Аннотация: 1937 год. Три отважных мушкетера против Серого Кардинала.С продолжением от 19.11.12
Витязи Наркомпроса.
Пролог в небесах. На земле. И под землей.
1.
Подсвеченные восходящим солнцем, крутобедрые кучевые облака ( прим автора. Господ Взыскательных Читателей, возмущающихся указанными 'крутобедрыми' облаками, направляю не в пешее сексуальное путешествие, а к Лейбину В.М. 'Учебник по психоанализу'. Там и прочтете, что всё это значит; не случайно буквально каждое слово. Включая название дирижабля.) прозрачно изнутри сияли нежно розовым, воистину неземным светом, который кое-где уже сменялся рубиново-алым, лиловым, багряным...
Огромная серебряно-сияющая туша дирижабля, на борту которого гордо алели заметные издали буквы 'СССР В- 6' абсолютно бесшумно, словно во сне, парила среди облачных невесомых замков, минуя светящиеся лимонно-желтым ущелья фантастически прекрасных кучевых туч, из которых изредка проливалась короткая сизая полоса дождя.
Но вот воздушные рули летающей машины опустились вниз, чуть по иному запели прозрачные диски винтов, которыми оканчивались моторные гондолы, и дирижабль стал неторопливо, с достоинством снижаться.
Спустя малое время он пробил нижний слой классических Cumulus, от которых, сшивая свободное от всех богов небо со счастливой советской землей, тянулись струи теплого, вызванного по заявке Наркомзема дождя. И за хрустально-прозрачными панорамными стеклами пилотской кабины, по которым слева направо и справа налево метались щетки дворников, открылась панорама красавицы Красной Москвы.
Над ртутно блестевшей полноводной Москвой-рекой, превращенной Каналом имени КИМ из узкой дурно пахнувшей речонки, которую раньше в межень возле Каменного моста можно было перебрести вброд, в главный фарватер Порта Пяти Морей, величаво возвышалась указующая рукой путь в Коммунизм серебристая скульптура Вождя на вздыбившимся под самые тучи ступенчатом мраморе и граните Дворца Советов.
По залитым золотистым керамо-стеклом мостовым неслись похожие с высоты на каплевидных жуков электрические индивидуальные мобили ударников, полярников и прочих и героев труда, вдоль темнеющих полированным красноватым базальтом троттуаров деловито сновали кары такси, среди которых неторопливо двигались продолговатые двухэтажные троллейбусы, непременно везущие счастливых москвичей к пляжам Серебряного Бора.
И куда ни достигал взгляд, везде он встречал приметы новой, молодой и прекрасной жизни! жизни взахлеб, от которой хотелось смеяться и плакать от нестерпимого счастья: и громады новостроек, восьмиэтажных величественных, похожих на дворцы своими колонадами и скульптурными фризами жилых домов, в прекрасных коммунальных квартирах которых живущие дружным коллективом жильцы были навсегда освобождены от мещанского быта, централизованно стирая белье в механических прачечных и получая разработанную лучшими диетологами полезную и здоровую пайко-дачу на придомовых фабриках-кухнях; и утопающие в густой кипени цветущих садов уютные школы-интернаты, в которых отданные на пятидневку пионеры воспитывались обществом в духе Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина, избавленные от мелочной опеки случайных биологических родителей; и изрыгающие восхитительно упругие аспидно-черные клубы дымов заводские трубы; и проносящиеся по изогнувшими серые бетонные спины мостам влекомые аэродинамически обтекаемыми локомотивами 'ИС' зеленые строчки поездов; и ажурная гиперболическая стальная вязь телевизионной вышки в Останкино, возведенной по проэкту инженера тов. Шухова...
Залюбовавшись на не раз виденную, но от того не менее прекрасную, открывшуюся перед нею панораму, Натка пропустила мимо ушей команду навигатора и немедленно получила строгий выговор:
- Не спать, товарищ Вайнштейн! Три румба влево!
- Есть, три румба влево! Есть, не спать! - и девушка быстро завращала серебристый алюминиевый штурвал. После этого она сделала забавную гримаску и высунула на секунду кончик языка - бе-бе-бе! Вот тебе, задавака!
Стоящий рядом с ней навигатор, высокий, широкоплечий блондин, упругие соломенные кудри которого выбивались из-под украшенного крыльями серебристого шлема, атлетическую фигуру которого тесно обтягивало стального цвета трико, сделал вид, что не заметил Наткиной дерзости. Натка-то прекрасно знала, что он по уши в неё влюблен! Да и сама Натка сейчас себе самой ужасно нравилась: посудите сами! Коротенькая плиссированная юбочка, блузочка такого же, как у навигатора, стального цвета, четко прорисовавшая все Наткины выпуклости, серебристый крылатый шлем, из под которого свисала на лоб прядка цвета воронового крыла... Ну, разве не прелесть? Как можно в такую девушку ...ну, не влюбиться... а хотя бы относиться чуть более тепло, чем просто по товарищески? И Натка не удивилась бы, если бы вечером товарищ навигатор пришел бы к ней с огромным букетом орхидей, доставленных прямо из революционной Бразилии утренним почтовым аэропилом (прим автора. См. прогрессивного английского писателя Герберта Уэллса) , пригласив её, к примеру, на вечер электронной музыки, исполняемой на терменвоксе волшебными пассами умелых рук самого тов. Термена...
Резкая, дребезжащая трель ввинтилась в Наткин мозг, как шуруп. Что такое?! А, так это же я сама вчера будильник в железный тазик поставила, сонно подумала Натка, чтобы опять не проспать... И тут она окончательно проснулась.
2.
Тучи - сизые, рваные - неслись над самой прошитой пулями степью, как-то искоса, слева направо... Ледяные порывы ветра завывали, стонали и плакали, безжалостно трепали давно выгоревший на злом таврическом солнце, выцветший и полинявший, не раз прострелянный и не раз неумелыми мужскими руками зашитый флаг, на котором с трудом еще можно было прочитать гордую надпись :'За единую и неделимую великую Россiю!'
Несмотря на ветер, у выщербленных пулями стен глинобитной халупы, утонувшей в бескрайней степи, словно брошенный беспечной рукой курортницы пятак в Черном море, крепко и смрадно пахло сгоревшим порохом, свежепролитой кровью и черной безнадежностью... Вдали у синеющего ледяного окоема пусть изрядно окороченной, но всё еще жаждущей упиться кровью волчьей стаей опасливо кружились вокруг домишка на своих тачанках мужички-богоносцы, мать иху вперетык, из банд батьки Упыря, иначе же рекомого краснознаменцем комбригом товарисчем Махно.(прим. авт. Ну не был Махно краснознаменцем! За орден неграмотные последователи Бакунина и Крапоткина принимали сиявший на груди его малиновой, с витыми золотыми бранденбурами венгерки, с синей свастикой на рукаве, в алой муаровой розетке Знак Отличия Красного Командира, с молотом и плугом в красной звезде. Точно, врученный в Кремле самим Николаем Ульяновым-Лениным. )
Пожилой, лет наверное, уже почти и сорока, штабс-капитан Неженцев, с виду какой-то весь домашний и уютный, с печальным геморроидального цвета лицом вечного гарнизонного неудачника-служаки, снял со своей седоватой головы тонно смятую с боков фуражку с малиновым верхом, неспешно вытащил из кармана потрепанного и истертого мундира давно нестиранный носовой платок и несколько нервно обтер им обнаружившуюся под фуражкой изрядную плешь:
- Ну, что-с, господа? Полагаю, надо нам и собираться... Следующую атаку нам нипочем не отбить-с. Нечем-с.
