|
|
||
Email: [email protected]
Книга третья
Глава 4
Была обычная суббота. Вернее, не совсем обычная, потому что в том году впервые в новейшей истории намеченный по поводу 22 апреля субботник - или как его ещё называли на местный лад "хашар" - не состоялся. В последний момент его из-за грозы взяли и отменили (подумаешь, какие пустяки - погода немного покуролесила, но видно, не всё уже было ладно в "Датском королевстве", коли посчитали это за убедительную причину).
Студенты с первого по последний курс, включая дипломников, укрываясь от дождя, топтались на маленьком пятачке под козырьком у входа на журфак, Ладина группа - чуть в отдалении от остальных. Никому не хотелось так сразу расходиться, поэтому договорились убить как-нибудь час и ради прикола всем скопом сходить в кино на детский сеанс - посмотреть мультики. Ладу эта затея ни капли не интересовала, но ведь не отрываться же от коллектива. Краем глаза она следила за компанией притягивающих к себе интерес пятикурсников. Студентам (среди которых был и он), а в особенности студенткам, не стоялось на месте, они громко перекликались, подзывали друг друга, собирались в стайки и демонстративно не замечали, что являются центром всеобщего внимания.
Когда он, не без усилий продравшись сквозь сборище народа, подошёл к Ладе, отозвал её в сторонку и сходу предложил ей: "Поехали лучше ко мне, чем здесь стоять", - она не раздумывая согласилась, потому что это было слишком заманчиво, чтобы отказаться; не надо забывать, что она всё-таки была в него влюблена.
Гуськом, он - впереди, она - за ним, держась за его локоть, под одним зонтом они направились к остановке. На подступах к факультету, как ближних, так и дальних, толпа студентов не только нисколько не редела, но, пожалуй, даже разрасталась. Самой людной и самой шумной была орава первокурсников.
По случаю внеурочного свидания решили устроить небольшое застолье тет-а-тет. В маршрутке придумали культурную программу и всё основательно обсудили. Всё-таки в стране праздник, а дома у него как назло пустой холодильник. Не с пустыми же руками идти. Купили по дороге бутылку красного вина "Мона Лиза", хотя оба почти не пили, плитку шоколада и всякой весенней зелени для салата "Навруз"; зелень оказалась вчерашняя, оттого успела немного завянуть и имела какой-то "чахоточный" вид, но ничего другого на крошечном базарчике возле гастронома всё равно не было.
Дождь всё лил, и они вымокли до нитки, пока от гастронома, фасад которого смотрел на Софийский проспект, напрямик через школьный двор и волейбольную площадку добирались до его дома.
В закупоренной квартире было темно и невыносимо душно, поэтому прежде, чем сесть за столик пировать, первым делом, открыв настежь окна, устроили основательный сквозняк. Потом было страстное соитие на их "ложе любви" - разложенном диване. Свет от случайно оставленной гореть лампочки в прихожей падал на малиновое покрывало, и оно "играло".
Когда у Лады над ухом вдруг зазвонил стоявший в изножье дивана телефон, она даже от неожиданности вздрогнула, потому что ситуация была самая что ни на есть пикантная. Он плашмя лежал на диване, погружённый в самую острую фазу своей эротической фантазии (фантазии, знать о которой Ладе не было никакой необходимости, поскольку на острие атаки её всегда присутствовала некая посторонняя персона - так поразившая когда-то его неискушённое мальчишечье воображение бесстыжая публичная девка в джинсовой юбке и связанной ажурной вязкой красной кофточке), а она, Лада, в волнующей позе склонившись к его напряжённой плоти, чёлкой касаясь его бедра, стояла перед диваном на коленях и ... Короче говоря, она делала такие вещи, о которых ей потом всю жизнь будет стыдно вспоминать. Но что было - то было. Да, она делала это: нагнетая его мужское возбуждение, она ублажала его похоть тем самым способом, о котором редко пишут в качественной литературе и так любят распространяться в своих гнусных статейках ширпотребовские "жёлтые" издания. Он протянул через её голову руку, потянулся всем телом и взял трубку. Она подумала, что он коротко ответит, и они продолжат, но он послушал, свободной рукой грубо скинул со своего живота её руку, будто это была и не рука вовсе, а какой-то неодушевлённый предмет, показал ей небрежным жестом, чтобы она подвинулась и пропустила его, встал и вышел с телефоном на кухню, плотно закрыв за собой дверь. Как был, голый и босиком. "Трусы бы хоть надел. Бесштанная команда", - подумала она ему вдогонку и стыдливо отвела глаза, потому что в голову вдруг пришла странная фраза: "Священников и писак негоже зреть нагими". Чёрт его знает, из какого источника это взялось и когда прицепилось к её мозгам; с ней такое часто бывало: в памяти вдруг всплывала или цитата, или строчка из стихов, а откуда сие откровение на неё снизошло, она понятия не имела.
Говорил он долго, монотонно и нудно, не переводя дыхания и не делая длинных пауз, правда, иногда всё же понижал голос до шёпота; по интонации было понятно, что что-то у кого-то клянчил. Она начала невольно прислушиваться, ведь всегда чертовски интересно узнать, о чём говорят, когда стараются, чтобы ты не услышала; только это было зря, всё равно она ничего не разобрала. Потом ей надоело целую вечность лежать в чужой постели. Она села спиной к стене, укутавшись в одеяло и подтянув к подбородку колени, но так было тоже не сосем удобно. К тому же от бетонной стены тянуло холодом. Он что - собирается вести этот разговор до скончания века? Раз так, то у неё имеется вполне резонный повод обидеться и уйти. Она собрала свои вещи и пошла в ванную, решив для себя, что если он немедленно не положит трубку, то она так и сделает.
Когда она спустя пять минут вышла из ванной, он уже не разговаривал по телефону, а ждал её, сидя на кухонной табуретке и хмуро уставившись в одну точку. Увидев её, оживился. Сказал:
- Мне позарез надо кое-куда съездить. По делам. Подожди меня здесь, ладно? Я быстро.
