Бром стоял на небольшом возвышении, привезенном им с собой как раз для этого торжественного случая. Немного слева от него из дорогого куска гранита был высечен небольшой памятник, вернее, маленькая стела метров полутора в высоту, на которой по-английски было выбито “Маков А.С. — Максов”. Год рождения не был указан, год смерти тоже. Прохожих удивляла такая халатность по двум сразу же бросающимся в глаза причинам: во-первых, под одним памятником лежали сразу двое, причем фамилии были мужские, во-вторых, выходило, их так поторопились похоронить, что впопыхах забыли поставить и дату рождения, и дату смерти.
Лишь людей, собравшихся на старом и тихом кладбище, это явно не смущало. Они стояли маленькой, но единой группой под серым мелко накрапывающим дождем и слушали ярко говорившего Симеона Карловича Брома.
Бром говорил уже сорок минут, но никто не проявлял чувства нетерпения, и явно было видно, что эти люди решили стоять и слушать столько, сколько будет надо.
— Я любил брата, — распространялся Бром и потрогал свою правую руку. После его неосторожного заявления Кундалову, что он за брата отдаст любую руку, правая начала побаливать. — В этом одиноком мире мне тяжело, сироте от рождения, снова остаться одному. Но боль и горечь моей утраты, — и глаза Брома засветились, — скрашиваете вы, мои друзья, каждые десять лет приезжающие на могилу моего брата, чтобы отдать честь Великому Мастеру. Я не побоюсь этого слова “Великому”, ибо помню заветы мастера — никогда и ничего не бояться.
Тут же над головой Брома услужливая Мария Степановна открыла большой черный траурный зонт и зловещим шепотом произнесла:
— Ничего не боятся только покойники.
— Итак, — продолжал Бром, стряхивая с лица то ли слезинки, то ли капли накрапывавшего дождя, — покойник был мастером. И в самом расцвете сил, переоценив свои возможности, — Бром передернул плечами, — простудился и умер.
— Симеон Карлович, — прошептала Мария, — если вы не закончите скорее, то последуете за ним.
— За ним, — сказал Симеон, сверкнув глазами, — пойдут тысячи магов, коих подготовит его душевный порыв.
Порыв резкого чиха Сарвага Сердольевича Вулканова, правда, уже числившегося под другой фамилией — двойной, Смит и Вессон, прервал стройный ход мыслей Брома.
Нет, Бром, конечно, знал, что Маков благополучно переродился с помощью небезызвестного Кундалова в Билла, который благополучно учился в колледже и не приступил еще к главной деятельности за неимением соответствующего возраста, но Бром считал своим кровным делом периодически собрать друзей на какое-нибудь радостное событие и позволять себе и им периодически расслабиться, а так как Бром был человеком не совсем ординарным, как и его друзья, то и удовольствие он получал от вещей не совсем привычных. Радость смерти Бром должен был испытать еще лет через сто, как однажды, еще будучи в Петербурге, его обступили толпой цыгане, которые предварительно обчистили Симеона до нитки, пообещав ему долгую и счастливую жизнь. Во что простодушный Бром поверил всерьез и надолго. И теперь не мог отказаться от перспективы пожить подольше. Чуть расслабившись, Бром уже не мог говорить так ярко, и его друзья, почувствовав холодок в речи Бром, тоже начали остывать.
Тем паче, что в смерть серьезно никто не верил, а чтобы почувствовать это как-то ближе, даже просили подвести кого-нибудь из покойников и поставить невдалеке, якобы временно, за какой-то надобностью. Но для собравшихся это представляло все же некий торжественный момент.
— Можно забирать? — поинтересовался присматривающий за очередным кандидатом на захоронение за каких-нибудь сто долларов. — Или еще потребуется?
Присматривающий уже начинал терять терпение, и Бром махнул всем платком, вытер мокрый лоб, ругнул того за торопливость и сказал:
— Мастер не любил спешить.
Через час все участники траурной церемонии, порядком насмеявшись по дороге к неплохой бромовской квартире с камином и круглой прихожей (видно, все же традиции действительно слабое место магов), расположились вокруг камина. Любезная Маша разнесла всем по молочному коктейлю, и присутствующие принялись рассказывать кто про что, весело перешучиваясь и подначивая друг друга.
Было их уже семеро. Великолепная семерка, как пошутил, и снова удачно, Бром.
