|
|
||
Email: [email protected]
Книга вторая
Глава 8
- Леля, Саша, идите сюда! Вы меня хорошо слушаете? - распечатывая телеграмму, растерянно говорил Викентий Павлович. - Видите ли... Тут вот какие дела... Приезжает ваша ленинградская бабушка. Пишет: едет, чтобы разведать наши виды на будущее. Узнаю Анну Павловну! Приготовьтесь: начнет вас обхаживать, звать с собой и всякое такое, чтобы еще раз подтвердить свои права. Разумеется, мы ее примем как должно. Стало быть, хлопот будет не обобраться. Особенно у тебя, Леля. Ты сделай одолжение, уж постарайся угодить бабушке, а там видно будет, как обернутся дела...
Теща Викентия Павловича, Анна Павловна Мальцева, особа весьма решительная и неугомонная в любой ситуации, вдовела уже двенадцать лет, и на положении вдовы у себя в Ленинграде промышляла частными уроками музыки; урожденная Ушакова, она, как и все ее многочисленные сестры, была музыкальна. Насколько ему помнилось, музыкальный талант открыл в девочках Ушаковых не то один из братьев Рубинштейнов, не то кто-то еще в этом роде.
Странная штука - наследственность. Вера тоже была весьма чувствительна к музыке. Как-то в минуту откровения она призналась ему, что от сонат Бетховена у нее порой внутри всё переворачивается, как если бы в ее присутствии кто-нибудь хлестал бичом собаку. Вот и Леля такая же, хотя ей нет нужды говорить об этом вслух, - и так видно, с каким упоением, как завороженная, не далее, как вчера она играла ноктюрн Шопена.
Лелю новость о визите ленинградской бабушки сразила наповал. Сердце ей подсказывало: всё неспроста, здесь возможны далеко идущие последствия...
На вокзал, где вечная толчея и давка, и где всегда битком набито приезжими, встречать бабушку Леля не поехала; у нее и дома был полон рот хлопот. С раннего утра она развела бурную деятельность: мыла, чистила, подметала, вытряхивала пыль, а потом еще с добрый час перетирала мягкой фланелькой посуду и бесчисленные безделушки в буфете. Вознамерившись угодить взыскательной гостье, она по всем правилам Елены Малаховец приготовила мудрёный курник из четырех слоев, переложив каждый слой блинчиком из гречишной муки, - одному Богу известно, где и когда она успела этому научиться.
Потом она живописно расставила на столе парадный сервиз на четыре персоны, в центре вереницей выставила всевозможные графины, графинчики, соусники, судки и судочки с хреном и горчицей и еще пропасть всякой всячины, а, как завершающий штрих, разложила тонкие батистовые салфетки с мережкой, со знанием дела туго свинтив их в красивые загогулины. "Точно черви маршируют на параде," - глядя на своих рук дело, думала Леля. Желая блеснуть талантами, она не пожалела ни сил, ни времени, ни отцовских средств; а ведь ей всегда доставляла особое удовольствие подготовка к званому обеду и, кроме того, теперь ей это было вменено в обязанность.
Теплый весенний вечер был как парное молоко: чистый, покойный, благостный, лунно- белый и от него так же клонило ко сну; томительно сладкий воздух благоухал мятой и райхоном, пучками подвязанными на веранде (обычай подвешивать под потолком пучки пахучих трав корнями уходил в прошлое - так делали еще при первом, ныне покойном, владельце дома); выплывшая из-за купы деревьев непомерно большая луна манила за собой , и звезды в темном небе были такие, что - ах! В открытое окно веранды заглядывала еще нераспустившаяся сирень - ее набухшие темно - лиловые кисти, похожие на гроздья дикого винограда, окропленные недавним уже по- летнему теплым дождичком, исполненные трепетного предвкушения цветения, казалось, жадно требовали ласки. Перегнувшись через подоконник, Леля сорвала кисточку и, чтобы сполна насладиться ее сокровенным ароматом, раздавила и растерла ее между пальцами. С ветки сорвалась и полетела вниз россыпь дождевых капель. Было неправдоподобно тихо, только где-то далеко, в чреве дома, бесновалась Сычиха.
В углу веранды на легком бамбуковом столике в фарфоровой вазе самым вызывающим образом топорщились нарциссы с крупными бахромчатыми чашечками - цветы, которые Лелина мама совсем недавно так любовно пестовала; они расцветали в саду гораздо раньше других цветов, вот оттого и чванились, потому что отлично понимали, право первенства у них было никому не отнять, разве что Леле взбредет в голову нарвать и поставить в вазу всякую мелочь вроде фиалок или одуванчиков.
Рядом с нарциссами на большом блюде под немыслимо чистой кружевной салфеткой - своей белизной она посрамила бы даже кисейный покров католической мадонны - лежала гора сдобных плюшек с маком, распространяя далеко окрест чарующие запахи.
Под наплывом чувств Леля, как была по- домашнему босиком, спустилась с веранды и по скользкой некошеной траве пошла в сад, несмотря на то, что там в устрашающем изобилии водили слизняки, улитки и еще всякая другая пакость.
Зачем приехала бабушка? Леля недоумевала. Неспроста все это. Разведать их виды на будущее? А чего их разведывать? Ее терзали мрачные подозрения; не случайно же отец предупредил их с Сашей, что от их непредсказуемой бабушки можно ожидать всего, что угодно. Он всегда говорил, даже когда была еще жива мама: если получил весточку от Анны Павловны, жди неприятностей. А вдруг бабушка станет на нее претендовать? Нет, только не это! От этой мысли бедное Лелино сердечко затрепетало как попавшая в силки насмерть перепуганная птичка.
