Под корнями старого бука, ствол которого покрыт мхом, живёт ёж Бартоломей. Он носит широкие полосатые штаны и ходит, опираясь на палочку. Сколько ежу лет, он не помнит. Но с позапрошлой весны, когда ему понадобилась эта самая палочка, он наконец-то примирился со своим именем. Оно старило его с рождения. Почему-то никто не называл малыша Бартито, в лесной школе не кричали: "Эй, Барти, айда с нами!", не было дядюшки Барто, был всегда Бартоломей. Так случается с именами - прилипают как смола на лапы и никак не отлипнут. "Бартоломей - красивое имя, оно звучит гордо и чисто",- улыбалась нахмурившемуся ежонку мама-ежиха. И всё же Бартоломей один раз в день, перед сном, уговорил называть его Барти. "Спокойной ночи, Барти-Бартоломей", - шептала мама, целуя сына в сонную мордочку.
Старый ёж до сих пор помнит запах мяты и укропа, которым она пахла, и хитрые глаза-бусинки, такие же чёрные и блестящие, как звёздная ночь. Ежиха умерла рано, но Бартоломей знает - она всегда рядом, в его сердце. Когда Бартоломей тоскует по ней, он долгие часы просиживает под звёздами, звёзды подмигивают ему, совсем как мамины глаза. Становится легко и спокойно.
Ёж смахнул слезу, навеянную воспоминаниями, и продолжил замешивать тесто на черничный пирог, по рецепту мамы-ежихи и знаменитый на весь Буковый лес. Бартоломей живёт один, но у него есть пятеро взрослых детей и пятнадцать внуков. Все они живут далеко, каждый год, в конце лета, приезжая на традиционное чаепитие с черничным пирогом. Дети заваливают Бартоломея сушёными грибами, яблоками, орехами и коричными палочками. Ёж обожает аромат корицы, он добавляет её в яблочный чай и в пирожки с малиной. Внуки получают от деда то буковые свистульки, то деревянные ложечки, даже рогатки (всего один раз, в секрете от родителей).
Когда пирог испечён, семья устраивается на полу - у дедушки Бартоломея слишком маленький стол для двадцати ежей. Он отрезает каждому по пышному горячему куску, усаживается в продавленное временем кресло и под жевание пирогом и хлюпанье чаем рассказывает сказку про гнома с бородавкой на носу. Малыш Том вдруг чересчур громко сказал: "Мне попалась яичная скорлупа". Ежиха шикнула на него, но также чересчур громко. Бартоломей остановился. Он забыл, о чём рассказывать дальше. Черничный пирог! Мамин, старый, добрый, черничный пирог, в котором застряла яичная скорлупа; забытая на самом интересном месте сказка; палочка, на которую он стал опираться. Бартоломей.
Всё это было позапрошлым летом. В лето следующее дедушка Бартоломей вместо сахара положил в пирог соли. Вечер прошёл в глупых шутках и натянутых анекдотах.
Этим летом Бартоломей решил не печь черничного пирога. Он не набрал черники. В лесу её было много, да только старый ёж ослеп. Он знал, что дети и внуки навестят его и без пирога, но грусти и жалости в единственной встрече в году он не хотел. Он хотел еще раз почувствовать жизнь, такую жизнь, когда ты можешь испечь самый вкусный на свете черничный пирог, такую жизнь, утро которой освещает восход солнца, а на сон провожает алый закат. Ёж хотел вспомнить сказки, чтобы остаться в памяти внуков сказочником, а не растерянным стариком.
Бартоломею вовсе не свойственны подвиги или наоборот, трагические развязки. Он просто собрал узелок с сушёными грибами и медленно, постукивая палочкой, отправился в сторону, откуда пахло лучше, чем в остальных. Незадолго до этого ёж разослал голубей с письмами, чтобы в этом году дети приехали в середине осени, потому что он собирается навестить старого друга. Никто не подумал, что это неправда.
Бартоломей всю жизнь прожил в Буковом лесу и, казалось бы, должен знать все тропинки и пеньки наизусть, да лес меняется каждый день: сломалось старое дерево и перекрыло дорогу, вырос муравейник, пересох ручей. Идти по лесу в темноте - не возможно, опасно. Идти по лесу слепому - нереальная сказка. Но сказочный старый ёж Бартоломей идёт уже несколько часов, медленно и упрямо шаря перед собой палочкой. Черника! Черника, как никакая другая ягода в лесу, пахнет воздухом, а для Бартоломея она пахнет семьёй.