— Машенька, душка, чем ты последнее время занимаешься?
— Да понимаешь, Бромушка, — ласково запела Мария Степановна, — я подрядилась с одним американским артистом показывать сексуальные номера под куполом цирка. Однажды его голова закружилась от моего совершенного размахивания женскими достоинствами, и бедняга зацепился своей одной естественной страховкой за привязанный блок.
— Да, хрен не тяж, — сочувственно, как бы по привычке, сказал Бром. — И?
— Ну что “и”, и стал инвалидом сексуального цирка.
— Да, цирк ты, Маша, любишь устраивать из всего.
— А что? — удивилась Маша. — Все в жизни арена, а купол, он купол везде, что в цирке, что во Вселенной.
— Философия это все, — прокашлял Вулканов и подвинул свой синеватый нос ближе к камину.
— Востоков, душка, а ты что молчишь? — спросил Бром Ивана Ивановича.
— Да нет, Карлыч, все в порядке.
— Это у тебя все в порядке? — И Карлыч расхохотался. — Устроил мусульманский погром в благословенной Индии и говорит — все в порядке.
— Да, — потупился Востоков, — промашка вышла. Хотел переместить индийский храм из Ирана в Индию, перепутал.
— Опять эффект трансмутации на обратных параллелях отыграл, — разъяснил Бром, — ну и поднял индусов как надо, а посадил на мусульманскую мечеть в Индии.
— Ну и что? — спросила Маша.
— Да как что! — вмешался Вулканов.
— Резня вышла, народ погиб, — пояснил Бром.
— Да разве это народ, вот когда Везувий...
— Фу, садист, — сказала Маша и аппетитно перекинула одну ногу на другую, оголив белые восхождения к бедрам, чем несказанно обрадовала Вулканыча, как в шутку и по старой памяти привыкли его называть.
— Эх, Степановна, — в разгаре поднимающейся страсти со дна его, вулкановской детской души, проухал он простуженным голосом.
Махнула снова ногами и перекинула их в другую сторону.
— Уж полечи, милая, а я чем смогу, чем смогу. Хочешь, на Горыныче прокачу?
— Нет, — сказала Маша, — он плохо пахнет.
И шаловливо зажала нос пальчиками.
— Скучно живете, — тоскливо констатировал Симеон, — неинтересно. Все повторяется, ничего такого, что под стать мастеру, не создали.
— Кундалова и того отпустили, — добавила Маша, и ей стало грустно.
— Да, — влез Боря, — надо было его еще с самого начала пришибить, все мастер с ним чикался.
— Ты на мастера не смей, — строго сказал Бром и погрозил пальцем с сапфировым кольцом.
— Я чего? Я ничего! Мастера я тоже уважаю.
— Что будем делать?
— А чего делать-то! — вразнобой отвечали все. — Все хорошо!!! Лет двадцать перебьемся, а там мастер подрастет — и снова в бой.
— Нет, так не пойдет. Я главный по кадрам. Через двадцать лет, если Маше дать ноги распустить, она совратит полмира. Другую половину вы, остальные, прочикаете, если Востоков еще пару раз ошибется. Телепортирует Белый дом в Кремль, а Кремль в Пекин, тогда и мастеру будет не разобраться.
— Скучно живем, — уже как-то совсем похоронно пропел Борис.
— Да ладно тебе, — сорвался Бром. — Тресну вот в глаз, тогда весело станет.
— Тресни, — сказал Борис.
— Да ну тебя! Так, если ничего умного я от вас не услышу, то пошли все спать к ядреной бабушке, а завтра...
— А завтра, — закатила глаза Маша, — мы с Вулканычем завалимся...
— Тебе бы все куда-нибудь да с кем-нибудь заваливаться.
— Ну хочешь, с тобой.
— С тобой — не хочу, — сказал Бром, зевнул и тут же захрапел.
Все потихоньку расползлись. Вулканыч чихнул и камин окончательно потух.
* * *
Наутро выспавшийся Бром потянулся, крякнул, оглядел себя, увидел помятое лицо в зеркале у камина, такие же помятые брюки, присвистнул. Крикнул Борю, приказал привести вечерний фрак и отправился пройтись.
Шел Бром медленно, его задумчивое, спокойное лицо мага на пенсии изображало размышление.