Безнадежно рывшийся среди пустых пулеметных лент, в тщетной надежде отыскать там хоть еще один патрон, юнкер Барашевич, бывый из господ студентов Харьковского Политеха, в свои восемнадцать похожий более на гимназиста-бойскаута, от этих слов побледнел так, что покрывавшие его круглое мальчишечье лицо веснушки проступили так явственно, будто на сорочьем яйце. Потом юнкер вдруг улыбнулся светло и радостно, и, широко истово перекрестившись, прочувственно произнес:
- Слава Богу! Значит, сопромат мне сдавать все же НЕ придется!
Раненный в обе ноги, замотанные пропитанными заскорузлой почерневшей кровью бинтами, и сам почерневший от тщательно скрываемой нестерпимой боли, бессильно привалившийся спиной к побеленной стене барон фон дер Фальцфейн одобрительно прищелкнул длинными, аристократическими пальцами:
- Бгаво, юнкег! Это по-нашему, по-гвагдейски! Так дегжать!
Поручик Бекренев зябко повел плечами, на которых чернильным карандашом были прямо поверх выцветшего хаки тщательно нарисованы три погонные звездочки, заботливо снял с черного от грязи и пота воротника барона фон дер Фальцфейна жирную вошь и мрачно подумал, что что-либо держать юнкеру осталось совсем недолго.
- Так что же, господа? - звонким мальчишечьим голосом после минутного тягостного молчания сказал юнкер Барашевич.- Потянем, что ли, жребий?
- Зачем же-с? - крайне удивился штабс-капитан. - У меня, старика, грехов на душе и так, и этак много-с... Одним грехом больше, одним меньше... Полагаю, это будет ТАМ все равно-с. Кстати...,- он задумчиво крутанул, проведя им по своей мозолистой ладони, барабан револьвера, -Вот и патронов-с у меня осталось аккурат пять штук, на всех хватит-с!
- Почему же пять? Нас ведь четверо? - не понял его юнкер.
- Ну а как же-с? - пожал плечами предусмотрительный и хозяйственный штабс-капитан. - А вдруг да осечка-с?
И очень быстро, с заботливой отеческой нежностью выстрелил юнкеру прямо в лоб. Юнкер рухнул на спину, из крохотной дырки посреди высокого белоснежного лба цевкой плеснула черная кровь. Барашевич сладко потянулся, его левая нога непроизвольно пару раз дернулась, выбивая в грязи неглубокую ямку от стоптанного каблука, и юноша замер. Навсегда.
- Позвольте мне, господин капитан...,- барон фон дер Фальцфейн протянул к Неженцеву свою тонкокостную породистую руку с черной траурной каймой под побелевшими от потери крови холеными ногтями.
- Да на что же вам, барон, самому мараться-то? - даже как-то обиделся тот.- Позвольте, батенька, лучше уж мне... У меня рука легкая-с...Чик, и готово.
- Не сомневаюсь. Но некотогые вещи мы, багоны фон дег Фальцфейн, издгевле пгивыкли делать сами! - улыбнулся ему, превозмогая боль, гвардейский русский офицер. - Уж не обессудьте...
Вздохнув (мол, ну что с тобой, капризулей, поделаешь!) штабс-капитан протянул свой револьвер рукояткой вперед. Барон фон дер Фальцфейн, чуть слышно застонав, попытался взяться за неё, но промахнулся. Видно было по всему , что ему совсем худо. Но затем барон собрался с силами, осторожно, будто хрустальную вазочку, принял оружие из рук участливо и сострадательно глядящего на него штабс-капитана Неженцева, вздохнул глубоко, собирая в кулак солю... Приставил остро пахнущий порохом ствол снизу к заросшему рыжеватой щетиной подбородку, сказал очень спокойно, без всякого надрыва или патетики :
- Пгощайте, господа! Вы, г-н погучик, были моим хогошим боевым товагищем и и самым вегным дгугом... спасибо вам за все... А я, господин капитан, все же чегтовски гогд, что служил под вашим доблестным началом!
Выстрел выбил из бароновой макушки целое серо-алое облачко мелких брызг и кровавой пыли. Штабс-капитан Неженцев вытер их со своей скучной невзрачной физиономии носовым платком, который еще держал в левой руке, сморщил в печальной улыбке свое покрытое морщинами доброе и усталое лицо, от чего оно на миг стало вдруг каким-то нездешне прекрасным и мужественным, как у архангела Михаила на рублевской иконе... Уже нагибаясь и поднимая из разжавшейся бароновой руки револьвер, он задумчиво проговорил:
- Ну, одно хорошо! Отмучился, бежняжка-с... Но какова у него была сила духа-с! Ни единой жалобы, ведь ни единого стона-с! А ведь прежестоко от ран страдал-с, я же знаю... Одно слово, гвардион-с. А теперь вы, поручик?
И Бекренев, ожидая выстрела, вдруг увидел, как прямо ему в зрачки заглянул черный револьверный ствол, из которого потянуло такой чудовищной лютой стылостью, что он сжал зубы до скрежета, лишь бы ему не зажмуриться предсмертно...
Но вместо того, чтобы выстрелить ему в лицо, штабс-капитан Неженцев стал произносить вдруг совершенно неуместное, а потому особенно страшное в своей нелепости : Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!
И тут Бекренев, задыхаясь от смертного ужаса, наконец проснулся, весь в ледяном поту, задыхаясь, прислушиваясь сквозь оглушительный стук своего сердца к скрипу и скрежету довоенных часов с деревянной кукушкою...
3.
А Охломеенко этим утром ничего не снилось, спал буквально мертвым сном. Он проснулся в своем сыром и темном подвальчике на Малой Бронной, во дворе двухэтажного ветхого домишки, от того, что его младшая дочка, четырех лет от роду, опять у него под боком описалась во сне и окатила Охломеенко горячей струйкой от пояса до самых колен его шелковых исподних, цвета несвежей лососины, подштанников...
Глава первая.
'Утро красит нежным цветом...' , или 'Утро туманное, утро седое...', или 'Хлеб наш насущный даждь нам днесь...'
0.
Если бы сторонний наблюдатель каким-то немыслимым чудом оказался вдруг в Доме-Два (куда сторонний наблюдатель может попасть исключительно под строгим конвоем, и тогда ему уж вовсе не до наблюдательности!) , и очутился бы за спиной стоящего перед высоким окном с кремовыми занавесками невысокого лысоватого человека, в зеленой диагоналевой гимнастерке с красными (прим. автора. Крапчатыми) петлицами, на которой золотились две скромные пятиконечные звездочки, то он, сей досужий наблюдатель - не понял бы ничего.
Ну, стоит некий вполне невзрачный, чуть полноватый, в круглых металлических очках человек и пусть себе стоит, сохраняя на задумчивом лице с острой, клинышком бородкой то самое участливо-заботливое выражение, какое бывает у неравнодушного врача перед одром умирающего больного.
