|
|
||
Email: [email protected]
Книга вторая
Глава 17
То, чего боишься, но в то же время подспудно ждёшь, рано или поздно непременно случится - кто осмелится оспаривать сию непреложную истину? Так произошло и с Лелей - произошло то, что женщины, более опытные, чем она, с безошибочной проницательностью всегда чувствуют в себе. Но и того, что знала Леля, было достаточно, чтобы заключить: они с Кириллом зачали ребёнка и теперь она, что называется, в интересном положении.
С какой блаженной сосредоточенностью прислушивалась она теперь к своему организму! Выходило, что чувствует она себя превосходно; правда, по утрам её тошнило, но совсем чуть-чуть; в трамвае мутило, но не то, чтобы очень, а так, слегка; такого, чтобы неизвестно чего хотелось - то ли арбуза, то ли солёных огурцов, - не было и в помине. Принимая ванну, она выжимала себе на грудь и плечи губку с водой и попутно разглядывала свой живот - день за днём он оставался всё таким же плоским и упругим, а вот юбка ей стала несколько тесновата в бёдрах. Хотя, конечно, само по себе это ничего не значит, но может навести на размышления.
С другой стороны, а что, если она всё это себе надумала, и в её организме просто произошёл некий сбой, как бывало и раньше, когда это её нисколько не заботило, или её нутро стало питательной средой для некоего болезнетворного микроба, и она попросту заболела, но пока не знает об этом? Ещё бывает и такое, что беспорядочные мысли и тревожные подозрения у мнительных женщин провоцируют ложную беременность. Она сама читала в "Ниве" про царицу Александру Фёдоровну - про то, как, очень желая родить сына, та напридумывала себе Бог знает что, и у неё от этого даже сам собой живот вырос. Страна напрасно ждала наследника, потому что когда все сроки прошли, оказалось, что у неё там - ничего, один пшик; и цензуре даже велели запретить печатать Пушкина - из-за строчки: "...родила царица в ночь не то сына, не то дочь...". Как рассудительная девочка, Леля рассматривала и такой вариант.
Мама, мамочка, что же ей делать? Кириллу про такое она пока не отваживалась сказать - ждала, когда представится случай, Лизе тоже не говорила, папе - ни в коем случае. Вдруг она напрасно волнуется и всё обойдётся, что тогда?
При таком маловероятном исходе событий она предвкушала возможный разговор с Лизой:
- Лиза, ты не представляешь, пока со мной это было, сколько страху я натерпелась!
- Ой, мамочки мои! А Кирилл?
- А я ему не говорила. Думала: вот схожу к врачу, обследуюсь хорошенько, тогда и скажу. А сейчас, ты знаешь, Лиза, я даже разочарована. Я уже успела привыкнуть, что у меня там, внутри, ребёнок.
- А Викентий Павлович как бы к этому отнёсся? Он не возражал бы, если бы вы с Кириллом поженились?
Такая смелая мысль не только не прельщала Лелю, а, наоборот, пугала её. А что же тогда будет с папой? Господи, прошу тебя, пусть всё это будет лишь ей выдумкой!
Вдобавок её стали преследовать непонятные сны: то будто бы она по колено увязла в болотной жиже и никак ей оттуда не выбраться, то она наступила на какую-то жуткую клейкую массу и прилипла к ней намертво, и тогда дикий ужас во сне наливал ей свинцом ноги и не давал шагу ступить. Просыпалась она со слезами на глазах.
Дома она теперь большей частью грустила, аппетит у неё пропал окончательно, к рукоделию и домашним хлопотам она охладела; ничто ей было не в радость. Чтобы ни о чём не думать, она с головой уходила в книги - читала всё подряд. Читая, она часто впадала в задумчивость. Малыш перед глазами появлялся сам: беленький, голенький, кудрявый крепыш с пухлой попкой и сладенькими губками - как маленький Иисусик на руках у Мадонны. У младенчика были лоснящиеся щёчки в ямочках и совсем крохотные пяточки, а ещё он так забавно сучил ножками и выпячивал капризный ротик, что хотелось плакать. Трезвый рассудок говорил ей: нет уж, голубушка! Размечталась. Даже не думай! Так скоропалительно, как у тебя, дети не получаются - всё равно, что ветрянку подхватить. Ты всё придумала. Завтра ты проснёшься и будешь смеяться над собой.
Выбрав такую страусиную тактику, неделю за неделей она всё ждала какого-то события...
У её мамы примерно в этом же возрасте тоже случился бурный роман, а потом они поссорились, и он - герой её романа - уехал за границу, а мама сгоряча вышла замуж за папу. Любила ли мама папу? Раньше Леля никогда об этом не задумывалась. Теперь же она думала, что их любовь - это неизъяснимая и упоительная постоянная потребность друг в друге; так оно теперь примерно случилось и с ней. Для неё любить Кирилла и быть с ним оказалось так же естественно и органично, как чувствовать себя здоровой и сытой, а расставаться с ним, пусть на время, было нестерпимо больно.
А вот Лиза считала, что любовь и совместное проживание несовместимы. Любовь - это восторг, взрыв, хаос, фейерверк чувств. А семья - это порядок и уют, покой и счастье, аркадская идиллия. Так считала Лиза и с ней не поспоришь. Ещё выдумщица Лиза говорила, что любовь как собака: если ты бежишь от неё - она тебя настигнет, если гонишься за ней - ни за что не поймаешь.
- ...Когда я тебя полюбила... - начинала говорить Леля, но Кирилл её прерывал:
- Почему именно меня?
- Почему - тебя? Ты не такой, как они.
- Кто - они?
- Они... Все...
- Леля, не помнишь, кто сказал: человек - это побочный продукт любви?
- Ты, Кирилл, циник, ты сам это только что придумал...
Вот такие они теперь вели разговоры; она, набравшись храбрости, поверяла ему свои девичьи радости и печали - такие, что иным совестно рассказывать, а он то ли слушал, то ли нет, и временами смотрел на неё как на маленькую дурочку - честную, наивную, чистосердечную, простодушную, пылкую, доверчивую дурочку.
Любит ли он её как она его? В тайниках своей души она надеялась, что - да, а если пока - нет, то непременно полюбит. Вот услышит, как она играет на фортепиано и обязательно полюбит.
Леля очень переживала, что ей до сих пор не довелось пригласить Кирилла к себе домой - чтобы сыграть для него. В комнате, которую он снимал, инструмента не было.
