|
|
||
Email: [email protected]
Часть 2
Глава 11
Вскоре яркие краски ташкентской весны поблекли. Тополя отцвели, и пух летал над городом, скапливаясь по обочинам, как белая пена прибоя, забивался в нос и щекотал горло. Созрели травы. Тучнели, наливаясь соком, гроздья винограда. Небо, как цвелый заяц, из ярко-василькового стало блекло-голубым. В полдень ослепительная белизна солнечных бликов била в глаза. Высоко в знойной выси с головокружительной скоростью летали стайки воробьев, кувыркались голуби, размашисто носились ласточки - в то лето было нашествие ласточек. Земля стала твердая как камень, и всё невозможней пекло солнце. Настала великая сушь, как писали в старину на допотопных барометрах.
В саду у Стрельцовых было более или менее терпимо, если не обращать внимания на духоту и вездесущую пыль, а от замшелых берегов сточной канавы даже в самые жаркие дни вовсю несло сыростью.
В запущенном уголке сада среди неприлично разросшихся цикория и мелиссы ютился приземистый чуланчик. Там на утрамбованном земляном полу навалом были свалены парусиновые шезлонги, плетёная пляжная кабинка, деревянный коняшка со скисшей, похожей на лоскут мокрой замши, уздечкой и много другого добра, вывезенного в своё время с дачи в Никольском. Чулан давно обветшал, штукатурка с его стен сходила клочьями, отчего все попадавшие сюда вещи со временем приобретали облик перепачканной мелом школьницы. Среди этого изъеденного плесенью и гнилью хлама чудом прилепилось одинокое ласточкино гнездо, а на колченогом столике в старинной оловянной пивной кружке стоял позабытый с весны засохший букетик фиалок. В остальном здесь царила мерзость запустения. От пыли першило в горле, спёртая атмосфера давила, а злокачественная разруха наводила тоску и уныние.
Раньше, как оно и пристало, дверь чулана запиралась на ключ, но петли съела ржа, собачку замка заело, а вскоре и сама дверь приказала долго жить. Вместо двери Хамза Аюпов примостил старинную вывеску, некогда служившую украшением Пушкинской улицы, но и она уже дышала на ладан. Сквозь прорехи и щели в забитых досками окнах днем в чулан просачивались косые снопы солнечных лучей, ночью заглядывали звезды и луна; сами доски держались на соплях. Таким образом, извне чулан имел вид штопанного-перештопанного, латанного-перелатанного тришкина кафтана. В ветреную погоду он кряхтел, сопел и пыхтел как живое существо.
За чуланом была сложена аккуратная поленица дров, от которой в душные дни поднималась струя гнилых испарений, В куче дёрна кишели черви и личинки бронзовок. И мокрицы - целые полчища мокриц! Стоило их вспугнуть, как они в страхе начинали уносить ноги.
Весёленький пейзажик - иначе не скажешь, но зато в июне здесь, на солнцепёке перед поленицей, всегда расцветали удивительные белые цветы - они назывались "кампанула" и были словно отлитые из целлулоида; нигде более Леля таких цветов не видела.
Здесь, в укромном закутке в глубине чулана, нашла приют бродячая кошка; здесь, хоронясь от людского взгляда, на подстилке из свалявшейся овечьей шерсти она окотилась; здесь её однажды и обнаружила Леля.
Обычно Лелю силком было не затащить в чулан, потому что всякий раз, когда она сюда попадала, её охватывало паническое содрогание, точно она забрела в логово зверя. Так было и в тот памятный день. Срывая цветы для букета, она услышала шелест; что-то звякнуло. Заподозрив неладное, Леля притаилась. Она уже было решила обратиться в бегство, однако, евино любопытство взяло верх, и она вошла в чулан. Она почувствовала, а скорее угадала душой, что это кошка. Так оно и было. Кошка, жалкая, боязливая, худющая, как египетская мумия, увидев Лелю, испустила сдавленное мяуканье. Вокруг, еле слышно попискивая, копошились котята.
Ужасающая худоба животного привела Лелю в ужас. Тайком от Сычихи она стала подкармливать кошку творогом и куриной требухой, которую та любила до безумия. Во избежание встреч с жестокосердной соседкой свои партизанские вылазки Леля осуществляла либо днем, когда Сычиха была на службе, либо на закате, когда та хозяйничала на кухне.
Кошка жадно набрасывалась на требуху, рвала её клыками и, не жуя, проглатывала. Наевшись, она с ленцой опрокидывалась набок и терпеливо ждала, когда насытятся её прожорливые козявочки.
Отец семейства, старый бесхозный кот, начисто лишенный совести и каких бы то ни было моральных устоев (поговаривали, что за ним числится не одно грязное дельце), обыкновенно лежал поодаль и свирепо бил хвостом. Он, умаленный в своем достоинстве мужа, в присутствии невесть откуда взявшейся покровительницы чувствовал себя обойденным, однако, это не мешало ему, дождавшись момента, когда котята, насытившись, отваливались и тотчас засыпали, спихнуть детенышей и самому пристроиться к соску.
