Синева неба. Зелень апельсиновых рощ. Величественные руины древнего мира. Дворцы и храмы Возрождения. Страна - памятник. Страна - музей.
Впрочем - страны-то как раз и нет. Посленаполеоновская Италия - понятие географическое, историческое, этническое, культурное - какое угодно, но только не политическое. Нет единого государства Италии; есть - с юга на север - Королевство обеих Сицилий, Папское государство, герцогства Тоскана, Лукка, Парма и Модена, Сардинское королевство - Пьемонт. Ломбордия и Венеция включены в состав Австрийской империи, да и в других частях средиземноморского "сапога" австрийцы хозяйничают как в собственном доме. Потомки гордых римлян, владык полумира, доведены до крайней степени унижения.
Последние тридцать лет были для Италии - как и для всей Европы - весьма бурными. В начале девяностых годов - в девяносто втором, девяносто третьем, девяносто четвертом - первые вести о французских событиях, первые вспышки энтузиазма у наиболее демократически настроенной части интеллигенции, первые надежды, первые якобинские заговоры, первые жертвы. Потом - период страстного ожидания: революционная Франция, освободившая Савойю, должна и всей остальной Италии помочь разорвать феодальные путы! Но когда же, когда?!... Наконец, в 1797 году, Директория, обезглавив в Вандоме последних мучеников французской свободы, направила в Италию войска Бонапарта. Местные республиканцы воспрянули духом, по всей стране прокатилась волна восстаний, вожди которых рассчитывали прежде всего на помощь Наполеона. Последний, однако, совсем не хотел портить отношения с папой - без поддержки или хотя бы нейтралитета католической церкви будущее завоевание Европы представлялось нереальным - а также, до поры до времени, и с австрийским императором; победоносного генерала больше заботили собственный политический престиж и, конечно, возможность вывоза во Францию, в качестве контрибуции, сокровищ папской казны и шедевров итальянского искусства. Революционный Пьемонт был брошен им на произвол судьбы, Венеция отдана Австрии.
Правда, в течение 1797-1799 годов были созданы одна за другой Лигурийская, Цизальпинская, Римская и Партенопейская (в Неаполе) республики; однако после отбытия Наполеона в Егопетский поход их правительства продержались недолго. Темное невежественное крестьянство, подстрекаемое попами, поднялось против республиканцев. Свергнутых итальянских королей поддержали также русско-австрийские войска во главе с Суворовым, эскадры Нельсона и Ушакова. Весной 1799 г. пала Цизальпинская республика, потом - Партенопейская, в сентябре - Римская. Началась кровавая расправа с республиканцами и пленными французами, особенно жестокая в Неаполе, где после массовых убийств, предвосхитивших знаменитую парижскую "кровавую неделю" 1871 года, тысячи людей были осуждены королевским судом и казнены порою только по подозрению в симпатиях к революционерам.
Вернувшись из Египта, Наполеон вновь завоевал Италию, восстановил Цизальпинскую республику, через два года переименовал ее в Итальянскую, еще через три - в 1805 г. - в Итальянское королевство и сам принял титул короля Италии, а потом раздарил это королевство по кускам своим военачальникам и родственникам. Установившиеся режимы не имели ничего общего с радужными мечтами итальянских республиканцев 90-х годов; но то, что началось после падения завоевателя - австрийская оккупация на севере, реставрация Бурбонов на юге - было неизмеримо хуже. Контрреволюция страшна не только тем, что проливает кровь - и всегда больше, чем революция; контрреволюция и в живых людях убивает душу, низводит массу до уровня стада покорных скотов...
Весной 1818 года - через четыре года после катастрофы - итальянский народ все еще являет собой невеселое зрелище...
Зато природа цветет. Исскуства - тоже. Слава Россини гремит по всей Европе, в недалеком будущем столь же бурный успех ждет и Никколо Паганини. Пятнадцать лет назад умер великий драматург Витторио Альфиери, но его "трагедии Свободы" не сходят со сцен итальянских театров, и спектакли часто превращаются в революционные манифестации. Звезда Уго Фосколо - знаменитого поэта-карбонария, прозванного "совестью Италии" - еще в зените, а уже восходит крупнейшее светило итальянской литературы 19-го века, имя которому Алессандро Мандзони. И еще на литературном небосклоне - целая плеяда пусть не столь ярких, но тоже значимых имен: Сильвио Пеллико, Габриель Росетти, Джованни Берше - молодые поэты-романтики, активные участники движения карбонариев...
Италия... Щедрое солнце, дивные ландшафты, ни с чем не сравнимые художественные сокровища ушедших столетий - лучшая приманка для путешественников. Туристы стекаются отовсюду: одни - за новыми знаниями и впечатлениями, другие - чтобы поправить здоровье, третьи - рассеять хандру. Кое-кто останется здесь надолго - например, Анри Мари Бейль, в будущем - Фредерик Стендаль, в настоящем - друг Байрона. И сам благородный лорд бросил якорь в Венеции.
"Италия - изгнанников Эдем..."
1.
...Они ехали навстречу весне - и Шелли оживал с каждым днем, с каждой пройденной милей. Если в первое время, пока пересекали Францию и Швейцарию, его еще донимали старые лондонские мысли - о Харриет, о старших детях, оставшихся у чужих людей, о своем положении оплеванного и гонимого - то после перевала через Альпы их смыло волной новых впечатлений, словно отворилась волшебная дверь - и он шагнул в другой мир, полный солнца, музыки, ярких красок, искрящийся радостью бытия.
Добравшись до Милана, Шелли поспешил написать Байрону в Венецию о том, что его маленькая Аллегра (так, на итальянский манер, отец пожелал переименовать Альбу) - в Италии, что они с Мэри были бы счастливы увидеть старого друга, и если он их навестит - то обратно сможет вернуться вместе с дочерью.