Никогда ей не забыть того первого раза, когда она пришла к нему! Они долго гуляли по Городскому парку, замёрзли, на Дизельной сели погреться в подвернувшийся трамвай, сошли на Сарыкульской. У Кирилла был вид заговорщика, но Леля-то сразу догадалась - они идут к нему, хотя виду не подавала, ловко подыгрывая ему.
...Давным-давно двое знатных юношей - отпрыски родовитых семейств, переоблачившись из парчовых халатов вельмож в неказистые одежды простолюдинов, подобно сказочному Гаруну Аль-Рашиду, тайно покинув райские уголки своего дворца, ночи напролёт гуляли по бедняцким кварталам; жадно оглядывая всё вокруг себя, они забирались в самые злачные места и самые грязные притоны города. Они так развлекались. Прошли годы, и один из юношей стал правителем этого города - султаном Хусейном Байкара, а его друг - величайшим поэтом Востока Алишером Навои...
Леля всегда отличалась живым умом и впечатлительностью. Поэтому в детстве, когда ею овладевала склонность пофантазировать, слушая занимательные истории Викентия Павловича, она переносилась воображением на Сарыкульку, на месте этих бедняцких кварталов и злачных мест представляя себе знаменитую ташкентскую улицу с прилегающими к ней тупиками и переулками - ташкентские трущобы, рабочий околоток, выстроенный каких-то полтора - два десятка лет назад. Леля, будучи девочкой из приличной семьи, эту часть города знала плохо, она бывала-то там всего раз или два в жизни. Ходили упорные слухи, что каждый Божий день там случается какая-нибудь бандитская поножовщина, что арыки там кишмя кишат огромными, с кошку, крысами, по мостовой бродят толпы нищих с шарманками - сирых и убогих, алчущих и жаждущих, а когда на город опускается ночь, местная шушера собирается в шайку и замышляет чёрные дела; этакое разбойничье логово, гнездилище разврата и хулиганства, где творится самое мерзкое и непотребное, где подонки общества празднуют удачное злодеяние, а потом сообща делят свою добычу - точь-в-точь будто свора голодных собак рвёт на части мертвечину.
И вот она, эта улица, перед ней. Улица как улица. Ничего особенного: два ряда сплошь одноэтажных жилых строений и никаких иных построек. Одним концом улица упирается в трамвайную линию, другим выходит на бульвар. Голо, тихо и безлюдно - ни всяких подозрительных личностей, ни шпаны вдоль околицы, ни горьких пьяниц, валяющихся по подворотням, не видно; не слышно даже гавканья собак. Только городская сумасшедшая одиноко сидела на лавочке и безмятежно грызла семечки. Леля её узнала. Эту омерзительную замарашку, припадочную грузинку Русудан, знал весь город; зимой и летом она носила одну и ту же по-цыгански широченную оборчатую юбку и какую-то хламиду, издающую запах давно не мытой человеческой плоти. Про неё говорили, что она одержима бесом, что она вечно копается в помойках или, пьяная, шатается по городу и, брызгая слюной и испуская зловонные ветры, норовит пристать к прохожим. Леля её всегда обходила стороной.
Не скрывая любопытства, Леля смотрела во все глаза, хотя смотреть-то было особенно не на что: дома и заборы, заборы и дома; за одним из заборов высоченная, выше крыши, голубятня; голуби, воркуя, толпятся на деревянном приступочке; перед воротами мусорщик сжигает листья; на пепелище пригрелась кошка - свернулась клубочком и уснула прямо посреди мостовой; две бродячего вида псины, повстречавшись в проулке, поискали друг у дружки под хвостом пропавшую грамоту и с миром разошлись. То и дело попадались таблички: "сдаётся угол" или "продаётся дом". Тоже мне дом! Не дом, а жалкая хижина с покосившейся изгородью, за которой просматривался небольшой, замызганный помоями дворик - про такой в народе говорят: курёнка негде выпустить.
По замшелому брёвнышку они перебрались через арык с нечистотами. Леля испугалась, что забрызгает свои чулки. Наконец пришли; неприглядный домишко, судя по его архитектуре, задумывался как сдаваемая внаём дача; вместо калитки - какое-то хлипкое сооружение на пружине; ни тебе почтового ящика, ни дощечки с адресом. Леля в страхе шарахнулась от цепного лохматого пса - меделяна, охраняющего вход с улицы. Пёс хмуро посмотрел в их сторону, но даже не пошевелился. Во дворе было промозгло и заброшено, впрочем, как и везде в эту пору; сырая земля вдоль кирпичной дорожки исходила паром; значительная часть двора была засажена яблонями; по гладким мучнистым стволам яблонь ползали букашки; яма с компостом отравляла воздух запахом гнили; возле надворных построек прямо на дорожке стояла телега с поднятыми оглоблями, а рядом с ней валялись хомут, упряжь и куча другого хлама. Леля едва не налетела на груду трухлявых досок, как попало сброшенных на землю.
У дома имелось высокое крыльцо с деревянными перилами. На крыльце мирно посапывал котёнок. Кирилл постучал в окно; дверь им отворил тамошний хозяин - скрюченный в три погибели щуплый старикашка с клюкой, одетый в майку и кальсоны неприятного для глаза телесного цвета; от него остро пахло лекарствами; за его спиной в проходной комнате виднелась расхлябанная кровать. По-приятельски пожав Кириллу руку и одобрительно оглядев Лелю, он неловко попятился, пропуская их впереди себя. По коридору, устланному пестротканым половичком, они прошли вглубь дома.
Комната Кирилла была угловая и выходила окнами в соседний двор и в проулок. Побеленные извёсткой стены и выскобленные добела половицы придавали ей по-простонародному опрятный вид. Здесь было прохладно, из-под двери тянуло ветерком, но Кирилл быстро и ловко затопил печь, тесаком раскромсав на щепки суковатое полено. Уют комнаты создавали резной фриз с арабесками по верху печи, миткалевые ламбрекены с машинной вышивкой по краю, скатерть с кистями на маленьком круглом столике, бахромчатая салфетка на комоде и чёрно-красное стёганое одеяло на диване. "Как плащ тореро", - сказал про одеяло Кирилл. За закрывающейся на крючок дверью Леля заметила чемодан. На комоде её заинтересовало пресс-папье - хрустальный колпак с целлулоидными подснежниками внутри, а если его встряхнуть, то посыплется снег. Красивая вещица. Она повертела пресс-папье в руках и поставила на место.
