Я всегда была девушка серьёзная. С возвышенными, романтическими идеалами. С детства у меня в голове были одни революционеры: большевики, народовольцы, декабристы, борцы за свободу Италии, Испании, Латинской Америки...
Я даже впоследствии пыталась выучить испанский и итальянский, но, в отличие от английского, они у меня не пошли. Может быть, если бы, как английский, я учила их с детства, то что-нибудь и вышло бы. Но в детстве неоткуда было взять, так что я только из книг выписывала себе фразы типа этой: Quando esta vivora pica / No hai remedio en la botica. Змеи гремучей страшно жало, но нет лекарства от кинжала. Или слова́ из песен: No hai miedo mis compañeros / Porque buscan la revolucion! / Tambien la muerte / Ne gustaran. Или фразы из фильмов: Quando un uomo con la pistola incontra un uomo con il fucile, questo con la pistola é un uomo morto.
И вот идеал мужчины у меня всегда был - революционер. А у революционеров нет чувственной любви. У них партийная дисциплина и интересы Дела. Они едва встретятся, даже ещё не успеют обменяться поцелуями, как "дан приказ ему на запад, ей в другую сторону́". У них вся любовь - на расстоянии. Тем ценнее у них долгий взгляд короткой встречи - на явочной квартире или на этапе. Ему - сидеть в крепости, ей стоять через канал напротив его окна. Потом он вышел, она - села. А когда её выпустили, его услали в ссылку. Зато тем ценнее у них тайные весточки со случайными оказиями. На какой-нибудь пересылке спешно нацарапанные чем попало на чём попало. Где каждое слово будет вызубрено наизусть, чтобы навечно в памяти сберечь. Потому что при себе ничего компрометирующего иметь нельзя.
Так что у революционеров вся любовь в памяти и в письмах. И наконец, если повезёт, последняя встреча - на баррикаде. И как апофеоз - общая смерть от пули.
Причём мне первой умереть нельзя, чтобы не отвлекать, не быть предметом всеобщего оплакивания. Он погибает первым, возможно, закрыв меня от пули, предназначенной мне. Он падает спиной на меня и остается лежать у меня на коленях, я успеваю выстрелить в того, чья рука послала пулю. Успеваю отомстить, но баррикада уже окружена, и в нас ударили с тыла, и меня уже тащат за волосы, за плечи, разлучают с ним, типа, эх! главного живым не взяли, ну ничего, зато взяли его бабу, сейчас свезём её в участок и пропустим через неё роту казачков! - и за секунду до того, как мне на голову опустится здоровенный кулачище, дух из неё вышибить, чтобы не брыкалась и не царапалась, я успеваю у ближайшего казака выхватить из портупеи штык от винтовки и закалываю себя в грудь.
Или другой сюжет. Он погибает, я сижу с ним на коленях и безмолвно смотрю ему в лицо, вокруг идет бой, а я не вижу, как в меня пуля летит, а прикрывает меня другой парень, тот, который на всех этапах со мной был, и любил молча, ведь знал, что я э́того люблю, нашего лидера. И эта новая, совсем уже ненужная смерть выводит меня из оцепенения, и я встаю во весь рост на баррикаде, с красным флагом в одной руке и с его так и не выстрелившим пистолетом в другой, и своим примером увлекаю в атаку всю нашу баррикаду под громовое "Ура!". Ну и что, что восстание потом всё равно утопят в крови, зато нашу баррикаду не взяли, зато на нашей улице мы победили! И как одна такая с красным флагом в руке и в первых рядах, я, конечно, схвачу на вздохе пулю в грудь, зато лежать на носилках мы будем вместе. Единственное ложе, на котором революционеры, он и она, лежат вместе - это ложе смерти. И нас так и понесут товарищи, когда отстреливаться уже будет нечем, положат на доски и, кто легко раненые, - на плечах понесут. А остальные пойдут сплочённо вокруг нас и будут петь революционную песню. А в конце улицы, там уже их ждут цепью, с пулемётом. И будем мы с ним лежать в конце кино обнявшись, на булыжной мостовой, в окружении своих соратников.