Три камня обойти узкой тропкой, два больших перелезть сверху - и ты у кромки берега. Главное - не упасть, крепко держаться за ивовые кусты. И тогда окажешься у маленькой заводи; за камнями тебя ниоткуда не видно, лишь огромная река перед тобой.
Ветер нагоняет волны, склоняет и глубоко окунает слабые ветви ивы в воду, отрываются и тонут во мраке жёлтые полоски листьев. Тяжёлые облака плывут в небе и в воде. Между небом и водой - вороны, они режут тугой воздух над рекой, разнося криками пронзительную осеннюю тоску. Река течёт вечно, неостановимо, унося куда-то за поворот, за горы летнюю радость, не оставляя светлых надежд.
Так можно долго сидеть и смотреть на завораживающее движение, пока воды не станут чёрными, а на небе заблистают первые звезды. Никто тебя не ищет. И не нужен никто - ведь лучше нет на свете, чем быть вот так - наедине с рекой, небом и птицами. Одиночество - её вечное состояние. И это лучший подарок сегодня, в день рождения. Она помнит вчерашнее: "Тебе, Надька, завтра стукнет тринадцать лет", - сказала мать, и вот уже второй день пьянствует, не вспоминая именинницу. Но ей всё равно, настоящий праздник - это свободный ото всех день, в который она будешь долго сидеть, свесив к воде светлые, с золотой рыжинкой волосы, и не нужен никто. Впрочем, был один человек. Близкий. Но его уж нет. Теперь вот никого нет...
Надя - идиотка. Так называет её мать. Дурочкой её называют соседи, а учителя школы, намучившись с нею, давно махнули рукой на её чудачества. Аутизм - холодное слово, топором отрубающее от всего людского мира. Надя почти всегда молчит, разговаривает только по крайней необходимости, и только с матерью:
- ...хочу спать, выключи телевизор!..
- ...купи карандаши!..
- ...дай молоко!..
И питается она не по-людски - только молоком и хлебом, на другую пищу и не смотрит.
Сторонится всего - сверстников, соседей, учителей, животных, машин, телевизора. Вначале мать водила её по врачам, те кормили таблетками, разговорами нудили её психологи, дважды направляли для лечения в психиатрический диспансер. Но всё было тщетно, внешний мир для неё был как бы за стеклом. И в те моменты, когда люди и вещи из потустороннего мира приближались к ней, она начинала нервничать: обгрызала ногти, кусала губы, которые со временем покрылись трещинами, кровоточили. Мать не единожды в пьяной злости била её по губам: "Что ты их кусаешь, что ты хочешь, дура?"
А нужно ей было немногое - отсутствие чужих людей, пугающих вопросов. Когда нет глаз, нет этих мучительных, врывающихся внутрь взглядов. И вообще, лучший мир - изображённый на бумаге. Ещё лучше - изображать его своей рукой. С первых лет жизни тянуло её рисовать - пальцем размазывая кашу на столе, образуя дождевые облака на голубой клеёнке, затем углём выводила на печке чёрных птиц, взлетающих по трубе на волю. Возрастая, она уверенно выводила карандашом витиеватые линии цветков, листочков, стебельков на всех бумажных клочках, обёртках, коробках. Выводила линии часами, низко нагнув голову над листом, отрешаясь от всего окружающего, неотрывно глядя на кончик карандаша, следя за каждой чертой и поворотом скошенного грифеля, смахивая пот с висков, иногда высовывая язык, подрагивающий от напряжения. Потом в её жизни появился цвет: она открыла для себя радость радужных переливов, жирно чертила на белой извести стен бирюзовые горизонты морей, мятно-зелёные острова, политые лимонным сиропом солнечного света. Мать сначала ругала её, потом махнула рукой: "Рисуй, всё равно грязно".
Жили они бедно - в пригороде, в старом домишке с прогнувшейся крышей и заброшенным огородом. Мать работала продавщицей в ближнем продуктовом киоске, иногда подрабатывала уборщицей в школе. Любила выпить, с юности путалась в компаниях дерзких парней. Мужа никогда не имела, происхождение дочери было неясным кажется, даже для неё самой. Никогда не сопротивлялась нелепому потоку жизни, не делая никаких усилий, чтобы изменить к лучшему судьбу свою и дочери. Её не слишком заботило особое поведение Нади, она, возможно, чувствовала в ней себя, отверженную и никому не нужную. Потому искала её иногда по вечерам на берегу реки, ругала, называла блудной овцой, но после обнимала и плакала от их общей безысходности.