Удручающе низкие потолки и скупая обстановка комнаты шокировали Лелю, но она приказала себе не глазеть по сторонам и не думать о таких вещах. Во-первых, это не её дело; во-вторых, это не его дом, а всего-навсего временное пристанище. А вот она просто дура, чудовищная дура, если думает о таких глупостях! Она всегда была щепетильна в этих вопросах, за что сейчас бешено себя возненавидела. Ведь с её стороны так думать - это натуральное жлобство, иначе и не скажешь. Ей захотелось сказать Кириллу что-нибудь приятное.
- У тебя уютно, - сказала она. - И какая печка оригинальная.
Она не смогла больше придумать ничего, что можно было бы похвалить, и умолкла.
- Дёшево, оттого и оригинально, - ответил Кирилл.
Когда он, не раздеваясь, прямо в пальто, присел за стол, комната ещё больше стала напоминать ей картину "Меньшиков в Берёзове".
С чего у них всё началось? Со шпилек. Пальцами Кирилл коснулся её затылка и одну за другой вытащил из её причёски все шпильки. Её охватило сладостное волнение. Отринув целомудренное смущение, она потрясла головой, чтобы копна её распущенных волос распушилась и рассыпалась по плечам. Леля всегда гордилась своими волосами; ухаживая за ними, она смачивала их розовой туалетной водой - так её научила мама. Позже Кирилл скажет, что уже давно мечтал так сделать. "Прямо наваждение какое-то..." А Леля вспомнит свою бабушку: "Самый верный способ избавиться от искушения - это поддаться ему..."
Кирилл, не отпуская её, потянулся к двери и левой рукой накинул крючок на петельку. Это его телодвижение до глубины души потрясло Лелю. Она зарделась как начищенный пятак.
Лампа в комнате не горела, но свет шёл от печи и от окон сквозь белую занавеску. Леля закрыла глаза и с головой погрузилась в свою любовь. Превозмогая стеснение и страх, она доверилась своему возлюбленному. Сначала было больно, но потом боль прорвалась, растеклась по всему телу и больше не мешала ей.
Они переговаривались шёпотом - ведь там, за стеной, были хозяева. Кирилл перебирал прядки её разбросанных в беспорядке по подушке волос, с величайшей осторожностью наматывая их себе на пальцы.
С чувством исполненного долга Леля лежала на спине, безотчётно водила рукой по шёлку на чёрно- красном одеяле и помимо своей воли напевала про себя: "Тореадор, смелее в бой...". Глупый привязчивый мотивчик.
Проводив её до дому, на прощание он чмокнул её в щёку. "Как родную", - подумалось ей; она уже торопилась расстаться с ним, чтобы остаться один на один со своими мыслями, ведь ей надо было столько всего обдумать!
Они виделись теперь едва ли не через день, включая короткие встречи в обеденный перерыв; Леля всё сильнее привязывалась к Кириллу. Держать его под руку, прикасаться ладонью к его ладони, ерошить его волосы, вдыхая их запах! От его волос всегда веяло свежестью. Так прошли ноябрь, декабрь, январь и февраль; вот уже и март на дворе. Леле нравилось, что Кирилл на людях ничем не выдавал ни свой интерес к ней, ни их особенные взаимоотношения, но только они оказывались наедине, как он, словно сгорая от непреодолимого желания, буквально набрасывался на неё и душил в своих объятиях. А потом, закрыв глаза, слушал её любовные речи, и вид у него был как у их давнишнего кота Персея, когда Лелина мама сюсюкала над ним и осыпала его градом ласковых словечек: да какой же он сладенький, да какой миленький, да какой любименький. Кот от этих нежных слов млел; Кирилл, видимо, тоже.
Леля познакомила Кирилла с Лизой. Лизе он не приглянулся. Она нашла, что он, конечно, славный, но похож на выросший в пустыне цветок - такой же прямолинейный, дерзкий, вызывающе красивый и немного не от мира сего.
Ничего серьёзного у насмешницы Лизы Проничек в её девятнадцать лет пока не было, но была масса поклонников. Все как один они дарили ей цветы, угощали конфетами и водили в театр. А для чего же ещё существуют поклонники? Лиза никогда не была домоседкой. Питая безрассудную страсть к шоколадным конфетам, Лиза поглощала их в невероятных количествах. Вадим, её брат, тоже этим грешил. Их мама, Наталья Платоновна, считала, что это у них с Лизой потомственное - от их предка - ирландца Фитцджеральда, как и голубые глаза. Все знали, что Лиза сладкоежка, поэтому наперебой угощали её, что страшно не нравилось Вадиму, считавшему, что её невинные желания могут быть превратно истолкованы.
- Ты знаешь, что им всем нужно от такой дуры, как ты? - увещевал он сестру. - Смотри, сестричка, доиграешься!
Хотя он и ушёл жить к жене Марине, формально Лиза оставалась на его попечении, и он, пользуясь привилегией старшинства, мнил себя блюстителем её нравственности.
- А что с меня можно взять? - делая невинные глаза, парировала Лиза. - Да ладно тебе, Пряничек, не волнуйся за меня. Кому я сдалась? Кому я такая ещё, кроме тебя, нужна?
Она всегда с братом была такая: сначала надерзит, а потом ластится как кошка. Лиза - подлиза. Так её называет мама Наталья Платоновна. Своего отца, Лизиного деда, Наталья Платоновна называла конкистадором, а мать - конкистадорочкой. Симпатично, конечно, считала Лиза, но непонятно. Леля вычитала где-то и рассказала Лизе, что конкистадоры - это захватчики. Теперь стало непонятно вдвойне. Лизин дед был казачьим урядником, потом зачем-то ненадолго уехал в Лондон (уж не затем ли, чтобы служить там кондуктором в даблдекере?); когда же через год он вернулся, его сразу арестовало ОГПУ; вскоре он там умер, а бабушка, не вынеся такого стыда, отправилась вслед за ним. Тоже мне конкистадоры! После того, как Наталья Платоновна вторично вышла замуж, Вадим был Лизе и за отца, и за мать; с непроницаемой маской на лице он терпел все её проказы и шалости; не считая для себя обузой, исполнял все её прихоти и причуды; своим невозмутимым спокойствием погашал её претенциозность и задиристость; вечно носился с ней, как слабохарактерные родители носятся с капризным, неуравновешенным ребёнком, и чуть ли не пыль сдувал; если она его о чём-то просила, то никогда ни в чём не встречала отказа.