“Да, — думал Бром. — Мастер еще молод и еще зелен, ему бы лет десять, может, пятнадцать еще посидеть по Сюзанниным крылышком. А делать что-то надо, не маяться же дурью, как Востоков или как Маша. Да, кадры занимаются не тем”, — еще немножко подумал Бром на эту тему и вздохнул.
* * *
Милая женщина Наташа со своей все-таки более-менее приведенной в чувство грудью, которая смотрелась не более как на 3,5 размер, сладко потянулась у зеркала, которое располагалось от пола, вытянув руки вверх над головой, слегка вздрогнула, отчего по ее очень красивым, налитым, с большими яркими сосками грудям и телу пробежала волна мурашек. Она грациозно обернулась на зов Саши и повела томными глазами.
Сашка восхищенно на нее посмотрела и сказала:
— Хотела бы я стать мужиком.
— Ну, если хочется, то обязательно станешь, — ответила Наташка и залезла в душ.
За последнее время наши героини из сопливых свиристелок превратились в шикарных, манких дам, знающих себе цену.
Сашка тоже скинула ночную белую рубашку в черных бабочках и, сверкая шикарными большими бедрами, цвета разведенного молоком шоколада, залезла к Наташке. Та провела ей по попе мягкой гладкой рукой, аппетитно чмокнула ее в губы и тоже захотела стать мужиком.
К завтраку, собранному расторопным Борей-маленьким, собирались не спеша. Боря-маленький, официант, был вызван в Америку на радость всей его семье, живущей в двухкомнатной тесной квартирке около небезызвестного ресторана “Три кита”, якобы для обслуживания русской делегации, по каким-то странным причинам не захотевшей местного обслуживания.
Бром на завтрак заказал всем кофе с молоком, сказав: “Черный вредно, а вы мне все нужным здоровыми”, — и бутерброды с сыром. Причем масло было размазано очень не по-русски, тонким-тонким слоем, на что Боря презрительно хмыкнул и вспомнил Кундалова.
— Не грусти, — отозвался Бром, — еще может попотчуешь своего любимца.
Боря промолчал.
Семеро ели молча, уписывая бутерброды с сыром, коих на каждого было по два.
Востоков от кофе отказался.
Бром же пил его маленькими глотками, видно, болел недавно, и вспоминал мастера.
Минут через десять, когда у присутствующих уже начало сыто поурчивать в животах, Бром сказал:
— Ну что, дорогие мои кудесники, что будем делать, как будем дальше жить и какие у кого на этот счет мнения?
Наташка чуть подправила свои прекрасные груди вверх, это она не забывала делать постоянно, чем неоднократно привлекала мужское внимание со всеми вытекающими из этого последствиями. Но на этот раз никто не обратил внимания.
“Не мужики”, — быстро подумала Наташа, посмотрела на Сашу — той понравилось, и начала:
— Я предлагаю устроить месячник Белой и Черной магии.
Вулканов сразу же поинтересовался:
— Вы, простите, попочки, давно из России?
— А что! — вступилась за подругу Саша.
— Ну, во-первых, — ответил Вулканов, — в Америке месячников нет, а во-вторых, магия не для всех, осмелюсь я вам напомнить.
Бром одобрительно взглянул на Вулканова и сказал:
— Думайте, любезные, чем говорить.
В ответ Наташа посмотрела на Сашины бедра и облизнулась.
— Еще какие предложения будут? — строго спросил Бром.
— Я бы мог попробовать, — сказал Вулканов.
— Ну, давай, — попросил Симеон.
— Был я тут в ихнем Диснейленде. Ну, есть, конечно, кое-то, а вот катания на Змеях Горынычах нет.
— Ну и что? — уставился Востоков на Вулканова.
— Да как что?! Получается, маленькие американцы не охвачены приобщением к глубокой мифологии древней магии, такой, как летающие змеи...
— Ползающие, — продолжил Бром. — Вы что тут, цирк магический решили открыть?
— А почему бы нет, — влез Востоков. — Я бы шпаги глотал.
— Машка бы под куполом трахалась, — добавила Саша, и две манкие дамы дружно засмеялись.
— А Боря бы со всех деньги собирал. Вы бы, кудесники, через два дня развалились как предприниматели. Да тебе сейчас любой русский эмигрант шпагу проглотит и за пару-тройку сотен долларов любой американец на Востоковой с гвоздями кровати полежит.