Ничего бы не мог прочитать сторонний наблюдатель на довольно умном интеллигентном лице старшего лейтенанта ГБ ( что по уровню соответствует армейскому майору) товарища Сванидзе. Да на висящем в кабинете портрете Генерального Комиссара Госбезопасности товарища Ежова можно было гораздо больше увидеть! Там буржуазный лже-ученый Ламброзо просто отдыхает! Прямо таки иллюстративная картинка к монографии: типичный запойный пьяница, ситуационный убийца.
И никто бы не предположил, о чем думает сейчас товарищ Сванидзе, что он ощущает в глубине своей чуткой души...
А ощущал Николай Иванович, в конце длительного и очень плодотворного рабочего дня, заканчивавшегося по традиции Стального Отряда Меченосцев только в восьмом часу утра, глядя на задорно звенящие на повороте к Охотному Ряду (тьфу ты, к проспекту Маркса!) блестящие красным лаком трамваи, и на торопливо спешащий на постылую совслужбу по Большой Лубянке серый разночинный народ, следующее...
Презрение. Искренняя ненависть. Снисходительная жалость... Вот что мешалось в его нежной и ранимой душе.
Ненависть к огромному, ленивому, тупому, жестокому русскому быдлу. Презрение к его долготерпеливой, безгласной, безответной, нелепой планиде. Жалость от того, что мало кто... да что там! Никто из кишащих, как мураши, под его окном людишек еще ничего не знал о том, что такое значит слово 'лимит' и что такое 'разнарядка по категориям'... А он, Коля Сванидзе, уже знал! И как некий небожитель предвидел незавидный удел многих! И это осознание его ИЗБРАННОСТИ наполняло душу старшего лейтенанта ГБ неким особенным величием... Жаль, понимаемым пока только лишь одним им, Николаем Ивановичем.
Зачем же, скажете вы, испытывал такие чувства Сванидзе к народу, который сытно кормил и сладко поил его, и на страже которого Николай клялся стоять со щитом и мечом, вышитыми золотой канителью на его нарукавном шевроне?
Да, знаете, вот так уж случилось...
Русский народ напоминал ему пускающего счастливые слюни огромного дебила, богатырски-сильного недоумка, которого сметливые уличные мальчишки из б-го избранного народа надоумили сожрать кусок навоза, обернув тот в яркую конфектную бумажку вульгарного марксизма. Экспроприация экспроприаторов, или грабь награбленное! Это было понятно даже убогим русским мозгам. Вот и жует теперь через силу обманутый русский богатырь подсунутую ему 'конфетку', из обиженных голубых глаз льются горькие слезы, ан поздно! Попался в колесо, так пищи, а беги!
Николай Иванович болезненно поморщился от пришедшей ему на ум великорусской, заботливо сбереженной немцем Далем поговорки. Он продолжал, увы, к стыду своему, думать по-русски... И порою, как русский. Ведь небо и облака, траву и деревья, дорожную пыль и утреннюю росу он впервые увидел именно здесь, так что небо для него - это прежде всего русское небо, и зеленая трава, сверкающая алмазами росы, тоже русская, и все самые главные вещи на свете...русские, увы.
Тогда, выходит, он сам тоже русский? 'Мороз и солнце, день чудесный...' Тьфу, мерзость какая. Вбитая в него в русской классической гимназии. Эта мысль его всегда злила. Трава, роса - чушь. Память тела, атавизм сознания и ни черта это не значит. Никакой он не русский. Он анти-русский, он контр-русский.
Кстати, о гимназии... то есть о школе... Николай Иванович перетек к столу, пошарил среди загромоздивших крытую зеленым сукном столешницу бумаг...где же это? А, вот оно.
Поднявшись по широкой лестнице, пролет которой был закрыт крашенной в зеленое металлической мелко-ячеистой сеткой, дабы ни одна вражина не надеялась уйти, прыгнув в него вниз головою, от карающих пролетарских 'Ежовых рукавиц' (придуманных журналистом товарищем Михаилом Кольцовым, в девичестве Фридляндом), Николай Иванович прошел длинным коридором с бесконечным рядом дверей без табличек (кому надо, тот знает, а остальным ни к чему!) , по которому идущие противо-солонь конвоиры с золотым уголком на красных петлицах, постукивая ключами по пряжкам поясных ремней, выводили с допросов последних подследственных. (По пряжкам конвойные постукивали, чтобы идущий им на встречу, по-солонь сопровождающий успел обернуть своего конвоируемого лицом к стене, дабы тот не видел, кого да кого еще водят на допрос ).
Осторожно постучав (что было совершенно излишне и даже аморально! ничего противоестественного настоящий чекист в кабинете товарища увидеть не должен был! Ну, там товарищ водку пьет, ну, подследственную ка-эр, нагнув над столом, раком пердолит... дело-то житейское! увы, сила проклятой интеллигентской привычки! Уж его и на партсобрании за это песочили-песочили...) Николай Иванович вошел в пропахший мочой и человеческим ужасом уютный кабинет.
В углу, опираясь на распухшие, словно бревна, ноги, как видно третий или даже четвертый день стоял на гуманной выстойке подследственный. Как же не гуманной? Ни соленую воду тебе в нос по капельке не заливают, ни половые органы дверью не щемят... Просто стоишь и все. Час, другой, третий... День, другой, третий... Оправляться? Извольте на месте, где стоите. Шнырь подотрет. Говорят, это-то и было самым мучительным,особенно для дамочек... Их еще гуманный Николай Иванович в старательно обгаженный унитаз лицом любил совать. А что? Никакого тебе членовредительства, ни единого синячка...
Хозяин кабинета, меж тем, времени совершенно не терял. Обложившись конспектами, он старательно готовился к семинару по истории ВКП (б).
- А, און, ניק! הי! - радостно воскликнул лейтенант ГБ Ося Тютюкин, в девичестве Удальцов, он же Шпильман.
- И тебе не хворать. - вежливо ответил ему Сванидзе, бросая ему на стол прихваченный из кабинета лист, на котором старательным писарским почерком было выведено сакраментальное 'Довожу до вашего сведения, что...'
Шпильман - Удальцов - Тютюкин схватил лист, точно кусок кошерной колбасы, быстро пробежал его своими выпуклыми карими и глазами и недоуменно пожал узкими плечами:
- דו זאלסט נישט פֿאַרשטיין וואָס איר סאַפּרייזד? נאָרמאַל מכשיר! Одна русская свинья пишет всякие гадости о других русских ...
- Обычный, говоришь, донос? - возмутился Сванидзе. - Да если половина того, что здесь написано, правда... Ты понимаешь, какую вонь тогда поднимут ненавистники нашего дорогого Наркома? Все эти антисемиты?! И это именно сейчас! Перед началом Главной Акции!
- Ты, брат, давай не разводи мне мелкую философию на глубоких местах! Докладывай конкретно, что предпринял! - отрезал старший по званию чекист.
Тютюкин-Шпильман-Удальцов печально вздохнул, в его глазах отразилась вся мировая скорбь семитского народа (да любой спаниэль, выпрашивающий подачку, удавился бы от зависти!) и начал докладывать с чувством, и расстановкой:
- באריכט. וועראַפאַקיישאַן פון דעם בריוו צו זייַן אַНаркомпроса קאָמיסיע.- Лейтенант ГБ значительно помолчал и со значением добавил: - Среди них будет и наш человек. Мой человек, если говорить конкретно.