Разумеется, чтобы принимать такого гостя, надо было прежде всего найти подходящее жилье - достаточно просторное, удобное и в самой живописной местности. В качестве таковой нашим путешественникам усиленно рекомендовали окрестности озера Комо в шести лье от Милана. Не желая откладывать решение столь важного дела, Шелли и Мэри, еще не отдохнувшие после долгой утомительной дороги, отправились посмотреть, верна ли эта информация, и если - да, то снять там домик на лето.
Действительность превзошла все их ожидания. Озеро Комо, длинное и узкое как река, змеей извивающееся между гор и лесов; скалы, пещеры, водопады, лавровые и миртовые рощи, снежные вершины вдали, зеленое буйство роскошной южной природы вокруг - ландшафт более прекрасный невозможно ни вообразить, ни увидеть во сне...
Путешественники сняли так называемую "Виллу Плиниана" - очень древний, некогда роскошный, а теперь полуразвалившийся дом, окруженный большим садом - и Шелли предался мечтам о повторе женевской идиллии: вот приедет Байрон, и они опять все дни будут проводить вместе, беседовать, кататься на лодке... Аллегра постепенно привыкнет к новому лицу - своему папе - и ей легче будет перенести разлуку с самыми близкими людьми - с матерью, дядей Перси и тетей Мэри; с другой стороны, эти трое смогут понаблюдать Байрона в роли родителя и оценить, можно ли доверить ему свою любимицу... И еще одна тайная, запретная мысль: а вдруг привязанность к ребенку повлияет и на чувства Байрона к его матери; вдруг произойдет чудо, и семья воссоединится...
Не тут-то было! В ответ на дружеское приглашение лорд сообщил, что пришлет за дочерью своего человека, и подчеркнул условие: с переездом Аллегры к отцу какие-либо отношения между ней и ее матерью должны навсегда прекратиться... Для обожавших девочку Клер и Шелли это был тяжелейший удар. Сразу возник вопрос: а можно ли вообще отдать Байрону ребенка при таких обстоятельствах? Шелли с радостью оставил бы Аллегру в своем доме, но Мэри такое решение не устраивало: останется девочка - значит, останется и Клер; она не сможет в будущем ни выйти замуж, ни вообще как-нибудь самостоятельно устроить свою жизнь, а ее затянувшееся присутствие довольно обременительно; но главное - если не отдать Байрону дочь, злые языки будут утверждать, что ее настоящим отцом является Шелли: иначе зачем он держит девочку при себе?
Вслух такие соображения, конечно, не высказывались, но имелся другой аргумент, еще более веский - интересы самой Аллегры: Байрон может дать дочери гораздо больше комфорта. "Но вряд ли даст больше любви", - возражал Шелли. "Бесспорно, - соглашалась Мэри, - сегодня ей в нашем доме теплее и лучше, чем у родного отца. Но подумай о будущем. Что ждет ее через пятнадцать лет? Байрон не только знатен, но и богат; он не сможет передать Аллегре свое имя, но даст ей состояние, она станет завидной невестой. А если останется с матерью, то - кем она будет? Незаконнорожденной дочерью девицы Клермонт, практически без приданого, а значит, и без надежд на приличную партию... Если бы еще мальчик - ситуация была ба не столь драматичной: у мужчины всегда есть шанс пробить себе дорогу. У женщины никаких шансов нет. Вспомни Фанни." - "Разумом понимаю, что ты права. И Байрон говорит то же самое. И все-таки - разлучить мать и ребенка!.. Это же - преступление против закона природы, это такая сердечная мука, перед которой все доводы рассудка ничего не стоят..." - "И что же ты решил?" - "Я ничего решить не могу. Решать будет Клер, только она - и ни я, ни ты, ни Байрон никак не должны влиять на ее решение. Пусть поступит так, как подскажет ей сердце..."
Добровольно лишиться своего самого дорогого сокровища, единственного существа, которое можешь назвать своим, чтобы дочь жила в богатстве и роскоши, презирая, быть может, бросившую ее мать!.. Что передумала, что перечувствовала Клер, прежде чем решилась на это? Она знала - Шелли никогда не бросит ее с ребенком на произвол судьбы, скромный достаток им обеспечен. Но достойное положение в обществе мог дать Аллегре только отец... И Клер приняла ультиматум.
Шелли сделал еще одну попытку воздействовать на Байрона. В письме от 22 апреля он еще раз пригласил друга погостить на Комо и при этом дал соответствующую оценку его поведению: "...Вы пишете так, словно с момента отъезда всякая связь между Клер и ее ребенком должна прерваться. Я не верю, чтобы Вы могли этого ожидать или даже хотеть. Будем судить по себе: если отцовское чувство так сильно, каковы же должны быть чувства матери?.. Я знаю, какие доводы у Вас готовы; но право же, и знатность, и репутация, и благоразумие - ничто по сравнению с правами матери. Если узнают, что Вы хотите их попрать, свет действительно заговорит о Вас, и с таким осуждением, что Вашим друзьям не удастся Вас оправдать...
Ваше теперешнее поведение представляется мне очень жестоким, какие бы оправдания Вы для себя ни находили. Если ошибаться, то лучше в сторону излишней доброты, чем излишней суровости ...
Я уверен, что Вы правильно поймете серьезность, с какою я пишу Вам на эту неприятную тему; и поверьте, дорогой лорд Байрон, что мне очень дороги Ваши интересы и Ваша честь..."
2.
Несмотря на повторное приглашение, Байрон так и не приехал на Комо, за девочкой он прислал слугу. 28-го апреля зацелованная и облитая слезами Аллегра в сопровождении няни - швейцарки Элизы - отбыла к отцу в Венецию. А на другой день и семейство Шелли оставило виллу Плиниана. Клер была в страшном горе, и друзья, чтобы ее утешить, решили заняться осмотром итальянских достопримечательностей.