— А может, нам каратэ-шоу устроить, — предложил Боря. — Ну, мастера из Японии вызвали бы.
— Мастера из Японии мы и так вызовем, если других предложений нет.
— Есть, — встрял официант. Все изумленно на него посмотрели.
— Давайте откроем на Бродвее ресторан, назовем его “Кундалов-холл”, пригласим цыган, завезем русской водки...
— И медведей, — делая ударение на последнюю гласную, низким грудным голосом расхохоталась Маша так, что прекрасные груди Наташки вдруг задергались в унисон с Машиным смехом.
— Даешь, диетолог, — тут же ответила та и еще раз с удовольствием нежно прикоснулась к своему достоинству.
— Я рад, — сказал Бром, — что вы все серьезно отнеслись к моему предложению и, я бы сказал, довольно основательно поскрипели мозгами. В общем, ход ваших мыслей в частности и общей мысли в общем шел в правильном направлении, и на фоне всеобщего незнания я бы сказал, что некоторые понятия у вас имеются. Но все дело в том, я бы сказал вам... ваша беда в том, что вы все узко мыслите, — и посмотрел укоризненно на Бориса.
Борис, заморгав ресницами, ответил:
— А чего? Опять я! Я, может, вообще не мыслю.
— Это правильно, — отреагировал Востоков. — Мыслить — это дрянь.
— Не мешай, — предупредил Бром и ужасно стал похож на Макова. — Итак, все прозвучавшие предложения были направлены на зарабатывание денег.
— Зачем нам деньги, — сказал Вулканыч, — с ними одни заботы.
— Ну, если вам не надо, — встряли дамы, — то нам они необходимы.
— Зачем вам, — удивилась Маша, — с такими-то формами?
— Все правильно, — продолжал Бром, — нам с вами для себя лично деньги ни к чему. Но... — и Карлыч глубокомысленно задумался. Подумав минуты с три, как бы подбирая слова повоздействистее, он продолжил:
— Как завещал нам великий мастер, мы должны работать для других.
— Мы будем работать, а они на наших шеях кататься, — вставил Боря.
— Ну, допустим, твоя только для этого и пригодна, — вставила Маша и прикинула, что было бы и в самом деле неплохо без трусиков забраться на широкую шею этого быка и так промчаться на Боре в голом виде по Нью-Йорку для ночного развлечения.
Боря предпочел не отвечать.
— Мы будем работать для других, и для мастера в первую очередь.
— Для мастера мы все согласны. — Все одобрительно зашумели и закивали.
— Может, еще чего прикажете? — сказал Боря-официант и сделал подобострастное лицо, явно по привычке намекая на чаевые.
Бром крякнул, сказал тоном мастера:
— После. — И добавил от себя: — Иди, милый, иди.
“Не мужик!” — вслед уходящему Боре громко подумали Наташа с Сашей.
— Ну, не всем же, а вам только и охота... — недовольно произнесла вслух Мария Степановна.
— Я не очень посвящен в планы мастера на двадцать первый век и не знаю, на что хотел использовать мастер кундаловские миллионы, но догадываюсь!
Все восхищенно уставились на Брома. Бром сказал:
— Спасибо, — и продолжал: — Я полагаю, мастер хотел сделать всех счастливыми с помощью денег Кундаловых.
— Ну, это вряд ли, — сомневающиеся сказал Востоков.
— Счастье — понятие относительное, — протянул Вулканов.
Боря же сказал, как отрезал:
— Счастья нет.
— Это все философия, и если вы в ней будете нуждаться, можно будет вызвать Сократа или Платона.
— Кто помужественнее, того и вызови уж, Карлыч, — защебетали подружки Саша с Наташей и стали похожи на свиристелок.
— Я вас уже определил!
— Куда? — спросила Наташа.
— В бордель, — ответил Бром.
— В дешевый не пойдем! — ответили обе сразу.
— А я в дешевый и не пошлю. Мастер собирался в двадцать первом веке сделать что-то большое и всем нужное, и поэтому я предлагаю подготовить почву для посева мастера, когда он, мастер, будет готов.
— Опять пахать, — вздохнул Борис, а Востоков мудро добавил:
— Какой русский не любит пахать!
— Тот, на котором пашут, — скаламбурил Вулканыч.
Все дружно рассмеялись.