Они хорошо сочетались - дурная мать и странная дочь, живя каждый в своём мире, но объединяясь общей скудной и неприютной жизнью. Летом Надя дома не могла находиться, убегала в лес, на поля, к реке, и проводила там целые дни. Вот уж где было полноцветье - зелёного, жёлтого, красного и синего вдосталь, так, что руки нетерпеливо хватали карандаши и кисти и жадно покрывали линиями бумагу! К концу каждого летнего дня приносила она домой ворох рисунков. Осенью цвета бледнели и она могла долгие часы - неподвижными глазами - смотреть на льющийся дождь, темнеющие дома притихшего посёлка. А зимой разглядывала снежные шапки на поленнице, на то как один из очередных "друзей" её матери колол во дворе дрова, а синицы слетались с забора и мгновенно выклёвывали личинок из расколотых поленьев. Ещё любила она сидеть у печи, завороженно глядя в щель дверки, где ярый огонь пеленал свежие поленья.
Всего три книжки было в доме: сказки Пушкина, рассказы о природе Пришвина и путешествия Гулливера. Читать она не любила, любила иллюстрации, которые говорили ей о содержании книги больше, чем текст. Воображая продолжение историй, она, абсолютно копируя манеры рисунков, создала свои продолжения великих книг. Мать хвасталась этими дивными рисованными историями перед своими гостями. Те, мало понимая в искусстве, пустыми глазами разглядывали художество, не веря, что это сотворила дикая, с вечно грязными руками, девчонка. Она же была необыкновенно равнодушна к их похвалам, пряталась в своём углу от взглядов...
Художнику нужны "ма-те-ри-а-лы". Без красок и карандашей картина не сбудется. Но каждую вторую картину за них забирает "спонсор" - слово и человек чёрного цвета.
Она уже протоптала бесконечную дорожку к Вадим Вадимычу, большой дом которого, украшенный стеклянной башенкой сверху, был недалеко, в той части посёлка, где размещались дома состоятельных людей.
- Краски надо... холст! - волнуясь и с силой выдавливая каждое слово, просила Надя, стоя у дверей дома и не глядя в глаза человеку, от которого зависела и которого ненавидела всем своим внутренним чутьём.
- Ты слишком много тратишь и мало отдаёшь, изводишь материалы на черновики. Краски дам только акварельные. И бумагу. Вечером принесёшь рисунки, поняла? Хорошие рисунки! - чёрный небритый полукруг Вадимыча не выходил дальше приоткрытой двери, за которой усматривалась полуголая женская фигура.
- Поняла, поняла... - и вот уже слёзы бегут из синих глаз.
Так было почти каждый день. Вадим Вадимыч продвигал Надины картины на выставки и продавал их куда-то. Сам он когда-то был художником, но давно превратился в дельца, перекупщика антиквариата и коллекционной утвари. Надя называла его злым гадом, обманывающим её - она это чувствовала - но всё искупалось тем, что он снабжал её такими вещами, о которых она раньше и не слышала: мастихин, пастель, сангина, сепия. А какие загадочные названия красок она для себя открыла: охра жёлтая, кобальт синий, краплак розовый! Как она влюбилась в эти туго-мятые тюбики, скрывающие в себе волшебную силу цвета! Никто не учил её пользоваться этими средствами, но она внутренним чутьём открывала для себя их свойства, когда их недоставало, соединяла вопреки правилам в самых невероятных сочетаниях: пастель и акварель, темперу и гуашь, карандаш и шариковую ручку, - всё, что было под рукой. И то, что получилось бы безобразным у другого, у неё обретало фантастическое соцветие. Брала краски и карандаши уверенно, которые, казалось, боялись ей сопротивляться, сами ложились на бумагу и преображались в воздух, воду, деревья, облака. Чем больше она охватывала разных материалов, связывала в новых сочетаниях и формах, тем больше наполнялись оттенками и смыслами её пейзажи и натюрморты.