Сомнения превращают желания в пыльные облака: чихаешь - сомневаешься, чихаешь - устаёшь, чихаешь - вот уже и нет мечты. Сидишь в душной норе и превращаешься в пыль. Когда совершаешь рывок, абсурдный, смелый, никому не понятный - сложные вещи становятся простыми, то, чего невозможно было отыскать, находится до нелепости легко. Старый ёж глубоко задумался. Закончить ли на этом глупое путешествие и возвратиться домой с корзиной черники? Сесть в кресло-качалку с книгой в лапах, как подобает в его возрасте? Не сегодня.
Бартоломей, придерживая куст лапой, ел и ел крупные ягоды, пока в животе не осталось места. Оказывается, срывать ртом с куста - это в сто раз приятнее, чем складывать в корзину или брать дома из вазочки. Сытая дрёма накатила на Бартоломея, и он, свернувшись, в клубок, задремал под большим лопухом,не услышав, как кто-то картаво проворчал на верхней ветке бука.
Проснулся ёж от того, что по лопуху забарабанили капли дождя. Он высунул нос из укрытия, как на него шлёпнулась прохладная крупная капля. Брр! Бартоломей расхохотался оттого, что озорная капля застала его врасплох. Он подставил под дождь лапы. Он смотрел на дождь лапами, и ощутил, что дождь другой, не такой, когда от него прячешься или сердишься на него. Дождь славный, тёплый.
- Пройдемте ко мне в нору, не то заболеете. Надвигается ночь, тогда дождь перестанет быть добрым, - сказал голос, немного хриплый и ласковый.
"Удивительная сила темноты - совсем не стесняешься детских забав. Не видишь чужих глаз, и думаешь, что тебя не видно. Как в детстве, когда зажмурился - это спрятался", - подумал Бартоломей и почувствовал, что незнаком ка улыбается ему. "Может быть, доброе сердце видится лучше, когда не видишь?"
- Меня зовут Шура, я крольчиха. Живу в двух шагах отсюда, с моими крольчатами. Они гостят у тётки, и вас не стеснят. Пройдемте, дедушка, я провожу вас. Дома нас ждут капустные пирожки и чай с малиновым вареньем.
Крольчиха выпрыгнула из-под лопухов. Ёж знал, что она обернулась. Сжимая в лапах палочку и узелок с сушёными грибами, он пошёл в её дом. Там и правда пахнет капустой и малиной. Пахнет детьми. Запах дома, в котором есть дети, отличается от дома, где живут только взрослые. Шура усадила Бартоломея в кресло и подала горячей воды в железной миске - вымыть и согреть лапы. крольчиха все время улыбается ему. Улыбка себя выдаёт: то блеснёт в глазах, то спрячется на букве "а" или "у", и они звучат совсем по-другому, не как "а" и "у" грустящие.
Бартоломей и Шура пробеседовали до тех пор, пока по лесу не заухали совы, вылетевшие на охоту. А наутро, выпив горячего чаю из смородинового листа, ёж отправился дальше, оставив крольчихе приглашение на черничный пирог в сентябре. Шура смотрела вслед Бартоломею, пока он не скрылся за поворотом пыльной дороги, и до смерти перепугалась, когда по её ушам скользнула большая тень. Крольчиха пискнула и юркнула в нору, не рассмотрев того, что её напугало.
Пыль от дороги измучила старого ежа, и он с удовольствием унюхал запах воды. Верно, что рядом ручей. Подобравшись к ручью ближе, он услышал шум, как будто кто-то полощет бельё. То толстая енотиха, стирающая свои тряпки. Бартоломей присел в тени куста, развязал узелок с грибами, достал два грибка и стал медленно по-стариковски жевать засушенные подберёзовики. Тут енотиха всплеснула лапами и сказала: "Ишь!". Бартоломей насторожился. Он услышал топот от переваливающихся лап в свою сторону. "Ишь!" - толстуха произнесла это снова и плюхнулась рядом с ежом.
- Люблю грибы. Особенно такие... вот эти, ага.
Бартоломей протянул узелок незнакомке.