— Прошу больше без реплик, в конце концов я требую к себе особого уважения с вашей стороны. Я брат мастера, — и Бром повернулся в профиль.
У всех сразу появилось одно общее желание, что бывает крайне редко, “отлить Брому памятник”.
— Я знаю, — продолжал Бром, — что для любого начинания сначала нужна идея. Затем деньги.
— Под наши бредовые идеи денег никто не даст, — сказал Востоков.
— Я же попросил... — сказал Бром, — и это, Иван Иванович, я знаю не хуже вас всех.
— Мы готовы отчислять, — сказали Наташа с Сашей, — из зарплаты.
— Оставьте себе, — благородно ответил Бром. — К делу, — повторил еще раз словами мастера. — У меня есть план, вернее, у меня пока есть идея, план разработаем вместе, а если что не так, то жизнь сама внесет свои коррективы. Идея состоит в следующем: так как магические силы Земли пока из-за временного отсутствия мастера временно расстроены и не боевиты, нам нужна поддержка.
— Я всегда говорила, что поддержка — это хорошо, — сказала Мария Степановна, и Бром чуть не заплакал.
— Хорошо, молчу, молчу, — ответила Маша и покраснела.
— Есть планета, на которой располагается главная магическая станция по подготовке квалифицированных специалистов по магии и волшебству, причем все это согласуется с космической этикой, — ответил Бром уже на молчаливый вопрос Востокова.
— Так вызвать команду, пусть наведут тут порядок, и баста, — громко сказал Борис.
— Было бы так просто, — опять ответил Бром словами мастера. — Во-первых, с ними нет прямой связи. Во-вторых, прямая связь потребует использования чуть ли не всех энергетических возможностей США. Да и нет у них разработок по контактным блокам.
— Кундалов! — догадался кто-то.
— Правильно, — радостно сказал Бром. — Все правильно. Еще тогда, давно, они этим всем занимались, а сейчас я просто чувствую, что нам необходимы его установки.
— Мастера по каратэ вызвали? — осведомился Боря. — А то я хоть... — и покачал кулачищем перед Наташиным носом, — но все же там же КГБ.
— Мастера, конечно, вызовем, но он тоже еще не все. Дело это серьезное, требует подготовки и денег. Деньги нужны на дела по кундаловскому институту с целью наведения связи с планетой, затем деньги нужны, — Бром загибал уже второй палец, — для размещения и адаптации прибывших магов, и третье — деньги нужны на карманные расходы.
— Телепортация не пойдет! — сказал Бром, сурово уже посмотрев на Востокова.
— Понял, — ответил тот.
— Я долго сегодня думал над этими так тревожащими нас всех вопросами и пришел к выводу: единственное правильное решение — это ограбить мафию.
В зале сразу же воцарилась тишина.
Комментариев никаких не последовало.
Минут через десять Борис пошевелился, размял плечи и сказал:
— Можно попробовать для разминки перед кундаловским институтом.
— Попробовать мы не имеем права, дело серьезное. Надо все подготовить. Вечером прошу всех на оперативное совещание со своими предложениями.
Бром встал, поклонился, как молодой кавалергард, и, цокая шпорами, ушел в свой кабинет.
Глава 2
Вечером все собрались в той же комнате. Последним вошел довольный Бром и радостно заявил:
— Все ваши идиотские предложения я выслушивать не буду.
— Жаль, — вставили Наташка и Сашка.
— Вот поэтому и не буду, — ответил Бром. — А план будет таков. Ты, Вулканыч, подготовишь змея!
— Наконец-то, — выдохнул тот, и его трубка задымила, распространяя приятный запах давно прогоревшего Везувия.
— Ты, Борис, — и он обратился к громиле, — подбери еще пару себе под стать.
— Подойдет, — махнул Бром. — Ты, Маша, будешь изображать хозяйку крупного борделя из Кёльна.
— Я по-немецки неплохо, даже с баварским акцентом, — заулыбалась Маша.
— А ты по-немецки умеешь? — ехидно спросил ее Вулканыч.
— Я, Вулканыч... — Маша положила ему руки чуть выше колен, закатила глаза, облизала губы, — умею по-всякому.
— Как Махмуд Эсамбаев, — уточнили подруги.
— Ну да, примерно.
— Танцы народов мира, — пояснил Востоков.
— Еще! Еще? — произнесли все хором.