Лиза при брате хорохорилась, а без него тосковала. "Это всё равно, что отдать в заклад дорогую сердцу вещь. Фигурально, конечно", - сказала она как-то Леле. Они с Вадимом как настоящие соратники, как кто-то умно заметил, в главном были едины, в спорном - свободны, хотя у каждого был свой круг знакомых. Она преданно любила брата и всегда думала о нём с теплотой и нежностью.
Ещё Лиза страстно, до пупырышков по коже, любила театр.
Было самое начало марта - чистый и сверкающий, по-весеннему яркий и тёплый день; погода выдалась дивная; щедрое солнце пригревало затылки; тёплый ветерок гнал по прозрачно-голубому небу белоснежные лёгкие облака и колыхал концы лёгких косынок, повязанных на женских шейках.
Леля с Кириллом договорились пойти в Дом Свободы - там уже неделю гастролировала театральная труппа из Чебоксар; сегодня давали спектакль "Эней и Дидона". Компанию им составили Лиза с Вадимом (Марина, жена Вадима, тоже намеревалась пойти, но в последний момент что-то убедило её не ходить; Лиза рассказывала, что у них с Вадимом теперь не всё ладится). Здание Дома Свободы, недавно отремонтированное и заново окрашенное в георгианский розовый цвет, своим нарядным фасадом выходило на улицу Гоголя, по которой, распространяя тошнотворную смесь запахов табака и дешёвых приторно-ванильных духов, гуляла чинная и благообразная публика, разряженная по случаю погожего денька в габардиновые одежды и велюровые шляпы (что по тем меркам считалось доброкачественным и солидным), а кое-кто из самых смелых и с шикарными бутоньерками в петлицах, своим церемонным видом напоминая свадебный кортеж. Немного поодаль от подъезда, огороженная от тротуара чугунной решёткой и кирпичным бордюром, росла роскошная орешина; от неё шел соблазнительный, сладкий и по-весеннему лёгкий, запах, а если прислушаться, то можно было услышать далёкое гудение - это вокруг её ветвей вился рой пчёл. Этому дереву, если судить по диаметру его ствола и высоте кроны, было никак не меньше сотни лет. Такие старые деревья в Ташкенте - не редкость.
Леля не видела Вадима с тех самых пор, как он женился и переехал в Казачью слободку, то есть с прошлой осени. Лиза говорила, что теперь он работает в АПУ. Вадим, высокий, стройный и голубоглазый, - эталон приличия и порядочности, - в новеньком заграничном пальто и коричневых замшевых перчатках, как всегда, производил выгодное впечатление на публику, особенно на девушек.
Народу возле Дома Свободы было - не протолкнуться. Такое впечатление, будто город ожил после зимней спячки.
Особняком от прохожих, они вчетвером стояли под сенью орешины, на которой уже набухли почки и даже успели проклюнуться пушистые серёжки - невесомые и нежные как пуховка от пудры, и ждали начала представления; шум уличного движения сюда почти не долетал. Остальные предпочитали жаться к стене, а те, кого не прельщал вольный воздух, уже поспешили войти в вестибюль; там негде было яблоку упасть. Говорливая Лиза рьяно тараторила без остановки в течение получаса; Вадим то и дело её одёргивал. А перед этим она ещё битый час прилагала все свои профессиональные усилия на то, чтобы довести до предела совершенства Лелину причёску.
Вадим исподтишка наблюдал за Лелей. Его всё время тянуло заглянуть ей в глаза. Конечно, он знал, что подсматривать в замочную скважину неэтично, но таинственный магнетизм, исходивший от девушки, волновал его. Он привык видеть её серьёзной, благоразумной девочкой, сейчас же её лицо, преображённое любовью, против обыкновения было лучезарно, а когда она смотрела на Кирилла, её глаза светились лаской и откровенным счастьем. Такой он её ещё никогда не видел. Он почувствовал лёгкий укол зависти. Ни одна девушка никогда на него так не смотрела. Леля была поглощена ходом своих мыслей и, пребывавшая в явном ослеплении чувств, не замечала ничего кругом. Ясно - девочка влюблена; влюблена до беспамятства. Сняв с одной руки перчатку, Вадим попытался как бы невзначай дотронуться до её руки. Леля не знала, куда ей спрятать руку, чтобы он её не хватал, однако даже не сдвинулась с места. Два розовых пятна выступили у неё на щеках. Одной рукой она держала Кирилла за локоть, а на вторую повесила ремешок от сумочки. Наконец она догадалась намотать ремешок на кисть, а ладошку, будто она у неё замёрзла, опустила в карман пальто. Вадима это забавляло. Теперь, когда у неё был Кирилл, а у него - Марина, Леля сторонилась Вадима. Залившись ярким румянцем, она была очаровательно мила.
- Не могу жить без театра, - сказала Лиза, обращаясь к Кириллу. - А вы?
- Предпочитаю кино, - ответил он ей с нажимом.
- Тяжёлый случай. Мне вас жаль, - отчеканила Лиза.
- Весьма прискорбно.
- Сейчас начнётся. Держись, Кирилл, - сказал Вадим и потянул Лелю в сторону. Он всё-таки ухитрился завладеть её рукой. Рука была прохладная, сухая и вялая. - Пойдём в сторонку, расскажешь - как ты живёшь.
- Лиза, мне интересно: за что вы так любите театр? - спросил Кирилл.
- А разве любят за что-то? Любят не за что-то... Любят скорее вопреки и несмотря на. Вот ненавидят за что-то, - с пафосом провозгласила Лиза.
- А что вы ненавидите?
На это Лиза ничего не ответила, только поджала губы сердечком - это должно было означать, что она задумалась. Потом глаза её лукаво вспыхнули, и тоном всезнайки она возвестила:
- Театр вечен, а кино долго не продержится. Потому что театр - это скопище настоящих талантов, а в кино попадают только смазливые мордашки и больше ничего. В театре всё натуральное; обнажённые страсти и обнажённые чувства. Публичная любовь и публичная ненависть - они на сцене даже во сто крат сильнее, чем в жизни. Каждый раз как публичная казнь. А в кино между зрителем и действием - защита, экран; кино - как маленькая расписная лакированная палехская шкатулка, пустая внутри. Бесполезная вещь, красивая и глупая. Если её долго разглядывать - до тошноты становится противно.
Она это произнесла громко и внятно, помогая себе жестами, будто кто-то из их компании страдал тугоухостью.
- Вот именно: любая театральная постановка сводится к одному - чрезмерная напыщенность и вычурность, шекспировские страсти, бесплодные усилия любви и ничего другого. Поэтому все пьесы какие-то однобокие, - спокойно выслушав до конца её доводы, сказал Кирилл. - А кино многогранно и разнопланово. Всё гениальное просто, а в театре нет чувства меры, поэтому театр - ремесло, кино - искусство.