Из Милана, театры и музеи которого они успели уже увидеть в первые дни по приезде, все семейство - трое взрослых, двое детей и слуги - отправилось в Пизу, куда и прибыло после семи дней весьма утомительного (пришлось перевалить через Апеннины) пути. Этот большой город показался нашим путешественникам неприветливым и почти безлюдным - что естественно в жаркое время года; они пробыли там всего три дня - и перебрались к морю, в Ливорно, где их ждала нечаянная радость: новые друзья. Супруги Гисборн, Джон и Мария - весьма солидные (лет по пятьдесят каждому!), однако не утратившие вкуса к романтике и поэзии. Это были давнишние приятели Годвинов, и к молодым изгнанникам они отнеслись с большим участием и теплотой. Кроме того, у миссис Гисборн имелся еще сын от первого брака, Генри Ревли - ровесник Шелли, талантливый инженер и страстный изобретатель: он спроектировал паровой двигатель новой конструкции для морского судна и жаждал построить его, чтобы испробовать на деле. Этот план привел Шелли в восторг - в нем сразу проснулся энтузиаст научно-технического прогресса, некогда влюбленный в химию и Таниролтскую дамбу - и он начал задумываться над тем, как раздобыть денег для этой новой замечательной затеи.
В Ливорно кочевники задержались на месяц, затем отправились на купанья в Баньи ди Лукка - то было очень живописное место и фешенебельный курорт, где летом собирался цвет итальянской аристократии. Шелли и Мэри, однако, умудрились жить отшельниками и на курорте: вся эта спесивая знать для них интереса не представляла; они вполне довольствовались друг другом да еще тем "лучшим обществом всех времен", которое только что прибыло к ним из Англии в большом сундуке (Шелли сам с особой тщательностью упаковал книги перед отъездом). Итак - прогулки, купанья, вечером - поездки верхом; очень редко - может быть, раз или два за весь сезон - посещение воскресных балов в казино; все остальное время отдано чтению, учебе и - за временным отсутствием вдохновения - переводам из Платона... Какая это все-таки хорошая штука - жизнь! Возможность заниматься любимым делом и общаться с любимым человеком - что еще нужно для счастья?..
Если речь о простом личном счастье, а не о мировой гармонии, недостижимом сегодня всеобщем братстве - тогда для того, чтобы чувствовать себя счастливым, Шелли не хватает лишь двух условий: чтобы вслед за кашлем прошла и треклятая боль в боку, и чтобы Клер хоть немного утешилась. Увы! Ее печаль от разлуки не притупилась - напротив, она с каждой неделей становилась сильнее. Несчастная мать уже начала раскаиваться в своем поступке: быть может, ей следовало больше думать о дне настоящем, чем о том, что будет - или не будет - через пятнадцать лет? Из Венеции, между тем, доходили неутешительные вести. Правда, Байрону дочка понравилась, он поначалу с удовольствием ею занимался, но вскоре игрушка ему надоела, и он отдал Аллегру на попечение некоей миссис Хоппнер, жене английского консула. Клер была в полном отчаянии: "Я здесь изнываю от тоски по ребенку, а он навязывает наше дитя посторонней женщине, у которой хватает других забот! При живых родителях моя бедная крошка ютится у чужих людей, как сирота!" Мэри и Перси утешали ее, как могли: миссис Хоппнер, по слухам, женщина добрая и достойная во всех отношениях, у нее Аллегре сейчас, наверное, даже лучше, чем в доме самого Байрона, где - опять же по слухам - хозяйничают его обнаглевшие любовницы и распущенные лакеи; потом, при девочке неотлучно - Элиза, на которую всецело можно положиться... Эти доводы были вполне разумны, но отчаявшаяся мать не могла ни успокоиться, ни смириться. Она объявила, что едет в Венецию, чтобы повидать дочь. Раз едет она - значит, едет и Шелли: не только потому, что молодой даме небезопасно пускаться в такие дальние странствия без охраны, но главное - одной Клер в Венеции нечего делать: Байрон не будет с ней разговаривать, он попросту не пустит ее на порог. Все переговоры придется вести Шелли... Сомнительное удовольствие, но другого выхода нет.
Итак, снова - в путь. Вновь перевал через Апеннины. Вновь скверные дороги Италии, скверные кареты без рессор, вновь таможни, проверки паспортов, убогие грязные гостиницы, где постели "кишат неописуемой нечистью"...
Клер была в страшном смятении, ее намерения менялись день ото дня. Сначала она хотела вместе с Шелли явиться к Байрону; потом испугалась, что ее присутствие может разозлить милорда и испортить все дело - сказала, что останется в Падуе и даст Шелли письмо, с которым он поедет дальше один. Уже в Падуе она опять заколебалась - и в конце концов решила, что все же поедет в Венецию, но - тайно, оставив за Шелли активную роль в предстоящей дипломатической операции.
Венеция. Город дворцов и каналов. Первые отражаются во вторых, так что кажется, будто видишь два города: один тянется башнями к небу, другой - дрожащий, призрачный - опрокинут куда-то в бездонную глубину...
На другое утро после приезда Шелли и Клер отправились к мистеру и миссис Хоппнер. Сам Шелли не хотел делать визита - он постоянно помнил о своем статусе отверженного и полагал, что английский консул - лоцо официальное - вряд ли обрадуется знакомству со скандально знаменитым атеистом и нарушителем общественной морали. Поэтому в дом Хоппнеров Клер вошла одна, а Шелли остался в гондоле, достал записную книжку и карандаш. Существенных новостей пока нет, но Мэри, уж конечно, с нетерпением ждет от него весточку. Она всегда так скучает без мужа - знала бы, как он сам соскучался!.. Ну, об этом при встрече ей скажут его стихи. А пока - что-нибудь нейтральное, описательное. Можно рассказать, к примеру, о том, как они с Клер вчера плыли из Падуи в Венецию на гондоле через широкую лагуну - и это в сильнейшую грозу, под проливным дождем, при вспышках молний! Чудесный романтический этюд. Может быть, он развлечет бедняжку...