На этом общение ежа и енотихи прекратилось. Бартоломею показалось неудобным прерывать столь аппетитное чавканье. Ему неприятен запах едкого мыла и раков, который въелся в застиранный фартук енотихи. Но как об этом скажешь? Выйдет неприлично. То, что совсем неприлично съесть все грибы ежа, не сказать "спасибо", "до свиданья", а шлёпнуть выстиранным бельём в железный таз и молча уйти, прачка-енотиха, не подумала. Бартоломей аккуратно сложил пустой платочек из-под грибов в карман широких штанов, но у ручья просидел долго, вспоминая, слушая звуки и шорохи, подрёмывая. В какой-то момент ему почудилось, что он забыл, откуда пришёл, куда идёт и даже,сколько яиц кладёт в черничный пирог. Тогда он решил двигаться дальше, и память вернулась, поиграв с ежом в прятки.
Странное чувство - Бартоломею всё время кажется, что за ним кто-то наблюдает. И тут он услышал голос. Пара нот - и у старого ежа похолодело сердце. Голос, который наводит страх, невозможно спутать или забыть, он может исцарапать даже того, кто в колючках.
- Бартоломей! Мой старый колючий друг, давно не виделись.
- Да, давненько, - стараясь не выдавать страх, ответил ёж.
- А я знаешь, воды пришёл напиться. Поужинал сытно, жажда одолела.
- Поужинал?
- Да, но в поисках десерта, мой друг.
Лис облизнулся. Злоба, как и улыбка, светится в темноте, только режет глаза. Значит, вот его путешествие, чем закончится - лис Руфус, злейший враг Бартоломея, скатит его к ручью, где Бартоломей, чтобы не утонуть, раскроет свой клубок. Тогда Руфус вопьётся зубами в мягкий незащищенный иголками живот. Ёж слышит, как участилось дыхание лиса, как он медленно, наслаждаясь моментом, крадется к беззащитному Бартоломею. Оказаться ежу ночью у ручья - это готовая сервировка на ужин лису. О чём он думал, старый глупец! Поверил своим же сказкам у камина, где у ежей нет врагов, потому что есть острые иголки. Ха-ха. Ёж приготовился к развязке. Момент - шум крыльев, пронзительное: "Каааррр", и Руфус взвыл. Он стал кататься по земле, визжа от боли и сыпля проклятьями.
- Думаю, нам лучше уйти. Жуткая сцена, а кровищи! Видел бы ты, старина. Хотя, нет, ни к чему, ты у меня чересчур сентиментален и жалостлив.
Бартоломей, засеменил за шумом крыльев лучшего друга, ворона Барри. Они остановились у поваленной ели, вокруг которой рос мягкий мох и приятно пахло грибами.
- Ты это был ты. Ты присматривал за мной.
- Я.
- Как всегда.
- Как всю нашу жизнь.
- Спасибо.
- Старый дурралей.
Ёж улыбнулся: его милый ворчун Барри. И тут ему стало стыдно: глупо искать одиночества, когда есть лучший друг. Одному бывает хорошо тогда, когда в жизни всё не так уж плохо. По-настоящему не везёт или накатила тоска - тогда лучше с другом. Иначе выйдет, как чуть не вышло сейчас.Утонешь или съедят: враги или мысли.
Больше друзья не говорили. Секрет их дружбы заключается в том, что оба не любят словесной шумихи. Барри взлетел на ветку бука, Бартоломей зарылся в мох и провалился в тяжёлый, как тягучая карамель, сон.
Ёж проснулся от того, что ворон смотрел на него, нахмурив мохнатые брови.
- Хмуришь брови? - спросил он друга.
- Улыбаюсь во весь клюв, старина.
- Не ворчи.
- И не думаю.
- Ты ворчишь.
- Вовсе нет. Я хочу поинтересоваться, мы дальше пойдем собирать приключение на наши отнюдь не молодые задние места, или вернемся в милые уютные норы? Между прррочим, когда я сплю, у меня мёрзнет голова. Да. А я забыл ночной колпак.
Бартоломей улыбается. Он обожает своего крылатого брюзгу. На самом деле, после вчерашнего приключения, еж и сам решил вернуться. Но только вот...
- Я хочу увидеть море, Барри.
- Понимаешь ли, это весьма пррроблематично, учитывая некоторые обстоятельства.