- Брысь! Ну, ты даешь, приятель! - кричала коту возмущенная Леля.
Благодаря стараниям Лели кошка быстро оклемалась. Больше не чувствуя мучений голода, она перестала петь Лазаря, располнела, расцвела и очень скоро стала походить на кустодиевского типа толстуху с лоснящимися и рыхлыми телесами. Она часами трудилась над котятами, вылизывая их до одури. Просто поразительно, с каким терпеливым упорством она выкусывала из их коготков воображаемую грязь!
Теперь она если не нежилась с котятами на травке, то лезла к Леле на колени, заглядывала в глаза - что ей перепадет от щедрот людских? - или же ластилась к ногам, из чувства признательности раскатисто мурлыча и выставляясь задом, как ребенок для порки.
Её новорожденные создания были все как на подбор упитанные и щекастые пузаны серо-полосатой масти, и только один всё чах и чах - маленький заморыш с узкой впалой грудкой, тощей шейкой и заостренной лисьей мордочкой, а вместо хвоста - смешная закорючка. Шерстка у него была красивого дымчатого оттенка с белым подшерстком, а когда у него прояснились глаза, то стало ясно, что один - прозрачно-зелёный, как бутылочное стекло, а второй - янтарно-желтый.
- О! Какой же ты худышка! - ахала Леля. - Впрочем, в твоём возрасте это не опасно. Придётся приложить усилия, чтобы нагулять тебе щёки. Ничего, если взяться умеючи, то мы это быстро.
Вскоре неотступно, как ничто до сих пор, ей захотелось взять котёнка себе. И пускай Сычиха беснуется сколько её душе угодно, пусть хоть вся изойдёт криком, она всё равно сделает это. Дайте только подрасти немного.
Награждая котёнка всяческими известными ей ласковыми прозвищами - "Сокровище моё!", "Радость моя!", "Лапушка!", "Цыпочка!", "Душа моя!", - она ощущала приступы острого счастья, хотя свой порыв она до поры до времени скрывала.
Она целовала, тискала и баюкала его, упиваясь его запахом - по-младенчески сладковатым и полынно-горьким одновременно. Её умиляло в нём всё: то, как он причмокивает и трещит как сорока или утробно урчит, то, как он, всласть насосавшись, срыгивает лишнее, то, как он с важным видом делает в сторонке свои писи-каки.
Она уже даже придумала ему имя: Дымок, а на случай, если малыш вдруг окажется малышкой (ведь там, под хвостом, кроме ярко-розового бутончика попки - крохотного, вот такусенького! - было ничего не разобрать), то не претендующее на оригинальность имя Мурка.
Котёнок, ни во что оценивая ласки, оказываемые ему Лелей, или оставался полностью безучастным к её действиям, или же торопился поудобнее устроиться у неё на коленях и засыпал.
Дома он у неё теперь с языка не сходил; она ежедневно, не жалея слов, со всеми красочными подробностями расписывала все его похождения, сама себе поражаясь, и звала всех полюбоваться своим любимчиком.
Нет, ну правда, прямо дух захватывает, до чего он хорошенький!
Отец говорил:
- Видишь ли, Леля... Ты меня хорошо слушаешь? Не приваживай. Не искушай судьбу, а то греха не оберёшься.
Он имел в виду Сычиху.
Анна Павловна говорила:
- Милое создание! Но, Лелечка, твоя симпатия попахивает. Его бы выкупать и можно выпускать в люди.
"Попахивает". Скажет же бабушка такое! А как же ему не попахивать, если он в жизни ничего, кроме сенной трухи да гнилых щепок не знал? Вот погодите, скоро мы вырастем, перейдём жить в дом и тогда посмотрим, кто тут попахивает.
Саша в чулан не ходил - боялся подцепить кошачий лишай. Глупый! Какой лишай? Нет у нас никакого лишая.
Для брата Леля устроила смотрины в саду.
- Слабак, - сказал Саша. - Доходяга. Как ты его назовёшь? Шибзик? Мымрик? Шкет? Идея! Я буду звать его Вельзевул - Повелитель мух. Вот умора!
- Ну конечно! Посмей только!
Ненормальный! Дождётся он у неё! Умник нашёлся! Она испепелила брата взглядом и покрутила пальцем у виска, мол, совсем с приветом. Сколько можно! Она уже сыта по горло его остротами, даже через пошло.
Всё. Разговор окончен.
Она уже почти решилась взять котёнка к себе, как вдруг несчастный страдалец испустил дух. Найдя его окоченевшее тельце, она упала перед ним на колени, мягко и легко, как осенний лист; ей казалось, что всё это понарошку, невзаправдашнее, что, если, как в детстве, хорошенько поплакать, то всё само пройдёт; она ждала, когда же из глаз, как всегда, хлынут потоки слёз, и душа, изнеможённая, затихнет, успокоится, но слёзы не шли.
- Чего и надо было ожидать, - сказала бабушка таким тоном, каким обычно говорят: "так я и знал!"
