|
|
||
Email: [email protected]
Книга вторая
Глава 10
Так уж повелось, что в жизни случается всякое; бывает, что, результат, неожиданно превзойдя ожидание, отнюдь не радует. Замечено также, что нет ничего более непредвиденного и непредсказуемого, чем сбывшееся предсказание. Впрочем, действительность, надо отдать ей должное, особа состоявшаяся и самодостаточная, как обычно течёт своим чередом, ибо только она может позволить себе такой маленький пустячок, как, не внемля назойливым посулам предчувствия, расслабиться и покориться неизбежному.
Вновь, будто ничего и не было, дни в доме Стрельцовых побежали за днями, недели за неделями - головокружительно однообразные и быстротечные. Викентий Павлович работал, Саша и Леля учились, Анна Павловна с упоением осваивалась в новой обстановке, тем более что того, чем можно было насладиться, вокруг неё оказалось более чем достаточно. Вскоре она крепко прибрала к рукам весь дом.
С тех пор, как её муж был взят на небеса, тёща, как заметил Викентий Павлович, явно похудела, но не усохла и не скукожилась, а, как оно и подобает, стала походить на своих старших сестёр, и, что особенно бросалось в глаза, она постаралась усилить это сходство, добавив от себя кое-какие недостающие детали. Что поспособствовало этому? Или её вызывающе крашеные волосы, или чересчур прямой стан, или её откровенные туалеты, а скорее - всё сразу; так становятся похожими друг на друга - не отличить на первый взгляд и даже на второй - старые, выцветшие от времени фотографии, одинаково окантованные и выстроенные в ряд, тесно одна к одной, на густом матовом фоне тиснёной бумаги в пухлом семейном альбоме: щеголеватые господа, разодетые в кружева и перья дамы не первой молодости и их детки, до неприличия чистенькие и прилизанные.
Нельзя было сказать, что она постарела или сильно сдала - годы только красили её: всё та же безупречная линия спины, всё та же величественная стать, всё та же узкая, будто сплюснутая с боков, голова, всё тот же лихо взбиты надо лбом рыжий кок, лишь на нижних веках набухли мешки, отчего её близко посаженные ястребиные глаза ещё больше провалились, черты лица стали резче, и навязчивей выдвинулся вперёд нос, потворствуя сходству с ушаковским фамильным профилем, а знаменитые ушаковские брови с мефистофельским изломом у висков слегка поседели и ощетинились.
Он никак не мог сосчитать, сколько ей лет: шестьдесят, шестьдесят пять? Веру она родила через пять лет после венчания, стало быть, ей шестьдесят два. Хотел бы он через двадцать лет выглядеть так же. Куда там! Где уж нам уж... разве только вкусив молодильных яблок.
Когда-то в молодые годы Анна Павловна переусердствовала с атропином, стремясь с помощью этого дьявольского средства достичь эффекта томного взгляда, и теперь, страдая от хронического конъюнктивита, не расставалась с платочком, то и дело утирая его кончиком набежавшую слезу; а из-за чрезмерного увлечения щипцами для завивки её огненно-рыжая шевелюра, особенно по утрам, так и норовила встать дыбом и зыбилась на ветру, как колосья спелой ржи.
Её броские туалеты, её отчаянная рыжина, её слишком крикливые по ташкентским меркам шляпы, а их у неё, как водится, было три: в пир, в мир и в добрые люди, её высокая фигура с поразительно правильной осанкой - на таких всегда по-особенному смотрится амазонка, - короче говоря, вся "теперешняя" Анна Павловна ни в чём не уступала "тогдашней", какой он её знал ещё по Петербургу; знал он также и то, что всегда восхищался подобными женщинами: холёные, высокомерные, ловкие и смелые, уподобившиеся брюлловской "Всаднице", они в пору его юности, на рубеже столетий, лихо гарцевали по брусчатке Марсова поля, небрежно сжимая поводья и сквозь вуаль свысока поглядывая на пеших. Что это были за женщины! Невозможно суженная амазонка, развевающаяся по ветру вуаль, миниатюрная ручка в перчатке сжимает хлыст, перо на шляпе горделиво покачивается, как хохолок у цапли, и грация - о-го-го! Такое не забывается. Куда теперь всё это подевалось? Повывелось. Что навело его на подобные мысли? То ли тёщина фетровая шляпа с пером (от фетра немного попахивало пылью), то ли её особенные наряды: она носила всё облегающее, любила, чтобы юбки и жакеты подчёркивали крутизну бёдер и изящную седловинку к низу от спины, а шляпу для форсу сдвигала набок. Туфли с вечера всегда тщательно вычищены, чулки туго натянуты, ни единой поперечной складочки, - не то чтобы он заглядывал ей под юбку (Ещё чего! Ему бы такое не пришло в голову!), просто её ухоженность и умение за собой следить навевали на него светлую грусть по ушедшим временам. Удивительно, что, чем глубже люди заглядывают в историю, тем добродетельней и заманчивей им видится прошлое; но так ли это на самом деле? Очень возможно, что они заблуждаются.
