Он сделал последнее усилие над собой и, поднатужившись, влез на подоконник наружной стороны дома. Тяжело отдышавшись, устало прилёг тут же и восторженным взглядом окинул такую с детства родную до боли, вожделенную им так нестерпимо долго, его Родину. Он чувствовал себя доктором Фаустом, его так и подмывало крикнуть всем -- этим деревьям, земле, траве, птицам, людям, небу, солнцу, этому прозрачному сладко дурманящему воздуху родной земли, и этому "с младых ногтей" знакомому и дорогому дому -- всем -- сакраментальную фаустовскую фразу. Он даже попытался насвистать арию из Гуно, но киксанул и опасливо оглянулся -- нет ли поблизости какого-либо проворного пернатого меломана, и осторожно полез в укромный уголок, подальше от острого глаза и меткого клюва. "Ах, дым Отечества нам сладок и приятен!" -- душа его пела. -- Наконец-то дома! Да. . .В последнее время вдали от дома его стали мучить тяжёлые сны о былом...
Он подполз к краю полированного стола и, поскользнувшись, едва не сорвался на пол, но удержавшись лапками, ловко вскарабкался обратно. Его мучил страх, но голод всё-таки брал над страхом верх. хотя бы найти хлебную крошку!
- Да, голод -- не тётка, - сказал он своей тётке, которая озабоченно проползла мимо него. --Доброй ночи, тётушка! Как Ваше
самочувствие? -- участливо и учтиво он спросил её.
Еле ноги тяну, милый, еле ноги... Маковой росины с утра во рту не
было, - прошамкала старушка, - Эти мерзавцы нас голодом заморят!
Ишь как вылизали всё, аккуратисты чёртовы, всё подчистую и тряпочкой начисто прошлись! Фашисты! Душегубки свои понаставили, кажется, "Рейд" называется... Хоть лёжа плачь, хоть стоя реви!
Молодой усатый щёголь и ветхая старуха резко отпрянули друг от друга и пропустили шеренгу бодро шагающих "краснокожих" муравьёв --skinhead-ов. Муравьи, не останавливаясь и игнорируя приветствие тараканов, проследовали дальше, к центру стола, к большой синей вазе с сухими полевыми цветами.
Ох, уж эти узколобые косоголовые экстремисты! Близорукие сопливые митрофанушки! - посетовал он, иронично и снисходительно глядя им вслед, - Сегодня -- собрание! Тётя, будьте, прошу Вас!
Спустя час среди собравшихся у вазы слышались возгласы:
Нет кворума! Гетто какое-то! Братья и сёстры! Геноцид! Панове!
Консенсус! Конформисты! Товарищи! Я по духу космополит! Реакционеры! Жизненное кредо! Недоросли! Господа! Чего ещё ждать, хилиазма, что ли?! А ты кто такой, молокосос?! Анархия! Монархия! Демократия! Охлократия! Национализм! Деспотизм! Тирания! Узурпация! Изуверство! Шовинизм! Коммунизм! Вот так меня встречает свобода у заднего прохода?! Хочу за Эпштейна, блин!
- Прямо Сашин Чёрный юмор, ну и обстановочка! Содом и Гоморра!!! --подумал он и уполз в свою щель...
Голод не отступал, вцепившись намертво в горло своей тощей когтистой лапой...
Ему вспомнились тяжёлые годы оккупации, блокады, когда они не могли даже выйти из своих домов за продуктами для детей. Перед его глазами вставало трагическое время страшной эпидемии среди их населения, когда смельчаки, которые шли на разведку, возвращаясь ни с чем, едва приползали домой, заражая всех их неизвестной болезнью. И после всего этого, что пришлось ему пережить, а их осталась тогда всего горстка, самых храбрых, мужественных, сильных телом и духом -- таков печальный итог! И тогда он, единственный, решился на отчаянный, по тому времени, шаг -- эмигрировать на их историческую Родину, что только тогда ему пришлось перенести -- и бойкот всех его оставшихся родственников, и обвинения в космополитизме и ренегатстве, голод и погромы, предательство жены и уход к другому в соседнюю щель... Он потерял всё самое дорогое. И это ради призрачной свободы! Он вздохнул!.. До Пруссии он так и не добрался.
"Символ Родины милой на чужбине встаёт пред моими глазами,
Как большая синяя ваза с сухими полевыми цветами!" -- писал политический диссидент, выбравшись из старой пыльной паутины, слава Богу!, что рядом не оказалось тамошнего проклятого кровососа, бывшего гестаповца.
Он долго неприкаянно скитался, тщетно ища лучшей жизни. Жил где и как придётся, ужасно горячился, нелепо пытаясь реализовать себя и теперь возвращался в родные пенаты, утратив последние иллюзии, измученной по Отчизне, блудный её сын...
Нахлынувшие на него тяжкие воспоминания и невесёлые раздумья прервал резкий птичий крик и он, было, рванулся к щели между подоконником и оконной рамой, но его накрыло чем-то тяжёлым, горячим, вязким и зловонным.
Это конец! -- подумал он, но по инерции продолжал ползти, пробираясь сквозь месиво, пока оно не застыло. Ему и на этот раз повезло -- и
воробей не сел на подоконник и не раздавило под прессом
заскорузлой правды жизни.
Да, дерьмо иногда случается! -- философски заметил он вслух, забравшись наконец в безопасную щель, шевеля рано поседевшими усами и одновременно очищая лапками своё голодом подтянутое брюшко от воробьиного надругательства, - Конечно же, это был на меня аттентат! ВТ так и подумал, когда этот наёмник лихо на меня спикировал! Ас, нечего сказать! Прицельно бьёт! Снайпер говёный! Где-то даже льстит.
Вдруг он заметил и, вспомня хозяйские уже изрядно состарившиеся ботинки, идущие по тропинке к дому, не на шутку всполошился. Он взглянул повыше колен идущего и увидел в авоське несколько больших флаконов со своим изображением под названием "Cockroach & crawling insect killer" - понял всё. Горло сжал спазм. Судорожно пытаясь сглотнуть, он, не сдерживаясь, разрыдался. Вся тоска и боль души, накопившаяся за время мытарств на чужбине, прорвалась и выплеснулась наружу. - Вечный изгнанник, изгой, скиталец, лишённый Родине! - причитал рыдающий в голос репатриант. - За что такая судьба патриоту, поэту, интеллигенту, труженику! Всю свою жизнь работал, не покладая лап, никогда не был ни у кого нахлебником, ни для кого обузой! За что такой ничтожный удел! - стенал несчастный блудный сын своей суровой Отчизны.
Он бросил последний взгляд в окно родного дома, куда вернуться было равносильно смерти. Сквозь мутное оконное стекло было видно стоящую на прежнем месте большую синюю вазу с сухими полевыми цветами...