Она спросила:
- Что-то случилось?
Он ответил:
- Так. Сущие пустяки.
Она не поверила и поэтому предложила: может, ей лучше поехать с ним? Порываясь немедленно бежать, она схватилась за свою сумку, но он остановил её:
- Я же уже сказал: не дёргайся.
Не хочет - не надо, однако это её задело за живое. Никогда раньше он не был с нею так резок. Она пожала плечами.
Он быстро оделся и ушёл, оставив её одну в квартире. Но прежде, чем уйти, хлебнул вина прямо из горлышка.
Она не удержалась и прокомментировала:
- Сто грамм для храбрости?
А потом на всякий случай ещё раз робко спросила:
- Ты надолго?
Последовал ответ:
- Как только, так сразу.
После чего в прихожей хлопнула дверь.
Нелепая ситуация. Она никогда ещё не оставалась здесь одна. Что ей здесь делать? Чем заняться? Квартира ей никогда не нравилась. Всем: убожеством обстановки, посторонними запахами, отсутствием должного уюта, жутким холодом, исходящим от стен, да мало ли чем ещё, в конце концов! Хотя бы уже тем, что это была абсолютно чужая квартира; его здесь были только тетради с конспектами да одежда в шкафу.
Не то чтобы она собиралась шарить в его вещах, всё же она была воспитанной девочкой, а не из тех нахалюг, которые в чужой квартире вечно всё перетрогают, перещупают, пересмотрят и перенюхают. Откровенно говоря, нигде и не надо было шарить, ибо искомый предмет преспокойненько лежал на виду. От скуки, досадуя на себя, что безропотно согласилась, как дурочка, ждать, она пощёлкала телевизором, но ничего путёвого там не нашла, тогда она решила послушать музыку и нажала на магнитофоне кнопку "пуск", а потом увидела в "стенке" под стопкой конспектов растрёпанную канцелярскую книгу в дымчатом клеёнчатом переплёте. Не книга, а прямо целый талмуд. Что побудило её сунуть свой нос, куда её не просили, она не знала. Наверное, какая-то смутная тревога. Она машинально вытащила её и наугад раскрыла примерно посередине. Исписанные разными шариковыми ручками, а иногда - карандашом страницы были полны фамилий, имён и каких-то цифр. Она узнала его почерк. То, что это были не просто цифры, а суммы, нетрудно было догадаться, сложив концы с концами. Писанина была испещрена поправками, сносками, зачёркиваниями, незаконченными предложениями, сокращениями, галочками, плюсами, крестиками, стрелочками, аббревиатурами. Было понятно, что книгой постоянно пользовались, причём, судя по проставленным датам, на протяжении нескольких последних лет.
Бред какой-то. То, что дело нечистое, она поняла сразу, как только включила мозги. Когда же она уяснила наконец, что это такое, она заставила себя положить книгу на место и с упавшим сердцем опустилась на диван.
"Beatles" пели свою "Back in USSR". Музыка мешала ей сосредоточиться, к тому же она была по-настоящему потрясена, поэтому что-то она додумала позже, а что-то так до конца и не поняла. Не важно. Хватит с неё и того, что она поняла. Что ей делать, если он сейчас вернётся? Она торопливо застелила постель покрывалом, выключила магнитофон, взяла с вешалки в прихожей свой плащ, сумку, аккуратно захлопнула дверь и крадучись спустилась вниз.
Во дворе возле аптеки Лада оглянулась, подняла голову и как потерянная посмотрела на окна его квартиры. Два окна были на четвёртом этаже, между ними проходила крашеная коричневой краской водосточная труба. Внизу труба заканчивалась хлипким жёлобом, из которого капало в палисадник. Она пока не подозревала, что больше никогда здесь не будет, и что об этом месте у неё сохранится лишь одно воспоминание: стойкий аптечный запах и хрупкая фигурка девушки - узбечки в белом халате с причёской, как у японки, бездельничающей на пороги своей аптеки; как будто это было очень давно, сто лет назад или вообще в каком-то ином измерении.
А на улице была такая ослепительная весна, от которой в любой другой день у неё бы обязательно снесло голову. Было два часа дня, апрельского чудесного дня. Дождь только недавно кончился, и воздух пах мокрой травой и дождевыми червями. Солнце тоже не заставило себя долго просить, а было тут как тут. Кругом было так светло и так радостно, словно это излился не обыкновенный дождь, а ниспосланная свыше благодать. Верещали скворцы. Цвела сирень. С её лиловых махровых кисточек равномерно, капля за каплей, в глубокую лунку, выкопанную вокруг ствола, словно в клепсидру, скатывались крупные прозрачные дождинки. Трёхцветная, пророчащая счастье, кошка на подоконнике первого этажа вылизывала свою шерсть. На подсыхающем тротуаре всюду валялись сбитые дождевыми струями тополёвые серёжки. На остановке в ожидании своего транспорта стояли люди - много людей, и на их лицах читалось ощущение праздника.
Лада вышла на проспект и не помня себя остановила первую попавшуюся машину, словно спешила по важному делу, - с вмятиной на капоте и криво присобаченным бампером, но ей было всё равно.
"Господи, какой ужас! Что же делать?" - думала она, с пылающим лицом сидя на заднем сидении убитого жигулёнка, вцепившись обеими руками в ручку на дверце и бессмысленно глядя в закрытое окно. В голову лезла полная ерунда.
Сидящий за рулём дядечка с кирпично-красным испитым лицом оказался словоохотливым.
- Курить охота, - обернувшись к ней вполоборота, сказал он. - Вы не возражаете, девушка?
Девушка не возражала. Пусть курит. Ей-то какое дело?