Кроме чёрной фетровой шляпы с пером у Анны Павловны была ещё "парадная", из чешуйчатого стекляруса, и "выходная", кружевная, - не шляпа, а одно название: так и сяк скрещивающиеся загогулины и петли.
Водрузив на рыжую гриву одну из своих, по настроению, шляп - а уж он ручается, таких в Ташкенте больше ни на ком не встретишь! - и задавшись извечным женским вопросом - взять или не взять с собой зонтик? - она каждый Божий день, будто её гнала из дома нужда, отправлялась рыскать по городу (причём, просто предугадать погоду обычным дедовским способом, с помощью барометра, её не устраивало; разрешить её поистине гамлетовские сомнения мог только чердак).
Медленно и торжественно - очень медленно и очень торжественно; так, очевидно, когда-то Мария Стюарт всходила на плаху - по крутой сумрачной лестнице без перил забиралась она на верхотуру стрельцовского дома, где не слишком хорошо пахло голубиным помётом, и, бочком протиснувшись сквозь пыльные стропила и поперечные балки, отворяла старую, иссохшую створку слухового окна. Проверив на прочность, удачно ли она устроилась, и достаточно ли надёжно укреплена шаткая рама, чтобы - упаси Господи! - чего не вышло, она поворачивала свой рельефный профиль на восток - в ту сторону, где в погожие деньки сквозь ажурные мазки облаков отчётливо просматривались горные кручи и пронзающая небо снежная вершина Чимгана, и откуда ветер приносил запахи свежевспаханной, пробудившейся от зимней спячки земли, обдувая лицо струйками чистоты и свежести, и зорким взглядом озирала бесконечные дали - так безрассудные, непрактичные боги созерцали когда-то новорожденный мир и, потирая руки, прикидывали, чего бы такого путного им ещё сотворить. Как ушлого морского волка и желторотого салагу-юнгу одинаково манит неизведанное, так её манило широко раскинувшееся перед ней раздолье улиц и площадей, базаров и жилых кварталов, словно у её ног лежала, сверкая новизной, нетронутая и непорочная целая Вселенная. Не было дня, когда б она отказала себе в удовольствии, выбрав отсюда, сверху, очередное направление, удалиться по дороге, ведущей неведомо куда; ей хотелось новых ощущений и романтики, и она нашла и того, и другого здесь сполна.
Возвращалась она обыкновенно ближе к обеду и непременно с каким-нибудь несусветным приобретением: то с корзиной мелких, незрелых яблочек с подбитыми бочками, явно несъедобных, то с чудовищно безвкусной статуэткой из гипса, которая называлась "Ника Самофракийская" и удручающим образом походила на нетопыря.
- Вот, не обессудьте, обзавелась барахлом, - пряча шальную мальчишескую улыбку, виновато объясняла она свой порыв зятю.
Викентий Павлович обычно глядел на её сомнительные покупки холодным инквизиторским взглядом оценщика в антикварной лавке и ничего не говорил. Ему-то какое дело.
- Купила по случаю на блошином рынке у дряхлой старушки. Жалко стало бедняжечку, вот меня и угораздило. И поделом мне. Я-то, чай, не поиздержусь, а она, по всему видать, нищая как церковная мышь. Только своим промыслом и живёт.
Вот-вот. Облагодетельствовала старушку и специально для него говорит так, будто он вздумал усомниться в её добрых намерениях.
Напрасно, Анна Павловна, ничтоже сумняшеся в вашем благородстве, никто на ваше право не покушается. Мыслимое ли сие дело?
Счищая с подмёток налипшие ошмётки грязи, на его вопрос, где, по каким закоулкам её на этот раз носило, она, хитро прищурив глаз, отвечала:
- О! Для бешеной собаки и Куйлюк не крюк. Викентий Павлович! Вы не представляете! Ну и ну! Воистину пешие прогулки также заманчивы, как в старину бывало путешествие на перекладных. Через тернии к успеху! Пионеры и первопроходцы! Первооткрыватели!
Она произносила: "Пионэры"
- ...Это почти то же, что насладиться первородным грехом. Просто сил нет, как я устала! - говорила она, потягиваясь и разгоняя боль в натруженных мышцах; она была явно довольна собой.
- Да ну? Уж надо думать, - по-иезуитски усмехался Викентий Павлович. - Помилуйте, Куйлюк...ближний свет... Не бережёте вы себя, Анна Павловна. Сами себя изнуряете.
- Эка беда!
Он неизменно ловил себя на мысли, что ни в коей мере не сочувствует ей, а завидует её упорству. Рвения и энергии в ней было хоть отбавляй. Совершенно ошалев от открывшихся перед ней возможностей, алчная и ненасытная, как игрок, который уже успел отведать удачу и сорвать солидный куш, она открывала для себя Ташкент.
Она, жительница Ленинграда, по-свойски воспринимала Ташкент - Ташкент, которому без малого две тысячи лет! - как забытое Богом место, как край света, захолустье, глухомань, медвежий угол.