И с какой стати она, видите ли, должна кому-то угождать? Ведь свою ленинградскую родню Леля в глаза не видела, а знала лишь по рассказам мамы. "Щедрая душа плюс деспотичный характер", - так, кажется, говорила мама о бабушке, и это меткое определение не делало той особой чести. И что теперь прикажете делать Леле? Но как бы то ни было, отец попросил ее об одолжении, а перечить ему Леля не смела. Перечить родителям - грех в их доме непростительный. Так ее воспитывала мама; но для себя она решила: кто бы что ни сказал, ты помалкивай да делай свое дело. Что же будет? Ее томили неизвестность, неосознанное предчувствие беды, страх за свое будущее, невысказанная обида на брата, и было за что.
В последнее время Саша совсем озверел и докатился до того, что однажды, когда она, злорадно сверкая глазами, сказала ему:
- Вот погоди, приедет бабушка и заберет тебя с собой! - тот с вызовом отвечал:
- Так и что? Чего мне годить? Заберет и ладно... Осточертели мне все! Вусмерть!
Сказал и ухмыльнулся, счастливый, что довел сестру до слез. Он всегда находил в этом удовольствие.
- Кто осточертел?
- Все!
- Кто - все? И мы с папой?
- И вы с папой! - заявил он напрямик и грубо рассмеялся ей в лицо.
Ну не паразит ли? Он таки заставил ее сжать кулак и небольно ударить его в грудь, как малолетке показав напоследок козу; хотя до драки дело не дошло. И пускай уезжает, а то ходит тут злой, бешеный, дерганый, на весь мир обиженный, огрызается как собака, готов бежать из родного дома куда глаза глядят. "Если хочешь знать, Сашечка, ты самый большой дурак, коли думаешь, что где-то тебя ждут с распростертыми объятиями. Слишком много чести. Какой резон бабушке на старости лет брать на себя такую обузу? Никакого, " - рассуждала Леля. Нужны они ей! Так что пусть Саша умерит свои никчемные затеи и зазря свои губёнки не раздувает. Она ставила в укор брату то, что ему было наплевать и на нее, и на отца, и то, что он даже не пытается скрыть это от нее. И хотя брат считался с ней не больше, чем она с ним, все же он был ей родным братом, а, значит, во сто крат ближе и милее, чем какая- то незнакомая бабушка, которую она воочию ни разу не видела и которая за четырнадцать лет впервые сподобилась навестить внуков. Похвальные намерения, ничего не скажешь!
Острый шип внезапно вонзился Леле в пятку, прервав ее размышления. Она вернулась в дом и, притворив окно, чтобы не налетела мошкара, пошла к себе переодеться. Она надела приличествующее, с ее точки зрения, случаю платье и уже прихорашивалась перед зеркалом, когда в передней наконец затрезвонил колокольчик - как ей показалось, бесцеремонно, непереносимо громко и вызывающе. Помедлив с минуту и трепеща как осиновый лист, Леля пошла открывать.
Отец с братом внесли багаж, а следом за ними в переднюю вошла бабушка. Так вот она какая! Настоящая великанша, на добрую голову выше Лели! Леля смерила бабушку долгим - с головы до ног - взглядом и отступила, пропуская ее вперед и молча уставившись себе под ноги. Бабушка Анна Павловна была рослой моложавой дамой, но не грузной и не костистой, а статной и величавой, с воинственной, как у молоденького петушка, выправкой и довольно красивым для своих лет лицом. Худенькой Леле она показалась величественной и неприступной как гранитной обелиск в сквере "Кафанчике", куда их на прошлый Первомай водили на митинг. Морковный нарисованный румянец во всю щеку и густо напудренный крупный, породистый нос не оставляли сомнения, что Анна Павловна - женщина весьма вольнолюбивых взглядов. Ее пышные бока были туго обтянуты черным, в талию, жакетом, подчеркивающим округлость животика и выставляющим напоказ дородный бюст; в тон жакету были подобраны юбка и шляпа - широкополая, с намотанным вокруг тульи газовым шарфиком и пуком соколиных перьев, заколотым пряжкой. Шляпа была ухарски надвинута на глаз. Но самое замечательное в ее облике были строгие, коромыслицем, брови - четко очерченные над смотревшими в упор на Лелю умными глазами, они на переносице чуть ли ни сливались в одну черту, зато ближе к вискам, круто изменив направление, взлетали вверх.
Первым делом Анна Павловна сняла шляпу и оказалась рыжей как венецианская куртизанка. Леле сразу же вспомнились красочные иллюстрации к непристойным новеллам из какого-то бульварного журнала - она забыла его название, но уж конечно это был не "Огонек" и не "Нива". Как и большинство детей, Леля тайком почитывала то, что читать ей отнюдь не разрешалось.
Интересно, а что это такое бабушка проделывает со своими волосами? - даже после шляпы они у нее ерошились как колосья молодой пшеницы. С точки зрения Лелиного неискушенного вкуса бабушкины рыжие волосы, да к тому же рыхло взбитые надо лбом, вероятно, по моде ее молодости, и с глубокими вмятинами у висков, - это было чересчур.
Разделавшись перед зеркалом со шляпой, Анна Павловна с места в карьер начала:
- Деточки! Голубчики вы мои! Сиротинушки! Бедная, бедная Верочка! Доченька моя ненаглядная! Говорила ведь я ей!.. Предупреждала!.. Не послушалась родной матери, себе жизнь исковеркала и детишек оставила без призора. Укатали сивку крутые горки! А ты, стало быть, Леля? Бедняжечка, - добавила она со скорбной усмешкой, и на ее морковных щеках, у напудренного носа, появилась капля влаги.
У Лели подкатил комок к горлу. Она не очень понимала, что на это надо отвечать, поэтому чужим голосом, которого сама от себя никак не ожидала, просто сказала:
- Здравствуйте, бабушка.