Сванидзе хотел было спросить, кто именно этот 'наш' человек, но вовремя спохватился - личная агентура, это святое. О таких вещах оперативника не будет спрашивать и сам Железный Нарком, батыр Ежов.
- А сколько всего человек будет в этой ... комиссии? - поморщился Сванидзе. Идея комиссии Наркомпроса ему определенно не нравилась. Вот не нравилась и все... Предчувствие, что ли, нехорошее?
'Ишь ты, грязная, говоришь, полукровка?... А сам-то ты кто? Чьих будешь?' Чистокровный ашкенази, Николай Иванович полагал иных аидов не совсем уж и аидами, если вы таки меня правильно понимаете.
- Ну, с комсомолочкой мне более или менее понятно... а остальные?
Шпильман-Удальцов-Тютюкин презрительно скривил свои полные алые губы, похожие на насосавшихся кровью пиявок:
- Один будет из БЫВШИХ. Беляк, офицеришка. Пришипился, как мышь под веником. Мы его думали было подмести к 'Весне', но ... А второй и еще того лучше. До Октябрьского переворота он был служитель культа, а прикинулся нынче сельским учителем. Впрочем, он действительно преподавал в своей, как это... а! в церковно-приходской школе. Во всяком случае, они оба будут смотреть Вайнштейн в рот, дабы им не припомнили их старые грехи. Все будет абгемахт! Неожиданностей не будет!
... Но не знал пламенный чекист, не знавший и не понимавший, собственно, русский народ, что в России все неожиданности имеют закономерную, жутко пугающую иноземцев привычку случаться...
1.
'Полежу еще только одну маленькую минуточку...'- сонно подумала Натка, утыкаясь своим выдающимся, как у галчонка, носом в тощую подушку. Будильник, вроде бы уже своё уже отзвонивщий, в ответ на её невысказанную мысль, протестующе злобно вякнул. А потом стал оглушающе громко тикать... нет, не так. ТИКАТЬ. Бам-блям, бам-блям. Так, что жестяной тазик, в котором будильник стоял, аж жалобно позвякивал... И это было хорошо. Что он вообще тикал! Потому как, например, выпущенные на Втором Московском часовом заводе будильники могли тикать только вверх своими блестящими хромировкой ножками! Даже загадка была такая шутливая: 'Кто над нами вверх ногами? Муха? Нет. Будильник 'Слава'!' Вот такая была у них интересная конструктивная особенность. А что делать? Ну не умели выпускать на Втором Московском часовом заводе часовые механизмы... А вот основную продукцию - минометные взрыватели, зато делали совершенно отменные. Ни одного отказа.
Да, так вот - на секунду Натке вдруг представилась, что её коротко остриженная, ровно после тифа, головка ( ежедневная экономия времени на причесывание!) стала похожа на выигранную ей в лотерею Мособлпотребсоюза кустарную игрушку: на двух деревянных досточках сидят искусно вырезанные колхозник и медведь с молотками в руках, и, когда досточки двигаешь взад-вперед, то фигурки, поочередно нагибаясь, колотят своими молотками по цилиндру английского империалистического буржуина...
Нет, товарищи, это совершенно непереносимо! Она вовсе не терпеливый деревянный Чемберлен.
Рывком поднявшись, Натка сбросила на пол покрывальце, покрытое там и сям прорехами, зашить которые все не доставало девушке личного времени, и, потирая кулачками глаза, осмотрелась... Сквозь высокое и узкое окошко, на котором отсутствовал даже намек на занавеску, ибо комсомолке нечего скрывать от Партии и советского народа, в комнату врывался острый, как прожекторный луч, яростный солнечный свет, в котором неторопливо плавали сонные пылинки (Натка ежеден наказывала себе сделать, наконец, влажную уборку! но, увы, всегда ей мешало то одно, то другое... вчера вечером, например, она до полночи азартно конспектировала 'Анти-Дюринга'. Увлекательнейшая вещь!)
На сияющей побелкой стене все также лукаво и мудро щурился дорогой Ильич, читающий 'Правду'. На застеленном пожелтевшей газетой широком подоконнике, который практичная Натка использовала вместо кухонного стола, все так же стояла красивенькая жестянка из-под кантонского чая, доверху забитая смятыми окурками папирос 'Беломорканал', производства ленинградской фабрики имени Урицкого, и все так же валялись вверх лапками три мухи, издохших с лютой голодухи. Правда, теперь к ним еще прибавился околевший по той же причине рыжий таракан.
Все было как обычно, все было хорошо... Да что-то нехорошо! Натка нахмурила мохнатые бровки и задумчиво пошмыгала своим горбатым носиком... А, все понятно! Седьмой уж час, а в комнате тихо! Непорядок.
Девушка мигом вскочила с узенькой солдатской койки, повыше подтянула короткие синие сатиновые, длиной всего до коленок, панталоны и одним точным движением воткнула штекер в розетку...
'... ад-у-у-у ли я стрелой пронзенный, иль мимо пролетит она-а-а...' сладким лемешевским тенором тут же запела черная картонная тарелка на стене. Натка презрительно фыркнула: она была завзятой 'козлисткой', то есть почитательницей таланта народного артиста республики товарища Козловского. Кто не в курсе, между московскими козлистками и лемешистками вражда была почище, чем между болельщиками 'Динамо' и 'Спартака'. Спортивные болельщики хотя бы между собой не дрались. В отличие от страстных меломанок: там выдранные космы летели по всему проезду Художественного театра. Конную милицию приходилось вызывать, чтобы их разъединить.
Свое презрение к сладкогласому певцу страсти нежной Натка выразила тем, что, обернувшись узким мальчишечьим задком к репродуктору, выполнила несколько энергичных наклонов вперед, с целью физической зарядки организма. Заряженный молодой организм прореагировал звонким урчанием в здоровом юном желудке, резонно потребовав полагающихся ему калорий.
А вот жрать дома было нечего.
То есть абсолютно нечего! Ибо вчера Натка, честно направлявшаяся в 'Гастроном', увидела в витрине букинистического магазина ну совершенно невозможное: полное ИМЭЛ-овское собрание сочинений Маркса-Энгельса, раритетного издания 1928 года, с комментариями профессора Покровского! ну по такой смешной цене, что... Удержаться она просто не смогла.
Правда, после этого поход в 'Гастроном' стал совершенно бесцельным, разве что понюхать бесплатно, как ароматно пахнут ванилью свежевыпеченные булочки со сливочным свежайшим крэмом в пекарне бывш. Филиппова...
Зря она это, про булочки, некстати вспомнила... Потому что наткин желудок стал вопиять совершенно беспардонным образом, как дворовый голодный кот.
'Может, у меня там глисты?'- с тоской подумала Натка. Да нет, вряд ли... Они от такого её трехразового питания (понедельник, среда и пятница!) давно бы от неё сбежали.