- Брось. Дело не в том, вижу ли я глазами. Главное, вижу ли я сердцем.
- Серрдцем, серрдцем, твоё сердце чуть не привело тебя к концу! Что мы будем делать на морре?
- Так мы пойдём на море?
- Категорричное нет!
- Спасибо, Барри.
- За что, старрый дурралей?
- За то, что мы пойдём на море.
- Я же сказал категорричное нет!
- Но оно же категоричное, значит, ты согласен.
- Кошмарр! - проворчал ворон и отвернулся, чтобы ёж не видел его улыбки.
Море находится не далеко от Букового леса, в котором живут друзья. Барри порой залетает на его берег, когда устаёт от ворчливости и становится сентиментален. Бартоломей знает, что в душе его друг нежен и раним, но не признаётся в этом Барри. У каждого должна быть тайная гавань. Именно она помогает оставаться на плаву, когда в жизни что-то меняется или рушится вопреки надеждам и планам. Трудно не разбиться, когда пусто внутри, когда другие знают о тебе всё. Это же никуда не спрятаться и ничем не защититься. У Барри есть его сентиментальность, у Бартоломея - сказки, которые он рассказывает внукам. Конечно, сочиняет он намного больше, чем успевает рассказать раз в году. Но это не важно. Он пишет сказки самому себе, когда обидно, грустно или больно. Он уходит в маленький мирок, закрывая от посторонних глаз маленькую дверцу. Тем приятнее возвращаться в реальность, осознавая, что у тебя есть то, где ты можешь передохнуть, поразмыслить и собраться с силами, где ты радуешь самого себя - это как съесть незапланированный десерт, без вреда фигуре и здоровью.
Скрытый внутренний мир многих - это море. Они там лечат свои души. Для ежа море не такое. Ёж мало знает о море, оно чуждо его ежиной натуре. Но вот потянуло. "Никогда нельзя знать наперёд - куда тебя понесёт", - вертится в голове Бартоломея, и ужасно смешит такая детская фраза. Ёж постукивая палочкой, идёт за вороном, что важно шагает впереди, запрокинув назад крылья. Барри уже почти включился в свою сентиментальность, но дверцу в неё держит закрытой.
Послышались шумы автострады. Чтобы попасть к морю, нужно перейти дорогу.
- И почему ты не улитка? Я бы перенёс тебя на крыльях, тогда не пришлось бы рисковать попасть под колёса.
- Если бы я был улиткой, мы вряд ли бы подружились. Ты бы съел меня при первом знакомстве, - съехидничал Бартоломей.
- Оно было бы к лучшему, - отозвался Барри.
- Ты бы загрустил без меня.
- А ты вовремя понял! Нет бы пораньше, когда слепым и наивным собрался в одиночку покорять мир зрячих лис!
"О, Барри", - хотел сказать Бартоломей с придыханием и слезами на глазах, как в порядочной мелодраме. Но Бартоломей никогда не ломится в дверь друга, поэтому он сказал эти слова как в приличном немом кино.
- Барри, подожди, я, кажется, не могу идти дальше.
- Что такое? - встрепенулся ворон. - Ты заболел? Устал? Как ты себя чувствуешь?
- Мне страшно.
- Карр!
И тут ворон понял, что Бартоломей действительно боится. Не так, как боится лиса, а так, когда в душу врывается что-то незнакомое.
Бартоломей испугался старости. Молодая, ревущая автострада с огнями и визгами, прогнала спокойствие старого ежа. Он захотел увидеть солнце, глаза своих детей и услышать смех внуков. Ёж ощутил приторный аромат забвения - жизнь прошла. Молодости не свойственны мысли о времени, молодость не напугать громкой музыкой. Для молодых автострада - это движение, адреналин. Адреналин для слепого старого ежа уже в том, чтобы сходить в родной лес за черникой для пирога и испечь его, не уронив в тесто яичные скорлупки.
Бартоломей свернулся в клубок. Барри сел рядом. Он бы положил крыло на спину друга - да друг ёж. Он знал, что вернувшись домой без своего моря, Бартоломей затоскует. Он же у него сказочник, душа мечтательная. Но как приободрить друга Барри не знал. Словесное общение давалось ему с трудом, даже с Бартоломеем. И вдруг ворона осенило.