Он ещё что-то говорил, но она не слушала. За стеклом продолжалась обычная субботняя суетная жизнь, от которой мельтешило в глазах. Народ по случаю выходного дня делал набеги на продуктовые магазины, затовариваясь на всю предстоящую неделю; девушки и молодые женщины заодно демонстрировали свои соблазнительные весенние наряды и парадные причёски. Впереди и немного сбоку сквозь ветровое стекло на фоне ясного голубого неба маячила телевышка. С внутренней стороны по стеклу ползала божья коровка. От толчков и воздушных вихрей её то и дело срывало на "торпедку", но она упорно всё карабкалась и карабкалась наверх, пока её не сдуло в левую форточку.
Так, не меняя позы, словно всё в ней оцепенело, Лада доехала до своего дома. Слава Богу, ни во дворе, ни в подъезде ей никто из соседей не встретился. Дома она закрылась в своей комнате и принялась усиленно думать. Он даёт деньги в долг под проценты. Причём, это вам не гроши до стипендии одалживать. Тут счёт шёл на тысячи. Много тысяч. Откуда у студента такие деньги? Это дурно пахло. Насчёт денег она, человек строгих обязательств, всегда была чистоплотна. Её коробило, если кто-то занимал у неё и долго не отдавал; сама она никогда ни у кого ни копейки не занимала. Вот тут-то ей и припомнились разговоры о тотализаторе, однако более понятными не стали.
Сначала она хотела немедленно позвонить ему и напрямик выложить, что она всё знает. Коротко и ясно. И что она по этому поводу думает. Потом всё-таки решила не пороть горячку, а позволить эмоциям улечься, чтобы всё хорошенько обмозговать, или, иными словами, перебеситься и успокоиться.
И всё же, если бы он ей в тот день позвонил, она бы дала себе волю. Она чувствовала, что ей с собой не совладать. Она бы сгоряча, обливаясь горючими слезами, наговорила ему чёрт знает что. Она даже сочинила некую витиеватую фразу, в которой в один ряд поставила ростовщичество, сутяжничество, махинации с документами, спекуляцию и рэкет. Чтобы навесить ярлык пообиднее, насочиняла Бог весть что, собрав всё в единую кучу. Как выяснится несколько позже, будто в воду глядела. Он, конечно, станет наотрез от всего отказываться. Она, в свою очередь, предоставит убедительные доказательства. Скажет ему, что нечего из неё делать идиотку, потому что менее всего она похожа на идиотку. У них состоится бурная сцена. Он возразит, что она всё не так поняла. Что это было давно и неправда. Станет каяться и клясться, выклянчивая у неё прощение, и в итоге ведь выклянчит! В конце концов они замнут этот неприятный им обоим эпизод и договорятся больше никогда о нём не вспоминать. И она покорится его воле.
Она ждала до полуночи, возбуждённая предстоящим ей разговором, и вела нескончаемый внутренний монолог, обращённый к нему. Он не позвонил.
Он позвонил назавтра.
Было воскресенье. С утра опять лил дождь. Она была дома одна.
- Привет.
- Привет, - холодно и тихо отозвалась она.
- Обиделась вчера?
- Нет.
- Прости. Так получилось. Неувязочка одна маленькая вышла. Дурдом какой-то. Это тебя не касается.
- Что ты имеешь в виду?
- Я имею в виду ровно то, что сейчас сказал, - с гонором ответил он. - По крайней мере, это не телефонный разговор.
Он ждал, что она начнёт расспрашивать, и приготовился грубо её оборвать. Она ничего не спросила. Молчание затягивалось. Вот так. Теперь главное - выдержать паузу. Пусть говорит он, а она будет его вежливо слушать.
Она едва успела опустить трубку, как почувствовала, что от уголков глаз у неё по щекам потекли слёзы обиды.
И всё-таки она расплакалась. Крепилась, крепилась и расплакалась.
Всё же она правильно сделала, что дала себе время остыть. Она ничего про ту тетрадь с его бухгалтерией не сказала.
Поскольку на этот день у неё не было намечено никаких планов, она просидела весь день дома, абсолютно не представляя, на что убить время до вечера, томилась от безделья, но от навалившегося вдруг бессилия даже к почтовому ящику за газетами не спустилась.
А назавтра рано утром, меньше, чем за полчаса до выхода из дома, когда она собиралась в родной ТашГУ, он позвонил и сказал, что срочно летит в Кутаиси. Мол, есть подходящий рейс, и у него даже не остаётся времени на сборы. Уже и билет на руках имеется, кстати, билет в один конец, потому что он пока не знает, на сколько там задержится.
Всё по тому же тёмному делу, догадалась она.
Он сказал: "Пока" и повесил трубку.
Он улетел, так и не узнав, что она его "раскусила", а когда прилетел, это уже настолько потеряло свою актуальность, что осталось лишь противным послевкусием, как от горькой пилюли, в то время как всё её существо целиком и полностью заняла другая сногсшибательная новость - новость, перед которой всё прочее нипочём и вообще не имеет смысла: она беременная!
Как в кино: живёшь-живёшь, учишься-учишься, а потом вдруг - бац! - и вторая смена; примерно так произошло и с ней, Ладой.
В тот год 31 декабря пришлось на вторник, а Вероника родилась ровно через неделю - 7 января. Ещё через неделю, 14 января, Лада получила своё сокровище на руки, как кокон шелкопряда, туго спелёнутое и прочно ввинченное в белый кружевной конверт.
Она вынашивала свою беременность с таким же прилежанием, как прежде всегда готовилась к экзаменам. Вовремя встала на учёт в женской консультации и обошла всех узких специалистов. Всегда точно в срок сдавала все анализы и снимала параметры увеличивающихся талии и веса тела. Никогда не пропускала намеченный визит к гинекологу и с увлечением занималась приготовлением детского приданого. По карманному календарику, совершив немаленький умственный напряг, она высчитала точную дату своего разрешения от бремени (ошибившись, как выяснится, всего на два дня), и жила в счастливом ожидании развязки. Причём её родители вплоть до самого Нового года ввиду своего отсутствия в Ташкенте пребывали в абсолютном неведении; конечно, по всем правилам дочернего почитания уж их-то требовалось известить в первую очередь, но она всё откладывала и откладывала по непонятной причине - слов, что ли, не находила, а когда те приехали домой, то и слов-то никаких не понадобилось. Они всё увидели сами. Узнав, что они со дня на день станут дедушкой с бабушкой, ни отец, ни мама ни словом не попеняли ей, не укоряли и не читали нотаций, как будто всё так и положено. Приняли, как факт.