- Ваши слова, Кирилл, - банальщина и больше ничего. Заблуждение, штамп, шаблон; хотя вам простительно: вы - мужчина, к тому же - медный лоб, - бойко затараторила Лиза.
Доведённая до исступления, она даже картинно топнула ножкой, обутой в новенький кожаный ботиночек с раструбом у щиколотки.
- Ничего себе - утешительный приговор, - сказал Кирилл, невольно подавшись назад.
- А с вами только так и надо, - с апломбом сказала Лиза. - В чём гениальность кино? Никто не объясняет; так говорят только те, кто своего мнения не имеют, а рассуждают с чужих слов. Это как грузинское "вах" - все говорят, но никто не знает, как это переводится.
Лиза с её склонностью к эпатажу говорила как всегда громко и отрывисто. Белый вязаный берет соскользнул у неё с затылка. Вадим это заметил, подобрал, отряхнул берет, но прежде, чем отдать сестре, сказал с усмешкой:
- Твоими устами, сестричка, вопиет чистых кровей фанатизм. Не слушай Лизу, Кирилл, она просто валяет дурака. Ей простительно: она помешана на театре.
- Ты, Пряничек, наверное, хотел сказать: дурочку? А искусство, Кирилл, понятие растяжимое. Цирк, говорят, тоже искусство, а, по-моему, просто балаган. Особенно наше шапито на Воскресенском базаре.
Леля в споре не участвовала; её не спрашивали - она молчала, а если б спросили, то она, пожалуй, ответила бы, что предпочитает книги.
Леля Вадиму нравилась с самой первой их встречи в Константиновском Саду - это случилось лет пятнадцать тому назад; можно сказать, что девочкой она поразила его мальчишечье воображение. Нарядная девочка в белом меховом капоре и пуховых белых рукавичках, под капором - широко распахнутые беззащитные глазища и две тугие косы вдоль алых щёк - такой она была тогда, когда он впервые увидел её. Красивая девочка выросла в красивую девушку: благородная грация и непринуждённость позы, гибкий стан, мягкость и изящество, сквозившие в каждом повороте головы, в каждом движении или жесте, лицо овальной формы, ясный взгляд, чистый, высокий лоб, волосы на лбу сходятся мысиком, нос на одной линии со лбом, отточенный, нежный изгиб подбородка, губы красивой формы - классическая красота, как на портретах кисти Гейнсборо. Сегодня она демонстрировала ему своё счастье. Умница и красавица, она достойна быть счастливой. Кирилл Вадиму понравился - простой, открытый, трезвомыслящий парень, без затей; вовсе не выскочка и не кичливый зазнайка, как заочно охарактеризовала его Лиза. Но Лиза как всегда в своём репертуаре; что с неё возьмёшь?
Вадим привык думать о Леле, как всегда думал о Лизе, ведь они - подруги "не разлей вода"; в детстве их - Лизу, Лелю и Аду даже принимали за трёх сестёр.
Привратница отворила дверь и, не покидая своего поста, один раз ударила в гонг, приглашая зрителей занять свои места; где-то в глубине здания задребезжал колокольчик. Расфранчённая публика поспешила в зал.
Люстра, многорожковая громадина с хрустальными подвесками, бронзовыми фестончиками и зеркальными вставками, потухла; краса и гордость зрительного зала - вишнёвого цвета занавес с прихотливой вышивкой поднялся; за кулисами заиграла музыка; началось представление. Спектакль - этакая мешанина из римской мифологии и современности; было много лицедейства, цирковых трюков, балетных номеров, дикого, безудержного народного пляса и веселья. Декорации изображали девственный вечнозелёный лавровый лес где-то в южных широтах, в его непроходимых зарослях - одинокая гора, на её пронзившей небеса вершине - бронзовый дворец с мраморными ступенями, золотой черепицей и капителями из слоновой кости. Подразумевалось, что именно там живут боги. Божественная триада - Юпитер, Юнона и Минерва на протяжении всего первого акта величественно восседали за столом, ломившемся от снеди, на фоне полого остова дворца с мозаичным полом и куполообразным потолком; Юпитер и Юнона - как должно, со своими божественными регалиям, Минерва - ещё и с карманного формата собачонкой на руках, наряженной в попонку цвета желчи. Во втором акте боги спустились с небес на землю и встретились с людьми. Всё смешалось: боги, похожие на людей, и люди, похожие на богов, - сильные, стройные и прекрасные той особенной, дейнековской, твердокаменной красотой - несокрушимая стать, мощные плечи, мускулистые руки и сильные, натренированные ноги физкультурников, могучие как телячьи окорока. Кулисы теперь представляли собой склон горы, поросший стелющимися растениями; они, будто от ветра, непрестанно шевелились. Богини в белых с золотом воздушных туниках одна за другой семенили по тонкому стальному тросу, помахивая тросточкой с золотым набалдашником, и, сделав пируэт, спрыгивали на пол; Эней с голым торсом, в серебряном шлеме и облегающем ноги трико с блёстками крутил сальто-мортале; Дидона в венке из искусственных лилий изображала безответную любовь и отчаяние; в сторонке земные девушки в розовых пачках накручивали бесчисленные фуэте. Менее церемонная, чем партер, галерка то и дело взрывалась рукоплесканием.
Лелю действие на сцене захватило; в упоении она смотрела и думала: вот бы и ей так хоть раз пройтись по кромке неба, как по острию ножа, пройтись как истинная богиня, сознающая свою неземную красоту, пройтись, не поднимая глаз, и чтобы все снизу смотрели на неё, следили в бинокль, затаив дыхание, за каждым её шагом и завидовали её красоте и смелости.
Спектакль имел у зрителей, не избалованных подобными зрелищами, бешеный успех; у Лизы с Вадимом он вызвал целую бурю разногласий. После спектакля они пешком всей компанией пошли в сторону Лелиного дома, хотя путь был неблизкий. Лиза принялась превозносить постановку, Вадим хаять (он так шутил; от нечего делать); Лиза, принимавшая его ехидные замечания за чистую монету, делалась всё заносчивей, тогда Вадим, решив, что дело опять может принять опасный оборот, быстро её унял - он это умел; и разговор скоро иссяк.
Это было в воскресенье, а в понедельник уже с утра начался проливной дождь - по-весеннему безудержный, с внезапными порывами ветра, громом и молниями по ночам; он лил денно и нощно несколько дней кряду, временами то затихая ненадолго, то начиная всё сначала.