Его закопали у забора - там, где росло чахлое деревце персика, поражённое паршей, и другое, стручки которого напоминали грузинское лакомство "чурчхела"; закопали поглубже, чтобы не унюхали и не уволокли собаки. Где-то здесь покоился Персей, жертва кровавого злодеяния.
Леля была безутешна. Она пережила самую настоящую трагедию. Она не впала в истерику, но, глотая сухие рыдания, решила для себя, дала честное благородное слово, что больше с ней такое не повторится никогда. Никогда в жизни она больше не заведёт себе любимчика. И даже мечтать об этом не будет.
Другие котята оказались живучее, но они все вскоре разбежались. Это было всё. А чего же она ещё-то ждала?
Вскоре Анна Павловна и Саша отбыли восвояси. Перед этим, как водится, была долгая кутерьма с документами и билетами, наведение справок, утомительные хлопоты и беготня по городу, а в доме, будто Мамай прошёлся, всё было перевёрнуто вверх дном.
Итак, багаж упакован, чемоданы собраны в дорогу, отдельно, в дорожном сундуке были сложены Сашины личные вещи, включая его коллекцию диковинок, вроде корабля в бутылке, ящика фокусника, чучела белки и тому подобной всячины - всё в образцовом порядке, чтобы не за что было краснеть перед людьми.
Сам Саша, вылитый жеребец-первогодок - головастый, ушастый, голенастый, очень гордый и очень самоуверенный, ещё не познавший горечи поражения, - напустив на себя снисходительный вид, свысока поглядывает на Лелю: где, значит, он и где, значит, она. Блестящие возможности, щедро сдобренные честолюбием и обильно приправленные заносчивостью, - весьма ходкий товар на торжище успеха.
Яснее ясного, что он уже весь там - в прекрасном далеке, ждёт не дождётся, когда желаемое обратится в действительное, а невозможное станет возможным; в его взгляде читалось откровенное торжество и презрение. Такому всё трын-трава.
Лелю взяла досада. Смотри, Сашечка, не выпрыгни из штанов.
- Ты уже точно решил, что пойдёшь на физмат?
- Бесповоротно, - вызывающе отвечает Саша отцу.
- Смею надеяться, - говорит Викентий Павлович. Он чувствует себя не вправе расспрашивать сына дальше.
Саша небрежно бренчит монетами в кармане, цыкает струйкой сквозь щель в зубах - последний шик у них в Ташкенте. Это ужасно нервирует Лелю. Ей даже захотелось психануть и отойти.
Ночь была тяжёлой, вязкой, но сейчас уже отпустило, липкая ночная духота прошла, и заметно полегчало. Занималась заря, и горизонт во всю ширь источал слабый розовый свет. Звёзды уже погасли, и догорали фонари. Небо, недвижное и бескрайнее, было как воспарившие океанские глубины. А на привокзальной площади пахло лесом. Леля словно слышала рядом с собой его дыхание, осязала его прохладу. Странно - запах, ощущение леса есть, а самого леса нет. Но так бывает. Леля никогда не была в лесу - настоящем, хвойном, дремучем, - но всё равно она точно знала, что он именно так и пахнет - густо, влажно и терпко.
На вокзале даже в столь ранний час бездна народу, валом валят. Всем скопом напрямик через сквозной коридор, ловко лавируя в толпе, они прошли на перрон. Впереди всех, даже опережая носильщика, естественно, бабушка - как всегда решительная, неутомимая, благоухающая жасмином. "За ней не угонишься", - едва успела подумать Леля, не вписалась в очередной поворот и с разлёту чуть не влетела в столб. Мысли её ещё путались со сна. Ещё бы. Разбудили в такую рань. Она всё ещё пребывала в утренней дремоте.
Анна Павловна сегодня по-простонародному была в сарафане - синий горох по белому полю и в штапельном платочке с огурцами - в этом наряде она выглядела по рабоче - крестьянски представительно. Рот собран в тугой узелок, брови нахмурены - она озабочена, как бы не хлынул дождь и не попортил её кладь. Паникёрша. Что за мания вечно сомневаться насчёт погоды?
На перроне на всю катушку орало радио. Под ногами творилось безобразие - повсюду лужи с грязной, табачного цвета водой, туда-сюда шмыгают крысы.
Леле всё здесь было внове. Вот царственной походкой прошли аксакалы - бородатые, грозные, в своих домотканых балахонистых одеяниях смахивающие на заплечных дел мастеров. Зловещий облик этих людей и так всегда пугал Лелю, а тут ещё один всё время тыкал во все стороны клюкой и пихался. Он так посмотрел на Лелю, что она с перепугу зажмурилась, вжалась в стенку и пикнуть не смела.
Следом семенили их женщины - все закутанные в чёрное, только глаза недобро поблескивают под подведёнными усьмой бровями. "Узбечки", - подумала Леля и поторопилась скрестить пальцы. Это хорошо помогает от порчи и сглаза. Так всегда делала её нянька Нюся.
Подошёл слоняющийся без дела симпатяга пёсик, обнюхал фонарь, тележку с поклажей, деловито застолбил участок и, довольный, удрал галопом.