Рисовала она всё, что окружало её в одинокой жизни: разновеликие дома и изогнутые улочки хаотично застроенного посёлка, пёстрый лес на холмах и старое кладбище, нежные берёзы и суровые сосны, поляны и цветы. Но больше всего её завораживало огромное пространство, видимое с местных холмов: величественные горы, тяжёлый изгиб реки, небесную высь и свободные облака в ней. В этот момент ей хотелось взлететь и свободно парить надо всей этой красотой, поглотить её взглядом, лететь вдоль реки в неведомую даль, где она никогда не была. Она была влюблена в свинцовую мощь реки и рисовала её во все времена года и во все погоды: под тучами, под солнцем, в утренний рассвет и в вечернем сумраке.
В её картинах, показывающих обыденное, виденное тысячами глаз, было то необычное, отражённое только одним, очень странным взглядом, высмотревшим иную сторону действительности. В дождливый день у неё плакали не только листья на деревьях и стёкла в окнах домов, но и сам воздух, казалось, источал из себя осеннюю грусть. Купающиеся в луже воробьи совершали кому-то неведомый обряд, а в отраженных в речной глади облаках усматривался чей-то строгий лик.
Странность её картин была и в том, что в них никогда не было людей. И не потому что не умела, нет - пробовала, хорошо получались фигуры, положения, но, когда дело доходило до изображения лиц и глаз, начинала нервничать, грызть карандаш, потом бросала всё и рвала бумагу. Пытаясь передать человеческий взгляд, она утопала в какой-то страшной тьме, смеси жалости и злой силы.
Только с одним человеком она чувствовала себя спокойно, чьё присутствие не отягощало её - дед Лучков. Этого старика никто не называл по имени-отчеству, только одним прозвищем - Лучков. Когда и зачем стал он появляться в их доме, Надя не помнила, и поначалу отнеслась к нему, как и ко всем чужим, враждебно. Но со временем её стал привлекать его тихий, немного сиплый голос, неторопливая речь, взгляд светло серых, в добрых лучинках, глаз. Лучкова все признавали человеком мирным, гостил он в разных домах посёлка, и никто его не прогонял. Он был тоже странным - Надя никогда не видела, чтобы он чем-нибудь питался, был худ, и, кроме чая, ни на какое угощение не соглашался. Сидел в углу на табурете, чаще молчал, иногда высказывал своё мнение в неторопливом разговоре, никогда не спорил, но все почему-то с ним соглашались. А ещё Надю интересовала его левая рука, на которой не было указательного пальца - говорили, что отрубил его топором, будто после того, как поругался с одной очень жадной женщиной, убеждая помочь деньгами соседям. Появился Лучков в посёлке несколько лет назад. Никто не знал, была ли у него когда-нибудь семья и дети. Не было у него и своего дома: жил он в маленькой комнатушке котельной, где и работал зимой кочегаром, а летом - сторожем. Поговаривали, что когда-то он "сидел", после чего потерял связь со своими близкими. Наверное, потому был так молчалив и сдержан. Впрочем, это было похоже на выдумку - так не вязалось всё это с обликом смиренного деда.
К Надюше он был очень ласков, и, казалось, приходил в дом только ради неё:
- Ну что, молчунья, всё рисуешь? Как же это получается красиво!
Надя и с ним была молчалива, но в отличие от других, проявляла особое чувство - протягивала ему свои рисунки, и смотрела в его лицо, угадывая, какой рисунок ему понравился. Дед с интересом разглядывал листки и обсуждал их вслух:
- Вот здесь хорошо получилась у тебя сосна, узнаю, это та, что у оврага, с голыми корнями. Она у тебя и впрямь плачет и цепляется за край земли. А здесь - какие славные цветы, глядят на тебя словно Божьи глаза!
"То, что молчунья, не страшно. Страшно, когда говорят много лишнего", - повторял Лучков задумчиво, глядя в окно и скрепив узловатые пальцы в замок на колене.
Наде нравилось такое внимание к ней, а главное - к рисункам, и с каждым приходом Лучкова в дом всё более теплела к нему. Он же помогал ей - по чертежу в журнале для художников искусно изготовил для Нади лёгкий переносной мольберт, снабдил её удобным ножичком для заточки карандашей, делал нехитрые рамки для картин.