"...А ты не очень скучаешь, милая моя Мэри?.. Скажи правду, любимая - ты не плачешь?.. Если ты меня любишь, то не станешь тосковать или хотя бы не будешь скрывать этого, ибо я не таков, чтобы мне льстила твоя грусть, хотя весьма польстила бы твоя веселость, а еще больше - такие плоды нашей разлуки, как те, что принесла Женева..."
Строчка осталась недописанной благодаря неожиданному явлению слуги в ливрее - как оказалось, лакея консула.
- Сударь, мистер Хоппнер просит оказать ему честь... Позвольте проводить вас.
Предупредив гондольера, чтобы ждал, Шелли вышел из лодки и вслед за слугой поднялся в дом Хоппнеров. В гостиной он застал рыдающую Клер на коленях перед своей маленькой дочерью. Она то привлекала ребенка к себе и осыпала исступленными поцелуями, то, слегка отстранив, жадно вглядывалась в детское личико - и вновь сжимала Аллегру в объятиях...
Изабелла Хоппнер - очаровательная молодая дама со светло-карими, как у Мэри, глазами, - глядя на эту сцену, едва сдерживала слезы. Ее супруг, Ричард Белгрейв Хоппнер, джентльмен лет тридцати с небольшим, по первому впечатлению - добрый, мягкий и деликатный - тоже был явно растроган. Он поспешил сообщить Шелли, что они с супругой предложили взять на время девочку к себе, потому что поведение ее отца, по их мнению, не укладывается ни в какие рамки.
- ...Одна любовница - это бы еще ладно... гм! - извини, дорогая, - это бы еще можно понять: Марианна Сегати - хоть и не дворянка, но хорошо воспитана, с прекрасным голосом, ее принимают в порядочных домах. Но он взял еще одну - какую-то простолюдинку, Маргариту Коньи! Эти женщины чуть не дерутся между собой! Как будто, есть еще и другие...
- Вы сами видели? - спросил Шелли.
- Нам говорили... - промолвила миссис Хоппнер.
- Слухи такого рода бывают, как правило, сильно преувеличенными, - заметил Шелли. - Да лорд Байрон и сам любит мистифицировать окружающих: свет хочет видеть его развратником - и он на зло свету пытается превзойти приписанный ему портрет. Но делает это не из внутренней склонности к разврату, а скорее от отчаяния и оскорбленной гордости... Тем не менее мисс Клермонт сейчас может только благодарить вас, господа, за столь великодушную заботу об ее ребенке.
- Любой порядочный человек на нашем месте поступил бы так же, - сказал мистер Хоппнер и прибавил: - Полагаю, приезд мисс Клермонт лучше скрыть от лорда Байрона - иначе он сбежит. Он много раз мне говорил, что больше всего на свете боится ее появления и в этом случае немедленно уедет из Венеции.
Шелли кивнул:
- Мы, собственно, так и рассчитывали, что все переговоры придется вести мне.
- И вы прямо сейчас к нему пойдете? - поинтересовался Хоппнер.
- Да, я думаю, лучше не откладывать. И время подходящее - третий час пополудни: наш лорд, наверное, уже проснулся.
- Мисс Клермонт лучше остаться у нас до вашего возвращения, - предложила супруга консула. - Все-таки - несколько лишних часов с дочерью...
Шелли, склонившись, поцеловал руку миссис Хоппнер - почтительно и благодарно:
- Вы очень великодушны. Мне и моим близким нечасто случалось видеть такую доброту...
3.
Байрон был дома и встретил Шелли - в полном смысле - с распростертыми объятиями.
- Простите, я без приглашения... - начал было гость, но хозяин не дал ему продолжать в этом духе:
- Друг мой, я искренне рад! Ну-ка, дайте на вас посмотреть! - взяв Шелли за руку, повернул его к свету. - Сколько же мы не виделись?
- Ровно два года.
- Внешне - никаких перемен: тот же восторженный мальчик. А я, кажется, изменился. Боюсь, даже несколько пополнел...
- Да нет, незаметно.
- Сядем. Хотите хорошего вина? Сигару?
Шелли улыбнулся:
- Нет, благодарю.
- Да, во всем такой же... Вы - прямо с дороги? Надеюсь, позавтракаете со мной?
- Спасибо, я обедал. И вообще... Откровенно говоря, я к вам - по делу. И ради удовольствия видеть вас, конечно; но прежде всего - по делу.
Байрон нахмурился:
- Догадываюсь, по какому.
Шелли - очень серьезно:
- Да, речь о Клер. Она сильно соскучалась по дочери; ведь это - их первая разлука, и сразу на целых четыре месяца.
- Где она сейчас? В Банья-ди-Лукка, с вашей женой?
Шелли опустил глаза: и не хочется врать, а придется:
- Да.
Байрон:
- Ну, что ж... Я, конечно, понимаю... Чувства матери и так далее... Но практически как это осуществить? Эта женщина ни в коем случае не должна появляться в Венеции: если она сюда приедет - я уеду в тот же день.
- Но вы могли бы отпустить девочку со мной во Флоренцию - мы с Мэри собираемся переехать туда, и там Клер могла бы побыть какое-то время с ребенком.
Байрон встал, прошелся по комнате, взял сигару, раскурил, вернулся в свое кресло.
- Честно говоря, отпускать дочь так далеко от себя мне бы не хотелось. Местное общество - Хоппнеры и прочие - сочтут, что я ее отослал, потому что она мне наскучила, а я и так уже прослыл капризным. Притом, я не понимаю, что даст эта встреча Клер, кроме новых страданий. Она опять привяжется к дочери, а предстоит вторая разлука... Впрочем, я, по существу, не имею никаких прав на этого ребенка. Если Клер хочет его взять - пусть берет, хотя она сама должна бы понимать, как неосмотрителен этот шаг. Ситуация в высшей степени щекотливая, и если вся эта история получит огласку - репутация Клер будет навсегда погублена. Впрочем, эта особа столь же неблагоразумна, сколь и безнравственна... Извините, вам, как ее другу, такая характеристика, наверное, не по душе, но согласитесь - она справедлива.