Затем, как бы желая не показаться невежливой, она присовокупила к своим словам следующее:
- Мы вас ждали.
Привязчивой она отродясь не была, а свою бабушку не знала вовсе, оттого дичилась и слегка робела. С холодной задумчивостью она все же позволила бабушке заключить себя в объятия и, может быть, чуточку церемонно подставила ей для поцелуя щеку, а потом тыльной стороной ладони постаралась незаметно стереть поцелуй с лица.
Итак, знакомство состоялось. Всё вышло в точности, как она предвидела. И бабушка оказалась примерно такой же, какой Леля себе ее представляла: очень независимой и порывистой, с суетными манерами, и какой- то задиристой, что ли?.. А со своими роскошными бровями и рыжей, несуразно всклокоченной шевелюрой она имела поистине диковатый вид и с первой же минуты наводила на мысль о необузданных желаниях и огненных страстях.
Пока Леля, испытывая тягостную неловкость, топталась у стенки, Анна Павловна, не задерживаясь в передней, уже вступила в комнату, а следом за ней, как за кометой Галлея, потянулся хвост чересчур пахучих духов со сладким привкусом жасмина.
По случаю приезда гостьи, вопреки установившемуся в их доме регламенту, обедать сели не в восемь, а на час позже, и сидели допоздна.
Легко и непринужденно, с проворством птички опустившись на стул и мельком окинув взглядом чопорно расставленный вдоль стен гарнитур мягкой мебели с голубовато- дымчатым дамаском на сиденьях, громоздкий обеденный стол, покрытый парадной скатертью, ковер в фисташковых тонах на навощенном до зеркального блеска паркете, картины на стенах и парные скульптуры полуобнаженных всадника и всадницы, установленные в нишах на мраморных подставках, Анна Павловна, по всей видимости, осталась обстановкой довольна, поскольку ничего не сказала, а только одобрительно качнула головой и скривила губы в едва заметной улыбке.
Во время долгой трапезы она довольно шумно вздыхала, барабанила костяшками пальцев по краю стола, вытирала платочком уголки глаз, которые у нее то и дело покрывались влагой, и при всем том ее острый женский взгляд не забывал подметить и пупырчатую вышивку на скатерти из мадаполама, и хрупкий фарфоровый сервиз цвета отполированной слоновой кости с золоченой каемочкой и грациозно изогнутыми ручками, и тонкой работы хрусталь. Время от времени она настороженно оглядывала каждого и своих сотрапезников, по очереди переводя строгие глаза с зятя на внука и внучку. "Ну-ка, что вы за птицы?" - казалось, говорил ее взгляд. Так в глазах старой, умудренной опытом собаки сквозит подозрение, а не отраву ли ей подсовывают вместо лакомства.
С собой Анна Павловна навезла чемодан подарков от ленинградской родни и впридачу огромную, в три обхвата, корзину провизии ("Куда столько? Видимо, прозапас на целый месяц", - думала Леля) - в основном это были свиные копчености и сладости. Но хотя деликатесы и выглядели весьма и весьма заманчиво (а в ту пору в Ташкенте свинину было днем с огнем не отыскать), Леля, привыкшая у себя дома довольствоваться менее прихотливой пищей, для себе тут же решила: если уж папа и Саша не прочь побаловаться копченым поросенком - что поделаешь, если у них такие извращенные вкусы, ну их! пускай! - это их дело, но что же касается лично ее, Лели, то она и раньше ничего подобного не пробовала, и впредь не собирается, несмотря на настойчивые увещевания бабушки, всячески соблазнявшей внучку скушать кусочек если не прессованных поросячьих ушей - сущий ужас! - то хотя бы домашней колбаски со слезой на срезе, отменно приготовленной одной из ее сестер и издающей тяжкие запахи чеснока и мускатного ореха. На душе у Лели было все так же пусто и уныло, и она лишь подыскивала пристойные случаю слова, чтобы поделикатнее объяснить свой отказ, но никаких слов не находила, а только ни к селу ни к городу вспомнила дурацкий стишок - запоминалочку из русской грамматики:
Ира,
Рыжая
Девчонка,
Варит
Тюрю
Поросенку.
Анна Павловна же, ничуть не обидевшись на внучку, сама деловито насаживала на вилку ломтик Лелиного курника с тонкой спекшейся корочкой и, круто посолив, а затем обмакнув в юшку, препровождала в рот, не забывая при этом щедро нахваливать внучкину стряпню и попутно с явным интересом разглядывать витиеватую резьбу на рукояти ножа.
Каждый раз перед тем, как сделать из своего бокала глоток, она тщательно вытирала рот салфеткой, затем откидывалась всем корпусом на спинку стула, запрокидывала голову, вскидывая подбородок, и, смакуя вино, благоговейно щурила глаза и выпучивала губы. Причем, выходило это у нее ничуть не вульгарно, а очень даже мило.
Леля заметила также, что бабушка за столом громко разговаривает и много жестикулирует - с точки зрения приличия это было недопустимо (так учила мама), однако, Анна Павловна, судя по всему, не утруждала себя всякими этикетами, что позволяло ей вполне безнаказанно слыть в обществе дамой свободолюбивой и себе на уме, да к тому же утверждало ее право на оригинальность.
Разрезая мясо, она громко клацала столовыми приборами по тарелке, и то ли от этих скрежещущих звуков, то ли от густых запахов, которыми был напитан воздух в комнате, Леле было немного не по себе.