В среду после работы Леля зашла на базар. Её не смутили ни моросящий дождик, ни тяжёлая свинцовая туча, распластавшаяся во всю ширь неба - от края и до края, ни гром с дико нарастающими перекатами.
Было уже совсем темно, когда она отворила калитку своего дома; зажжённые фонари кое-как справлялись с сумерками. Во дворе у них как всегда после хорошего дождя - потопы грязи, по обе стороны садовой дорожки - пенистая жижа; ноги она, конечно, промочила, с волос текло на плечи и спину. Ужас. В окнах горел свет - значит, отец уже дома.
Когда она вошла в комнату, предварительно стряхнув в передней капли дождя с головы, он, ничем не занятый, сидел в углу кушетки, и вид у него был не самый лучший. Всё ясно: её папа опять не в своей тарелке; что на этот раз? В комнате плавал душный, горьковатый запах отсыревшего табака. Викентий Павлович имел привычку, находясь в угнетённом состоянии духа, безотчётно крутить в руках незажжённую папиросу. Его мутные глаза посмотрели на неё безо всякого выражения; у неё создалось впечатление, будто он сделал над собой усилие, чтобы едва произнести одно слово:
- Дождь.
Леле стало не по себе. Чтобы его раззадорить, она заговорила о куриной лапше; она уже давно не баловала его этим блюдом. Она думала этим его задобрить. Самой есть ей ни капельки не хотелось; противно и думать. Она начала неторопливо переодеваться, изредка перекидываясь с отцом словами; он ни разу не взглянул в её сторону. Вдруг он вперил в неё пытливый взгляд и набросился как дикий зверь на добычу. То, что произошло дальше, повергло её в шок. Это было настолько чудовищно и невозможно, что не поддавалось никакому разумному объяснению.
Пока он глумился над ней, она только молча кусала себе губы; когда он ушёл, она, оглушённая и истерзанная унижением, продолжала лежать ничком, закинув обе руки себе на затылок. Никогда в жизни она не испытывала ничего подобного. Как мерзко! Более чем мерзко. Леля зарылась под одеяло. Выплакаться, вот что ей нужно, но глаза оставались сухими, а в голову лезла всякая ахинея, - так, словно к ней это не имело никакого отношения, - вроде глупой, заезженной остроты из школьного фольклора: чем я тебя породил, тем я тебя и убью.
Глупости. Он её не убил. От этого не умирают. От этого только могут быть дети. "Человек - побочный продукт любви". Какая гадость! То, что сотворил с ней отец - не любовь. Это называется инцест или кровосмешение по-русски; от этого рождаются ненормальные дети: слепоглухонемые нелюди, чудовища без рук, без ног или полоумные дурачки и дурочки, которыми потом родители пугают своих непослушных чад. Леля была в достаточной мере начитанной девочкой и многое знала.
Какие ещё дети?! У неё внутри уже есть ребёнок. Ребёнок Кирилла! Сердце её вдруг неистово заколотилось, в висках застучало: скорее! Беги к Кириллу, спасай себя и вашего с ним ребёнка!
Почувствовав уверенность, Леля больше не в силах была оставаться на месте. Она вскочила, быстро оделась и как очумелая выбежала из дома. На улице лил дождь. Перед домом как раз остановился трамвай; из открытой двери горохом посыпались пассажиры. Она села в трамвай, но в вагоне была духота, суетня, толкотня, истошный детский плач, вдобавок кто-то испортил воздух, и, едва дождавшись следующей остановки, она вышла.
Ею овладела паника; не отдавая себе отчёта, она шла под дождём по тёмному бульвару, окаймлённому двумя рядами раскидистых чинар. Их мощные стволы и голые ветви с сохранившимися кое-где с прошлого года пушистыми помпончиками - "чинариками" мерно качались у неё над головой; по мостовой взад-вперёд вихрем проносились машины. Снова грохнуло со страшной силой, но Леля не обратила на это внимания. Болел низ живота, она его поддерживала рукой. Она не рассчитала свои силы, и у неё подкашивались ноги. Глухое пальто теснило ей грудь, она его расстегнула, но всё равно было трудно дышать; она как рыба хватала ртом воздух; в ушах звенело; подол юбки был весь мокрый и путался в ногах; было мучительно больно ощущать под тонкой подошвой туфель колкий щебень. Дошло до того, что, чтобы ступить очередной шаг, ей всякий раз нужно было сделать над собой усилие.
Она прошла через сквер, миновала базар, госпиталь, церковь за чугунной оградой, железнодорожную насыпь; вот уже и Сарыкулька; вдали мерцали огни вокзала, и слышался мерный гул.
Пока она шла, дождь перестал, только всё ещё капало с крыш и деревьев. Под глиняным дувалом на своём всегдашнем месте на лавочке сидела Русудан, городская дурочка, - сидела, прижав к груди скрюченные лапки и равномерно, в такт колышущимся деревьям, покачивалась. Седые, пепельного оттенка, редкие волосы её, давно не чёсанные, на макушке сбились комом. Увидев Лелю, она стрелой метнулась к ней, преградив ей дорогу, и что-то быстро залопотала на своём языке. Вдруг она, взметнув юбками, издающими приторный дух немытого тела и грязного белья, принялась рыдать и молотить кулаками по своему лицу, которое исказила мучительная гримаса. Не понимая, чего она хочет, Леля в страхе остановилась и смотрела на женщину; а та, с грузинского перейдя на русский, теперь выливала на бедную Лелину голову потоки отборной брани. Сильный акцент утяжелял её и без того грубую речь. Внезапно её лоснящийся от пота лоб скрутила судорога; она повалилась на мокрую землю и, исходя слюной и издавая животные вопли, стала биться в истерике, корчиться и кататься по земле. У неё начинался припадок. Отшатнувшись от неё, Леля в ужасе бросилась вниз по улице.