- Нет, согласиться с этим я не могу. И дело не в моей дружбе с Клер - вы неправы по существу. Безнравственно то, что корыстно и продажно, а Клер искренне любила вас и от любви стала матерью - что в этом дурного? Безнравственна не Клер - безнравственно наше общественное устройство, безнравственно социальное неравенство, которое вынуждает любящую мать пожертвовать своим единственным благом и разорвать самые святые узы ради того, чтобы обеспечить своему ребенку в будущем независимость и материальное благополучие.
- Свели на любимую тему? Ладно, о неравенстве мы после поговорим. А сейчас позвольте - я закончу свою мысль. Так вот - если Клер, вопреки разуму, хочет снова взять Аллегру к себе - что ж, я не буду препятствовать. Пусть забирает. И я не скажу - как большинство сказало бы в подобном случае - что тогда откажусь от ребенка и не стану его обеспечивать... Кстати: я ведь вам должен - и все еще не расплатился!
- Не понимаю, за что?
- За содержание девочки. Она больше года находилась на вашем иждивении. Если бы вы указали, хоть приблизительно, сумму расходов...
Шелли залился краской:
- Эти расходы были в нашем семейном бюджете столь ничтожны, что я, право, не знаю, какую сумму назвать, чтобы не оказаться с прибылью, а этого я допустить не могу. Прошу вас не ставить меня в унизительное положение и позволить не заниматься подобными подсчетами.
- Я вас обидел?
- Ничуть. Но вернемся к главному: какой ответ вы дадите на просьбу Клер?
- Давайте отложим это на завтра: я на досуге обдумаю ситуацию и попытаюсь найти выход. Надеюсь, вы верите, что я искренне хочу удовлетворить Клер... и вас.
- Я это вижу.
- Прекрасно. Значит - договорились. А сейчас...
- Сейчас позвольте мне откланяться.
- Ну нет! Сбежать от меня? И не надейтесь!
- Но...
Байрон - подозрительно:
- Ведь вы приехали один?
Шелли вновь отвел взгляд: уж если раз соврал - приходится врать и дальше.
- Один.
Стало быть, вас никто не ждет?
- Нет.
- Тогда сегодня вы - мой пленник. Сейчас нам подадут бисквиты и фрукты - от этого вы, я думаю, не откажетесь - а потом мы вместе поедем...
- Куда?
- Увидите.
Байрон повез друга на Лидо - узкий длинный остров, заслоняющий Венецию от бурь Адриатики: здесь лорд держал лошадей для верховых прогулок. Черная гондола уткнулась носом в песок обширного пляжа, и поэты сошли на берег. Байрона уже дожидались слуги с оседланными лошадьми. Тихий, ясный, немного прохладный вечер... В такую погоду прогулка верхом, да еще с другом - истинное наслаждение! Вот только тревога о Клер, которая ждет в доме Хоппнера и, конечно, волнуется - немного омрачает радость.
Байрон погнал коня галопом, Шелли - тоже; несколько минут бешеной гонки по берегу, по самой кромке прибоя - брызги пены, ветер в лицо, дивное ощущение стремительного движения, почти полета - сердце ширится от восторга, за спиной словно растут крылья...
Потом темп скачки замедлился, постепенно перешли на шаг.
- Да, в седле вы держетесь неплохо, - несколько разочарованным тоном заметил Байрон.
Шелли улыбнулся:
- Зато уступаю вам в стрельбе из пистолета.
- Если судить по Женеве - почти не уступаете... А плавать с тех пор так и не научились? Помните бурю на озере?
- Не научился.
- Жаль. Знаете, два моих лучших друга утонули: Мэтьюз и Лонг. Но они-то были правоверными христианами и имеют все шансы попасть в рай; а вы, ко всему прочему, безбожник... Если не изменили и своих взглядов на этот предмет.
- Не изменил.
- Ну-ну...
Шелли привстал на стременах, огляделся кругом:
- Как хорошо здесь!
- Да, пейзаж прелестен, - с усмешкой кивнул Байрон. - Что вас больше всего очаровало - это чахлое деревце или вон те жерди от сломанного забора?..
- Безбрежность моря и неба... Взгляните, какой простор! А на горизонте Венеция в лучах заката, как в жидком огне... - Шелли глубоко вздохнул, продекламировал меланхолически: - Италия - изгнанников Эдем...
- Особенно если вспомнить, какой грязью сейчас поливают нас обоих продажные перья в доброй старой Англии, - ввернул Байрон.
- К сожалению, не только нас. Меня мало волнут брань в мой собственный адрес, но когда из-за тебя достается твоим близким - это больно. Борзописцы из "Куотерли ревью" безжалостно и совершенно несправедливо раскритиковали первый роман Мэри - я убежден, только потому, что она - моя жена. Впрочем, хвалебный отзыв Вальтер Скотта в "Блэквудз Мэгэзин" ее утешил.
- Передайте ей также и мои похвалы - больше того: мое глубокое восхищение. Правда, "Франкенштейн" - удивительное произведение, тем более, для женщины и в таком молодом возрасте.
- Спасибо. Я перескажу ей дословно - ваш отзыв она считает наиболее ценным.
- Вернемся, однако, к гондоле, - предложил Байрон.
Повернув коней, они поехали шагом назад.
Байрон, помолчав:
- Полагаю, вы успели уже наслушаться обо мне всяких сплетен...
- Я предпочитаю сам делать выводы.
- И каковы они на этот раз?