Ела и спала она по большей части когда заблагорассудится, чем доставляла Леле немало мороки; любила вкусно покушать; знала толк в хороших винах; за столом больше налегала на сладкое; любила налить из граненого графинчика рюмочку-другую вишневой наливочки и, смакуя на языке, по глоточку отпивать; пришлась ей по вкусу и стрельцовская сливянка из прошлогоднего урожая их сада, маслянистая по виду и густая как кисель, очень душистая и очень приторная; а вот кисло-пряное инжирное вино, равно как и слабенький яблочный сидр, не жаловала.
Дожидаться обеда она предпочитала, прикорнув на кушетке и "для аппетита" хрумкая сухарики или "стомаха ради" потягивая наливочку.
На обед не гнушалась за милую душу умять всё подряд без разбору, а то могла запросто отобедать приготовленным на скорую руку омлетом; очень скоро ей, жадной до всего нового и необычного, полюбилась чисто местная прозорливая уловка в самое пекло пить обжигающе горячий чай.
Вознамерившись полакомиться абрикосовым вареньем и как обычно ни в чём не зная меры, она в охоточку с чаем могла поглотить целую банку, а на утро, оплакивая себя и свою невоздержанность, расписывала Леле в красках, как ей было после этого тяжко и муторно, и как она не спала ночь, "маялась нутром".
- Вот, прости Господи, объедала да опивала. Это меня лукавый, видать, попутал. Чтоб ему пусто было!
Хлопотать по хозяйству Леле она не помогала, в её домашние дела не вмешивалась и с досужими советами не навязывалась. И слава Богу, потому что Леля и без её помощи прекрасно со всем управлялась, а пустить бабушку похозяйничать на кухне означало бы только зря потратить свои нервы и время. С самого первого дня Леля повела на неё атаку, стараясь убедить бабушку вовсе не появляться на кухне, и даже имела с ней на этот счёт небезосновательную беседу.
- Бабушка, если хотите мне помочь, не помогайте мне. Поверьте, что одной мне будет куда сподручнее, - рьяно убеждала она.
Анна Павловна с вежливой улыбочкой выслушала все внучкины доводы - мол, мели, Емеля, твоя неделя, - но обещать ничего не обещала. Вот так: и не то, чтобы "да", и не то, чтобы "нет". А вскоре, как ни странно это звучит, несгибаемая Анна Павловна вынуждена была покориться. Что вдруг? Викентий Павлович предполагал, что этому поспособствовал один небезынтересный случай.
Однажды он имел честь лицезреть весьма отрадное его сердцу зрелище: Анна Павловна сидела за кухонным столом и вдумчиво внимала Леле, терпеливо объяснявшей ей, почему раскуроченный ею кочан капусты не соответствует своему назначению стать голубцами - так напроказивший щенок, склонив голову набок, внимает увещеваниям своего хозяина. Ай да Леля! Его маленькая, необщительная, малоразговорчивая, нелюдимая Леля.
- Поди, пойми! Нет, это не для меня, - говорила Анна Павловна. - Не сочти за дерзость, Лелечка, но как стряпуха твоя бабушка ноль. От меня тебе, поди, одни убытки. Ты меня совсем избаловала своими заботами.
Что этому предшествовало, Викентий Павлович точно не знал, так как лично не присутствовал, но он мог себе представить, как в очередной раз тёща самонадеянно вызвалась помочь Леле с обедом, как, засучив рукава, взялась за дело, и как ничего хорошего из этого не вышло.
Так они и жили. Жили - не тужили. Сладилось у Лели с бабушкой быстро; они теперь были неразлей вода. Что ж, так оно и должно быть. Родная кровь - не водица. Анна Павловна растормошила Лелю, чего не удавалось никому, даже этой заводиле Лизе Проничек, её закадычной подружке.
Вообще, ладить с Лелей - одно удовольствие. Когда в мае у Анны Павловны случился день рождения, она по рецепту из поваренной книги испекла для неё именинный пирог со свечами и дарственной надписью, красиво выложенной буквами из теста. Бабушка пришла в неописуемый восторг и сказала, что в жизни своей ничего вкуснее не пробовала. Понятно? Вот так!
И это далеко не всё, что можно было сказать о тёщином повседневном обиходе. Очень скоро Викентию Павловичу предстояло узнать об Анне Павловне такое, что - Боже упаси! С другой стороны, ему-то что до её чудачеств? Всяк по-своему с ума сходит или, как это называлось у тёщи: в каждой избушке свои погремушки. Считалось, что она всю свою жизнь прожила только своим умом и привыкла полагаться на самоё себя; во всяком случае, в чём он ей точно не мог отказать, так это в сверхъестественной живучести. И хотя ничего нового он для себя не усвоил, и ни с какой стороны это его не задевало (он всегда относился к ней предвзято), но впечатление это на него произвело такое, какое он сам не ожидал; и потом, откуда это поганое чувство, будто он рылся в чужом белье или ненароком подглядел недозволенное?
В чём суть дела? А вот в чём: каждое утро, ещё впотьмах, Анна Павловна спускалась с крыльца и, опасливо ступая голыми пятками по сырой земле, шла за угол дома - туда, где среди сумеречной, буйно разросшейся чащобы пряталась бочка с дождевой водой. Сложив ладони вместе - гнёздышком, она аккуратно набирала в них воду, а затем, зажмурившись, лила её себе на макушку, брызгала в лицо и орошала шею. И при всём том, как заклятие, приговаривала:
- С гуся вода, с меня хвори и напасти, беды и невзгоды, маята и злосчастье, тоска и кручина.