Улица была пустынна; только у каркасного киоска, где летом торговали шипучкой, ватага ребятишек устроила экзекуцию: за лапки привязав горлинку к решётке, они по очереди брали из мятой жестяной лоханки камешки и швыряли их в птицу; она, бедная, была ещё жива; при каждом ударе она трепыхалась - в её крылышках ещё теплилась жизнь, но потом опять бездыханно повисала вниз головой. От этого отвратительного зрелища у Лели к горлу подступила тошнота. Она шугнула детвору; хихикая, они всей оравой кинулись врассыпную; среди них была одна стриженая под мартышку кызымка лет десяти - она со злостью показала Леле язык и добавила узбекскую непристойность. Леля поняла это так: ей было посоветовано идти откуда пришла. Леля, превозмогая отвращение, взяла бившуюся в предсмертных судорогах птаху в руки. Глаза горлинки, затуманенные болью, с ужасом наблюдали за Лелей. Из её шеи торчал зазубренный осколок гравия, взъерошенные пёрышки были перепачканы кровью, а из клюва вырывалось прерывистое сипение. Леля с силой дёрнула бечёвку, за которую были привязаны лапки несчастной жертвы; бечёвка порвалась. С птицей в руках Леля сломя голову помчалась вдоль улицы. Сердце её бешено колотилось; паника била в виски, в грудь, гнала её дальше: "Беги, не стой, спасай себя, ребёнка, бедную птичку!" Перед её глазами мелькали железные ограды, глиняные глухие заборы, изгороди из гладко обтёсанных деревянных колышков.
Ноги её больше не болели, лишь изредка она замедляла шаг, чтобы перевести дух и взглянуть, как там горлинка. Когда она в очередной раз на неё посмотрела, сморщенные веки её были безнадёжно закрыты, клюв разжался, пёрышки больше не топорщились; она начала остывать. Птица была мертва. Леля с жалостью смотрела на обмякшее тельце. Не бросать же её здесь на съедение кошкам. Потом они с Кириллом её где-нибудь похоронят.
Она добежала до бревна через сточную канаву, немного отдышалась и аккуратно перешла по нему на другую сторону, отворила знакомую калитку и по дорожке пошла к дому. Хозяйский пёс её не узнал, он глухо, предостерегающе, зарычал и звякнул цепью, потом вновь лениво уронил голову на когтистые лапы.
Два центральных окошка светились, оттуда до неё доносилась разноголосица, но как она ни стучала, на крыльцо долго никто не выходил. Она стучала снова и снова. Она уже отчаялась достучаться, как дверь вдруг резко отворилась, и на пороге возник хозяин дома - не давешний старичок, а его сын, рыхлый, полнотелый парень лет тридцати; звали его Николай. Его щёки и лоб были густо обсыпаны веснушками, надо лбом - две внушительные залысины. Леля видела его пару раз мельком; когда она проходила мимо него, он смотрел на неё всегда с выражением тупого недовольства на лице и едва здоровался.
- Я к Кириллу. Можно? Он дома? - на одном дыхании сказала она.
Он замешкался. Рассматривал её неодобрительно. Ну и вид у этой девки: глаза дикие, как у затравленного зверёныша, лицо белое, губы иссиня-бледные - будто из психушки сбежала; да ещё какая-то дохлая птица в руках, а от неё тесёмки болтаются.
Он сказал:
- Тише ты. Не шуми так. Что за важность? К нему нельзя. Завтра приходи, или лучше он сам тебя найдёт.
Он был изрядно навеселе и еле держался на ногах; язык его не слушался. Леля чувствовала его нечистое дыхание. В проёме просматривалась "зала" - проходная комната; там в разгаре была пьяная гулянка; незнакомый Леле очкастый парень наяривал на балалайке и горланил песню.
Боже, в какое положение она попала!
Видно, он её не расслышал. Ведь она сама едва узнала свой голос. Она подождала немного, пока дыхание её успокоится, и начала сначала:
- Я вас очень прошу: позовите, пожалуйста, Кирилла. Это ваш постоялец. Он мне очень нужен...
Он её прервал:
- "Очень, очень..." Вот - те на! Она не поняла! Дурочкой прикидывается. Девушка, я же тебе русским языком сказал: уходи отсюдова. К нему нельзя. К нему жена сегодня пожаловала.
Сказал так и остановил на ней свой медлительный взгляд - как, мол, тебе эта новость? Произвела впечатление?
Какая жена? Чья жена? Силясь понять, что он этим хотел сказать, Леля подняла на него глаза. Недоумевающая, потрясённая, она спросила:
- Где Кирилл? Он в своей комнате? Если он там, то скажите ему: это Леля.
- Леля... Вот ёлки-моталки! Откуда ты взялась такая, Леля? Да ещё дохлятину какую-то с собой притащила. На чёрта она тебе сдалась? Пакость этакая?
Он состроил недовольно - брезгливую рожу, одним взмахом брови изобразив, как "этакая пакость" ему неприятна, и мутным взором уставился куда-то поверх Лелиного плеча.
Ниоткуда она не взялась. Почему этот человек не хочет её пустить? Леля смотрела на него непонимающими глазами.
- Пропустите меня, пожалуйста.
- Пусти её. Скажи, какая ловкая. А я тебе говорю, чтобы ты шла отсюда подобру-поздорову. Не пущу и баста. Жена там у него, у твоего Кирилла.
- Какая жена?
- Ты что - больная на всю голову или только прикидываешься, что не понимаешь? "Какая жена?" Уж не знаю - какая! Такая! Назвалась Катей Коломенцевой. Даже документ предъявила. Сказала, что из Челябинска. Сегодня в обед пожаловала. Так - то!
И он ухмыльнулся прямо ей в лицо.
Леле стало противно оттого как он, этот посторонний для неё человек, мерзкий и пьяный, взяв на себя смелость блюсти законные интересы чужой жены, теперь, не скрывая любопытства и откровенного презрения, разглядывает её с высокого крыльца, как с театральной ложи. Лучше бы ей сразу уйти и не позориться дальше, но она растерялась окончательно.
Сердобольный старичок, выглядывающий из-за его плеча, который с самого начала был свидетелем разыгрывающегося на его глазах представления, с беспокойством посмотрел на Лелю. Ему было немного не по себе перед этой красивой девушкой за свой как всегда уродский вид: кальсоны, майка, а сверху на плечи накинута какая-то рвань наподобие женской шали (он был изнурён неким неопределённым недугом и поэтому старался беречь себя от сквозняков). Он был достаточно чувствителен на свой лад и жалел эту девушку. Как добрый человек и много повидавший на своём веку, он даже сочувственно поцокал языком. Качая из стороны в сторону головой и зябко поёживаясь, он поплотнее закутался в свой покров и сказал ей жалостливо:
- А ты, бедная, значит, не знала? Бывает...
Похоже, этот долговязый Кирилл, их жилец, был женатик и как-то упустил случай сказать об этом своей тутошней зазнобушке. Вот стервец! Что ж, такое по нынешним временам случается сплошь и рядом. Дело житейское. Нынешняя молодёжь совсем Бога забыла, оттого и всякий стыд потерял, но он ни в коей мере не осуждал Кирилла - Боже упаси! - дело молодое, сам был таким когда-то.