С ним она виделась ещё один раз - у неё дома, когда он вернулся спустя два месяца после своего поспешного отъезда - настолько поспешного, что это походило на бегство. За это время от него не было ни слуху ни духу, и она успела навоображать себе Бог знает что. Она его не узнала, когда он вдруг, не позвонив предварительно по телефону, появился на пороге её квартиры. Когда она открыла дверь, он всё ещё держал руку на пластмассовой пипочке звонка. Лицо его было в густо-красном загаре, и от него, как от печки, за версту пыхало жаром. Он показался ей чужим.
- Проходи, - отведя взгляд в сторону, сказала она ему. - А я уж думала, что никогда тебя больше не увижу.
Она лукавила - она знала наверное, что раньше или позже им всё равно пришлось бы встретиться.
Первое, что она у него спросила, когда они прошли в её комнату: зачем он с ней так поступил? Он переспросил: как? Потом сказал, что не хотел обременять её своими заботами, что их бестолковые отношения и так затянулись, кому нужна эта медленная агония, так что давай расстанемся по-хорошему, с лёгкостью и без сожаления, как взрослые люди. Договорились? Мол, сама знаешь, колхоз - дело добровольное. Сказал, что с универом у него всё, адью, что он сыт по горло этой долбанной учёбой, пять лет пропахал, как папа Карло, хватит, а больше в их сраном Ташкенте ему делать нечего. Сказал: "вот им" и состроил дулю, правда, она не поняла, кому - "им", а переспрашивать не стала. Ещё сказал, что, как устроится, может быть, даст о себе знать. А пока у него ни кола ни двор, ни обратного адреса. Он ещё много чего сказал, поэтому ей показалось, что за всё время их знакомства он столько не наговорил, как в тот день. Он даже кричал на неё. Он был вызывающе груб с ней, и она растерялась, несмотря на то, что разговор происходил на её законной территории.
О рождении дочери он не узнал - ни тогда, когда приезжал в июне, а Лада о своей беременности была уже осведомлена (поскольку Лада всё же была девочкой сообразительной и сообразила не "грузить" его этой сугубо конфиденциальной информацией), ни тем более "пост фактум". На том история, собственно, и закончилась бы, кабы не последовавшее спустя достаточное количество лет продолжение, возведшее её таким образом в ранг хрестоматийной "истории с продолжением".
Примерно в то же время случилось одно малосущественное, однако весьма загадочное происшествие, которому Лада, чьи мозги были всецело заняты совсем иным, тогда не уделила должного внимания, списав на свою безалаберность. Для того чтобы и это прояснилось, и всё окончательно встало на свои места, потребовалось всё то же достаточное количество лет.
Итак, к окончанию университета у неё уже было два неудавшихся романа (поскольку один был с плотской любовью, а другой - без оной, то не честней ли будет сказать: не два, а полтора?), был незначительный опыт в журналистике, но главное, была дочь - самая чудесная, самая ненаглядная, самая красивая, самая умная, самая - самая распрекрасная! К 23 годам - богатый жизненный опыт, ничего не скажешь! С прошлым, как Лада полагала, покончено раз и навсегда, впереди - вся жизнь. И она ещё на что-то жалуется? Её, как это называется у современной молодёжи, "кинули". Ну и что? Кинули - кажется, так звали одну ручную львицу; если она ничего не путает, был такой фильм о равноправной дружбе человека и львицы, он романтично назывался "Рождённая свободной".
Тот год, ознаменовавшийся рождением Вероники и ставший для Лады в прямом смысле этого слова годом перелома судьбы, начался лично для неё настолько счастливо и удачно, насколько это вообще можно ожидать от високосного года. Поскольку её брат Саша к тому времени уже был женат и со своей женой уехал покорять Москву, а родители "зарабатывали пенсию" в Мурунтау и в Ташкенте появлялись набегами, ей, сызмальства приученной к самостоятельности, было не привыкать прекрасно управляться со всем одной, безусловно, не умаляя тот факт, что буквально в двух шагах от её квартиры, на Паровозной улице, жили её бабуля с дедом, на чью чистосердечную помощь она могла рассчитывать в любое время дня и ночи, когда бы ни возникла сия необходимость.
Каждое утро начиналось со сладостного удовольствия: она доставала свою влажную и тёплую со сна девочку из кроватки, перепеленовывала её в сухие пелёнки и с замиранием сердца ложилась с ней на широкую кровать, чтобы покормить; полчаса, проведённые с родным - плоть от плоти - существом у своей груди, давали ей столько подлинного счастья, что оно не вмещалось в её душе, сочилось наружу и растекалось по комнате, как наверное сочилась из жертвенной чаши и стекала наземь горячая кровь какой-нибудь первобытной языческой жертвы. Кровь, свежая дымящаяся кровь, одна кровь и больше ничего - вот пища ненасытных доисторических богов. Чем усладить ей своих богов, за то, что они дали ей изведать такое блаженство? Пока Вероника усердно сосала, Лада благоговейно разглядывала дочерины тоненькие пальчики с прозрачными ноготками, нежно водя по ним своим мизинцем, или с упоением принюхивалась к её младенческому, с лёгкой творожной кислинкой, дыханию. Тихое и ровное причмокивание крохотного ротика, подвижный носик, чистый лобик, тонкие виски с бесцветным пушком, мягкие, как пёрышки у воробушка, волосики, тени от ресниц на тугих душистых щёчках - всё вызывало в ней неподдельное восхищение и будило водоворот эмоций. Откуда на неё свалилось такое счастье?