Бабушкины подарки - чулочки, сорочки, пояски, перчатки, отрезы на платья и прочую девичью чепуху она приняла довольно равнодушно и тут же запихала куда подальше, а музыкальную шкатулку, вещь, судя по всему, старинную и недешевую, небрежно втиснула между статуэткой вислоусого китайского мудреца с косицей и фарфоровым кавалером, вырядившимся в короткие штанишки и богатый камзол со шнурами; и теперь, поглядывая в ту сторону ненароком, сладко предвкушала, как ночью, когда все улягутся спать, она заведет эту шкатулку, повернув назад ровно на три оборота изящную ручку - так сказала бабушка, - и как словно по волшебству распахнутся крошечные дверцы, и оживет сказочный мир, и зазвучит чарующая музыка, и отзовется в ее сердце упоительной грустью. Все, что хоть сколько так или иначе было связанно с музыкой, у Лели всегда вызывало безотчетные приливы мучительной нежности. Ай да бабушка! И как ее угораздило так угадать с подарком? У Леля прямо руки чесались - так ее неодолимо тянуло к шкатулке.
Событием, венчающим сей затянувшийся обед, стало отнюдь не чаепитие (чай с Лелиными плюшками и привезенными Анна Павловной сластями перешли пить на веранду - очень светлое, просторное и чистенькое, без прикрас, помещение), а разговор бабушки с отцом, последовавший вскоре засим. Уставшая, измученная недосыпом, Леля впала в дрёму и, сидя над простывшим чаем, без особой охоты, вполуха слушала бабушкин докучливый металлический голос, сдобренный чуточкой машинного масла, и изредка вторивший ему баритон отца.
- А пахнет-то тут у вас как! Прямо как в раю, - говорила Анна Павловна, шумно поводя носом.
Ага, как в раю! Как будто она там была! Леле все это уже порядком надоело, и она едва боролась со сном, а временами ей даже чудилось, будто она куда-то бредет, бредет и спотыкается, спотыкается и проваливается сквозь землю, как вдруг услышала то, что заставило ее всю обратиться в слух и одновременно окоченеть от страха.
- ... Так вот, дорогие мои, - сказала Анна Павловна, в очередной раз приложившись платочком к уголкам глаз, - как вы знаете, жизнь потрепала меня как ту самую сидорову козу. Я у себя в Ленинграде испила горе до дна...
Бабушка, как уже успела подметить Леля, обожала вычурные, пафосные эпитеты. Она была прямо-таки напичкана ими до отвала.
- ... Сначала Дмитрий Сергеевич, царство ему небесное, угробил свое здоровье, полвека в поте лица своего проработав на благо российской науки. И вот теперь эта прискорбная история с Верочкой, голубушкой моей, доченькой моей единственной! И Адочка, деточка, вместе с ней... Сгинули на чужбине!
- Перестаньте, Анна Павловна! Сделанного не воротишь, - неосмотрительно попытался вставить замечания Викентий Павлович.
- Не воротишь... но и прозябать одной до гробовой доски мне не хотелось бы, - сказала Анна Павловна запальчиво.
Затем она плеснула в свою чашку чай, до краёв долила молоком и добавила своим прежним трезво - деловым голосом:
- Тем более что у меня перед Верочкой - покойницей долг остался, и я намеренна его выполнить. Я по стариковскому обыкновению часто хвораю. То одна болячка даст о себе знать, до другая...
На глаза Анны Павловны вновь навернулись слезинки, и она, утерев их привычным движением, продолжила:
- Знаете, ведь как говорят: хвост вылезет, так нос увязнет. Вы, Викентий Павлович, любезно справлялись о моем здоровье, так извольте слушать.
Она бросила на зятя таинственный, многообещающий взгляд.
- Подагра, мигрень, ревматизм - все эти плачевнейшие знамения старости не минули и меня, а в довершение всех напастей меня в последнее время замучило учащенное сердцебиение...
Анна Павловна отложила в сторону изящные сахарные щипчики, украшенные финифтью, которые машинально вертела в руках, и ощупала левую сторону груди.
- Иногда сердце заходится так, что я лежу пластом целый день и некому мне, горемычной, воды подать, некому за руку подержать, утешить. Хотя, надо сказать, теплые припарки из мяты на ладони и пятки, которые мне прописал мой доктор - а он пользует меня вот уже почитай сорок лет, - здорово помогают. А еще мне было предписано ранехонько поутру чистить зубы левой рукой. Не ради гигиенических целей, нет! Это - подумать только! - замечательно прочищает мозги и приводит в чувства! Именно то, что мне и нужно! Поди-ка разберись в этих новомодных чудодейственных средствах! И вот я каждый Божий день, представьте себе, дурочку валяю, чищу. А что еще нам, старикам, остается? Старость, конечно, вещь неизбежная, но сидеть и ждать, когда же ты, как высохшая деревяшка, рассыплешься в труху? Нет уж, увольте! А вот внуки, Викентий Павлович, были бы лучшей утехой моему плохому самочувствию. Так смею ли я надеяться после всех тех горьких мук, которые я приняла, на снисхождение и милость к моей особе? - осведомилась Анна Павловна у зятя, и так как ей никто не ответил (Викентий Павлович сидел, запрокинув назад голову, и созерцал люстру на потолке), сама же и сказала:
- Думаю, вы мне не откажете.