Умываться дождевой водой - ну, ещё куда ни шло, но это было не всё. Потом, зябко поёживаясь на холодке, Анна Павловна опускалась на колени в мокрую траву и пила росу - собирала с травы в пригоршню и пила.
Вот такие погремушки!
Не в этом ли немудрёном кудесничестве следует поискать подоплеку её безграничной выносливости и неутомимости? Как знать, как знать?..
Дерзнув как-то вслед за ней сделать глоток этого животворного зелья, Викентий Павлович, словно боясь угодить в западню, неловко согнулся буквой "зю", с прилежанием кретина засучил рукава, сначала приспустил, а потом подтянул повыше брюки, покрепче надвинул на лоб шляпу, превозмогая брезгливость, храбро глотнул и уставился в пустоту, ожидая результата. Эффект получился сногсшибательный; отдуваясь и отплёвываясь, он потом долго ругал на чём свет стоит и себя, и свою безотчётную дурь. На секунду у него даже появилось ощущение, будто он вместо кваса сдуру зачерпнул из бочки и глотнул мутные, скисшие подонки. Пораскинув мозгами, он решил, что, будь у него чувство юмора, как у его тёщи, стал бы он - он, который пуще всего на свете боялся показаться смешным или нелепым, - это делать? Ни за что.
Ну не чудачество ли? Безусловно, так; но необходимо сказать, что свои процедуры Анна Павловна сама рассматривала не как магический обряд, а как прописанную ей врачом-гомеопатом укрепляющую плоть и дух микстуру и употребляла соответственно: в малых дозах, но регулярно. И не принимала это всерьёз.
Раннее весеннее утро. В воздухе разлита приятная свежесть, и жара пока не чувствуется. Расточительное ташкентское солнце ещё не бьёт в голову и не слепит глаза, а лёгкий ветерок ласково холодит босые ноги. Заря уже погасла, но небо всё ещё раскрашено в слащавые розово-голубые тона, и на нём ломтик подтаявшей луны, весь в прорехах и зазубринах, исчезает на глазах, как брошенный на раскалённую сковородку шматок курдючного жира. Кто-то, наверное, скажет: "Благодать да и только!" А вот нет! И дышится легко, и глазу приятно - всё, безусловно так, спору нет, но всё это блажь, а Анна Павловна эти недолгие упоительные утренние часы ценила не столько за красоту и возможность отвести душу, именуемую в литературе, если облечь её в слова, высокопарным словосочетанием "приятное времяпрепровождение", а просто в угоду привычке, поскольку свой ежеутренний моцион, непродолжительный по времени, но весьма действенный по результату, она также причисляла к общеукрепляющему и возбуждающему бодрость духа средству. В том-то вся и хитрость.
Её помпезный выход на крыльцо - руки крестом на груди, грудь колесом - всегда как-то странно впечатлял Сычихину куриную братию, разношерстную и цветастую, как дешевенький половичок- пестрядь. Взбудораженные её появлением, словно перед ними вдруг разверзлась бездна и вот-вот поглотит их вместе со всем их поголовьем, они в последней отчаянной попытке спастись, как оглашенные, бешеным темпом разбегались кто куда, вдребезги круша всё вокруг, так что их предводителю, твердолобому забияке-петуху, не оставалось ничего (Темный народ эти наседки, что с них возьмешь! Умом не блещут, знамо дело, мозги-то куриные. Петух глубокомысленно хмыкал.), как только разболтанной походкой красться сзади, готовому чуть что, в зависимости от ситуации, пуститься, не чуя под собой ног, вслед за своим воинством наутек или, подзуживая себя глухим кудахтаньем, схватиться с этой странной гражданочкой врукопашную.
Намётанным глазом он определил, что гражданочка, судя по всему, была нетутошняя, залётка, и поэтому поневоле искал в её намерениях скрытый подвох. Ишь, ты какая высоченная! Вылитая гренадерша! С такой никогда нельзя предвидеть ничего заранее, но пускай знает, что, если ей, чего доброго, вздумается покуситься, то он ни за что не ручается.
На всякий случай пригрозив её голове Божьей карой, чтобы не повадно было, отчего в горле у него забулькало, петух дал ей понять, что он не поступится принципами и, уж коли он взял на себя полномочия в одиночку отстаивать честь своего курятника, то так тому и быть. На войне как на войне. И это будет война до победного конца.
Зрелище это своей композицией и масштабностью напоминало ивановское "Явление Христа народу", поскольку, являя себя миру в малиновом шелковом халате с золотыми кистями, оглашаемая неистовым кудахтаньем, Анна Павловна имела поистине лучезарный вид, будораживший воображение, а несклонный к песнопениям петух, который, несмотря на свою молодость, в жизни понатерпелся и уже знал что к чему, суть явления постигал строго соразмерно собственному печальному опыту.