Решив с горя попить чайку марки 'Писи сиротки Хаси' из относительно свежей, всего позавчерашней заварки, Натка накинула на плечи коротенький халатик, подхватила облупленный, синий с оббитой эмалировкой чайник и решительно шагнула за порог в общий коридор... В принципе, проживая бы по прежнему в общежитии своего педагогического техникума имени Ушинского, Натка такой ерундой, как халатик, заморачиваться бы не стала. Нет, конечно, времена общества 'Долой стыд!' давно миновали, сгинув в далеком прошлом вместе с ревущими двадцатыми, но что, скажите, скрывать честной комсомолке от пролетариата? Увы, соседка Клавдия Евлампиевна, ответквартиросъемщик, сразу строго выговорила новой жиличке, дабы та не заботилась о своей груди, обмывая её на общей кухне, особливо в присутствии чужого мужа. Кстати говоря, Натка расстроилась еще и от того, что глазеть чужому мужу было особо и не на что. В том прекрасном сне, который прервал проклятый будильник, у Натки было поднапихано за пазуху гораздо побольше... То есть во сне сиськи у неё таки были. Во сне, да. А так, наяву, лифчика Натка вообще не носила, ибо было незачем. Не то, что Натка испытывала от этого какой-либо духовный дискомфорт. 'Кодекс половой жизни комсомольца' прямо указывал, что внешняя привлекательность для девушки есть не самое главное, в отличие от классового происхождения. Цур на них, на эти вторичные половые признаки. Еще перевешивать при ходьбе будут! А все-таки в самой потаенной глубине души Натке все же хотелось бы... ну, вы понимаете...
Пройдя длинным, как Владимирка, полутемным коридором бывшей барской квартиры, стены которого до уходящего в полутьму лепного потолка были увешаны оцинкованными корытами, велосипедами и деревянными сиденьями для унитаза, тускло освещенным тлеющим красноватым светом семисвечевой лампочки, помаргивающей в такт скачкам напряжения под самыми запыленными антресолями,Натка отважно вступила на кухню, где уже злобно, как гадюки, шипели на неё восемь примусов.
Сидящий за своим кухонным столом с 'Вечерней Москвой' в руках сосед Арчибальд Арчибальдович, одетый в полосатую пижаму, со шлепанцами на волосатых босых ногах, увидев Натку, приветливо ей кивнул:
- Здравствуйте, гражданка Вайштейн! Читали последние известия? Извольте, цитирую раздел хроники: 'Сообщают, что шестого числа сего месяца куском марсельской черепицы, сброшенной ветром с крыши корпуса 'Б' дома 2/14 по Брюсовскому переулку, был убит гражданин Абрамович, вышедший из подъезда'.
- Очень печально! - с некоторой опаской отвечала ему Натка. - И что же это значит?
- Да вот то, что некоторые москвичи нынче заговорили о том, что в Москве развелось столько евреев, что камню негде упасть! - утробно зареготал Арчибальд Арчибальдович.
Натка вежливо улыбнулась ему, показав остренькие, как у белочки, белоснежные зубки, и ласково ответила:
- Да, читать прессу очень интересно! Вот, я давеча в свежем 'Смехаче' тоже прочла одно стихотворение:
'Тили-бом, тили-бом, едет склочник в новый дом.
С ним старья и хлама груды: слухи, дрязги, пересуды,
Патефон, обрывки книг, сеть подвохов и интриг,
Смесь корзин и чемоданов, тьма клопов и тараканов!
И как кончит переезд, он всех соседей переест.'
А кстати говоря, Арчибальд Арчибальдович, это не ваш клопик случайно ползет? Придавить его, что ли..., - и Натка тоненьким пальчиком указала на жирного, отъевшегося клопа, неторопливо шествующего по крашеному коричневой краской плинтусу.
- Не надо! - барственно махнул рукой сосед.- Он ведь к ВАМ ползет...У вас-то ему поживиться будет нечем, разве что кости поглодать, ха-ха-ха...Представляете, ночной порой донесется из-за вашей двери -хрум, хрум! Это он мослы ваши грызет, у-аха-ха...
От удара чайником по куполу Арчибальда Арчибальдовича спасла только Наткина накрепко вбитая в педтехникуме привычка: педагогу надлежит во всякое время уметь держать себя в руках, что бы в классе не творилось. Хоть случись пожар во время наводнения, а голос педагога обязан быть всегда ровен, спокоен и невозмутимо вежлив.
Но пить чай Натке положительно расхотелось... Заскочив по дороге в туалет, где ей пришлось усесться на фаянсовой чаше орлом, ибо своего сиденья для унитаза она за два месяца самодеятельной жизни так и не приобрела, Натка выбрала из двух своих платьев 'то, которое другое', и в сердцах хлопнув тяжелой дверью, сердито застучала низкими стоптанными каблучками по истертым гранитным ступенькам, на которых еще сохранились позеленевшие кольца, во времена оны удерживавшие на парадной лестнице сиявшими, как золото, медными прутьями красную ковровую дорожку... Да, были времена... Довоенные. На подоконниках в подъезде калабуховского доходного дома фикусы цвели...
Пробегая полутемную арку из заваленного пиленными мерными дровами двора на Садовую, Натка увидела странную картину: ухоженная гражданка, к которой подходило определение 'наркоматовская дама', насилу удерживала за ручки смешную пузатую сумочку торгсиновской крокодиловой кожи, за дно которой вцепился грязными ручонками, покрытыми цыпками, чумазый чубаровец лет десяти.
Дама, сопя, пыталась достать мальчишку острой шпилькой контрабандной туфельки, но тот ловко от её затянутой в фильдеперсовый чулок ноги уворачивался и знай себе тянул сумочку, осуществляя классический скок!
- Ах ты, архаровец! - гневно налетела на малолетнего дефективного подростка Натка. - Ты это чего творишь?!
Мальчишка, увидев нового супостата, оскалился, словно хищный зверек, бросил тягать сумочку с буржуазным именем ридикюль, и выхватил из кармана ртутно сверкнувший нож с коротким прямым лезвием...
Дамочка истошно взвизгнула, присев на корточки и закрывшись своим ридикюлем, а Натка... Натка, у которой от страха аж ноги свело, вдруг подумала: 'А если бы враги, белогвардейцы, тебе бы ножик показали - ты бы тоже сдриснула?'
И девушка храбро шагнула вперед, выставив перед собой открытые ладошки:
- Мальчик, ничего не бойся! Я учительница! Я не сделаю тебе ничего дурного...
Предплечье Натки ошпарило, точно кипятком... А в глазах вдруг резко потемнело, и подкосились ноги...
2.
Бекренев стоял, упершись худым плечом в резную штакетину забора, и совершенно бездумно, как велит чань-буддизм, освободив свою душу от боли, горя и забот, смотрел, как восходящее солнышко окрашивает оранжевым стволы величавых корабельных сосен, тихо, словно неумолчный прибой, ритмично шепчущих о чем-то давнем и дорогом своими вершинами в звенящей синей вышине...
Погружение в отрешенность сознания получалось у него плохо... Он ведь помнил! Как еще вчера... каких-то двадцать лет тому назад, в эту пору туго звенел на поляне лаун-теннис, и так весело перекликались нарядные дачники - все эти вырядившиеся в простонародные косоворотки и шаровары университетские преподаватели, врачи да молодые помощники присяжных поверенных, приехавшие из Первопрестольной в дачное Ильинское со своими цветущими, точно майские розы, юными дамами всеми фибрами души ощутить, как смолой и земляникой пахнет темный бор...
Он и сам, студентом Университета, со товарищи приезжал дачным ускоренным в эти прекрасные места! Звенели гитары, звучали песни, смех... Лились стихи и пенное пиво... Они были молоды и счастливы! Где же теперь они, где все?! Иных уж нет... а те, далече... Кто в Париже, а кто и на дне Балаклавской бухты, с привязанной матросской рукой баластиной на ногах. Стоят они там, на песчаном дне, а подводное течение плавно качает их скелеты...