Вспышка ужаса ножом полоснула по Лелиному сердцу. "Вот оно, началось", - подумала она, понуро глядя в свою пустую чашку и не смея поднять глаз. Сомнений нет: бабушка приехала за ними и намерена их с Сашей забрать в Ленинград. Все, она пропала! И папа молчит... что он замышляет? Очевидно, ничего хорошего, потому что задрал голову и пересчитывает трещины на потолке. Вот всегда он так! Руки и ноги у Лели в один миг похолодели и сделались в точности как ледышки, а по спине, ей казалось, потекли струйки холодной воды. Саша, может, спит и видит, как бы уехать куда подальше, но что касается ее, Лели, то она ни за что на свете никуда не поедет. Уехать, бросив отца одного, - да как же такое возможно?! Тут и думать не о чем, только бы они не вынудили её пойти на крайние меры, потому что для себя она уже решила: даже если ее как бессловесную скотину свяжут по рукам и ногам и под дулом пистолета насильно запихнут в поезд, она все равно убежит; ухнет с подножки, кубарем под откос и пустится что есть мочи без оглядки наутек - пусть даже так, но с бабушкой в Ленинград не поедет. Леля мысленно рисовала себе эту сцену, чувствуя, как у нее леденеют конечности и сердце превращается в комок страха. Они еще узнают Лелю! Они увидят! Леля была храбрая девочка, и как фанатики, одержимые идеей, шли за свои убеждения на костёр, так она со всем нерастраченным пылом своей юной души готова была решительно отстаивать свои интересы. Имеет на это право. Она уже видела себя на краю пропасти - теперь или никогда! И пусть только попробуют сцапать беглянку. Не дождетесь! И да поможет ей Бог! Поначалу неясная мысль, которую она все эти дни - с тех самых пор, как они получили телеграмму от бабушки - вынашивала в недрах своего сознания, оформилась в бесхитростную правду: ни за какие блага мира она не согласится бросить отца!
Мечты, мечты... Лелю так захватили собственные безграничные фантазии, что она неожиданно прямо-таки выросла в собственных глазах и с трудом заставила себя вернуться в действительность. Она взглянула на брата, как бы прося у него содействия, он Саша благодушествовал после сытного обеда, а папа как всегда отмалчивался, будто в рот воды набрал. Почему он позволяет бабушке распекать себя как ребенка? Почему мнется и мямлит что-то неразборчивое или же долдонит как пономарь все одно и то же: "Видите ли, Анна Павловна... Вы меня хорошо слушаете, Анна Павловна?.. Не утруждайте себя, Анна Павловна..." С папой ведь никогда ничего не поймешь; и все же, чего они от нее домогаются? Воодушевленная принятым решением, Леля навострила уши. Бабушка говорила:
- ...Ах, юность, юность! Пора надежд и чаяний! И что, скажите на милость, ожидает нашего Сашу здесь, в вашем захолустном Ташкенте? Какой- то захудалый провинциальный университет, которому без году неделя, и где преподавателей набрали всякий сброд? С бору по сосенке.
На что, Викентий Павлович, этот самый "всякий сброд", ухмыльнулся и как бы про себя заметил:
- Недурно сказано...
Но Анну Павловну не просто было обескуражить. Как ни в чем не бывало, вскинув свои врозь торчащие брови, она продолжила:
- Уж конечно, будьте покойны, студентов учить ни шатко ни валко, как у вас учат, много ума не требуется. И кто учит-то? Бездари и лоботрясы! И то сказать: на тебе, Боже, что нам негоже! И возьмите наш университет, с его вековой историей, традициями, с его кропотливым подходом к подбору преподавательского состава. Я, Викентий Павлович, не привыкла навязывать кому бы то ни было свое мнение, и тем не менее, если наш Саша пойдет по стопам своего выдающегося деда, профессора математики Дмитрия Сергеевича Мальцева, царство ему небесное, - а я льщу себя надеждой, что именно так оно и будет, - то лучшей доли для нашего мальчика и желать нечего. Боже! Твоя светлая воля! А что? "Попытка - не вубытка, барыня", - как говаривала моя кухарка Антонида, когда на Рождество, бывало, по какой-либо причине не удавалось разжиться осетриной, и я распоряжалась готовить заливное из стерлядок...
Словом, опуская ненужные подробности, можно сказать, что суть дела сводилась к следующему: Анна Павловна, вознамерившаяся взять внука под свою опеку, приютит его у себя в квартире на Университетской набережной "по- домашнему" и одновременно берет на себя обязательства в том, что касается его учебы в Ленинградском университете, а уж она там "все ходы-выходы знает" и сумеет, где надо, замолвить словечко.
Да уж, его теща определенно из породы тех людей, о которых говорят: у таких и петух несется, и бык телится, думал Викентий Павлович.
- ...У вас тут, как я погляжу, теснотища, - говорила Анна Павловна, размашистым движением руки указывая на действительно имевшее место быть некоторое столпотворение мебели в парадных покоях Стрельцовых. - И эта немилосердная жара! Викентий Павлович, а ведь нашему Сашеньке нужен свежий воздух. Он такой малокровный, совсем с лица спал, - надо думать, не без умысла начала вновь гнуть своё Анна Павловна. - Придется принимать серьезные меры, чтобы нагулять мальчику щеки. А, Викентий Павлович? Как вы считаете?
" Нет уж, это слишком! В вас самой крови, Анна Павловна, надо полагать, в избытке", - не преминул заметить про себя Викентий Павлович, а вслух уклончиво ответил:
- Это как вам заблагорассудится, Анна Павловна.
- ...А у нас летом на даче удивительно здоровая атмосфера...
Она произнесла: "Атмосфэра".
- ... Места, конечно, топкие, но зато, вы не поверите, как у нас замечательно пахнет морской капустой!
- Отчего же, Анна Павловна, охотно верю.
- Сашенька, знаешь, у нас дача - не дача, а целый царский дворец, правда, деревянный!
Анна Павловна, привыкшая жить с размахом, вовремя подсуетилась и всеми правдами и неправдами помимо комнаты на Университетской набережной сохранила-таки за собой и дачу в Лисьем носу, у самого взморья.
