающая нас к себе, на родину.
А тот, кого торжественно представил мне Вахтанг, - тот вообще был низшим звеном в партийной иерархии, как исполнитель высшей партийной воли, определившей мою грузинскую судьбу. Когда меня представили высшему звену, тот, перебирая возможности моей будущей работы, давал указания исполнителю.
И этот исполнитель сидел сейчас передо мной.
Мне стало жаль Вахтанга - я испортила ему спектакль. Он ждал трепета, я же улыбалась, как бы извиняясь за своих высоких покровителей. Тем не менее, обещая взглядом, что, несмотря на это, работать буду прилежно.
Хозяин кабинета тоже улыбался, правда, несколько ошарашено, и развел руками, как бы приглашая вместе позабавиться над неожиданной ситуацией.
И только Вахтанг растерянно переводил взгляд с меня на него.
Позже я поняла, что все-таки была несправедлива к Вахтангу. Это был образованный человек с острым умом.
Постукивая длинным пальцем по стопке журналов, где была напечатана моя первая, и единственная пока вещь "Мы - месхи", наделавшая в Грузии немало шума, он, как всегда, неожиданно констатировал: "Мне кажется, отец для вас был больше, чем отец. Он был столп, поддерживающий вашу жизнь - вашей семьи и вашего народа".
Он сказал "столп", а не "столб". Это была краткая и точная характеристика.
А между тем, он задумчиво продолжал: "Все говорят об исторической справедливости. История не может быть справедливой или несправедливой. История это то, что происходит. И какая она есть, такая и есть".
И, метнув быстрый взгляд - не обиделась ли я? - мягко улыбнулся: "Но это совсем не значит, что месхи не должны жить в Месхети".
От Вахтанга я узнавала множества разных историй, легенд, светские новости, которые, извиваясь, как шлейф, тянулись из кабинета в кабинет. Из этих осколков в голове складывалась причудливая мозаика грузинской жизни.
Однажды он назвал скупцом Константине Гамсахурдиа - известного в Грузии писателя. "Можете представить, в его родной деревне не было школы, а этот богач, - с презрением сказал Вахтанг, - не выложил для этого ни копейки! Это при его-то возможностях!"
С удивлением я услышала как-то, что он цитирует Пастернака. На мой вопрос, что для него в поэзии важнее всего, ответил: "Движение. Эстафета, которую поэт несет дальше". И, помолчав, добавил, как всегда, неожиданно: "У меня дядя очень любил Пастернака. Они, кстати, переписывались..." И рассказала историю, как дядя его, крупный специалист по энергетике, работал в 50-х годах в Южной Африке, полюбил там иностранку, а позже ему сообщили, что она - разведчик, подосланная обольстить его в целях промышленного шпионажа. И как дядя, не вынеся этого потрясенья, застрелился. "Хотя, - в раздумье сказал Вахтанг, - может, для того и сказали, чтобы застрелился - кто в те годы мог безнаказанно иметь роман с иностранкой?"
Его рассказы, равно, как и его рассуждения, я слушала с интересом. Правда, иногда он забывался, и тогда из него выглядывал лихой тбилисский парнишка. Он мог внезапно присвистнуть, щегольнуть городским жаргоном, разом спрыгнуть через десяток мраморных ступеней.
Однажды, когда мы, обложившись старыми пыльными подшивками, выискивали какие-то данные для очередной бумаги, Вахтанг, подняв голову, вдруг прыснул со смеху. "Газетные черви", - сказал он на мой удивленный взгляд, и опять неудержимо засмеялся.
Но природная живость уже была отполирована, и я не раз замечала, как вспыхнувшие глаза с усилием гасятся, а в прищуренном взгляде появляется многозначительная улыбка посвященного. Система выхолащивала.
Это чувство посвященного он всячески подчеркивал. Когда толпы митингующих уже осаждали новое здание ЦК партии, Вахтанг провел меня по внутреннему садику, напоминавшему облагороженные тропики: толстые мохнатые пальмы покачивали растопыренными лапами, нарядные лианы были развешаны, как зеленый серпантин на карнавале, а в глубине буйной зелени струился помпезный фонтан.
"Ну, как вам садик Лаврентия Павловича?" - многозначительно спросил Вахтанг, вышагивая по хрустящей дорожке.
Этот миниатюрный оазис примыкал к старому зданию ЦК компартии Грузии, где некогда правил Берия, и был заложен лично им. Говорят, Лаврентий Павлович любил гулять здесь. Тогда вход сюда был запрещен, как, впрочем, и сейчас. Толпа бушевала за чугунной оградой, а по бериевскому садику, как и прежде, проходили только посвященные.
Итак, герой моего рассказа поднимался на своих длинных ногах по лестнице социального благополучия.
Позже я поняла - он все-таки не был в полном смысле слугой. Он поднимался по лестнице, легко преодолевая ступени. Его веселил сам процесс восхождения - и я так могу! Я - не министерский сынок, и не чей-нибудь протеже, а простой тбилисский парень с головой на плечах.
Он близоруко всматривался в холеных коллег, сидящих в пухлых креслах и жмурящихся от удовольствия. Он вглядывался в них, и видел, что намного умнее, образованнее, выше их.
И это веселило его, и он стремился выше, выше, чтобы разгадать тайну партийной власти, взглянуть - а там, наверху, кто сидит? А на самом-самом верху?
Он искал эту тайну везде - в каждом кабинете, в незначительных репликах, в любой официальной бумаге - он читал эти бумаги с жадностью детектива, ищущего истину.
Он дотошно изучал и меня, как причастную к этой тайне. Он не мог понять, кто я, и каким образом очутилась в этих тайниках - в стране, где, по его словам, стартовые возможности неодинаковы, и, тем не менее, с удовольствием подтекстом констатировал, что он-то, в отличие от других, смог преодолеть это неравенство.
Оттого и задавал вопросы в лоб, пристально глядя на меня настороженными глазами охотника.
Он всегда был начеку - с обостренным слухом и зрением, машинально поправляя очки, как воин, не задумываясь, вскидывает оружие, когда появляется настораживающий объект.
Даже когда все вокруг рушилось, все испуганно втягивали голову и искали надежную крышу, а ему предложили партийный пост повыше, он согласился - тайна приближалась, и скоро, скоро он узнает - что же там? И позже я видела, как удовлетворенная улыбка пробегала по его длинным губам - там, наверху, все то же убожество...
А когда партия с ее властью растаяли, растворились, словно их никогда и не было, то более веселого человека в те дни, чем этот партийный функционер, я не видела - для него тайны уже не существовало.
Добравшись до партийных высот, он уже знал: за ширмой волшебника стояли серость, убожество и чинопочитание.
И больше ничего.
А сейчас Вахтанг сидел передо мной. Видя, как его разглядываю, он покрутился в кресле и нетерпеливо переспросил: "Так в чем же тайна месхов?"
"Вы думаете, я открою ее вам?" - сказала я первое, что пришло на ум.