Почему он не кукарекал, а так - словно полоскал голос в горле, это давнишняя злополучная история, к тому же сказавшаяся и на его манере ко всему на свете заведомо питать предвзятое мнение. Этому анике-воину на собственной шкуре угораздило испытать, какая ветреная и непостоянная штуковина - жизнь.
Когда-то он, как все, вёл разгульную жизнь сердцееда и дамского угодника, строил честолюбивые планы и верил, что ещё успеет наследить в истории. Благословенные были времена, а будущее сулило лишь сплошные безграничные возможности! Что ж, молодости свойственно заблуждаться. Возможно, так бы всё и было, если бы однажды он - трах! бах! - не попал под прицел судьбы; иными словами, он и ахнуть не успел, как отведал топора, но волею случая выжил, своевременно талантливо сымитировав смерть. Или это фортуна вдруг пожалела его, беспечного курчонка, и развернула оглобли на сто восемьдесят градусов? Кто знает? С какого боку ни посмотри, результат один: малиновая отметина на горле и сморщенный как чернослив гребень плюс болезненное чувство собственной неполноценности, и как следствие - лютая заносчивость, жаждущая геркулесовых подвигов.
Однако, справедливости ради надо сказать, что Анна Павловна возбуждала не только разномастный контингент курятника; вообще, всюду, где бы она ни появлялась, её появление вырастало в целое событие, и всюду, где бы она ни присутствовала, она распространяла вокруг себя суматоху и смуту. Это буквально витало в воздухе.
Её манера говорить, перепрыгивая с пятого на десятое, её привычка читать запоем всё подряд без разбору, другие житейские мелочи выдавали неугомонность её натуры (К примеру, пол в кухне Стрельцовых был выложен двухцветной плиткой, и она с первого дня ходила по нему исключительно конём - два шага вперёд, шаг в сторону. Викентий Павлович смутно припоминал, что где-то о подобной шутке он уже слышал; возможно, тёща не сама это выдумала, а вычитала в литературе - она любила почитать на сон грядущий, - и тем не менее, это нисколько не умаляло её природной склонности ко всякого рода забавам.)
Изрядную порцию жизнелюбия она приобрела, читая газетные некрологи. Она обожала их: имярек такой-то, стольки-то лет от роду скоропостижно скончался там-то и там-то. Мир понёс невосполнимую утрату. Особую страсть она питала к строчкам, набранным курсивом - скорбим, разделяем, соболезнуем, иногда даже пыталась подобрать эпитафии: ЕССЕ НОМО! Или FЕСIТ QUOD POTUI, FACIANT MELIORA POTENTES!
Неоспоримая истина: отводить душу, читая о чужом горе; кто не согласится, что мы все грешим этим? Таков уж порядок вещей, не нами заведённый, и не нам его отменять. Так было, так будет... Времена меняются, но не меняются люди.
Она назубок, как таблицу умножения, помнила поимённо всех, с кем когда-либо сводила её жизнь, и звала всех исключительно по имени-отчеству.
Она равно находила для себя вкус и в том, что она называла "познавать мир", и в том, что составляло людской характер, а попросту говоря, это закрепляло за ней право всеми мыслимыми и немыслимыми способами вмешиваться в чужую жизнь, нимало не церемонясь, всюду совать свой нос, просто так, из прихоти, лезть без разбору во все дыры; и ни в чём ей не было отказа.
Киснуть, равно как и хандрить, она не умела; она свела знакомства со всеми соседями; до всего ей было дело и никогда перед ней не стояла забота чем себя занять.
Она была плоть от плоти, кровь от крови Ушакова; а кто же в Петербурге не знал дерзкий и экспансивный ушаковский характер, неистощимый на выдумки - баламуты и забияки, весельчаки и бедокуры, любители покутить, если они что-то делали, то окунались в это с головой, ни в чём не зная удержу. В своё время они были у всех на виду, а тон задавал её папенька - Павел Михайлович Ушаков. Как мечта озаряет жизнь неисправимого романтика, так они не мыслили себя без пышных празднеств и сборищ, где вино и разгульное веселье лились рекой. И именно поэтому, дитя своей семьи, она стала тем, кем стала. Когда Викентий Павлович спрашивал себя, почему она такая, ему приходил на ум только один по-детски простой ответ: " Потому что".
Жизнь в ней била через край, фонтанировала как гейзер; её неуёмный аппетит ни в чём не знал меры - всё равно, касается ли дело принятия пищи или жизни вообще, и, наевшись всласть, она алкала и жаждала добавки снова и снова - это составляло всю её жизнь.
Она спешила жить, она была везде и всюду, она заполнила собой весь дом до отказа, круша старые порядки и неуёмно изобретая разные способы утолить свою тоску, всюду поспевала, всюду носилась с разными идеями и придумывала новшества, доставляя домочадцам кучу дополнительных хлопот. Ей было просто невмоготу без дела.
Временами Викентия Павловича так и подмывало сказать: " Анна Павловна, как вас много". Один раз он не выдержал и заметил вскользь:
- Анна Павловна, вы - не человек. Вы - вспышка молнии, извержение вулкана. Вы, как августовский звездопад, сыплете и сыплете идеями. Дай вам волю, вы...