Со временем Надя стала прибегать к нему в его жильё. Отодвигая брезентовый полог, отделявший дедушкину комнатку от чада и копоти котельной, она проникала к нему, садилась на табурет возле столика, молча разглядывала старые журналы, а Лучков отдыхал на сколоченной лежанке, устланной множеством тряпья. Чтобы как-то украсить хижину деда, Надя развесила на её стенах свои рисунки, что-то дорисовала прямо на стене. Лучков не возражал, наоборот, похваливал Надюшу, угощал молоком, а она, по-прежнему молча, - одними глазами - выражала радость. Здесь она впервые решилась рисовать лицо - портрет дедушки.
Однажды принесла Лучкову самую лучшую, самую дорогую для себя картину, на которой была изображена река осенью - тревожная картина, где чёрные вороны носились над холодеющими водами, а жёлтые деревья и кусты склонились к воде, как-бы оплакивая ушедшее лето. Картина эта участвовала в нескольких выставках, ею интересовались коллекционеры, но Надя не отдавала её никому. Боялась она и матери, которая в запойные дни могла запросто отдать картину за бутылку. Надёжнее всего ей было сохраняться в дедовой каморке. Эту картину выпрашивал у Нади и Вадим Вадимыч, не раз предлагая взамен разные блага в виде красок, холстов и альбомов с репродукциями. Но Надя чувствовала, что картина была самой удачной её работой, и, как волчица, сберегающая своих волчат, никого не подпускала к своему творению.
Да и учительница рисования, единственная подсказчица в её творчестве, советовала беречь картину. Анна Борисовна - так звали учительницу - помогла Наде остаться в школе, доказывая всем, что ребёнок с таким талантом не может быть безнадёжным больным, он должен находиться в среде обычных учеников. Но в том-то и дело, что все вокруг были обычными, никто из сверстников не воспринимал всегда замаранную в красках дикарку, в лучшем случае обходили стороной, а безжалостные девчонки - именно они не любили её больше всех - вытравливали из класса.
И что же? Она избегала школы, а выданные в качестве помощи для нуждающейся семьи тетради использовала для рисования. Большую часть времени бродила по берегу реки, смотрела на поезда, сидела на станции, глядела в окна дальних поездов, воображая те города, в которые эти люди ехали. Мать иногда била её за школьные прогулы, за то, что приходилось долго искать. Надя молчала, потому что чувствовала, как трудно её матери, как бедно они живут. Но чем она могла помочь: те небольшие деньги, которые Вадим Вадимыч давал за картины, мать отчаянно пропивала. Жить самостоятельно Надя не могла и была всецело привязана к матери, которая, несмотря на свою беспутность, всё же была единственной её защитой. Ничего хорошего в дальнейшем их не ожидало.
В один из сентябрьских дней в их дом заявился возбуждённый Вадим Вадимович и стал требовать все работы, какие были у Нади, для участия в серьёзной художественной выставке в Москве. Столичные специалисты заинтересовались работами Нади, предсказывали успех и хорошую продаваемость её картин. Надя собрала все свои творения, готовые и в черновой работе.
- А где твоя "Река печали"? - Вадим Вадимыч раздражённо спросил Надю.
- Нет, нет, нет!.. - глядя в пол повторяла Надя.
- Что нет? - С ненавистью смотрел на девчонку Вадим Вадимыч. Эта грязная квартирка и две её ненормальные обитательницы вызывали у него чувство брезгливости, и зависимость от них бесила его.
- Вадим Вадимыч, дорогой, смотрите, и без того много хороших картинок, небось обойдётся, - мать Нади пыталась примирительно успокоить спонсора.
- В Москве люди хотят эту картину видеть.
- Украдёшь, не привезёшь! - резко выговорила такую сложную для неё фразу Надя и отвернулась к окну.
- Глупая, эта работа прославит тебя! У тебя появятся богатые покупатели, вылезете из нищеты!
- Вадим Вадимович, а вы нас не обманываете, не все ли наши деньги забираете? Надюша, может и вправду отправим твою картину, скоро зима, а у тебя ни одежды, ни сапог?
Надя, бешено кусая губы, взглянула на мать и выбежала из дома.
- Я вас умоляю, найдите картину, без неё успеха не будет, я вам очень хорошо заплачу, - воровато глядя на мать, зачастил Вадим Вадимыч.