Босиком шлёпая по лужам, нищенка с чугунком искала воды. Жалкая, смердящая, вся в струпьях и коросте, с нечёсаными волосами, в вымазанных нечистотами лохмотьях, она являла взору отвратительнейшее из зрелищ. Челюсть её мерно двигалась, с губ свисала слюна, на щеках красовались пунцовые порезы и ссадины, гнилые зубы были как крахмалистая мякоть перезревшей груши. Дыша Леле в лицо зловонным жаром, она монотонно клянчила милостыню. Леля, подавив в себе отвращение, подала ей монетку. Бродяжка в знак признательности часто-часто закивала головой. Как китайский болванчик, подумалось Леле. Она долго смотрела вслед этой несчастной, пока та не затерялась в толпе. Что-то её мучило, не давало покоя. На Лелю иногда такое накатывало - будто кошки на душе скребут. Так бывает, например, когда, не доведя работу до конца, бросаешь её на половине пути. Всё дело было в шахматах - подарок Саше "на дорожку"; она стояла, спрятав миниатюрный набор у себя за спиной, и никак не решалась отдать его брату. Уже давно она надумала: пускай это влетит ей в копеечку, но она должна, кровь из носу, но она обязана подарить ему что-нибудь на память Что-нибудь стоящее. И пускай он её заботу ни в грош не ставит, а её саму в упор не видит, даже на дух не переносит. Пускай! Кто знает, когда они ещё свидятся? А так, по крайней мере, ей будет приятно, что она удружила брату. Будет им с бабушкой чем заняться в пути.
Гудок паровоза, пронзительный и протяжный как львиный рык, прервал её раздумья. В клубах пыли показался состав. Над ним колыхалась тёплая струя воздуха. И тотчас толпа на перроне пришла в движение. Пассажиры забегали, засуетились. Леля почувствовала, как у неё на руках и ногах волосы встали дыбом.
- Пора, - вырвалось у неё.
Обзывая себя трусихой и осыпая ругательствами, она храбро повернулась к брату.
- "Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй", - с большим чувством провозгласила Анна Павловна, несомненно, имея в виду паровоз. Подобные фразы всуе она произносила так часто, что это перестало раздражать даже Викентия Павловича; на них просто не обращали внимание. - У меня чуть разрыв сердца не случился.
А Леля подумала, что ради такого случая разочек можно поступиться принципами, что ничего с ней не сделается и что обижаться и строить из себя недотрогу - это подло и мелко. Она протянула брату шахматы. Она даже снизошла до того, что поцеловала его в щёку прощальным поцелуем. И всего дел-то на копейку. Все прошлые обиды ей тотчас показались пустяковыми и незначительными. Саша смешался, сделался красный как рак и рывком высвободился. Говорить было не о чем. Что тут скажешь? Они так и стояли, делая вид, что он сам по себе, а она сама по себе.
Она бы могла сказать ему, что любит его, что ужасно будет скучать, волноваться и переживать за него... Могла. Но ведь не сказала же. И что, в конце концов, это меняет? Как ей не было дела до того, станет ли он там, в далёком Ленинграде, великим математиком, так и ему было всё равно, что станется с ней здесь, в Ташкенте. Ей хотелось сгореть со стыда.
Последние минуты были сущей пыткой, пока наконец проводник, смахивающий на козлоногого сатира громадный детина с синим как баклажан подбородком, зычным голосом не скомандовал отправление; у него на ушах как олений мох в тундре росли волосы.
Напутствия, поцелуи, рукопожатия - даже эту нехитрую церемонию прощания Анна Павловна, любившая привлечь к себе внимание, ухитрилась обставит с помпой. Они уехали; но ещё долго по перрону гулял еле уловимый аромат жасмина, пока ветер не развеял его окончательно.
Всё. Наконец-то. "Ныне отпущаеши"... Спровадив тёщу, Викентий Павлович подумал, что у него будто гора с плеч свалилась. Обычно он не докучал ей своим вниманием, терпел её поневоле и только, сохраняя привычку молчать, когда дело его не касалось. Так было вплоть до одного памятного случая незадолго до отъезда, когда Анне Павловне вздумалось устроить очередной спектакль, и она превзошла себя. Хотя начала Леля.
- Бабушка, - однажды сказала она.
- Аиньки!
- А вы царя видели?
- Довелось.
- А какой он был? Расскажите. А что он делал? - вопросы у Лели хлынули потоком.
- Какой? Тихий, скромный, деликатный, ненавязчивый. Очень приличный человек. - У Анны Павловны как всегда на всё был готовый ответ. - Всю жизнь усердно служил России, которая в один прекрасный момент эту его беспорочную службу отвергла. Он был заложником своего происхождения и очень хорошо понимал это. Что ещё тут можно сказать? В войну в окопах вместе с солдатами грязь месил, ел и спал с ними запросто, чуть ли не в солдатской шинели. Это так по-царски! И сына своего с малолетства также воспитывал. Бедный малютка! Малец-то хворый был, а эти!.. И убогого не пожалели, под шумок сгубили. За что, спрашивается? А чтоб поперёк дороги не стоял. Я уже не говорю о барышнях. А ведь всё к тому шло. Рассказывали, что они с колыбели были небалованные, друг за дружкой платья донашивали. Вот и доносились. На всех одна судьба...