— Надо вызвать из России того толстяка, кажется, его прозвали “Клац”, он еще Вулканову чирик<$FЧирик — десять рублей (прим. автора).> положил, — вспомнили и захохотали бывшие свиристелки.
— Он же ничего не умеет, — удивился Востоков.
— А ты, Иван, напрягись
— Да, точно, он не сдал ни по одному предмету ничего!
— Но научился проходить через стены, — помог Востокову Бром.
— И клацать, — вспомнил Востоков. — Точно!
— Итак, — резюмировал Бром, — вызвать мастера по каратэ, клацальщика и подумать, что нам еще может пригодиться.
“Цыгане с Витебского”, — пронеслось на уровня озарения в светлой голове Симеона Карловича.
Но он был человек с фантазией и сразу же подумал о московском театре “Ромэн”. Театр “Ромэн” уже высаживался в Нью-Йоркском международном аэропорту. Совсем неожиданное предложение от какого-то бывшего русского, эмигранта по фамилии Бром, было получено руководством театра, а так как условия контракта были царские, то и решение созрело мгновенно. Ансамбль был всю дорогу в нервном перевозбуждении, и еще только вступив на американскую землю, ударил для разрядки в бубны, и медведи, удерживаемые толстыми цепочками, неуклюже, тоже для некоторой разминки, пустились в пляс.
* * *
Мафия тоже любила традиции. И согласно старой корсиканской традиции, когда враждующие кланы искали хотя бы временного примирения, они обменивались чем-нибудь ценным; раньше это были овцы, товары, шелка и прочее.
Сейчас же это были деньги, причем укладывались они в специально заказанные большие, обитые серебром, чемоданы. Чемоданов изготовлялось два. Деньги пересчитывались, укладывались ровными пачками. Все это запаковывалось под специальные стяжки, чтобы, если чемоданы откроются или, не дай Бог, перевернутся, деньги не выпали. Конечно, каждая группировка не очень доверяла друг другу, пыталась по возможности застраховаться от чужих происков. Сама цель обмена не приносила никому прямой выгоды, но считалось, если бы ты отдал врагу самое дорогое, а у мафии это деньги, то вроде бы считается, что поступил согласно Библии и полюбил врага. И свои интересы соблюдены, и Богу услужил. А мафия — народ серьезный, обострять отношения ни с врагами, ни с Богом не хотят, поэтому придерживаются старых традиций.
В Нью-Йорке были две самые большие группы. Одна контролировала наркотики и была почти сплошь из итальянцев. Другая контролировала (так и хочется написать “водку и баб”) игорный бизнес, так называемую русскую рулетку, и руководил ею 72-летний матерый рецидивист с мозгами, как у ста компьютеров, отсидевший в России двадцать лет всяких сроков, но в Америке ни разу так и не “присевший” даже на мало-мальски значительный срок.
Поэтому он был патриотом, любил все русское: цыган, водку, баб и игру. Что хитроумный Бром и предвидел заранее. Обеими мафиями по имевшему место договору, после обоюдного отстрела в выяснениях и спорах, чья баба лучше — у итальянца или у русского, похоронено было десятков пять убитыми и столько же ранеными. Оба мафиози решили выбрать отель “Палас”, может быть, они бы выбрали и другое место, если бы автор хоть раз был бы в Нью-Йорке. Но выбор был неширок.
Итак, отель “Палас” — весьма респектабельное здание, подходящее для этих целей. Большой зал внизу подходил под банкет как нельзя кстати, причем столы стояли в два ряда вдоль бронированных окон и были подняты в высоту за счет удлинения ножек, в целях безопасности, чтобы никто не смог незаметно выстрелить из-под стола. Нет, на входе оружие отбиралось, но все-таки на то они и мафиози, чтобы быть умнее других.
Номер, пятиместный номер Адомера Вольфовича Забитюшного — так прозывался сейчас русский босс, контролирующий половину мирового проститутного бизнеса, и его заместителя Карлова Фреида, являющегося консультантом Адомера, — был обследован как перед приездом президента. Все стены были обстуканы, на крышах сидели снайперы Адомера, дети еще давно известных латышских стрелков. Адомер сидел в большом мягком кресле, напротив, лицом к нему, сидел Карлов Фреид. Адомер жаловался ему, что плохо идет бабский бизнес, мол, мужик пошел импотентный, баба пошла непривлекательная и если еще что и двигает его, Адомеров, бизнес, так это сопливые прыщавые юнцы, да и то до поры до времени, пока не попадают под влияние его злейшего врага итальяшки Смокки, заполонившего весь мир своими дрянными наркотиками, после которых мужики теряют свою силу не по дням, а по часам.