Правда, сначала она, невзирая на свой уравновешенный характер, тем не менее, глубоко оскорблённая, думала отнюдь по-другому. Да, было мучительно обидно и больно. Почему она такая кругом невезучая? Как с надрывом в голосе поёт на старенькой и трескучей, ещё отцовской, кассете Высоцкий: "Всё не так, ребята!" Почему в её жизни всё так ужасно, что хуже быть не может? Каждому воздаётся по способностям его. Что заслужила за своё малодушие и покорность судьбе, то и изволь получить, или иными словами, привыкай не питать никаких иллюзий, а принимать жизнь такой, какая она есть. Твой возлюбленный, дорогуша моя, всё это время водил тебя за нос, а ты и не знала или не желала знать, - это раз; в конечном итоге обвёл вокруг пальца и, воспользовавшись подвернувшимся случаем, исключительно ловко "слинял" - это два; ну и три: положение твоих теперешних дел таково, что тебе придётся рассчитывать только на себя, ибо никому ты больше такая не нужна. Ну что, мало тебе? Но если бы кто-нибудь из посторонних сунулся к ней с подобными нравоучениями или отпустил в адрес её гражданского статуса матери-одиночки хотя бы один грязный намёк, или же, не дай Бог, посмел косо посмотреть на её Веронику, она бы сказала так: "Вашего мнения, уважаемые, никто не спрашивает, ибо мне никто не указ, а посему подите-ка вы все вон", да что там, она бы не моргнув глазом изничтожила всех и вся, и была бы абсолютно права.
Время лечит. Она могла бы добавить от себя: время и ещё любимое дело.
Вскоре после защиты дипломного задания она устроилась на работу в журнал "Альфа и Омега", конечно, не без протекции влиятельных отцовских знакомых, и в кругу её приятелей все в один голос заговорили, что ей, Ладе Коломенцевой, сказочно повезло. Молодёжный, неформальный, возникший в годы перестройки на новой волне и с тех пор шагнувший из своего филистёрского окружения далеко вперёд, журнал выгодно отличался от прочих ташкентских периодических изданий, из номера в номер совершающих жалкие потуги быть интересными, несмотря на то, что кроме главного редактора, штатных сотрудников в нём числилось всего шесть человек. Лада оказалась седьмой. Выходил журнал раз в месяц, и это являло собой настоящее событие, так как печатался он немыслимо огромным тиражом и был нарасхват.
Редакция буквально накануне переехала из своей старой резиденции в районе Рисового базара на новое место и теперь осваивала позицию в самом центе города - напротив Сквера в административном здании с плоским квадратным фронтоном, отделанным по современной моде зеркальными стёклами и блестящим металлом, где занимала несколько смежных комнат на третьем этаже. Здание было новое, оборудовано и меблировано с иголочки, а в его пустынных, пока незахламлённых коридорах до сих пор пахло сырой штукатуркой и лаком. В одной из комнат с высокими офисными стеллажами и выкрашенными светло-зелёной краской несгораемыми шкафами Ладе выделили стол непосредственно возле окна, в которое сквозь прогалину в кроне растущего рядом дерева она имела возможность созерцать проложенную к памятнику прямую аллею, упитанный зад коня и небольшой промежуток его мощного крупа. Все остальные части памятника скрывались за зеленью каштанов и японской сафоры. Дальше вообще ничего не было видно, так как тонированные стёкла скрадывали очертания далей. В противоположном от окна углу, подальше от пагубных солнечных лучей, на высоком фигурном подиуме в окружении тенелюбивых комнатных растений, со вкусом подобранных специально приглашённым дизайнером, помещалась краса и гордость редакции - просторная клетка с попугайчиками, которые, не щадя себя, часами занимались сколь кропотливым, столь и захватывающим занятием: зацепив лист формата А4 когтями, клювом остервенело рвали его в клочья, посему поддон клетки сплошь был усеян нарезанной лапшой "снегурочкой"; попугайчики, естественно, гадили и создавали вокруг себя слишком много шума, но они были личной и благодаря этому - неприкосновенной собственностью главного редактора Майи Борисовны Мамочкиной, которую за глаза здесь звали Мамашей Кураж, натуры столь увлекающееся, что, когда она стала поговаривать, как неплохо было бы тут же, рядом с клеткой, устроить комнатный водопад и даже уже начала собирать справки, то отговорить её от этой затеи стоило великих трудов. В остальном же комната была обставлена по-хайтековски строго, если не сказать - сурово.
Сама Майя Борисовна занимала в редакции едва ли не меньше места, чем её крылатые питомцы, - каморку три на три метра, отгороженную от остального пространства стеклянной перегородкой, - так называемый "аквариум", в котором проводила целые дни и, как шепнул Ладе на ушко один из сотрудников, бывало, что даже ночи. Семь лет назад учредив свой журнал, как было принято тогда говорить, - "детище перестройки", на пустом месте, она, верная своему делу, планомерно и "step by step" делала из него, как стало принято говорить сейчас, "культовый продукт современности". Когда-то инициатором его создания выступил сам его сиятельство Горком комсомола, но к Ладиному поступлению на работу журнал уже прочно стоял на ногах и давно вырос из того положения вещей, когда, дабы подстроиться под свою целевую аудиторию, вынужден был удовлетворять чрезвычайный, почти болезненный интерес читающей части населения к "чему-нибудь эдакому". Так, в угоду читателям в рубрике "На подножке даблдеккера", специально придуманной для этих корыстных целей, журнал не брезговал печатать иностранные детективы - в основном, английские и французские; как не брезговал раскопать под слоем вековой пыли в каком-нибудь забытом дореволюционном издании и перепечатать на своих страницах что-нибудь из эзотерической или метафизической области, разбавляя этими модными веяниями собственные добротные публикации на животрепещущие темы.
Времена переменились, жёсткая диктатура со стороны курирующих органов постепенно сошла на "нет", в бозе почил его сиятельство, а журнал, как возрождённый феникс, всем смертям назло не просто живёт и здравствует, а вырвался по тиражу далеко вперед других раскрученных брэндов и уже не беспокоился, что кто-то дышит ему в спину и наступает на пятки.