- Кто сгубил, бабушка? - переспросила Леля и пресеклась. Она уже и сама не рада была, что ей вздумалось ворошить прошлое.
- Кто? Нечестивцы, лихие супостаты - вот кто! Не сами, конечно, а ихние холуи. Прихлебатели. Товарищи и товарки. Государь император наш был человек нерешительный, много осторожничал. В этом-то и беда. Отсюда всё и случилось.
- Что случилось, бабушка?
- Что случилось? А то самое! Разобрались с ним по-свойски - вот что! Недоброжелатели говорили ему в спину, что он бездействует. А он просто покорился неизбежному. Что он один против всех? Просто так, за здорово живёшь, отдал страну. Прямо как в том объявлении - помнишь, Леля, мы видели на углу? - "отдам в хорошие руки". Вот и он отдал... Как выяснилось вскоре, отдал на поток и разграбление. И кому? Швали всякой! Голь перекатная, каиново отродье...
Анна Павловна сделала характерный жест рукой и перевела дух, чтобы продолжить свои разглагольствования дальше.
Викентий Павлович, присутствовавший при этом разговоре, не выдержал:
- Анна Павловна, уважаемая, вы меня хорошо слушаете?..
У его тёщи положительно ум за разум зашёл. Втулять девочке такое! А за стеной лютует Сычиха, другие соседи; да и у стен, говорят, есть уши. И Хамза Аюпов - тихий, добродушный, покладистый, но такой ли он безобидный на самом деле? А Леля? Святая простота! Сболтнёт, не подумав, подружкам и конец всему. Всё. Их песенка спета. И поминай как звали. Мало ли на свете злопыхателей развелось; нет, его тёща решительно себе слишком много позволяет! Она с её длинным языком когда-нибудь угодит в историю. Ей-богу, угодит! В нём кипел гнев.
Анна Павловна всегда была со странностями, но сейчас вздорность её ума просто взбесила его. А Леля? С каким раболепием она внимает каждому бабушкиному слову! До какой же степени надо было задурить девочке голову! Нет, пора прикрыть эту лавочку!
Тут-то его и прорвало, хотя обычно он слушал тёщину болтовню вполуха, не ухватывая смысла, и молчал, если его не спрашивали. Вот те немногие слова, которые он счёл уместным ей сказать:
- Анна Павловна, уважаемая, - воззвал он к ней. - Вы меня хорошо слушаете? Я вас прошу, убедительно прошу, даже настаиваю, если хотите, прекратить этот никчемный разговор и впредь в моём доме к нему не возвращаться. Тем более что всё это ваши инсинуации, не более того. Досужие сплетни, выдумки...
И тут произошло нечто. К его безмерному удивлению тёща против обыкновения подчинилась, видно, смекнула, что к чему - она, которой слова поперёк не скажи, взорвётся!
- Ах, вот как? Каюсь, Викентий Павлович, - самым любезным образом отозвалась она. - Повинна. Была не права.
Неожиданно, а вот поди ж ты. Но что за тон! - думал он.
- Дело хозяйское, Викентий Павлович, вам видней, - бесстрастно продолжала Анна Павловна. - А и в самом деле все сроки прошли. Подзадержалась я у вас, хороша!.. Болтаюсь тут без дела.
Глаза её сузились, лицо натянулось, подбородок заострился. Запахло ссорой. И поделом.
Она потянулась за шляпой.
- Пойду пройдусь, проветрюсь.
- Подождите, Анна Павловна...
- Ах, Викентий Павлович, ей-богу, оставьте!
Она с достоинством поклонилась и вышла. Обиделась. Невелико горе. Да разве ж вас, матушка, как того самого Кита Китыча, смеет кто обидеть? Вы сами кого угодно обидите. В самом деле, уж не думает ли она, что он пустится за ней в погоню?
Вот почему, когда она наконец откланялась, впервые за несколько месяцев у него на душе полегчало.
Что же касается Вериной шубки из чернобурки, то Анна Павловна вовсе не была намерена потворствовать Сычихиной наглости. Не в её характере было оставлять всё как есть. Её душа, согреваемая лучами славы великого адмирала, жаждала развязки. И ничего, что у оного никогда не было детей. Не важно; всё равно она - истинная адмиральша!
Прежде, чем окончательно сняться с якоря, она - чистокровная Ушакова! - блюдя свою знатную фамилию, как флагман на всех парусах, величественная и дерзкая, вплыла в Сычихины покои и, встав в позу, взяла Сычиху на абордаж, недвусмысленно потребовав возврата шубы. А напоследок, оставив оторопевшую Сычиху стоять припёртой к стенке, она сказала так:
- Я вам, Александра Васильевна, не красного словца ради, но честно скажу: отольются кошке сироткины слёзки.