Карлов Фреид успокаивал своего босса как мог и в конце концов сказал, что по его, Карловой, цепочке уже давно во все наркотики потихонечку, чтобы было сразу не заметно, подсовывают собачье дерьмо, и что это собачье дерьмо делает наркотики менее вредными, что все-таки оставляет хоть немного шансов потребителям, желающим и его, Адомеровых баб тоже.
В женщинах Адомер понимал. Но сколько он их не перевидал, а все продолжал искать ту, единственную, и не смотри, читатель, что семьдесят два года, на то она и русская кровь, орловских рысаков. Вспомни, читатель, способности Сарвага и сравни со своими. И, может, от зависти бросишь пить, да и курить заодно, я уж не говорю о наркоте с собачьим дерьмом...
Итальяшка противника своего считал окончательным дерьмом, хотя и отдавал ему должное, потому что тот сумел все же стать его противником.
* * *
С трапа самолета, на крыльях которого были изображены круглые желтые диски, что, вероятно, должно было олицетворять японское солнце, сошел радостный японский учитель со своими такими же радостными учениками. Учитель давно хотел использовать их в деле, но все как-то дело было мелковато, а размениваться на мелочи он не любил.
Их встречал тоже радостный Борис, подобравший из последней эмиграционной партии двух здоровых новоиспеченных американцев — Максютенко и Петренко. Они имели много общего с их шефом, как то: лошадиные головы, кулаки размером с большую подкову, еще меньше мозгов и огромное желание хоть как-нибудь себя проявить в благословенной Богом Америке. А то раньше они работали на маленьком арматурном заводике в Виннице, и так как арматурный пресс давно там был сломан, то и заменяли его по очереди. То Максютенко жмет, то Петренко жмет.
Ребята были еще зажатые, но после небольшой переподготовки, после предупреждения, что противные макаронники не любят хохлов, как русские — евреев, они были готовы за соответственное вознаграждение проявить свой патриотизм.
* * *
Гости собирались для бала. Еще было снято несколько близлежащих зданий, над которыми были уже поставлены транспаранты. Адомер имел ностальгию по России, и на них значилось: “Народ и мафия бессмертны”, “Слава Адомеру” и “Завтра работать лучше, чем сегодня”. И уже совсем небольшой, как вымпел, кусочек алого бархата на его столе гласил: “Пятилетку в четыре года”.
Все-таки родные корни берут свое.
Итальяшка был менее сентиментален, назло своему русскому оппоненту он собрал все возможное количество макаронной рекламы. Дал заявку на радио, и по двадцати четырем круглосуточным американским каналам, говорят, показывали со всех мест довольные, уплетающие макароны, рожи. На этот акт вандализма Адомер заказал пельмени, и уже колонны грузовиков подходили к городу для того, чтобы порадовать всех пельменями. Специально был зафрахтован самолет “Аэрофлота” для рейса на Нью-Йорк, груз был все тот же — сибирские пельмени. Правда, все же пришлось идти к итальяшке на поклон из-за кетчупов. Тот быстро понял добрый жест конкурентов и снял рекламу с двенадцати каналов.
Так они и жили, любя и ненавидя друг друга, макароны и пельмени. Потому что в глубине души итальяшка ненавидел макароны и любил пельмени.
А Адомер не любил пельмени и с удовольствием ел бы спагетти, если бы...
Хитрый Бром посадил как-то перед очень охраняемой виллой Адомера Борю-официанта с табличкой: “Русский официант, любитель цыган и не любящий пельмени, ищет работу”.
Сначала охрана решила тут же его прогнать, но Адомер их остановил. Посмотрел на Борю и увидел такой удивительно талантливый, даже можно сказать, я не побоюсь этого слова, гениально-подхалимный взгляд, и без рассуждений принял его в свой штат в качестве официанта, правда, сначала все же справившись по своим русским каналам о прошлом Бориса.
Пришло подтверждение — характеристика с места работы, стандартно подтверждающая качества советского человека, а от родных и близких — мол, сволочь, свалил в Америку, и все, а мы тут пропадай. Таким образом Бром внедрил своего человека в мафиозную структуру.