- В самом деле? Извержение? Уж скажите короче: изверг. Напридумывали обо мне всякое разное. Что ж, спасибо на добром слове, - с видом оскорблённой невинности не дала ему договорить она и вздохнула со значением.
Разговор себя исчерпал.
Было в ней что-то рассудительное и бунтарское одновременно; но что точно - она никогда не умничала и не брала менторского тона; апломб был ей несвойственен. Наоборот, она всячески подчёркивала своё невежество или некомпетентность и искренне восхищалась профессионализмом других - так опытные кокетки выставляют напоказ свою слабость - синоним женственности.
Как-то в один из дней, когда непогода превзошла самоё себя и три дня кряду беспрестанно лило (а для Ташкента остервенелые ливни и грозы - как на претенциозных картинках в "Дневнике натуралиста", изображающих Землю на заре мироздания, - не редкость), чтобы переждать затяжной дождь, она спросила у Викентия Павловича игральные карты, но таковых в хозяйстве Стрельцовых не имелось. Тогда она обратилась к соседу Хамзе Аюпову, который с первого же дня весьма благоволил к ней:
- Добренького вам утречка, Хамза Аюпович!
- И вам, почтенная сударыня, доброго здоровьица. Денёк-то какой выдался, а? Льёт и льёт, - конфузливо улыбаясь, отвечал он ей.
- И не говорите! Погода препакостная. Настоящий вселенский потоп. Просто жуть берёт! Видели, как в саду земля вздыбилась? Дороги развезло - не пройти, не проехать. Размазня, а не дороги. Этакая собачья еда. Хлебово. А вы всё в трудах? Как ни загляну к вам, вы всё работаете да работаете. Бог в помощь вам, Хамза Аюпович.
- Благодарствую, - приосанившись и стряхнув с себя хандру, отвечал польщённый Хамза, который, если не отсыпался на топчанчике в своей каморке - маленькой затхлой комнатёнке позади кухни, то, коротая досуг, вязал себе на потребу веники, а если не вязал веники, то точил ножи или же для своих дворницких нужд делал что-то ещё.
Он был тронут.
Приятно смущённый, он суетливо задвигался, освобождая для неё местечко возле себя.
- Нашего брата-татарина хлебом не корми, работы давай. Дождь ли, вёдро ли, бабай всё одно - работает. Нам, татарам, всё равно. Барибир. Знаете, как татары говорят? Деньги есть - Уфа гуляем, денег нет - Чашма сидим, - на ломаном русском сказал Хамза и для верности прищёлкнул языком.
- А не найдётся ли среди ваших запасов колода карт? Не сочтите уж за труд, Хамза Аюпович, поищите. Весьма меня обяжете.
- Как не быть, почтенная сударыня? Для вас всегда найдём. О чём речь? Всенепременно имеется...
Галантно отвесив поклон, Хамза вперевалку заспешил за картами, потом припустился вскачь.
Это был маленький - от земли два вершка, плюгавенький, квелый, скособоченный мужичок с изувеченной дисплазией ногой, по-крестьянски сметливый, рассудительный и обстоятельный, на все руки дока, а уж житейской хватки в нём было - дай Бог всякому! По-русски он изъяснялся довольно сносно, насколько хорошо мог говорить по-русски татарин, большую часть жизни проживший среди русских.
Об этом двужильном малом ходили легенды, будто он, сбежав из сиротского приюта, со своей искалеченной ногой чуть ли не год пёр пёхом вниз по Волге до самой Астрахани, потом одиноким скитальцем мыкался по свету, пока судьба не привела его в Ташкент. Всякое о нём говорили... Что было, то быльём поросло.
Его рукастость и неумение загребать деньгу позже стяжали ему славу работяги и бессребреника.
Зубоскал и любитель побалагурить, он сразу для себя определил, что если эта приезжая дамочка стоит того, чтобы с ней почесать язык, так отчего же не почесать? А занятная тётка! Бедовая, видать, шельма, с ней не соскучишься. Она взяла его своей прямотой. Незлобивая, свойская, не пыжится, не ломается, как некоторые, не церемонничает, не кудахчет наседкой. Хоть и с норовом баба, но простая, своеобычная, не чета его прежней мадам - у той спеси было - о-го-го! Помыкала им почём зря...
А какая внимательная! Непременно то конфеткой угостит, то рассыпчатым печеньем. Он их не ел - сладкого не уважал, а отдавал Шурки Сычовой детям - Таньке и Ваське, своими-то не обзавёлся, но всё равно приятно. И какой барыней держится - любо посмотреть, почище его прежней мадам, у которой он вплоть до известных событий садовничал.
А как она цветисто порой высказывается! Прямо заслушаешься. И говорит-то не по-здешнему, с выкрутасами, на манер заправской барыни; хотя в башке у ней - полнейший кавардак. Дурилка, а не башка.
С собой чемоданов кучу навезла, а в них шмотья навалом. Не шаляй-валяй, всё чин-чинарём, всё как надо. Сама всегда при полном параде, собранная, подтянутая, на голове гулька наворочена, а сверху обязательно та непонятная штука, так называемая шляпа. Только что не спит в шляпе. Сразу видно - богачка.