- Во-первых, я очень рад, что вы освободились от беспросветного отчаяния, которое тяготело над вами тогда, в Женеве. Во-вторых... Не буду кривить душой: ваша сеньера Коньи не произвела на меня приятного впечатления, и вообще вы могли бы употребить свое время с большей пользой - для себя и для человечества - но это уж ваше личное дело; здесь я не судья.
- Знаю, вы предпочитаете утонченных дам с интеллектуальными запросами - я их терпеть не могу. Женщины - существа второго сорта... вашу супругу я, понятно, не имею в виду - она редкое исключение... Так вот: прекрасному полу место в серале или гинекее; самая лучшая любовница - та, у которой хватает ума, чтобы восхищаться мной, но не настолько, чтобы от меня требовать восхищения... Что до Маргариты - то это просто великолепное чувственное животное: как раз то что нужно, чтобы немного забыться. Я теперь, как мой Манфред, ищу только забвения... Качаете головой? Ну, конечно: вас шокирует мой цинизм. А чего вы хотите! Сердце мое разбито, душа изранена; с законной дочерью я разлучен, и семьи у меня уже никогда не будет... Вы - другое дело. Вы - счастливый отец и супруг, да к тому же философ; не понимаю, чего вам-то не хватает, чтобы примириться с этим миром?
- Справедливости в этом мире. Счастья для всех... Свободы и равенства, без которых гармония невозможна. И еще не хватает моих старших детей - Ианты и Чарли - которых теперь посторонний человек учит молиться богу и ненавидеть собственного отца...
- Да, да, я знаю, - поспешно сказал Байрон. - Поверьте, я глубоко возмущен решением Канцлерствого суда и вам искренне сочувствую. О, если бы я был в те дни в Англии - я обрушил бы небо на землю, но добился бы другого приговора!
- Благодарю вас... Я глубоко ценю ваше сострадание, - совсем тихо ответил Шелли.
- Мое чувство больше простого сострадания - это искренняя дружба и преданность. Поверьте, мало кого из современников я ценю и уважаю, как вас.
- А что тогда сказать мне?.. Да вы сами знаете. Лучше уж промолчу: признаний в любви нельзя повторять.
- Поспешим к гондоле, - Байрон хлестнул свою лошадь. - Солнце садится, а мне надо еще вам кое-что показать...
Потом они в длинной черной лодке вновь плавно скользили по зеркальной глади лагуны. Поэты сидели на носу гондолы, и Байрон читал наизусть стихи - отрывки из только что оконченной Четвертой песни "Чайльд-Гарольда". Окончив декламировать, спросил мнение друга.
- Великолепно. До сих пор я считал "Манфреда" и Третью песнь "Гарольда" лучшими из ваших творений, но, судя по этому отрывку - песнь Четвертая их, без сомнения, превосходит. Однако...
- Опять "однако"?
- ...в этих строках - заряд огромной силы, но - доброй ли силы?
- А вы все еще хотите добра? - прищурился Байрон. - В таком случае, дорогой мой друг, имейте мужество признать, что, явившись в наш мир, вы ошиблись дверью. Добро здесь встречается только в сказках и проповедях, а в жизни... - он вдруг умолк и насторожился: - Слышите?
Откудато издалека донесся приглушенный расстоянием тяжелый низкий звук - удар колокола.
- Да, слышу, - ответил Шелли. - Где это?
- Смотрите вон туда, на запад... Видите здание с башней?
Шелли был близорук, но увидел:
- Какая мрачная громадина! Тюрьма?
- Нет, хуже: дом умалишенных. А колокол созывает его обитателей на вечернюю молитву.
- Вот как? Что ж, этим несчастным, без сомнения, есть за что благодарить творца, предназначившего им такую страшную участь...
- Ого! Вы и в самом деле не изменились ни на йоту: неверующий и богохульник. Однако вы пускаетесь в опасное путешествие по неизведанному морю - неопытный пловец, страшитесь провидения!
Солнце ушло за горизонт; здание с башней, мгновение назад казавшееся огненным в лучах заката, сразу погасло, стало серым. Байрон, неотрывно смотревший на него, пока догорал последний луч, повернулся - глаза его вспыхнули мрачным пламенем:
- Смотрите: эта башня и колокол на ней не есть ли символ жизни человеческой? Колокол - как наша душа, собирающая мысли и желания вокруг исстрадавшегося сердца, чтобы они среди мук молились, сами не зная чему - как эти безумцы... А потом приходит смерть, и все гаснет - и желания, и мысли со всем тем, что мы искали и не смогли найти... Выходит - все наши искания, борения, страдания - бессмысленны, не так ли? Ну-ка, чем вы опровергнете такой взгляд на вещи?
- Он опровергнут самой жизнью. Если бы ваша идея была справедлива - человечество давно бы вымерло, но оно - живет и творит, шаг за шагом поднимаясь к лучшему будущему... Да, судьба всякой отдельной личности трагична, ибо она неизбежно кончается смертью; да, жизненный путь наш суров - борьба, разочарования, падения, вечный поиск идеала - и каждый шаг вперед оплачен жестокою мукой; да, результат зачастую несопоставимо ничтожнее затраченных усилий... Пусть так! И все-таки - надежда бессмертна. Не будь надежды, не было бы картин Рафаэля и музыки Моцарта, не возводились бы дома, не рос бы хлеб... А что такое - надежда? Это вера в добро, которое есть в человеке. Пытаться разрушить ее - преступление против людского рода.
- М-да, на словах вы способны создать безупречную теорию - не придирешься... - Байрон немного помолчал. - Скажите, как долго вы намерены пробыть в Венеции?
- Пока не решится вопрос об Аллегре.
- Берегитесь, вы вводите меня в соблазн - я отложу решение на неопределенный срок.
Шелли улыбнулся:
- Надеюсь, вы этого не сделаете. Мэри просила меня поскорее вернуться - она очень скучает.