Все уже было готово, под охраной два серебряных ящика были водружены в пиршественную залу, каждый с подписью владельца, и стоял каждый на своей стороне.
Накрыто было шикарно, но не по-русски, скромнее.
Расторопный Борис бегал вдоль длинных столов, загоняя всех официантов, за что неоднократно был обласкан “жополизом”. На что, широко улыбаясь, отвечал:
— Может, это и так, но вот его, Бориса, это не беспокоит ни с какой стороны.
* * *
Все было готово. Японец расставил своих учеников, каждого в отдалении, метрах в ста напротив внуков латышских стрелков.
Мария Степановна заканчивала последние тонкости женского туалета под восхищенные взгляды Сашки с Наташкой, которые, в свою очередь, выглядели как нимфы и могли возбудить даже недавно умершего.
Вулканов под городом обслуживал своего змея, готовил его. Ну так, на всякий случай, если Бром даст знать, вдруг там вертолеты противника...
— Всякое может случиться, — говорил он огнедышащему, — ты сразу, Васёк, — так Сарваг ласково называл своего боевого друга, — очень-то не расходись.
— Для тебя, только для тебя все сделаю, — мурлыкал одноголовый, сладко закрывая глаза и норовя Сарвага лизнуть в нос.
— Ну, я на тебя надеюсь.
— Ну, а если что, тогда можно? — интересовался змей.
— Ну, если что, — отвечал Сарваг, — ну... пукни тогда.
И змей, прицелившись, облизал все-таки Вулканова.
Востоков сидел в вестибюле между разговаривающими охранниками, дудел в трубку, взятую из ближайшей попавшейся сумки врача. Была она клистирная, но Востоков человек талантливый, даже на ней умудрялся выводить длинную, хватающую за душу индийскую медитативную мелодию.
Змей-удав выходить из большой бочки под нее не хотел. Востоков очень расстраивался, но играть не прекращал.
Вдруг к нему подошел встревоженный Бром. Он был невидим для окружающих. Востоков перестал играть, змей любопытно высунулся из кадки посмотреть, почему Востоков перестал, и удовлетворенно лег мордой на специально подготовленную Востоковым подушечку.
— Ты тут давай не задерживайся, через минут пять нужен будешь.
Цыгане готовились к своему самому сногсшибательному выступлению, рассчитывая на богатые чаевые.
В дело был пущен толстяк, положивший чирик Вулканову.
Русский мафиози все так же скучающе сидел, поглядывал на Фреида, как его внимание отвлекла на себя фигура, неизвестно как вышедшая из стенки. Фигура преспокойно прошла за спиной Фреида, пересекла комнату и ушла в стену, неприятно цыкнув.
Адомер протер глаза и спросил Фреида:
— Ты веришь в привидения?
На что тот сослался на английские последние разработки, но своего мнения так и не высказал.
Прошло минут пять, и из того места, куда вошла фигура, на глазах у Адомера вышла та же, опять прошла и ушла туда, откуда вышла в первый раз.
Адомер потер себе уши, попросил сменить диванчик и проверил свой пистолет. Несколько придя в себя, он вдруг увидел в окне медленно поднимающегося на блюде голого Востокова со сложенными над головой руками и чуть в отдалении подлетающего Вулканова на змее.
— Наверное, схожу с ума, — сказал Адомер обеспокоенному Фреиду.
На третий раз высунувшейся фигуре Цыка он сделал фигу, сказал: “Брысь отсюда” — и перекрестился, вдруг вспомнив, что он крещеный.
— Кажется, отпустило, — сказал он, встав через полчаса, в течение которых над ним бились два лучших мафиозных врача и три русских красавицы массажистки.
* * *
Видел ли кто, кроме Адомера, Востокова, Цыка и Вулканова на змее, сказать сложно. Но мнение автора таково, что если и видели, то вряд ли смирились с этим и тут же забыли.
Оставалось пять минут. Гости заполняли свободные, строго регламентированные места, проходя контроль со стороны мафиозной охраны. В конце зала стояло две трибуны, специально для Адомера из Союза привезли с гербом, он часто видел, как начальник их зоны говорит с такой, и даже иногда слышал, что.
Теперь он в благословенной Америке с высоты русской “сраной” трибуны вещал свои принципы.