- Барти-Бартоломей, мы дождемся ночи. Ночью в этом месте машины проезжают редко. У нас получится перейти эту прроклятую доррогу и не рразмазатьсяпо ней клубничным вареньем.
Не известно, что помогло ежу распрямить колючки - оптимизм друга или Барти-Бартоломей.
- Ночью за мной будет присматривать мама, - сказал вслух старый ёж.
Барри не понял, но понимающе каркнул.
В животах обоих заурчало от голода, так что они, коротая время перед наступлением ночи, накопали аппетитных червяков и нажарили их на маленьком костерке.
Вот и ночь: звёздная, с луной-тарелкой на полнеба. Друзья спокойно перешли на другую сторону леса. Лес здесь пахнет солёным и кислым, как будто ткнулся мордой в пузырёк с йодом. "Если бы можно было разобрать лес на слои, как в пироге, то та сторона была бы чернично-медовой, а эта - солёная карамель", - подумал Бартоломей.
"Лунная дорожка - она прямо перед нами", - сказал Бартоломей. Он зарыл в прохладный песок уставшие лапы, и сразу стало хорошо, точно окунул лапы в саму луну. Барри сел рядом, как никогда осознавая, что у него самый странный, самый удивительный друг. А ёж тихонько шевелил иголками, благодарный, что рядом с ним лучший в мире ворон, самый замечательный на свете.
Бартоломей запел, тихо, как будто песчинки зашептали под накатами волн. Ворон нахохлился, так что стал похож на шершавый помпон, подпевая другу ещё тише, почти не слышно.
- Звезда упала, - сказал Барри.
- Ты загадал желание, чтобы мы всегда были вместе?
- Нет, дурралей, не надейся.
- Что же ты загадал?
- Не скажу, а то не исполнится.
- Брось, мы настолько стары, чтобы не верить в подобную чушь.
- Как и в звёзды.
- В звёзды верят миллионы лет. Стары мы не настолько, чтобы это изменить. Что ты загадал?
- Хочу, чтобы мы запомнили друг друга такими, как сейчас.
- Если завтра мы станем лучше?
- Завтра может не наступить. А сегодня мы свободны. Слепой, ты видишь море, я - скряга, сентиментален и наивен, рядом с тобой.
Друзья сидели неподвижно, боясь спугнуть очарование ночного пляжа, ночного неба и ночных себя под огромным звёздным покрывалом.
- У меня замёрзла голова.
- Надо было загадать колпак.
- Дурралей! Поднимай свои колючки, разведём костер.
И они развели костёр. И встретили рассвет. И ёж знал, что рассвет пришёл яркий, как румяное яблоко. Потом друзья уснули и проспали долго-долго. Кажется, по-настоящему они проснулись только дома, в тёплых постелях и ночных колпаках.
Наступила осень. Дом ежа наполнился запахом спелых яблок, сушёных грибов и корицы. Ёж испёк черничный пирог, как никогда ароматный и пышный, сладкий и вкусный. И новая сказка очаровательным напевом, смешалась с привычным жеванием и хлюпаньем.
Сказка дедушки Бартоломея, написанная детям и внукам, под шуршание жёлтых листьев, в сентябре этого года.
Солёные сны старого ежа
Зима бывает белая и пушистая, как взбитые сливки, бывает дождливая и тягучая, как кисель. Старый ёж жил в сосновом бору недалеко от моря, и его зима была как кисель. Ёж любил малиновый, поэтому зима его - малиновая и дождливая. Хотя толком о зиме он ничего не знал, потому что для ежа зима - это время сна, когда снятся малиновые и грибные сны. Когда ёж видел малиновые сны - он ворочался во сне, когда грибные - шевелил маленьким чёрным носом. Дождь и ветер, под скрип могучих сосновых лап, напевали старому ежу колыбельные.
Однажды (а случилось это нынешней зимой), тоненькая непослушная струйка дождевой воды проскользнула в уютное ёжино гнездо и намочила ему лапы. Ёж проснулся. "Неужели я проспал весну?" - сонно пробормотал он. Дом продолжало затапливать, ёж поспешил вылезти наружу. Какой холод! Ветер ревёт, как раненый зверь, сосны скрипят, а гранатовое дерево похоже на седую растрёпанную старуху. "Нет, это не моя весна. Это - зима, чужая и злая", - широко раскрыл от страха глаза-бусины старый ёж. И, осторожно ступая по чёрной земле, принюхиваясь, пополз к куче жёлтой хвои, перемешанной с пожухлыми листьями и ветками. Продрогший ёж торопился вырыть новую нору. Несмотря на ветер и холод, голод и страх, глаза его слипались, и ему не терпелось продолжить свои малиново-грибные сны в надежном укрытии.