- Жаль... А впрочем - вот, кажется, хорошая мысль: я снял виллу здесь поблизости, в Эсте, но сам ею не пользуюсь. Почему бы вам не пожить там со всей семьей? Клер взяла бы туда Аллегру... И мы с вами могли бы свободно общаться...
- О, это было бы замечательно! Я очень признателен вам за такое великодушное приглашение; сегодня же напишу Мэри - надеюсь, она согласится.
3.
План Байрона был великолепен, причем Шелли он сулил не меньше радостей, чем Клер: общение с другом! Но когда Мэри и детей нет рядом, Перси никакая радость не в радость. Поехать за ними - или подождать их в Эсте? Клер убеждала, что лучше ждать: все-таки экономия денег и сил, а для сборов он Мэри не нужен - у нее достаточно помощников, и среди них такой смышленый и расторопный малый, как Паоло Фоджи (новый слуга-итальянец); к тому же весьма велика вероятность, что по пути Шелли окончательно расхворается - и на Мэри вместо помощи свалятся дополнительные заботы. Это были вполне логичные доводы; Шелли, который, действительно, чувствовал себя очень нездоровым, с ними согласился и тутже послал жене вызов с обстоятельным описанием предстоящего пути - маршрут был им рассчитан буквально по часам: "Я был вынужден все это решать без тебя, думал, как лучше, а ты, моя любимая Мэри, приезжай скорее побранить меня, если я придумал плохо, и поцеловать, если удачно, а сам я не знаю - это покажет опыт".
Опыт показал, что Шелли придумал плохо.
Нетерпение соскучавшегося супруга и отца нетрудно понять, но предложенный им график путешествия, даже для взрослых весьма напряженный, оказался слишком тяжел для маленьких детей. Спешка или что другое тому причиной - но годовалая Клара-Эвелина, у которой прорезывались зубки, в пути серьезно расхворалась, на виллу в Эсте ее привезли совсем больной. Две недели девочка боролась с лихорадкой, две недели испуганные родители, поверившие местному эскулапу, ждали улучшения. Наконец, видя, что облегчения не наступает, Шелли и Мэри, оставив Вильяма в Эсте на попечении Клер, повезли девочку в Венецию, чтобы показать более авторитетным врачам. Благое решение было принято, по-видимому, слишком поздно: ребенок слабел на глазах; начались судорожные подергивания рта и век - зловещее предзнаменование... В Фузине, на австрийской таможне, путешественников хотели задержать - оказалось, они в спешке забыли паспорта. Обезумевший от горя отец с девочкой на руках чуть не силой прорвался к гондоле.
Вот и Венеция... Устроив Мэри с ребенком в гостинице, Шелли сам поспешил за доктором Алиетти - но того, как на грех, не оказалось дома. Пришлось возвращаться ни с чем.
В всетибюле гостиницы его ждала Мэри - страшно бледная, руки сжаты, в глазах - безумное горе. Увидела мужа, с воплем бросилась к нему:
- Перси! Она умирает...
Девочка была без сознания. Все старания Шелли помочь ей ни к чему не привели. Приехал другой врач, осмотрел ребенка, потом отвел отца в сторону и сказал, что надежды нет. Через час малышка скончалась - тихо, без мучений...
Но не было предела мукам несчастной матери. Никогда еще Перси не видел жену в таком отчаянии; она не могла даже плакать и только стонала, сжимая в объятиях еще теплое маленькое тельце... К счастью, пришли супруги Хоппнер (Шелли, прежде чем отправиться за врачом, послал известить их о своем приезде). Едва переступив порог, жена консула все поняла. Не тратя лишних слов, подошла к Мэри, ласково обняла ее сзади за плечи; та подняла голову, взглянула - и наконец-то разрыдалась...
Шелли с облегчением перевел дух: плачет - стало быть, худшее позади, шок миновал...
- Мисс Клермонт осталась в Эсте? - тихо спросил его мистер Хоппнер.
Шелли кивнул.
- Вашей супруге, я думаю, будет сейчас необходимо женское общество, а ехать за город вы стразу не сможете, - продолжал консул. - Мы с женой просим вас обоих погостить у нас несколько дней.
- Вы слишком добры, - прошептал Шелли, - право, я не могу согласиться.
- А вашего согласия никто и не спрашивает. Мы забираем бедняжку к себе - и все. Это ведь - ради нее, а не ради вас.
Шелли низко опустил голову, чтобы не видно было слез.
- Благодарю...
На другой день Шелли один отвез маленький гробик на кладбище в Лидо. А Мэри попыталась взять себя в руки. Еще с детства она была воспитана Годвином в убеждении, что смакование личного горя - не только слабость, но и своего рода распущенность и проявление эгоизма, с которым нужно бороться, ибо недопустимо тратить на бесплодные переживания время, которое можно употребить на общественно-полезное дело или хоть на самообразование, которое в конечном счете тоже служит общественной пользе...
Через несколько дней печальные молодые супруги вернулись в Эсте.
Шелли - Пикоку:
"...Я не писал вам, кажется, шесть недель. Я много раз собирался и чувствовал, что многое надо вам сказать. У нас не было недостатка в печальных событиях; в их числе - смерть моей маленькой дочери. Она умерла от болезни, обычной в здешнем климате. У всех нас очень скверно на душе, а у меня к тому же скверно и со здоровьем. Но я намерен скоро поправиться - нет такого недуга, телесного или душевного, которого нельзя одолеть, - если он не одолел нас..."
4.
Жизнь в Эсте шла своим чередом. Вильям и Аллегра, уже забывшие крошку Клару, весело резвились в просторном парке байроновой виллы. Клер любовалась дочкой и тайком плакала в ожидании новой разлуки. Мэри погрузилась в книги, надеясь утопить свою боль в потоке новых знаний.