Раздумья Бекренева прервал полусумасшедший сосед-зимогор (Прим. Авт. Зимогор - тот, кто зимой горюет. Житель дачного поселка, проживающий там не только летом, но и весь год), обросший диким волосом поэт Машковский. (Прим. Авт. Подлинное лицо)
Увидев Бекренева, Машковский замахал руками, заговорил быстро и горячо, бессвязанно продолжая бесконечный спор с невидимым собеседником:
- ... еврейство торжествует... Вот она, ненавистная им Россия, лежит и стонет под пятой самодержавного Кагана - Кагановича... на месте великой православной страны раскинулась еврейская советская империя колхозов и комбинатов. Все теперь здесь наше!! - торжествует проклятый наглый жид...
Бекренев испуганно огляделся - не слышит ли кто? Правда, сейчас не двадцать второй год, когда за единое слово 'жид' по ленинскому декрету человека объявляли вне закона и без рассусоливаний ставили к стенке... Однако же, береженого Бог бережет, а не береженого конвой стережет!
Схватив железным хватом несчастного безумного поэта ( у которого на глазах чекисты самой правильной коммунистической национальности в восемнадцатом расстреляли, предварительно изнасиловав, взятых в заложники жену и троих детей, девочек восьми, пяти и трех лет... впрочем, детей чекисты могли бы и не стрелять. Они и так к тому времени были уже мертвы...) за плечо, Бекренев забросил юродивого во двор дачи и сказал ему тихо и значительно:
- Иван Иванович! Ну что же вы? Анна Петровна вас повсюду ищет! Она же вас за какао 'Нестле' для дочек послала, а вы всё свои сонеты сочиняете? Скорей бегите уже в магазин к Манташеву...
Безумные глаза поэта стали вдруг вполне вменяемыми, до краев наполнившись слезами и надеждой:
- Правда?! Ох, что же это я, в самом-то деле... Побегу, и вправду я что-то зарапортовался! Валерий Иванович, приходите к нам сегодня на чай, Аня варенье сварила ну просто изумрудное, ваше любимое, крыжовниковое...
И Машковский дробной рысцой побежал в сторону райкоопа, в котором классово чуждое какао 'Нестле' не водилось вот уже добрых два десятка лет...
Грустно посмотрев ему вслед, Бекренев поправил пенснэ и двинулся в сторону низкой деревянной платформы, к которой с минуты на минуту (точнее, через четыре минуты сорок шесть секунд) должен был прибыть пригородный на Москву. Во всяком случае, так было написано в расписании движения. Впрочем, на дровяном сарае тоже было кое-что написано, а там дрова лежат.
Осторожно ступая по влажному от росы синему песку дорожки, Бекренев споро вышел на осыпанную конскими яблоками пародию привокзальной площади. Около киоска 'Пиво-воды' уже толпился поправляющий отнюдь не кисловодским нарзаном пошатнувшееся после вчерашнего здоровье пролетариат. Бекренев, не поворачивая головы, прошел мимо короткого хвоста очереди, сопроводившей его презрительным, сквозь зубы шипением - ба-а-арин...
Раздался далеко разнесшийся в свежем утреннем воздухе звон колокола у переезда, по которому неторопливо шествовал на озеро красногалстучный строй .
'Пионэры..., - тепло подумал, глядя на них, Бекренев. - Идите вы в жопу, пионэры!'
... Откуда этот паровоз вылетел, Бекренев сразу и не понял. Но командирским взором охватил все сразу: испуганных мальчишек на переезде, перекошенное лицо дежурного в красной фуражке, мчащийся из-за резкого поворота тендером вперед резервный паровоз - а когда паровоз таким образом едет, то пыль угольная летит машинисту с тендера в лицо, и он в своей рубке мало что видит...
И Бекренев понял: ничегошеньки он сделать не успевает.
Да и надо ли, господа? Ведь между взрослым гадом и юной гадиной разница, в общем и целом, не велика? вырастут эти пионэры, и будут, как их старшие товарищи, русских людей расстреливать да насиловать...
А предавать своих родных отцов они и так уже готовы! 'Будь готов! Всегда готов!'
Пусть их.
Бекренев окончательно и бесповоротно понял, что ничего изменить он уже не успевает. Просто не в силах он что-либо изменить! Нечего и пытаться.
Вздохнул печально.
И рыбкой прыгнул вперед, прямо под гремящие паровозные колеса, сбивая с рельсового пути пионэров, как кегли в кегельбане...
3.
Последним, кто покинул свой земной кров в это летнее утро, был о. Савва, в миру же гражданин Охломеенко Савва Игнатьевич, в недавнем прошлом бывший лишенец, однакоже благодаря Сталинской Конституции ныне восстановленный во всех гражданских правах, в том числе праве быть избранным да хоть бы и в самый Верховный Совет Союза ССР.
Произошло это относительно позднее появление из чрева земного на свет Божий не токмо от того, что жил от места своего нынешнего мирского служения о.Савва ближе, чем иные наши герои, а вследствие его, по словам матушки Ненилы Васильевны, завсегдашней копошливости.
Проснулся-то он спозаранку: переодел описавшую его, да так и не проснувшуюся малую, переоделся сам, решив, что ложиться уж поздно, смотался до керосиновой лавки Нефтесиндиката, отстояв совсем по утру коротенький, всего-то часика на полтора хвост, затем удачно перехватил прямо у трамвайной остановки молошницу, приехавшую в столицу из далекого подмосковного Теплого Стана, и для почину за недорого купил у неё и молока, и деревенского творога, забежал по дороге в булошную, прихватив там свежего, ещё теплого ситничка, затем уж метнулся к себе в подвальчик, заварив для просыпающихся чад целую кастрюлю гречневой каши... Что же, спросите вы, делала в это время матушка Ненила? А спала. Она всю ночь зарабатывала для семьи хлеб насущный, срочно перетолмачивая на великорусский для Бюро Переводов НКВТ (Прим. авт. - наркомат внешней торговли) какие-то технические каталоги с немецкого, а для супруги благодетеля-застройщика, пустившего их пожить из чистой милости в свой сырой да темный подвал- любовный роман с французского.
Зря, что ли, девица Ненила в свое время закончила епархиальное по успеваемости да прилежанию первой ученицей, увенчанной большим бантом 'с шифром' Августейшей Попечительницы, да вдобавок получила из архирейских холеных рук Похвальный Лист с золотыми буквами? Вот, правильно говорила матушка-настоятельница: девочки, учитесь старательнее, ибо лишних знаний не бывает! Казалось бы, зачем немецкий да французский будущей провинциальной мелитопольской попадье? Ан, вот языки-то и пригодились.
Поскольку же оставшийся ныне без места (бывшему служителю культа не место в советской школе!) о. Савва , всю их семейную жизнь бывший не только надежей и опорой, но и кормильцем, возможности зарабатывать денежки был лишен... Нет, черного труда о.Савва вовсе не чурался, ибо даже Сам Господь ремеслом плотницким в Галилее отнюдь не брезговал... Да надорвал о. Савва свою могутную спинушку, подставив её под рухнувшее в недобрый час бревно, как на грех, придавившее оплошного, совершенно незнакомого ему мужика. Мужика-то о.Савва спас, а себя мало что не погубил.