Майя Борисовна была дамой в теле, имела привычку сильно пудриться, отчего всегда ходила с мучнисто-белым лицом, также имела хитрые зелёные глаза с тяжёлыми, будто приклеенными ресницами, крупный пористый нос и носила на макушке несколько старообразный шиньон башенкой, который насколько её старил, настолько же невероятно ей шёл. Её вообще нельзя было представить без этой фигурной башенки, это была её своеобразная визитная карточка. В быту невзыскательная и неприспособленная, она была безнадёжно безалаберна во всём, что не касалось напрямую её журнала, всё теряла, путала и забывала.
В качестве придворного еврея Зюсса Майя Борисовна держала при себе одного продвинутого старичка-бухгалтера с насупленными бровями и противным, скрипучим и гундосым, как у Карлсона, голосом - Альберта Анатольевича Ромашина, которого все сотрудники, включая её саму, запросто звали дядя Алик. Этот расчётливый и сухой до крайности царедворец единолично отвечал за всю финансовую сферу, причём делал это весьма успешно. Согласно негласному этикету появляться в редакции ему было позволено нечасто - всего раза два-три в месяц, приходил он обычно сразу после обеденного перерыва, со страдальческим видом закрывался с Мамашей Кураж в её "аквариуме", придвигал к её столу дополнительный стул для себя и сидел там до ночи. Львиная доля заслуг в том, что журнал занял своё достойное место, реально принадлежала ему; так, именно ему приписывали то, что в смутные годы журнал не только не сгинул, но наоборот значительно упрочил свои позиции.
В первый же рабочий день, а это был пресловутый понедельник, сразу после обязательной планёрки Майя Борисовна позвала Ладу к себе для вводного инструктажа и с ходу устроила ей "работу над ошибками". Церемонно величая её Ладой Кирилловной, она начала с того, что пожелала ознакомиться в подробностях со всеми её прежними публикациями, а, ознакомившись, похвалила её стройную речь, богатый словарный запас, хороший вкус и сквозивший между строк тонкий юмор, отметила её склонность к тихой, ненавязчивой патетике, неожиданным эпитетам и внезапной смене интонаций, после чего взяла и высказала ей без обиняков, что Лада слишком злоупотребляет лирическими отступлениями, в частности, "картинками природы", в то время, как всем известно, что художника от ремесленника отличает именно чувство меры. Кому, мол, они нужно? Кто их по нынешним временам станет читать? Эдак до сути не доберёшься. Лада и сама знала за собой такой грех, только ничего не могла с собой поделать; они у неё выходили сами собой, как бы в наказание за то, что в детстве, читая книги, она эти самые "картинки природы", как все нормальные детки, без зазрения совести пропускала. Вынудив Ладу признаться, что да, в том, как она подаёт информацию, действительно присутствует некое излишество, Майя Борисовна предложила заключить мировое соглашение, по которому Ладе предписывалось в сухую смесь фактов по чуть-чуть добавлять личностную окраску, мол, так ей будет легче уследить за тем, чтобы не было перебора. Сметливая Лада быстро сориентировалась, чего от неё хотят, и больше за очерченную грань не переступала.
Кроме вышеупомянутого дяди Алика в редакции трудились ещё два представителя противоположного пола: Марик Варшавский и Миша Сурмин. Марик был поэт-шаржист, Миша - технический редактор. Марик - чернявый, высокий и громогласный, Миша - маленький, рыжий, анемичный, с прозрачной веснушчатой кожей и вечно красными оттопыренными ушами, а коронной фразой его были слова: "Было бы сказано, забыть недолго". Ещё он был слегка тронутый на почве своей неудавшейся внешности и постоянно нудил; к тому же он был левша, а ко всем левшам, считая их не от мира сего, Лада относилась предвзято. А ещё оказалось, что она всегда ошибочно считала мелкий убористый почерк у мужчины наиглавнейшим признаком занудства и мелочности души, а неряшливое и размашистое письмо - показателем широты и богатства натуры, поскольку тут всё было как раз наоборот: у Миши был типичный почерк левши, а Марик ухитрялся писать так мелко, что без лупы его писанину расшифровать было практически невозможно; зато вскоре он стал её лучшим другом.
День в редакции начинался всегда одинаково - с песни. Отворялась дверь, и, если были все свои, с порога доносилось:
- Бежит по полю Ефросинья,
Морда синя,
В больших кирзовых сапогах,
На босу ногу.
А за нею Афанасий,
Семь на восемь, восемь на семь...
Или:
- Мадам Анжа, мадам Анжа
Была чертовски хороша... - пел Марик на манер старинного чопорного менуэта.
Репертуар у него был своеобразный. Он любил такие песни - незаезженные и немного подзабытые. А Майя Борисовна говорила:
- Ай да Марик! Посмотрите, девушки: наш Марик - и поэт, и песельник. Елец - молодец и на дуде игрец!
И девушки смотрели - смотрели так, как смотрели бы на психа - немного опасливо и в то же время с нескрываемым интересом.
Девушки были студентками-заочницами филфака. Их было трое: Венера, Мила и Софа; они были неразлучны и дополняли друг друга, как змей - горыныч о трёх головах. Все три подверженные нарциссизму, незакомплексованные, сексуально раскрепощённые и какие-то обезличенные, так как были почти одного роста, одинаково худосочные, длинноногие, длинноволосые, узколицые, волоокие и с чем-то неуловимо общим во всём облике, хотя и отличались мастью (Венера была брюнетка, Мила - шатенка, а Софа - рыжая, как её тёзка из знаменитого фэнтези - боевика), они напоминали трёх томных ухоженных кошечек, которые существовали в режиме "нон-стоп", причём, синхронно. Держались они высокомерно и отчуждённо, с наносным претенциозным флером, с которым немного переигрывали; Ладу в свою компанию не то чтобы не звали, просто она сама не вписывалась в их рассчитанный по минутам график, где не только длительные приятельские отношения, даже мимолётный, ни к чему не обязывающий адюльтер считался потерянным даром временем.