- Я и сама не знаю, где она, может у деда Лучкова?
- Кто такой Лучков?
- Кочегар, живёт в самой кочегарке, у него часто Надька гостит, - сообщнически прошептала Надина мать.
Надя в это время бежала к деду за защитой - от Вадим Вадимыча и от матери. У Лучкова она громко плакала, не в силах объяснить своё горе.
- Кто тебя обидел, солнышко? - дед гладил её по голове своей худой рукой.
- Картину... спрятать... продадут, - показывала пальцем Надя на ярко выделявшуюся посреди обклеенной жёлтыми газетами стены картину.
- Да кто же её здесь возьмёт, кто знает про неё?
- Продадут, продадут! - рыдала Надя.
Дедушка успокаивал, как мог, Надю, и задумчиво глядел на изображённую реку, которая сейчас казалась печальной как никогда.
А через два дня картина пропала. Свою каморку Лучков никогда не закрывал, потому что красть в ней было нечего, а немногих пьяниц, пытавшихся сделать у него притон, он отвадил силами полиции, заявив о том, что поселковая котельная - объект стратегический. В день, когда Лучков, по обыкновению, гостил, а вместе с тем и помогал перекладывать печь в доме однорукого инвалида, его собственное жильё перевернули вверх дном - опрокинули стол, выбросили в котельную табуреты, отбросили крышку его топчана, и унесли из-под неё картину, которую дед бережно завернул в покрывало. Сорвали со стен все рисунки, подаренные Надей деду.
Обнаружила пропажу сама Надя, которая почувствовала в тот день неладное и заглянула к Лучкову. Увидев перевёрнутое хозяйство деда, она всё поняла, застыла, широко раскрыв глаза. Её замкнутое сознание вдруг охватило всю мерзость совершенного предательства, она задрожала, схватила валявшийся на полу молоток и побежала к дому Вадим Вадимыча.
- Что тебе, дурочка? - грубо спросил Вадим Вадимыч. Он был явно пьян и криво усмехался, глядя на молоток в слабых руках Нади. - Иди-ка сюда, - он резко потянул её за руку с молотком и затянул в глубь своего дома. - Ты будешь всегда рисовать мне картинки, и делать то, что я тебе прикажу.
После того дня с Надей случился психический срыв, её увезли в психиатрическую больницу, где она пролечилась два месяца. В долгие ничем не заполненные дни она неподвижно лежала, глядя в белый потолок. Иногда она вздрагивала, начинала метаться и по лицу её текли обильные слёзы. Часто мнилось ей: огромная серая пустота - ни свет, ни мрак, но тревожное ожидание. Вдруг издалека - стремительная лава, чёрная, валит на тебя. И так страшно, бежишь от неё, задыхаешься, и нет ниоткуда спасения.
Постепенно она стала приходить в себя: подходила к окну, смотрела на жёлтые деревья, чёрную дорогу и белые разводы луж, попросила у врачей акварельные краски. Подолгу всматривалась в свои рисунки, заново осмысливая и удивляясь тому, как они непредсказуемо рождались. Однажды ей приснился сон: она летала над рекой, поднималась почти до облаков, без крыльев, но с неведомой силой в теле. И вдруг в небе встретила Лучкова, он смотрел на неё и виновато улыбался, как-бы извиняясь за то, что тоже летает. Он выглядел особенно молодо, в белой рубашке, был светел и чист. Она радостно спрашивала его, как он смог взлететь, но он улыбался и молчал. И молчал...
Окончив лечение, она не захотела возвращаться домой, а пошла к деду Лучкову. Но в его комнатке вдруг обнаружила другого человека, который сообщил ей, что дед умер три недели назад, а похоронили его на "общественные деньги".
Растерянная Надя долго стояла молча у порога каморки, глядела на топчан и дедушкино покрывало, потом развернулась, медленно шла, а затем и побежала - всё быстрей. Она бежала долго, задыхаясь, не видя из-за слёз ни смотревших на неё людей, ни сигналивших машин. Вот и лес, её любимые берёзы, беззащитно голые, посреди опавших листьев. Обняв дерево, она долго, навзрыд, плакала. Затем, успокоившись, тихо смотрела в разъяснённое небо, и на то, как внизу, под горой, протекала вечная река.