Очухавшись, Сычиха разразилась проклятиями; она скрежетала зубами, рвала и метала, кидалась на всех как натасканная собака, а впрочем, это было её естественное состояние. Шуму было - будто вселенная взорвалась, а толку-то? Сама напросилась.
Шубу отнесли к скорняку переделать на Лелю. Не сразу Викентий Павлович отыскал его мастерскую среди малолюдных улочек Старого города. Как там всё изменилось! На месте одичалых безымянных развалин - новые строения с ухоженными палисадниками, и всюду таблички с указателями. Так-то вот!
Теперь эту чернобурку носит Леля, и у него каждый раз дух захватывает, а живот наполняется сладким ужасом, как она в ней похожа на Веру, когда она, кутаясь в мех, с волной морозного воздуха входит в дом - не по-девичьи серьёзная, щёки горят, на голове - блёстки подтаявшего снега, белки глаз сверкают как нежные голубиные яички, а взгляд - глубокий и тёмный, как морская пучина. И губы с мороза она облизывает в точности как Вера. С ума можно сойти...
И, наконец, ещё одна немаловажная вещь...
На вокзале он ненадолго отлучился, а, вернувшись, услышал, как теща говорит Леле:
- Никогда не забывай своего имени, Лелечка. Помни - кто ты, откуда и чья ты дочь, помни о своих корнях, Леля. Вот возьми, к примеру, деревья. Они всю жизнь тянутся к солнцу, но не будь корней, что сталось бы с ними? Подумай над моими словами, девочка. И храни тебя Бог.
А ему на прощание она сказала так:
- Отчего-то людям, Викентий Павлович, куда удобнее думать, что их горе самое что ни на есть настоящее, самое горькое, горше не бывает. А чужое - так себе, пустяки. Почему так? А, Викентий Павлович?
Он не счёл нужным ей ответить, однако подумал: "Скажите на милость", потому что всё вместе взятое никак с ней не вязалось - он, который всегда был Бог знает какого мнения о ней. Вот только не понятно было - сама ли она до этого додумалась или где набралась?
Что тут ещё скажешь? Вот теперь всё. И хватит об этом.
* * *
Итак, Анна Павловна с Сашей отбыли в Ленинград, а их с Лелей дни потекли в размеренном однообразии: школа, университет, дом. Ничего из ряда вон выходящего. Викентий Павлович всё так же читал лекции, посещал собрания, возил студентов на обнажения, чертил с ними разрезы, составлял карты, тягая мешки с образцами, надрывал нутро, а дома корпел над книгой - зарабатывал геморрой. Погряз в работе или, иными словами, попал в колею и завяз там безнадёжно; видимо, оттуда он прямиком когда-нибудь и загремит на кладбище.
Леля вела дом, отвечала за чистоту и порядок, следила, чтобы обед для него подоспел вовремя, чтобы сервирован был на туго накрахмаленной скатерти (замусоленных она на дух не переносила), чтобы суп к обеду был подан непременно в фарфоровой супнице, а не абы как (так было заведено при Вере), чтобы хлеб был нарезан тонкими ломтиками, а сыр - толстыми, и чтобы на столе были гофрированные, с хрустом, салфетки в кольцах.
На завтрак он уже много лет подряд ел одно и то же - яичницу с ветчиной и яблочный джем, и они ему не приедались. Он это называл завтраком английских джентльменов. Хотя, поговаривают, они в свой джем кроме яблок и сахара обильно намешивают чёрт - те что ещё, чуть ли ни бараний жир. Не в этом ли несовместимом сочетании кроется первопричина их предвзятого отношения к жизни вообще и их непредсказуемого юмора в частности? Или это у них в природе, а с джемом всё просто - всё дело лишь в дурном вкусе? Как знать? Не ему судить. Уж очень эти его сентенции отдают юнговским психоанализом.
Очень хорошо было, если к чаю Леля подавала ему сдобные булочки. И неплохо бы - свежие, с пылу с жару. А нет, так нет; он не расстраивался.
И подобно тому, как истинные английские джентльмены всем другим напиткам предпочитают рюмку кларета, так он пиву и водке предпочитал домашнюю наливку и любил перед обедом пропустить чарочку, так сказать, заморить червячка. Он и не заметил, когда подсел на это дело, хотя Вера прежде, помнится, никогда не разрешала ему пить натощак; и с каким неподражаемым презрением к самому себе он это делал!
Вот такие маленькие домашние радости. В остальном он, человек непритязательный, вполне довольствовался своей долей.
Его Леля по сегодняшним меркам - просто золото, умница. Дома она прежде всего блюдёт Верин наказ - в лепёшку расшибись, но чтобы в твоём жилище было чисто, тепло и уютно. Эту старую как мир истину она усвоила раз и навсегда: что бы не случилось, разруху в дом не вносить, а то не заметишь, как превратишься в троглодитов, и всё пойдёт кувырком. Последнее дело, если дом - не дом, а вместилище грязи и хаоса.