Вникая в тонкости дела, первые полгода в редакции Лада чувствовала себя, как пылкий новик на незнакомом поприще, которому всё впервой и которому ещё только предстоит увериться в правильности выбранной стези. Она, дотоле ощущавшая свой талант, как нечто незыблемое и вечное, и считавшая, что к пятому курсу достигла пика своего мастерства, порой испытывала настоящее потрясение от своей полнейшей профессиональной несостоятельности. Слава Богу, что скоро это у неё прошло.
Полностью отдавшись днём работе, а вечером Веронике, Лада отдалилась от своих подружек Светы Солнцевой и Светы Красовской, которые оказались настолько влюбчивыми, что замуж выскочили едва ли не в двадцать лет после пары месяцев знакомства, причём, у Лады сложилось впечатление, что под венец её подружки бежали наперегонки. Кто не успел - тот опоздал. Некогда тесная дружба их теперь свелась к телефонным разговорам и мимолётным встречам в кафе за чашкой кофе воскресным вечером; обе Светы с чувством глубокого понимания отнеслись к Ладиным обстоятельствам и не претендовали на большее. Им вполне хватало друг друга.
Вероника подросла и стала задавать много вопросов, на которые Лада старалась отвечать коротко и сдержанно, а то иначе от неё не отвяжешься.
- А что ты на работе делаешь?
- Сказки сочиняю.
- Что ли для других детишек?
- Да. И для их мам тоже.
Она боялась сказать: "пап".
Но Вероника ничего такого у Лады про своего папу не спрашивала. Только однажды спросила, почему у неё нет мужа. У всех есть, а у неё нет. Вопрос на засыпку. Не всем везёт, выкрутилась Лада.
Перед сном Вероника просила сказку, так у них было заведено, причём, каждый день - новую.
Когда изучали алфавит, она потребовала сказку на букву "в". Пришлось бедной Ладе потрудиться, самой сочиняя сказку, где все слова начинались на букву "в". Сказка вышла в стиле Мамина - Сибиряка и рассказывала про выводок выдрят.
В другой раз она заказала сказку про Веронику.
Сказка получилась во французском духе и бессовестно отдавала плагиатом, хотя Лада и дала ей оригинальное название "Волосы Вероники".
- В далёкие старые времена, - рассказывала Лада, - жили-были на свете король с королевой. Родились у них две дочки - двойняшки. Одну родители назвали Аврора. Имя, может, и красивое, только больше подходит большому военному кораблю, чем маленькой девочке. А вторую принцессу назвали Вероникой.
- Потому что красивым девочкам дают красивые имена, да?
- Да. Прошли годы. Девочки выросли, и хотя их старались воспитывать одинаково, были непохож друг на друга, как день и ночь.
- Они же были двойняшки. Все двойняшки похожи.
- Не все. Так тоже бывает. А ещё бывает, что внешне они похожи, а по характеру - разные. Принцесса Аврора выросла грубой, злой и спесивой. А Вероника выросла доброй, приветливой, нежной, да к тому же - красавица, каких свет не видывал. Самым же главным украшением её были длинные, до пят, волосы. Когда девочкам исполнилось по шестнадцать лет, король с королевой, как это водится у королей, пригласили на праздник всех фей королевства, чтобы они полюбовались, каких красивых принцесс они выкормили и выпестовали.
- А почему они раньше их не звали, а только сейчас?
- Не знаю. Видимо, припекло, а раньше не очень-то и надо было.
- А кого они позвали? Всех-всех? Или только добрых?
- Всех добрых, а другие в том королевстве не водились. И каждая фея, как это водится у фей, принесла в дар юным принцессам вместе с корзинкой цветов из своего сада добрые напутствия и пожелания. Одна фея пожелала, чтобы девочки танцевали лучше всех балерин на свете, другая, - чтобы они пели лучше всех певиц на свете, третья, - чтобы они рисовали лучше всех художников на свете. И так далее. Каждая что-нибудь пожелала. Когда очередь дошла до самой последней доброй феи, она пожелала Веронике, чтобы у неё выросли самые прекрасные и самые длинные волосы на свете.
- Так у неё же уже выросли до пяток?
- Ну, чтобы ещё длиннее и гуще. Как только она произнесла своё заклинание, вдруг где-то вдалеке залаяла собака, а за ней - целый собачий хор. А, надо сказать, эта фея была страшная трусиха и больше всего на свете она боялась именно собак.
- А я собак не боюсь.
- Потому что ты - умница. Правильно, что их бояться? А она боялась. И вот из-за этих собак случилось так, что она совершенно забыла о принцессе Авроре. Она ничего ей не успела пожелать, только открыла рот, как услышала лай, и сразу же засобиралась домой в лес.
- Что ли она жила в лесу? Все феи живут в лесу? А они волков не боятся?
- Она жила в таком лесу, где не было волков.
- А что там было?
- Там текла речка. И было маленькое лесное озеро, в котором плавали дикие уточки.
- А как они назывались - эти озеро и речка?
- Какая тебе разница - как они назывались? Речка Вонючка и озеро Бублик.
- Как в нашем парке?
- Да, как в нашем парке. Хватит перебивать, а то ты меня сбиваешь! На чём я остановилась?
- Она, та фея, ушла в лес.
- Да, она ушла в лес, а у принцессы Вероники с того дня волосы стали расти не по дням, а по часам. И были они нежные, шелковистые и до того блестящие, что днём в них, как в зеркале, отражалось сияние солнца, а ночью они блестели и переливались в лунном свете миллионами маленьких звёздочек. Аврора стала завидовать Веронике, потому что у неё самой была только тощая и куцая косичка, которую она прятала под вуалью. Она считала это вопиющей несправедливостью, и с каждым днём её зависть к сестре только усугублялась, пока не стала кошмаром всей её жизни. Ей даже по ночам стали сниться Вероникины волосы. Что она только не делала, чтобы у неё тоже выросли такие же! Мазала касторовым маслом и кислым молоком...