Собой вся такая гладкая да ладная - что твоя фазанья курочка. Величавая, фигуристая - чистопородная барыня, а он в этом деле кой чего понимал. По такой сразу видно, что место ей во главе стола.
А уж какая пахучая! Как-то он слышал, как Шурка об ней говорила: "Воняет-то как! Я давеча прямо чуть не задохлась." И вот что ещё насчёт Шурки Сычовой - он не знает, что такое она той сказала, да только та вдруг заткнулась и стала тише воды, ниже травы. Так-то вот. Даже Шурка с её вздорным характером при ней робела.
Да уж... Какая бы растакая-разэдакая она ни была, её тоже можно понять. Начать с того, что все, включая Шуркиных детей, его запросто звали Хамза, она же величала его по имени-отчеству, чем для себя немало выгадала.
Дело в том, что сиротское детство Хамзы тлетворно повлияло на его самолюбие. Внешне - безобидный, никчёмный и бесполезный как лошак, он болезненно воспринимал любое покушение на своё "я"; оно стало его ахиллесовой пятой; стоило его задеть, как он коршуном налетал на обидчика. Сызмальства вынужденный доказывать всем и вся, и прежде всего - самому себе, что "бабай - тоже человек", то есть существо высшего порядка, он как заносчивый правдолюб, оскорблённый в своих лучших чувствах, просто сам не свой становился, если его не понимали. Кто бы мог подумать, а вот поди ж ты.
В остальном он не питал иллюзий на свой счёт. Ну, дворник, ну и что же? Всяк сверчок знай свой шесток. Он и знал. Он, может, звёзд с неба не хватает, зато в своём деле - корифей.
А она его понимала. Как не понять? Все мы люди, все мы любим, чтобы нас считали ровней другим, а не сбоку припёкой. Зайдёт она, бывало, к нему в каморку в своей умопомрачительной шляпе, взглянет с высоты своего гигантского роста и начнёт тараторить свои байки и россказни. Балаболка.
Своё доброхотство к новой соседке Хамза выражал тем, что ни свет ни заря не покладая граблей и лопаты торчком торчал у её окон - там, где с незапамятных времён на веки вечные сплелись воедино две чинары, а чуть она изволит пожаловать на крыльцо - он тут как тут. Так старый верный пёс ластится, выслуживается перед хозяином.
Стоял у них перед воротами ржавый, изъеденный химикалиями жбан, которым когда-то пользовались все, кому не лень. Много лет он маячил у всех перед глазами. Шурка Сычова его, Хамзу, поедом ела: убери да убери, ругательски ругала, всю плешь на голове проела, а ему хоть бы хны. Руки не доходили. А тут взял да убрал в два счёта.
Впоследствии, впрочем, его доброхотству к почтенной сударыни, как он её называл, пришёл конец, так как она имела неосторожность зайти столь далеко, что во всеуслышание назвала его хлыщом - из-за его маниакального пристрастия к лаковым штиблетам (а что такого? Бабай - тоже человек!). Всё произошло непреднамеренно, однако, если она с ним так, то и он тоже умывает руки. Так-то вот, язви её душу! Надо же! Потешаться над бабаем, будто он чучело гороховое! Вот уж нет! Бабай - тоже человек! За кого она его принимает? Его распирала горькая обида. Сердце его взывало к отмщению.
Так вот, значит, как оно обстоит? А он-то, дурак, думал, она не такая, как все. Главное не то, что она распространялась по поводу его штиблет, главное то, как она это сделала: будто его здесь и не было, будто он - пустое место, дерьмо собачье, а не человек.
Почернев лицом, он пошёл прочь, пошёл не глядя, будто ослеплённый ярким светом; шёл, худой и нескладный, неуклюже, с натугой волоча больную ногу, как плащом укутанный одиночеством и обидой, и уже ничего не имело значения. Он словно утратил что-то дорогое ему. Это во сто крат хуже предательства, думал он. От неё он такого не ожидал. Ему стало стыдно за неё. Не со зла она. Мелет вздор, сама не знает, что говорит. Совсем осатанела баба.
А она стояла, смотрела ему вслед и молчала. Что тут скажешь? Похоже, это её нимало не заботило. Великое дело! Она всегда мыслила масштабно.
Но всё это случится уже после, а пока до развязки было далеко, колода карт нашлась; так в обиход Стрельцовых с лёгкой руки Анны Павловны вошёл преферанс, причём, дело с первого дня было поставлено на широкую ногу - ведь она никогда ничего не делала наполовину (в той, другой, жизни, когда всё было хорошо, у них этого не было, а вот надо же - прицепилось, не отцепишься; впрочем, с отъездом бабушки о картах благополучно забыли).
Теперь вечерами они все сидели за столом; Анна Павловна, водрузив на нос очки, а для верности ещё и вооружившись лупой, разбирала свои записи - она их вела размашистым неэкономным почерком, по-старинке послюнявив на языке химический карандаш. А по всему дому валялись груды растрёпанных листов с её вычислениями. "Мои каляки-маляки", - говорила она.