Леля смотрела то на отца, то на сына. До неё всё ещё не доходило. Сделав каменное лицо, молодой хозяин недвусмысленно хмыкнул, старик молча переживал из-за его спины, как будут развиваться события. Наконец они сообща решили, что хватит морозить комнату. Топлива не напасёшься, и так приходится экономить каждую деньгу. Вот настырная девка попалась! Общими усилиями они её кое-как выпроводили и вернулись к своей весёлой попойке.
Леля всё поняла. Как до неё всё долго доходит - как до жирафы. Задыхаясь от стыда и отчаяния, она почти бегом, не разбирая дороги, пустилась прочь. Ей сделалось невыносимо жарко; щёки её пылали. В правой руке она всё ещё жёстко сжимала горлинку; холод мёртвого тельца проникал ей сквозь пальцы. Куда её теперь? Она положила её в размокшую грязь на обочине рядом с мостками и, испытывая к себе неизъяснимое презрение, кое-как присыпала прошлогодней листвой.
Забыв об усталости, она, охваченная мрачным и тупым исступлением, часа два бесцельно бродила по городу, в кромешной тьме инстинктивно поворачивая в сторону, противоположную от своего дома, потому что сразу для себя решила - соваться туда, где она испытала столь чудовищное унижение - и от кого? от родного отца! - она не станет. Что это сегодня с ней такое? Злой рок или просто стечение обстоятельств, разобраться в которых ей сейчас не под силу?
Тупая, ноющая боль в животе её больше не беспокоила, слёз не было, глаза её горели. В висках мерно стучало: "К нему жена пожаловала... Жена... Жена..." Чтобы не стучало, она зажала уши ладонями. Вот так! Крепче, ещё крепче! Мокрые, никуда не годные туфли ей только мешали, и она их, не задумываясь, скинула. Она шла теперь в одних чулках, ощущая под ногами какое-то мелкое крошево из песка и соломы. Где она находилась? Она не знала. Какой-то косогор, на его вершине - одинокая постройка, а дальше сплошная, непроглядная темень. Она села, прислонившись спиной к откосу. Задубевшее пальто ей мешало, она его сняла и подстелила под себя. Теперь, сев на землю, она могла опустить лицо в колени и дать волю своему отчаянию.
Вот и пришёл конец её недолгой истории. Кара небесная - вот как называется то, что с ней сегодня произошло! Так она поплатилась за свой плотский грех.
Когда-то была у неё большая семья, были папа с мамой, брат с сестрой, была любовь... Она всё потеряла; остались лишь зияющая пустота и вечная мука на сердце. Мама с Адой умерли, Саша уехал, отец... Ей сейчас и думать о нём не было мочи; она не сознавала в полной мере, до какой степени мысль о нём была ей теперь горька. А Кирилл? Она доверилась ему, он же натешился её любовью и швырнул прочь. Так ей и надо, потому что по всем жизненным канонам получается, что её любовь к нему в известном смысле оказалась недозволенной и порочной; поэтому-то она теперь и сидит тут, вся перепачканная глиной, - одна-одинёшенька на всём белом свете, никому не нужная, и никто о ней не спохватится, не станет искать, чтобы вернуть домой... У неё и дома-то теперь нет... Много видений проплывало у неё перед глазами, пока она так сидела, пригорюнившись, в позе васнецовской "Дурочки"; раскаяние, горький стыд и сознание того, что её беззаветная любовь на деле оказалась чем-то недозволенным, грязным и пустым, нахлынули потоком, поглотив все остальные чувства - от неуёмной тоски по маме до бесконечного унижения сегодняшнего дня, - и мучили её теперь непрестанно.
Небо постепенно очистилось, взошла луна, и Леля, подняв голову, узнала местность, где очутилась - Первушка; прямо перед ней в густо-лиловом небе высилась старая кирпичная труба винокурни, а справа - мост через Салар. Далеко внизу, у неё под ногами виднелись взбаламученные дождём воды канала; его крутые берега теперь представляли собой непролазную слякоть и грязь. Откосы кое-где поросли сухим бурьяном и одичавшими кустами ежевики; её колючие щупальца были усеяны прошлогодними чёрными ягодами.
Об этом месте в народе ходила дурная слава: будто бы в старину от несчастной любви здесь утопилась девушка.
На фоне полной луны гонимые ветром клочья облаков неслись с неистовой быстротой, вызывая у Лели приступы головокружения; внизу, прямо под ней, дыбилась непроглядная муть воды и дышала ей в лицо гнилостными запахами застоявшейся тины и дохлой рыбы. Леле стало страшно, ей показалось, будто земля покачнулась и вот-вот уйдёт у неё из-под ног. Глянув вниз, она почувствовала леденящий душу озноб и оцепенение; оттуда на неё словно повеяло смертью; от этого ноги её сразу сделались ватными, а по телу побежали мурашки. Она порывисто вскочила, но одеревеневшее тело её не слушалось.
Если она сейчас утонет, то, когда её мёртвое тело выловят, и её позор откроется миру, все подумают, что она это сделала нарочно, и похоронят её не на кладбище рядом с мамой и Адой, а закопают на свалке - ведь испокон веку именно так поступают с самоубийцами, - как нечто непотребное, постыдное, как поганую нечисть; и будет она лежать, всеми отвергнутая, униженная и оскорблённая, и только вороны будут кружиться и каркать над ней день и ночь. Всё правильно: она совершила преступление, получай наказание. И тогда её позор останется с ней навечно. От этих мыслей ощущение бездны у неё в душе усилилось во сто крат. Господи, пожалуйста, прошу тебя: не допусти этого!
Ком глины прямо у неё под ногами отделился от берега и полетел в воду. В ужасе она проводила его глазами. Послышался далёкий всплеск. Она напряжённо выпрямилась, разминая непослушное тело, всем существом ощутив, как страх пригвоздил её к месту. В последней отчаянной попытке спастись Леля схватилась за живот и подалась назад, но не удержала равновесия на скользкой глине и вслед за комом рухнула в воду. Всё это длилось ровно одно мгновение.
Затянутая масляной плёнкой вода на прибрежном мелководье была вязкая и холодная; барахтаться в ней было противно. Потом всё кончилось. Не в силах справиться с душевной и физической болью, Леля перестала сопротивляться; она потеряла сознание.