Шелли - работал. В первые итальянские месяцы он, среди многих мелких стихотворений, успел закончить три поэмы: эклогу "Розалинда и Елена" - страстный протест против семейной и духовной тирании; меланхолические "Строки, написанные у Евганейских холмов" и философский диалог "Юлиан и Маддало", где под маской венецианского графа Маддало выступал не кто иной, как сам Байрон, которому автор в предисловии дал следующую характеристику: "Он представляет из себя гения высшего порядка... Но его слабость заключается в его гордости: из сопоставления своего необыкновенного ума с карликовыми интеллектами окружающих он выводит не покидающее его представление о ничтожестве человеческой жизни. Его страсти и способности несравнимо выше страстей и способностей других людей; и вместо того, чтобы первые оказались подавленными силой вторых, они послужили друг для друга взаимным возбудителем. Его честолюбие пожирает само себя, за неименеем предметов, которые оно могло бы счесть достойными своего внимания... Маддало весел, прямодушен и остроумен. Когда он говорит о чем-нибудь серьезном, его разговор представляет из себя нечто опьяняющее..."
Второй персонаж - фактически автопортрет. Шелли не стал давать ему предварительной характеристики, ограничился замечанием, что "во всяком случае, Юлиан человек серьезный", а также указанием на его просветительские взгляды и атеизм: "Он страстно предан тем философским идеям, которые гласят, что человек властен над своим умом, и что человеческое общество может испытать великие преобразования через погашение известных нравственных предрассудков. Нисколько не отрицая, что в мире есть зло, он постоянно размышляет, каким образом доставить торжество добру. Он человек совершенно неверующий в смысле религиозном; он постоянно смеется надо всем, что считается святым, и Маддало испытывает извращенное удовольствие, побуждая его к разным выходкам против религии. Что по поводу этого предмета думает сам Маддало, в точности неизвестно..."
Поэма о диспутах с Байроном была еще в работе - а Шелли уже вынашивал новый замысел, невероятно дерзкий и неотразимо заманчивый: дерзкий - потому что он дает повод заподозрить автора в попытке состязаться с самим Эсхилом; заманчивый - ибо на сей раз его героем будет не кто иной, как самый великий тираноборец во всей духовной истории человечества - Прометей... Образ этого гордого страдальца, создателя и защитника людей всегда был бесконечно дорог Шелли - как высочайшее воплощение благородства, мужества, самопожертвования, как идеал нравственного и умственного совершенства. Разработка древнего мифа позволяла создать безупречного героя, эталон человеческой красоты. Но главное даже не это. В титаническом противостоянии угнетателя людей, Зевса-Юпитера, и их спасителя Прометея Шелли видел саму историю человечества, в освобождении Прометея - цель общественного развития: всеобщее счастье, эру свободы, равенства и братства. Новая поэма мыслилась как произведение особого рода - философская символическая драма, каждый образ в которой должен, не теряя своей конкретности, пластичности, художественной выразительности, в то же время нести колоссальную идейную нагрузку. Невероятно трудная - но какая же интересная задача!
Первый акт - страдания Прометея. Распятое на скале тело титана, палимое солнцем, бичуемое молниями, вихрями и градом, терзающий его орел Зевса - это все как у древних. Но главный мотив - новый, чисто шеллиевский: не свои, а чужие страдания, муки истязаемых Зевсом людей для Прометея - самая страшная пытка. С гордым достоинством сносит он жару, холод, жесточайшую физическую боль, и лишь когда фурии по приказу царя богов показывают ему жуткие картины человеческих бедствий - рабство, голод, войны, мор, муки и смерть во всех ее видах - лишь тогда титан начинает стонать... Hо все-таки - он не сдастся, не запросит пощады, не выдаст Зевсу свою тайну, в которой - надежда на избавление всех страждущих. В этой немыслимо долгой и немыслимо тяжкой борьбе добру суждено победить...
Первый акт "Прометея Освобожденного" был закончен в Эсте. В один прекрасный день Шелли пригласил Мэри в маленький павильон среди парка, где он устроил себе кабинет, усадил ее в кресло, вручил рукопись и попросил высказать свое мнение. Пока она читала, он смотрел в окно - на бледно-голубое осеннее небо, на желтые купы деревьев, на малышей - Вильяма и Аллегру - которые резвились, бегая на перегонки и бросая друг в дружку охапками опавших листьев. Он очень волновался, хоть и тщательно скрывал это: ни одна из предыдущих работ не была ему так дорога, а Мэри - строгий критик...
Никонец за спиной зашелестела бумага - Мэри сложила рукопись и подровняла листы. Шелли обернулся, спросил:
- Ну, как?
- Грандиозно.
- Ты действительно так думаешь?
- Да. Первый акт исполнен потрясающей силы и глубины. Так мощно ты никогда еще не писал. Но - что же дальше? Ведь, согласно мифу, Прометей в конце концов примирился с Зевсом и открыл ему свою тайну, за что и был освобожден. А твой герой, как и ты сам, органически не способен к покорности и смирению. Не так ли?
- Безусловно. Такая жалкая развязка, как примирение защитника человеческого рода с его мучителем, слишком отвратительна мне - ведь она уничтожает весь моральный интерес трагедии. Я нашел другой сюжетный ход, вытекающий, кстати, из самого мифа.
- Какой?
- Ты помнишь, в чем состояла тайна Прометея?
- Он знал, что морская богиня Фетида, которую Зевс хотел сделать одной из своих наложниц, должна родить сына, более сильного, чем отец, и этот сын свергнет Зевса с престола. Когда Прометей открыл царю богов это предначертание судеб, тот отказался от своих прежних намерений, и Фетиду выдали замуж за смертного Пелея, от которого она родила Ахилла - сильнейшего из людей. Так?
- Совершенно верно. А как ты думаешь, Мэри, что было бы, если бы Прометей не смирился и сохранил свою тайну?