- Фу-у-у!
- Вот именно - фу! А она мазала. А ещё втирала в корни настойку из луковой шелухи, жгучего красного перца и мягких зелёных кожурок от грецких орехов, а это уже не просто "фу", а такой "ай-ай-ай", что словами не описать. Её этому научила одна знакомая ведьма. Ещё ей, бедняжке, приходилось ежедневно терпеть, пока служанка перед сном расчёсывала её расчёской с частыми зубцами. Представь себе: по тысячу раз! Как ей хотелось плакать! И тем не менее она терпела. Она даже сама, не доверяя малограмотной служанке, вела счёт. А после, чтобы ночью волосы не спутывались, их следовало заплести в две тугие косы. Она так, с косами, и спала буквально каждую ночь, а это жутко больно и неудобно. А что прикажите делать? Волосы, конечно, росли, но не так быстро, как у сестры. А ещё она возненавидела собак. Она считала, что всё это из-за них. Из-за них она терпит такие мучения. Наконец ей надоело над собой издеваться. Она придумала коварный план. Вечером за ужином она подлила в Вероникину чашку снотворного зелья. Ей его дала та же самая знакомая ведьма. Вероника ничего не почувствовала, выпила свой чай и уснула крепким-прекрепким сном. А злодейка Аврора ночью встала со своей кровати, пробралась в спальню к Веронике и ножницами отрезала ей волосы. Прямо под корень. Она представила себе, как утром все будут смеяться над лысой принцессой. То-то позору будет на весь мир! Отрезанные волосы она решила отнести к придворному парикмахеру, чтобы он сделал ей из них парик. А, надо сказать, что и король, и королева, и принцессы жили в королевском замке, который с незапамятных времён возвышался на высоком холме среди могучих старых деревьев, окружённый высокими крепостными стенами. Всё королевство уже спало...
- А стражники у них были?
- Стражники тоже спали. Прямо стоя, опершись на свои ружья и пики, поскольку в неурочный час обычно никто на королевство не покушался. Аврора вышла из ворот и пошла по каменистой тропинке, освещаемой фонарями. Ей было страшно, и она всё время вздрагивала от любого шороха. Ей всюду чудились собаки. Идти ей предстояло долго, так как придворный парикмахер жил в городе, как и все остальные королевские слуги. Город был как раз у подножия холма. Как назло, начал накрапывать дождичек. Она шла и шла, а конца пути всё не было видно. Вскоре дождь полил стеной. Спускаться по мокрой земле стало скользко и опасно. Вдобавок вдруг потухли все фонари, которые вереницей стояли вдоль дорожки и указывали ей правильный путь. Стало ни зги не видно. Ей оставалось совсем чуть-чуть, когда она вдруг споткнулась о торчащий из земли корень и упала. Падая, она выронила из рук свёрток с Вероникиными волосами. После этого случилось вот что: откуда ни возьмись налетел ветер страшной силы, образовался смерч - чёрный-пречёрный, он устроил такую чудовищную куролесицу, что вырывал с корнем деревья и срывал с домов крыши. А потом с неба спустился столп слепящего света, ветер так же внезапно успокоился, как и начался, его последний порыв подхватил свёрток с Вероникиными волосами, развязал тесёмки и по этому столпу света поднял волосы высоко-высоко в небо. Там они рассыпались и засверкали миллионами блёсток. Стало светло как днём. Люди смотрели в окна и недоумевали: откуда взялось сразу столько звёзд? Наверное, решили они, слишком занятые своими людскими делами, они прежде невнимательно смотрели на небо. А зря. Такую красоту пропустили. Проснувшись утром, Вероника так и не узнала, что её сестра ночью украла у неё волосы. Потому что за ночь волшебным образом у неё отрасли новые волосы - такие же длинные, как прежде, и даже ещё длиннее. Вскоре к ней посватался принц из соседнего королевства. Была свадьба. Вероника в своём подвенечном платье и под белоснежной фатой была прекрасней всех невест на свете.
- А другая сестра? Аврора?
- А Аврора вернулась ни с чем домой. Поскольку, упав, она с ног до головы измазалась в грязи, то явилась в таком виде, в каком на порог приличного дома не пустят.
- Как натуральный поросёнок?
- Хуже. Даже стражники долго не хотели узнавать в ней свою принцессу.
- Они что ли уже проснулись?
- Она сама их разбудила стуком, так как у неё не было сил открыть ворота. Кое-как она добрела до своих покоев и злая легла спать. Её так никто и не взял замуж, несмотря на то, что на балах от кавалеров у неё не было отбоя, ведь она красиво танцевала, пела и имела массу других добродетелей. Родители её, старые король и королева, умерли, и она осталась жить в своём замке одна. Даже все дворовые собаки от неё ушли. Поскольку она была далеко не дура и догадывалась о причине своего изгойства, то страшно по этому поводу переживала и злилась. Так злилась, что очень скоро от злости у неё вылезли все волосы. Прядь за прядью. Так она и жила одна - злая, лысая, страшная. Рисовала свои злые картины, на которых были сплошные огнедышащие драконы, кровожадные людоеды и прочие чудовища. А в свободное время строила козни и интриги. Но напрасно, потому что никто её не боялся.
- А дальше?
- А дальше - всё.
- Всё?
- Всё. Вот и сказки конец...
- ...А кто слушал - молодец.
- ...А кто не слушал, тот - солёный огурец! Послушала сказку? Теперь на бочок и баиньки.
Засыпала Вероника всегда одинаково - крепко держась своей тёплой ладошкой за Ладин указательный палец, и высвободиться от её цепких пальчиков не было никакой возможности, по крайней мере, первую полночи. Лада и не пыталась. Потушив свободной рукой ночник и запечатлев на лбу Вероники звонкий поцелуй, она ложилась лицом к её родному личику и больше не двигалась, лишь вслушивалась в мирное посапывание и ртом ловила дочерино дыхание, пока тоже не засыпала.