То, что у них в хозяйстве образцовый порядок, это всецело Лелина заслуга, но он не имел ни малейшего понятия, какими неисповедимыми путями ей этого удавалось достичь. До десяти лет она росла принцессой, не имея по дому никакой работы, а потом её будто прорвало; кулинария, можно сказать, стала её коньком.
При мысли о еде у Викентия Павловича глухо заурчало в кишках и засосало под ложечкой. Что у них сегодня на обед? Хорошо бы куриного бульону - горячего, душистого, наваристого, с гренками и укропом, как он любит. Где же Леля? Куда она запропастилась? Его стало грызть нетерпение. В поездке он соскучился по домашней стряпне, а, перекусывая походя, зачастую мечтал, как дома наестся от пуза всем, чего его душе будет угодно.
Его кабинет, его святилище... Здесь, в секретере, его камни, его рукописи, другие бумаги, ещё тьма всяких вещей, а в потайном ящике - его книга, его любимое детище. Как говорится, что написал - то написал. Камни и книга - это всё, что у него осталось. К ним он шёл в те тяжёлые моменты жизни, когда чувствовал, что больше некуда пойти. Достать камни, перебирать, разглядывая в лупу, вспоминать Веру... Есть ещё трубка - курить он её не курил, но когда его особенно одолевала тоска, он доставал из загашника и подносил к носу горстку табака. Курить трубку - уж и не вспомнить, когда он в последний раз грешил этим, довольствуясь папиросами, когда ему приспичивало.
Хлопья пепла от сожжённой газеты - зачем они здесь? Ах да, зуб! Он и думать забыл о зубе. Он осторожно поводил языком по дёснам - туда-сюда. Вроде не болит. Однако! Смех да и только. Сколько он так просидел, размышляя над превратностями судьбы? Целую вечность. За окном уже ранний осенний вечер, комната мало-помалу наполнилась сумерками. На окне пчела, бедняжечка, взволнованно гудит и бьётся в стекло, отчаявшись отыскать хоть какую-нибудь лазейку. Он нехотя, с ленцой, встал и велел ей убираться подобру-поздорову.
- Дуй отсюда что есть силы, пока совсем не стемнело. Ты меня хорошо слушаешь?
В окно за незадёрнутыми гардинами виден сад. Порыв ветра согнул гибкие деревца чуть ли не в три погибели. Одинокие листья падают и кружатся, подхваченные вихрем, извиваясь в дикой пляске, - точь-в -точь бразильская капоэйра, то ли танец, то ли драка. Печальное зрелище! На голых ветках орешины стая крикливого воронья устроила очередной галдёж. У ворот соседская брехливая собачонка, захлёбываясь лаем, остервенело роет землю. Что-то закопала и теперь не может найти? Или вчерашний день потеряла? За стеной склочница соседка, новая Ксантиппа, затеяла нудную перепалку с Хамзой, того и гляди глотки друг другу перегрызут. Под козырьком веранды майнушка ещё с утра завела своё нескончаемое "быстрей-быстрей". Никак не угомонится; или это уже другая - разве их разберёшь?
Где же всё-таки Леля? Чертовски долго её нет! На службе она и домой, как видно, не торопится; ну а всё-таки - вдруг? В душе его колыхнулась малюсенькая надежда - со стороны улицы послышался стук каблучков. Неужели Леля? "Ужель та самая Татьяна?" Нет, не Леля. Ошибочка вышла. Некая расфуфыренная в пух и прах уличная девица - фея сладострастия - отправилась на свой ночной промысел; хотя, как известно, вот такая запоздалая осень - мёртвый сезон для охотников поразвлечься. Кругом больше - ни души, улица будто вымерла. Девица прямо у его окна притормозила и, опираясь на выступ в стене, принялась поправлять не вовремя лопнувший чулок. А он из своего укрытия, потеряв всякий стыд, буквально сверлил красотку глазами. Сверх меры размалёванная, хотя совсем ещё молоденькая, не старше его Лели, но не то чтобы красавица, скорее -смазливая; задница армянского типа - как говорится, есть за что подержаться, талия рюмочкой, кокетливая шляпка набекрень, личико с детский кулачок, глазки, кудряшки - все дела, и пустой, ничего не выражающий, не обременённый думами взгляд. Задрала юбку, заголила бедро, трясёт своими прелестями. Бесстыдница. Блудница вавилонская. Каблучки её, отбивая такт, вновь зацокали по тротуару.
Красотки, красотки, красотки кабаре,
Вы созданы лишь для наслажденья...
Или развлеченья?.. А дальше как? Забыл. Тру-ля-ля, тру-ля-ля, тру-ля-ля, пам-пам...
Юбка её сбилась на сторону, облепила мясистые ляжки и трепещет на ветру как стяг. Ать-два, прыг-скок, ать-два, прыг-скок - шажок за шажком она ушла.