Хуже того, теперь ничто, тяжелее ложки, поднимать ему докторами было строго заборонено. Счастье о.Саввы, что в Наркомпросе вдруг открылась вакансия разъездного инспектора. Стаж-то педагогический у гражданина Охломеенко на третий десяток пошел! Ибо преподавал он в своей школе чистописание, арифметику, географию с природоведением да отечественную историю, а по воскресеньям - Закон Божий и духовное пение. Чесно говоря, в семинарию юный Саввушка шел именно затем, чтобы и стать, собственно, народным учителем. Была такая возможность: окончив курс, сан не принимать, как поступить в свое время планировал сам Сталин (да выгнали его, пришедшего на экзамен по гомилевтике на руках, и с экзамена, и из семинарии).
Однако же матушка юного семинариста Саввы стояла на коленях, дабы не рушил он славный род священнический, который непрерывно прослеживался в приходских книгах ажно со времен царя Бориса Годунова. Не ослушался родительницы уступчивый Савва, и стал он нести народу православному тот самый опиум... А что такое опиум? Лекарство это, обезболивающее. От нестерпимой боли, от которой умирают. И мотался ненастными осенними ночами о. Савва по бескрайним степям, терпеливо исповедуя да причащая умирающих, радостно венчал и крестил, сокрушенно отпускал чужие грехи, даруя с Божьей помощью покой исстрадавшимся душам.
Его же страданий не видно было никому...
Как там у Некрасова, помните ли? 'Ценой, которою священство покупается...'
А что за цена-то? Обычная. Хочешь сан принять? Тогда как можно быстрее, семинарист, женись, а нет, так принимай монашеский постриг.
Вот и поехал Саввушка со други своя, иными семинарскими выпускниками, на смотрины юных епархиалок, похожих друг на дружку, как матрешки: этакие все, как одна, румяные, щекастые да тугие, как налитые соком малороссийские вишенки - ущипни, так спелым соком брызнет!
Просто глаза разбегаются... И быть бы Охломеенко женатому на одной из этих аппетитных малороссийских Оксан, которые к сорока годам превращаются в горластых разбитных теток, которым похрену, на котором боку у тебя сегодня епатрахиль, но увы! по семинарской привычке забежал он за сарай, чтобы выкурить в кулак самокрутку, свернутую из оторванного кусочка 'Епархиальных ведомостей' да набитую ядреным хуторским самосадом... И увидал там, в уголочке, горько рыдавшую страшную, как карамора, ужасно нескладную голенастую девицу, крепко прижимавшую к тощей груди Похвальный Лист с золотыми буквами, насквозь промокший от слез...
'Что же? - подумал добрый Савва, - морда у неё верно, что овечкина, да ведь дуща-то человечкина? Не пропадать же ей, в самом-то деле?' Да и женился на бесприданнице, сироте Нениле.
Да и как бы не прогадал. Женой она оказалась очень хорошей: колотила Савву не чаще двух раз в седьмицу. И каждый раз не из злобы, но токмо исключительно по делу. Жалко только, что не дал им Господь своих детишек - базедова болезнь какая-то у Ненилы Васильевны обнаружилась. Откуда же стал о. Савва многодетным отцом? Господь ему деток послал. Революция да Гражданская война обильно плодила все новых да новых сирот... Однако же, сам-семь жить было довольно таки напряжно, потому как чада кушать хотели с пугающей регулярностью. Да и одеть-обуть ребятишек надо, не все им 'голым попом' по улицам сверкать.
Так что за подвернувшуюся вакансию Наркомпроса о. Савва ухватился обеими руками, да как на грех... Прямо с утра не заладилось!
Сначала младшенькая, протягивая ему на вытянутых ручонках миску с кашей ('Посалуй, батюска!') опрокинула её себе на голову. Отмыв и успокоив девочку, о. Савва уловил запах паленого, но было поздно: старшая дочка, вознамерившаяся было без спросу погладить батюшкины единственные штучные, довоенные брюки, прожгла их на неудобносказуемом месте. Успокоив и вытерев слезы белокурому старшему ребенку, о. Савва извлек из кипящего борща резиновый мячик, который туда для навару положил средний сынок, тоже блондин. Наконец, всех умыв-накормив-обласкав, о.Савва уже положительно направился на службу, как во дворе увидал девчушку, рыдавшую в три ручья. Выяснив, что её беленького котеночка злые уличные мальчишки швырнули в дворовую выгребную яму, о.Савва полез киску из назема вытаскивать, да оступился и провалился в зловонную жижу мало не по чресла...
Батюшка так расстроился (не из-за себя! А вдруг на службу опоздает? Вот матушка Ненила рассердится да ему тогда задаст перцу... А ей с её давлением волноваться вредно!) что у него аж сердце прихватило, не вздохнуть...
От сна восстав, благодарю Тя, Святая Троице, яко многия ради Твоея благости и долготерпения не прогневался еси на мя, лениваго и грешнаго, ниже погубил мя еси со беззаконьми моими; но человеколюбствовал еси обычно и в нечаянии лежащаго воздвигл мя еси, во еже утреневати и славословити державу Твою. И ныне просвети мои очи мысленныя, отверзи моя уста поучатися словесем Твоим, и разумети заповеди Твоя, и творити волю Твою, и пети Тя во исповедании сердечнем, и воспевати всесвятое имя Твое, Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь.
Глава вторая.
Странная компания.
1.
Баюкая ноющую, как больной зуб, замотанную в белоснежный бинт и заботливо подвешенную на такой же марлевой косынке, перекинутой через шею, Натка, как голодная тигра в Зоосаде, свирепо сверкая глазами, прохаживалась взад и вперед по бесконечно-длинному Наркомпросовскому коридору, увешанному идеологически выверенными педологическими плакатами, вроде 'Ребенок это не сосуд, который нужно до краев наполнить бесполезными и бессмысленными буржуазными знаниями, а факел, который нужно зажечь своей пламенной любовью к коммунизму! Н.К. Крупская' .
Единственное, что её отличало от дикой кошки, было то, что Натка в ярости не хлестала себя по бокам полосатым хвостом, за отсутствием такового.
Предплечье девушки тупо ныло и временами там что-то дергало: хирург, на живую нитку, без обезболивания, шившая Натке рану, с сомнением все качала ученой своей головой, брюзгливо отпуская сквозь потемневшие от никотина зубы непонятные, но, как видно совершенно нецензурные словосочетания, типа 'нервус улнарис'... Это Натка-то нервус? Да у неё нервы комсомольские, ровно как стальные канаты!
(Прим. авт. - в словах врача нет ничего оскорбительного или тем паче неприличного, сие означает, всего лишь, что у пациента видимо, серьезно задет локтевой нерв)
Руку дернуло еще разок, будто от запястья до плеча мгновенно проскочила короткая, но ослепительная молния резкой боли.
Натка зашипела сквозь зубы: вот засранец малолетний! Испортил-таки ей начало первого в её жизни трудового дня.