Леля больше не испытывала скованности в присутствии бабушки, она не только терпеливо сносила все её выкрутасы, она днями напролёт ходила за ней как пришитая и смотрела на неё попеременно то с обожанием, то с завистливым восхищением, так что Викентию Павловичу от этих откровенных взглядов дочери становилось не по себе. Впрочем, в Леле было столько наивной искренности и неподдельного интереса, что душа радовалась.
Из ночи в ночь Леля теперь имела возможность наблюдать, как донельзя серьёзная Анна Павловна с завидным упорством так и эдак, то на один манер, то на другой, заворачивает свои рыжие пряди в разноцветные лоскутки, каковые у неё имелись в достатке.
- Прямо беда с этими кудрями. Такая морока, пока доведёшь их до ума, - жаловалась Анна Павловна.
Покончив возиться с волосами, она доставала из своих закромов баночку с кремом - мерзкое снадобье, отвратительней которого трудно что-либо придумать, думалось Леле, да к тому же от него за версту несло аммиаком; и где бабушка такой откопала? - и, обмакнув туда мизинец, с величайшей тщательностью водила им по своим бледным, с тонкими прожилками, щекам.
- Не дай Бог, веснушки высыпят, тогда пиши пропало. Полнейшее безобразие. Леля, а ты знаешь, какое изощрённое наказание придумала одна испанская королева для своих придворных дам, когда они впадали в немилость?
Леля не знала.
- Представь: она их заставляла загорать! Чтоб потом на этих чернушек никто не позарился. Тогда в цене были бледные немочи, впрочем, как и сейчас.
Закончив наводить красоту и переоблачившись в шёлковый халат, сочный оттенок которого напоминал Леле исходящую соком вишню, она торжественно возвещала:
- Готова дочь попова! - тоном, каким в старину распорядитель бала обычно провозглашал очередной танец.
"Ишь ты", - думала Леля. Она была в восторге.
- Бабушка, вы прелесть!
- Неужели? Отрадно слышать.
Державной поступью Анна Павловна вновь шла к зеркалу.
- А и в самом деле хороша! Один чудак как-то заметил, что красоту, равно как и талант, не скроешь. Ты её за дверь, а она влетит в окошко. Я, Лелечка, на свой счёт никогда не обольщалась, какая есть - такая есть, и не стыжусь этого. Прелестница, говоришь? А счистить лоск, и что останется? Увы и ах!
В её глазах промелькнула смешинка.
- Это теперь моя красота отдаёт нафталином и камфарой, как та пастила, которую из-за жадности передержали в буфете. А было время...
И она надолго ударялась в воспоминания, после которых обычно принималась артистически вздыхать и стенать, закатывать глаза и как египетская плакальщица заламывать руки, сетуя то на судьбу, что она, злодейка, не дала ей вечной молодости, то на себя, за то, что "профукала" свою красоту.
Никогда ещё от самого своего сотворения мир не видел ничего подобного! Шумная, необузданная, божией милостью актриса, она не признавала полутонов ни в чём - ни в радости, ни в печали; она не жила, а словно блистала на сцене, куражилась и отвешивала поклоны. Даже оплакивая упущенные возможности, она была неотразима.
"Скажите на милость, - думала Леля. - Ну и ну!"
Выговор у Анны Павловны был отчасти типично ленинградский, отчасти - её собственный; он поначалу Лелю смешил - слишком внятный, что ли? А в её пожилых устах ещё и трескучий - как у сороки. Но позднее Леля стала восхищаться бабушкиным языком и даже переняла у неё некоторую склонность к преувеличениям, а бабушкина забористая прибаутка "Готова дочь попова" стала её излюбленной фразой.
Анна Павловна питала известную склонность к избитым выражениям и замысловатым высказываниям, любила вставить в свою речь меткое словцо вроде "голь перекатная" или "тьма кромешная", Хамзу Аюпова называла "сирым и убогим", а Сычиху - "эта ваша психованная приживалка". А в один прекрасный день, когда представился случай, в два счёта приструнила так, что та света Божьего не взвидела. Про аполитичность Викентия Павловича она заявила однажды, что он "масонствует", хотя ей-то до этого какое дело - характер у него, слава Богу, уже сложился и не ей его менять.
А эта её знаменитая фраза, когда она бывала не в настроении: "Горькой будешь - заплюют, сладкой будешь - заклюют"?
Ну и что сие могло бы значить? Высказавшись подобным образом в первый раз, она поставила Викентия Павловича в тупик. Обычно почти не слушая её тарабарщину, он тогда задумался над ней, как над какой-нибудь загогулистой крестословицей, и даже переспросил:
- В каком смысле, Анна Павловна?
И она повторила, а потом добавила что-то, как ему показалось, уже совершенно бессмысленное, насчёт хвалы и хулы.
И вот надо же! Фраза гвоздём засела у него в душе. Он потратил битый час, пережёвывая так и этак, искал причинно-следственную связь, потому что как иначе от неё отделаться, он не представлял. Но напрасно. Это не имело ровно никакого смысла.
Тогда он решил, что обдумает это после, когда придёт нужда. С тем он и успокоился.