Наступило утро, а ёж всё дремал и никак не мог провалиться в долгожданный сон. К тому же, он страшно хотел есть, прямо жуть, как. Ведь когда нарушается привычный порядок, рушатся и привычки. И желания, которые должны спать ещё долго-долго, просыпаются и суетятся где-то в животе, как скользкие жуки.
Старый ёж не выдержал. Ему надо чем-нибудь подкрепиться, чтобы уснуть. Он вылез из норы. Гранатовое дерево - всё также пугающе растрёпанное и жалкое, но сквозь его ветки улыбается сахарное солнце. Давным-давно, будучи ежонком, он нашёл на дороге ломтик засахаренного лимонного мармелада - солнце напомнило ему о нём. Сладкое. Теплое. Ёж бодро побежал по тропинке, нашёл сочную травинку, схрумкал её, и совсем перестал хотеть спать. "Интересно, ёж, что же ты теперь будешь делать?" - спросил он сам себя. Проглотив червяка, ёж решил прогуляться. Может быть, тогда он устанет и скорее уснёт?
- Простите, какой сейчас месяц? - спросил он у желтобокой синицы, которая села на пень клюнуть жука.
- Февраль! Февраль!
"Февраль, - повторил ёж, - какое колючее слово, хочется зарыться от него носом в мох, но кажется, тогда чихнёшь". И он чихнул. Потом ещё, и ещё.
- Будьте здоровы! - прочирикала синица. И улетела.
Вдруг ветер принёс запах соли. Запах моря. Старый ёж принюхался и замер. Что-то чужое было для него в этом привычном аромате. Он заторопился по заросшей травой тропинке к песчаному сырому берегу. Солнце поблекло, внезапно, как будто кто-то накрыл его мутным стеклом. Но ёж этого не заметил. Он был взволнован, в ожидании непослушного и удивительного, что вот-вот откроется его взору.
Он замер. Свернувшись в клубок, пролежал так не одну минуту. Потом осторожно повёл носом, открыл глаза. Волны! На ёжиных глазах они разворачивали мелкие завитушки в плюющие гневом шары, что растягивались, грохоча и воя, на прибрежные камни. Только сейчас ёж заметил, что от солнца на небе осталось лишь воспоминание - легкий росчерк между почерневшими облаками. Ёжу хотелось и плакать, и смеяться, и зарыться в уютную нору, и броситься в морскую пучину. Ворона на старой ели прокричала: "Дуррак, Дуррак!". Ёж не понял, ему или кому ещё, но вороний крик стряхнул страх. Старый ёж залюбовался. Все эти волны, и жуткие песни - совсем не его, не для него и даже против него. Но он смотрел и не мог отвести восхищённого взора с ревущего стального моря. Лапы его онемели от холода, мордочка побледнела, но в чёрных крохотных глазах плясала пламенная буря, совсем не похожая на бурю на море. И только когда по песку зашуршали крупные капли дождя, ёж развернулся и пополз домой. Он ни разу не обернулся. В голове не было мыслей. Зато душа, казалось бы, такая же серая и колючая, как он сам, была полна ощущений! Ёж добрался до своей кучи хвои и уснул мгновенно, как засыпаешь после насыщенного и долго дня. Проснулся он весной, как все обычные ежи. Но за весь долгий сон, ни малиновых и грибных снов он не видел. Сны были солёные и волнующие. Колыбельные напевал прибой.
Говорят (кажется, в это можно поверить), что однажды один маленький мальчик (или девочка, это могла быть и она), нашёл странную маленькую кучу хвои у самого берега моря, у той скалы, где прячется огромный валун, расколотый надвое. Мальчик (или всё-таки это была девочка) откопал под хвоей спящего ежа, большого и старого. Ёж не проснулся. Он улыбался во сне. Да-да, так говорят. Может быть, он з?аслушался сказками моря. А может...