Она жила по - соседству; он неоднократно видел её издали, а вот так - крупным планом - впервые. Та ещё штучка - из тех, чьи мордашки украшают крышки сундуков и дверцы сортиров, но не идёт ни в какое сравнение с его Лелей. Леля любой из этих цыпочек даст фору. Отрадно видеть, как она в последнее время похорошела, или "заневестилась", как говорили в старину. Кто бы мог подумать, что нелюдимая, неулыбчивая Леля вдруг станет его отрадой, светом в оконце? Ада - та была веселушка и хохотушка, папочкина любимица, а Леля росла вдумчивым ребёнком, про таких говорят: "книжная душа". Неиспорченная новомодными веяниями, чистоплотная и аккуратная - "чистюля", нрава смирного и кроткого, в школе она, однако, звёзд не хватала, но это не от нехватки ума, а результат её характера - замкнутого, необщительного.
Прошла ещё добрая половина часа, прежде чем он оторвался от окна. Девица уже давно исчезла, испарилась в сумерках, ушла околачиваться по окрестностям, а он всё смотрел и смотрел, устремив в точку застывший взгляд... Что ж он такое с собой творит? - думал он. За целый день пальцем не пошевелил. Ведь как он предполагал? Приедет, отоспится и за работу, тем более что утро выдалось такое великолепное, такое многообещающее. А вышло что? Хоть бы всхрапнул, и то была бы польза, так ведь нет же! Куда ещё сегодня заведёт его поток мыслей? Шевелюра его взмокла, от идущего от печи жара (он и не помнил, когда успел развести огонь) по бороздкам морщин струйками течет пот, рубашка противно липнет к телу, в глотке скопилась вязкая мокрота, а язык - будто тёрка. День не пошёл ему на пользу, видно, не с той ноги встал. Такие его дела. Надо бы пойти переодеться, освежиться...
Он подошёл к зеркалу. Экое рыло! Помятое, измученное недосыпом лицо пошло лиловыми пятнами, под глазами набрякли мешки, на дряблой шее свекольного цвета кадык ходуном ходит как кривошипно-шатунный механизм, а подбородок облепила трёхдневная щетина. В этом было что-то неопрятное, несвежее - как заплесневевший хлеб.
Где-то в Джерое он расквасил себе физиономию. Свалился со скалы. Скала, это, конечно, громко сказано; так, не скала, просто валун. Хотя боль была адская. Хорошо ещё, что Леля не заметила, а то учинила бы ему допрос с пристрастием: что да как? Сейчас лишь слегка саднило щёку.
Он разделся и хмуро разглядывал в зеркале свою мужскую наготу. На боках да на загривке наросло лишнего - он и не заметил, когда; живот провис как у ощенившейся суки, под ним - потрёпанный жизнью репродуктивный орган, воплощённая безысходность увядающего вдовца. А ведь был хоть куда! Как в том анекдоте: ну что, милок, не дышишь? А как дышал! Всё в прошлом. О былом - или ничего, или хорошо...
Ныли натруженные плечи, давала о себе знать поясница. Нет, завтра же надо кончать это безобразие! Что с ним творится? Он переутомился. Сам виноват, сам себя довёл до такого плачевнейшего состояния, что дальше некуда. "С чем тебя и поздравляю", - с горькой усмешкой подумал он. Хотя завтра суббота... Не всё ли равно, завтра он начнёт новую жизнь или с понедельника. Всякий день годится на благие начинания. Суббота ли, понедельник ли - это не имеет никакого значения...
Запустил он себя, совсем запустил. На кого стал похож! Истинный хонорик. Старый облезлый хонорик. А было время, когда он слыл франтом, потому что неукоснительно следовал железному правилу: ежевечерне бриться, мыться, менять исподнее... Что ещё? Ах, да! Ногти. "Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей..."
Старое доброе времечко, канувшее в Лету. Правильно говорят: если в своё время как следует не нагрешишь, не станешь святошей. Из крайности в крайность.
Кем он был тогда? Молодое дарование, баловень судьбы, выпускник Горного института или рудокоп на их студенческом жаргоне; он же - любитель клубнички, беспутный кутила и гуляка, пока не встретил Веру (впрочем, он делал вещи и похуже, и всё ему сходило с рук).
Раньше пили сбитень с квасом
И пердели только басом,
Нынче ж сели на диету -
Даже пукнуть силы нету.
- куплет, насколько ему помнится, из нецензурного студенческого фольклора; а с кваса его всегда действительно пучит, что правда, то правда.
Ему вспомнился родной дортуар, где его, собственно, совратили и привадили к пороку; это дело там было поставлено на поток. Мальчишеская шалость, грязные, скотские отношения озорства ради - вспоминая об этом, он до сих пор всякий раз испытывает гадливость; но что было, то было...
А его знаменитые усы а-ля Денис Давыдов? С каким гусарским шиком он проводил по ним большим и указательным пальцами, закручивая в кольца! Одна жалость - усы не возымели успеха у Веры, и их пришлось сбрить.
Усов давно уж нет, а рука нет-нет да и потянется к губе, вот как сейчас... Сидеть и часами глазеть, как в печи горит огонь, - что греха таить, это так по-русски!
Часы у него за спиной пробили четверть. Четверть чего? Совсем счёт времени потерял. И тут в передней задребезжал колокольчик.
Леля! Теперь-то уж точно она...