- И даже трон есть! Представь себе топорной работы дубовое кресло с высокой резной спинкой, очень старое и очень неудобное, оно в нашей семье еще со времен царя Гороха! Твой, Сашенька, покойный дед Дмитрий Сергеевич Мальцев, царство ему небесное, называл это почтенное кресло вольтеровским. Он любил повторять, что в кресло вселился дух той стародавней эпохи и что, садясь в него, таким образом он приобщается к тому старозаветному миру. Благословенные старые времена! Родовые гнезда, старинные усадьбы, ритуалы, обычаи, преданья старины глубокой и всякое такое... Каждый раз, приезжая на дачу, Дмитрий Сергеевич, по его собственному выражению, приводил в порядок мысли, а попросту говоря, взял себе скверную привычку сидеть в этом самом вольтеровском кресле в саду под липой и кофейку попивать с венскими бисквитами, если, конечно, удавалось их раздобыть. Война- то тогда была уже в самом разгаре...
Она вздохнула, вспоминая прошлое. Леля испугалась, что бабушка забыла, с чего начала.
- ...Перед смертью Дмитрию Сергеевичу немного полегчало. Как он сам имел смелость утверждать, болезнь взяла тайм- аут...
О муже Анна Павловна всегда говорила особенным, покровительственным тоном.
- ... А ведь сколько я ему твердила: "Побойся Бога! Твоя пагубная страсть к кофе, Дмитрий, когда-нибудь тебя погубит". Так оно и вышло. К слову сказать, Вольтер, помнится, тоже жить не мог без пятидесяти чашек кофе в день. Где-то я об этом читала... Хотя, пятьдесят чашек - это они дали лишку. Явная ложь. Газетчики, что с них возьмешь! Или то был Ницше? Волюнтаризм, вольтерьянство - я в этих делах ровно ничего не смыслю. Да и кому она нужна, эта их философия? Сплошная филькина грамота, а не наука...
Леля сидела ни жива ни мертва, белая как полотно, и в душе у нее клокотало. Право же, с бабушкой с ума можно сойти! Нет, это не человек! Это какой- то вопиющий кладезь премудростей и фразеологизмов! А эти ее житейские истории! Ницше, Вольтер... Надо же! Модно подумать кому-то это интересно! Она осторожно посмотрела на отца. Викентий Павлович сидел, откинувшись на спинку стула, и задумчиво болтал ложкой в своей чашке. Судя по всему, и ему тоже слушать бабушкины разглагольствования о философии было нимало не интересно, но он с непроницаемой сдержанностью терпел. Папа - да, он от природы человек сухой и пассивный, но она, Леля? Ведь вот-вот должна решиться и ее дальнейшая судьба, а не только Сашина, почем же никто не спросит, а хочет ли она ехать в Ленинград? Она по-прежнему не проронила ни звука, но эта мысль ее просто изводила. Это было непереносимо, впору было караул кричать. С досадой Леля встала и, пожаловавшись на то, что на веранде становится слишком душно, открыла окно, тонко дав понять, что ее эти разговоры утомили и не пора ли закругляться?
Ночная прохлада ураганом ворвалась в дом и мигом заполнила собой все пространство, бесцеремонно разметав по укромным уголкам все посторонние запахи. Беспомощная и одинокая в своих переживаниях стояла Леля у окна и мрачно наблюдала, как в кухне, все три окна которой были открыты настежь и ярко освещены, Сычиха на ночь глядя задавала своим детям хорошую трепку. "Ведь прекрасно знает, что у нас приезжие гости, так нет, для нее это словно не имеет значения", - угрюмо думала Леля, вслушиваясь в душераздирающие вопли злючки-соседки. В последнее время от нее совсем житья не стало. Лелю взял стыд. Что подумает бабушка? В кухне, как всегда, когда там хозяйничала Сычиха, стоял дым коромыслом, что-то жарилось, громыхала посуда, от печи валил густой пар. Кухня была Сычихиной вотчиной, ее надежным убежищем, ее фронтом и тылом. Здесь она всякий раз, когда была в ударе, устраивала головомойки своим детям, Васе и Тане, для равновесия душевных сил раздавая тумаки и затрещины поровну, здесь она кидалась с претензиями и упреками на без вины виноватых Сашу и Лелю, здесь она, нисколько не стесняясь в выражениях, орала во всю глотку на другого соседа, дворника Хамзу Аюпова, когда он тихо как мышь, по стеночке, пробирался в свою коморку.
Входная дверь вдруг с треском распахнулась, и на крыльцо выскочил Вася Сычов, Лелин одногодок. Он был мал ростом, физически слаб, близорук, тщедушен и невзрачен - иными словами, недоносок или шибзик, имел голову в форме чарджуйской дыни, скуластое, узкоглазое лицо с острым подбородком, а волосы носил подстриженными под горшок, как у деревенских подпасков, и боялся своей матери как огня, смиренно принимая бесчисленные унижения и побои, а это добрячка творила с сыном что хотела. Он издал непонятный звук, похожий на лошадиный храп, и шмыгнул обратно, после чего мать накинулась на него пуще прежнего.
Тут уже не выдержала Анна Павловна и после одного, особенно смачного, Сычихиного оборота, от которого Леля больно прикусила себе губу, спросила у Викентия Павловича:
- А там что за крик-шум?
Леля, простая душа, мигом покраснела и еще больше насупилась, а Викентий Павлович сухо ответил:
- Пустяки. Соседка буянит.
- Страсти-то какие! Меня прямо - таки с души своротило.
Анна Павловна болезненно поморщилась.
Даже она казалась слегка шокированной, что же говорить о Леле.
Анна Павловна перевела дух и поднесла руку к груди. Как всегда, когда она плотно обедала, у нее начинались сердцебиение и небольшая одышка.
- Горластая, однако, у вас соседка. А ребятенку- то совсем худо. С такой- то матерью! Сущая ведьма! Что, некому ее утихомирить?
- Гиблое дело.
- И часто она так?
- Не более чем.
- Ишь ты, поди ж ты... Закрой-ка, Леля, окно. Подышали и будет. Так вот, Саша, - она вновь обращалась к внуку. - Это самое почтенное кресло, наша семейная реликвия, - представь себе! - по сию пору живо.
Анна Павловна, как известно, без зазрения совести кичившаяся своей родовитостью, кресло причисляла к неоспоримому доказательству своего знатного происхождения; причем, предаваясь отрадным размышлениям о своем великом предке, она начисто отметала тот второстепенный факт, что у бравого адмирала детей не было вовсе. Викентия Павловича эта явная нестыковка особенно забавляла, но он как всегда предпочитал помалкивать. Пусть теща потешит свое самолюбие, греха в том нет; а теща между тем говорила:
- Право слово, Викентий Павлович, ведь вы сами прекрасно знаете, что у нашего Сашеньки больная грудь, и пока его хворь не приняла дурной оборот, там у нас, среди дюн и соснового бора, как бы ему было замечательно зубрить свои интегралы! Или как их там еще?.. Математик из меня никудышный. Интегралы, логарифмы, синусы, косинусы, тангенсы, котангенсы - все это для меня, Сашенька, китайская грамота. А какие тихие у нас места! - продолжала всячески соблазнять внука Анна Павловна. - Слава Богу, наши заповедные края еще не вошли в моду. Сразу за домом - сосны, а дальше - бескрайняя песчаная пустошь, так что всякую живую тварь за версту видно...
Ленинград, Лисий Нос, взморье, дача... Если б только бабушка знала, как Леле опротивели эти ее смазливые речи! Кому это надо?! Леля вновь уселась на свое место, поджав под себя ноги и скромно натянув на коленки подол своего нарядного платья - между прочим, из тонкого китайского шелка модного грязно- розового оттенка. Ну вот, с Сашей, кажется, разобрались, теперь примутся за нее; и хотя она не ожидала для себя ничего хорошего, ей вдруг сделалось невтерпеж. Когда же бабушке заблагорассудится вспомнить о внучке? Не будь она такой сдержанной и благовоспитанной, - о! - она бы нашла, что ей возразить! У Лели задрожали губы. Она сидела за неприбранным столом, все так же потупившись и с суровым видом оперев подбородок о сложенные вместе ладони, размышляя, как бы получше обставить свое бегство от бабушки, а поскольку она все же отдавала себе отчет в том, что помыслы ее были не совсем чисты, то украдкой пошарила глазами: что обо всем этом думает папа? Ее распирало от желания ответить бабушке подобающим образом - не очень заносчиво, Боже упаси! - а что-нибудь деликатное, вроде того, что хотя ей еще не приходилось живать во дворцах и сиживать на троне, попивая кофейку с венскими бисквитами, все одно: не нужен ей их хваленый Ленинград! Она никуда не едет! И точка! Леля распрямила плечи, убрав локти со стола, а ее глаза заблестели воинственным огоньком. И тут внезапно ее пронзила мысль - ослепительная, как вспышка маяка в ночи, что бабушка, говоря о внуках, отнюдь не принимала в расчет ее, Лелю. Она чуть не подскочила.
С Сашей действительно разобрались, но дальше этого дело не пошло.
- Лелечка, милочка, не обессудь, но кто-то же должен остаться присматривать за вашим драгоценным отцом, уж коли он так прочно пустил здесь корни, что и слышать не хочет о возвращении в Ленинград. Он к тебе всегда так добр, низкий поклон ему за это, и негоже оставлять его здесь одного. Некрасиво это, не по-людски... кто, как не ты, единственная и любящая дочь, будешь теперь ему опорой и подмогой. И поэтому давай- ка мы твой приезд на родимую сторонушку отложим до лучших времен.
Так, оказывается, о ней вовсе и не помышляли, и она напрасно беспокоилась? Вот кабы знать заранее, разве ж она так носилась с мыслью о побеге?! Ни Боже мой! Право же, какое безумие с её стороны этот побег! Какой конфуз ожидал бы её, если бы она была изобличена! Её с собой не берут - она ничего не перепутала? Кажется, ничего. Ей дали отставку - дело ясное, яснее некуда. Но откуда ей, бедняжечке, было знать, что до неё никому и дела не было. Дикое отчаяние, мучившее Лелю столько дней кряду, сменилось невероятным облегчением, и она теперь кусала губы, чтобы ненароком не рассмеяться. Ну и наслала же на нее бабушка страху Божьего!
Ей вдруг представился Саша, в нарочитой манере вырядившийся дачником: в белом полотняном костюме и вышитой крестиком холщёвой рубашке, в соломенной шляпе-канотье и мокрых от росы парусиновых туфлях - а что? с него станется! - с подобающей важностью в компании двух собак охотничьей породы, одной - пегой, другой - муругой, совершающий свой утренний променад по проселочной дороге, где что ни шаг, то коровья лепешка или россыпь овечьих какашек. Ну, прямо какой-то старорежимный чеховский герой, для ровного счета не хватает только бамбуковой тросточки! И дача в сосновом бору, и целебный морской воздух, и старозаветное распитие кофе в саду под липой (не правда ли, какой докучный обычай?), и собаки - все, как надлежит, в духе Чехова. Вот умора! Леля всё же не удержалась и прыснула в кулак. Ей захотелось расспросить бабушку о собаках, но все же она решила пока повременить. Лучше она попытается исподволь узнать, есть ли на даче собаки. Должны быть... Как же без них? И все- таки... Нет, ее просто смех берет, как подумаешь, что она чуть не учудила: на потеху курам прыгать очертя голову под откос! Еще не доставало!
И не ее печаль, если иные сидят теперь с таким блаженным видом, будто им только что посулили ключи, отпирающие райские врата. Она в глубине души все еще злобствовала на брата за то, что он так запросто бросает их с папой. Прямо язык чешется высказать все, что она о нем думает! А впрочем... Только бы ее саму оставили в покое, а остальное не имеет значения.
Сама себе удивляясь, Леля вдруг обнаружила, что дико проголодалась. А ведь немудрено, что у нее разыгрался волчий аппетит, ведь с утра из-за суматохи у нее во рту ни граммулечки не было, да и за обедом ни к своей стряпне, ни к бабушкиным яствам она почти не притронулась. Леля наугад потянулась к тарелке со сластями.
О! Шанежки!
Леле отчетливо вспомнился давешний разговор за столом в гостиной об этих шанежках. Анна Павловна рассказывала, как, соскучившись в долгой дороге по сладкому, а заодно вознамерившись побаловать внуков вкусненьким, купила эти сомнительного вида шанежки на какой-то безымянной станции под Оренбургом у торговавшей с лотка чернявой востроносенькой замухрышки, смахивающей на цыганку, а они вдруг возьми и окажись невероятно нежными и воздушными. Расхваливая шанежки, Анна Павловна очень аппетитно говорила: "с хрустом, с припёком, с берёзовым дымком". Лелю разобрало любопытство: так ли они хороши, как расписывала бабушка? Исполненная сомнений, а не почерствели ли они в дороге, Леля, преодолевая стыд, спросила у Анны Павловны:
- Бабушка, а ваши шанежки не высохли?
- Нет, отчего же, - мимоходом ответила бабушка. Она все еще была занята деловыми переговорами с Викентием Павловичем.
Бабушкины шанежки вызвали в Лелиной памяти другие - пышные, с пылу с жару, с подрумяненной сметанной корочкой и дурманящим запахом, - такие когда- то, когда все было хорошо, пекла их кухарка Авдотья; она была родом из тех же краев, что и бабушкина буфетчица; а для полноты картины Авдотья еще и обсыпала свои шанежки сахарной пудрой с чуточкой промолотой в пыль апельсиновой цедры.
Когда все было хорошо...
Шанежки, а к ним, как было заведено в доме Стрельцовых, когда все было хорошо, джем из райских яблочек - терпкий и слегка горьковатый на вкус, и каймак - густой, тягучий, даром, что свежий, только что с базара, ложку поставь - стоит! Его всегда подавали к столу прямо как есть - в глиняной крынке.
Когда все было хорошо...
Лелю захлестнули воспоминания.
Когда все было хорошо, папа часто играл с ними - Лелей, Адой и Сашей - в увлекательную игру, она у них почему- то именовалась "чок - чок". Леля обожала эту игру. Она вспомнила, как, будучи малюткой трех- четырех лет, проворно вскарабкивалась отцу на закорки, подтягивалась, держась за его шею, поудобнее и, обхватив его спину ногами, блаженно прислонялась к его теплому, такому родному, затылку. Он широкими прыжками пересекал комнату, а она при каждом толчке судорожно сжимала его шею, всхлипывала и умирала от несказанного счастья. Ей тогда казалось, что она до невозможности любит и папу, и маму, и няньку Нюсю, и Аду, и Сашу. А как славно от папы тогда пахло! Земляничным мылом и немного табаком. Мама всегда пахла тонкими духами - Леля даже вспомнила их название. "Букет императрицы" или что- то в этом роде. Нянька Нюся пахла лавандовой туалетной водой, Ада - цукатами, без которых она жизни себе не представляла, а Саша - пылью или снегом, когда его еще нет, но ждешь, что он вот-вот пойдет, и морозный воздух щиплет ноздри.
Когда всё было хорошо...
В угоду бабушке Леля взяла с тарелки шанежку и откусила кусочек. Кусочек с коровий носочек. Да, действительно очень вкусно. Прямо пальчики себе оближешь!
Теперь, когда у неё окончательно отлегло от сердца, она с интересом слушала, как исступлённо Анна Павловна уговаривает Викентия Павловича отпустить с ней Сашу. А ведь, если хорошенько подумать, папа так ещё и не сказал ни "да", ни "нет". Браво, папа!
В конце концов, после долгой полемики, впрочем, не слишком пылкой, было решено, что Саша уедет-таки с бабушкой, но не вот так сразу, не завтра и не послезавтра, не с бухты-барахты, а летом - "Дайте хоть школу здесь закончить!" - и, разумеется, с одобрения отца. Саша поселится у неё "на полном довольстве", а уж Анна Павловна обязуется следить за тем, чтобы её "милый мальчик" всегда был сыт и обихожен и своевременно "оповещать Ташкент" о его успехах; а в каникулярное время, "если пустят дела", Саша, дабы не отбиться от мужских рук и не отвыкнуть от отца с сестрёнкой, будет их навещать; а если же не дай Бог что случится с бабушкой, то ленинградские Стрельцовы не дадут ему пропасть. Кажется, ничего не было забыто и предусмотрено всё, и уж само собой разумеется, хотя Анна Павловна и сама не без гроша в кармане, но все денежные издержки сына оплачивать будет Викентий Павлович - на этом он настаивал особенно.
- Видите ли, Анна Павловна...Вы меня хорошо слушаете? Не знаю, откуда у вас сведения о мнимой болезни Саши, но, между прочим, если уж, как вы изволили выразиться, у него слабая грудь, иными словами, он будто бы подвержен лёгочным заболеваниям, то в таком случае ему больше подошел бы не ваш сырой и промозглый Ленинград, а скорее какие-нибудь киргизские степи. Кони, кумыс и всё такое прочее... Но коли тебе, Саша, самому неймётся, не смею тебе перечить и отговаривать не стану, - сказал Викентий Павлович напоследок и добавил с видом нашкодившего подростка, которого в наказание не взяли на увеселительную прогулку: - Воля ваша, валяйте, езжайте! Ну и чёрт с вами!
Безоговорочно сказал - как отрезал. Леля подумала, что он поступил очень правильно. Что ж, быть по сему!