Одно хорошо: в приемном покое участливая медсестра, пока штопали самоё Натку, замыла ей холодной водой пятна крови на платье и заштопала порезанный рукав. А то хоть на улицу не выходи: и платье грязное, и глаз подбит, и ноги разные... В смысле, на левой ноге Натки был белый прогулочный брезентовый тапочек, аккуратно вычищенный зубным порошком, а на правой - такой же брезентовый, но уже парадно-выходной черный, так же аккуратно зачерненный печной сажей. Спасибо Арчибальду Арчибальдовичу, храппаидолу. Вывел из себя так, что Натка сунула ноги, не посмотрев, во что именно... А так как тапочки были абсолютно единого фасона, то она враз и не почувствовала. А потом уж было поздно.
Пришлось-таки Натке урезонивать распоясавшегося малолетнего хулигана, да тащить его в околоток... Где суровый участковый милиционер участливо поприветствовал юного разбойничка:
- А, Маслаченко! Здравствуй, здравствуй, голубь ясный. Ну что, достукался?
- Здравствуйте, дядь Стёпа! - солидно ответствовал задержанный.- А я чо? Я ничо...
- Ты у нас завсегда 'ничо'. Сколько лет тебе уже стукнуло, ась? Тринадцатый пошел? - участковый дядя Стёпа участливо цыкнул зубом. - Эх, брат, ну ты и влип. По новому Уголовному законодательству ты теперь несешь ответственность за тяжкие насильственные преступления наравне со взрослыми... Так что светит тебе впереди не иначе как солнечный Магадан, столица Колымского края!
- Какой ещё Магадан? Зачем Магадан?- испугалась Натка. - Я думала, вы его просто пожурите...
- Да ты что? - пожал плечами, обтянутыми ослепительно-белой гимнастеркой, милиционер. - Тут 'пожурите' уже и не пахнет... Видишь, как он тебя приголубил? Непременно ведь в печень тебе целил, оглоед, да ты, дочка, удачно рукой прикрылась... Нет, тут корячится чистая часть г, статьи 136 УК РСФСР, покушение на убийство, с целью облегчить или скрыть другое тяжкое преступление, а именно разбой... До десяти лет. Общего режима.
Натка, старательно зажимавшая прорез на руке, чтобы не обляпать темно-красным отмытые до яичной желтизны милицейские полы, охнула, в душе выругала себя самым страшным ругательством, которое только знала ('Троцкистка придурошная!') и решительно наврала:
- Товарищ милиционер! Все не так было! И... Руку я себе сама порезала, гвоздем...
- Гвоздем, говоришь? - дядя Степа лукаво прищурился. А потом сказал очень спокойно и очень грозно : - А ты, девушка, в курсе дела, что сейчас призналась в совершении тобой преступления против правосудия, а именно в заведомо ложном доносе? Статья 95 УК РСФСР, пункт два, заведомо ложный донос органу судебно-следственной власти или иным, имеющим право возбуждать уголовное преследование должностным лицам, а равно заведомо ложное показание, соединенное с обвинением в тяжком преступлении... до двух лет лишения свободы. Ну как, ты готова? Оформляем протокол?
Натка испуганно затрепетала... Потом посмотрела на задержанного ею хулигана, который был таким сопливым, тощущим, немытым, неухоженным, жалким и неприкаянным, утратившим после грозных слов дяди Степы весь свой кураж и наглость... Что у Натки защемило сердце. Пропадет он в тюрьме...
- Да, я согласна., - низко опустив победную голову, пролепетала девушка. - Пишите ваш протокол...
- Ну, Степанов, что тут у тебя? - в дежурную часть бодрым шагом вошел представительный, седовласый милиционер с двумя большими звездами на краповых петличках.
- Товарищ директор милиции! (прим. авт. Служебное звание РКМ НКВД, соответствовало армейскому генерал-майору) - начал было бодро докладывать вытянувшийся в струнку участковый, но большой начальник махнул ему рукой:
- Отставить, товарищ старшина... Доложите кратко.
- Есть, товарищ Бойцман! Вот, шпанка сявый залепешил тут скок, а терпила на себя одеяло тянет...
Бойцман исподлобья полоснул на Натку пронзительным взглядом, будто рентгеном просветил насквозь:
- Всё наш советский гуманизм. Терпим, жалеем, стараемся правонарушителя по головке гладить... А иных по этим головкам надо бить и бить! (Прим. автора. Подлинные слова начальника МУРа, 1937). Ладно. Не хочет потерпевший справедливого воздаяния преступнику - это его право. Вы, гражданочка, свободны... Степанов, вызови ей 'Неотложку'. А ты, шкет, куда намылился, а? Не торопись. Мы тебя сейчас сначала отпрофилактируем. По полной программе, со скипидаром и патефонными иголками!
... Когда напрасно и безнадежно упиравшегося правонарушителя утащила за руку решительная и неумолимая, как Немезида, милицейская девушка из Комиссии по делам несовершеннолетних, старшина Степанов доверительно сказал Натке:
- Это хорошо, что вы законный ход делу давать не захотели... Пропал бы мальчишка на киче. Жалко! Я-то ведь его покойного батьку хорошо знал: мы оба-два с ним в восемнадцатом в Красную Гвардию записались, только его потом в РККА на фронт послали, а меня вот в РКМ, жуликов ловить.
- А у мальчика отец что, умер? - преодолевая тошноту и головокружение от кровопотери, пролепетала побледневшими губами Натка.
- Да, погиб...
- Враги? Интервенты?
Степанов только рукой махнул:
- Да куда там... Батька его на 'Серпе и Молоте', бывш. Гужона, сталеваром у электропечи старался. Ну, понятно, 'Догнать и перегнать!', 'Пятилетку за три дня!'. Печь-то и перегрузили. Как она ху... э-э-э, разрушилась, старшего Маслаченку только по сапогам и опознали. Сапоги у него знатные были, на двойном ранте, с подковками... На свадьбу себе их строил! Я ведь у него на свадьба шафером и был, ага. И вот что забавно? Все сапожные подковки, что удивительно, абсолютно уцелели. Я дружка своего потом и хоронил, нес его в закрытом гробу... А гроб у него ле-е-егкий был, да... Навить пустой?
А этот шкет, мне вообще-то будет крестник! - доверительно понизив голос, добавил старшина Степанов.
- А что же , - удивилась Натка, - вы вот сына своего друга, и своего крёстного сына, неужели бы и вправду посадили? Или вы его пугали?
Дядя Степа Натку не понял:
- Пугать? Зачем? Что я, пугало, что ли? Конечно бы, посадил. Потому что советский закон - есть советский закон. И нарушать его ты никак не моги. Вот.
... Раздумья Натки прервала пергидролевая секретарша, высунувшая свою кудрявую голову из приоткрывшейся двери:
- Товарищ Вайнштейн? Ну где же вы там бродите? Мы вас уже все обыскались... проходите скорее, вас ждут!
Донельзя удивленная Натка, почему-то не заметившая, что её вообще кто-либо искал, прошла через обитые черным дермантином высокие двери.
В приемной, напротив секретарского стола, на котором возвышалась блестевшая лаком черная пишмашинка и громоздилось семнадцать телефонов, на неудобных стульях с высокими спинками сидели двое глубоких стариков, лет сорока каждый.
Один из них, над которым вознесся портрет Наркома тов. Луначарского, являл собой тип подлинного старорежимного интеллигента, глубоко презираемого Наткой: слабого, вялого, нерешительного, склонного к истерикам и рефлексиям... Одетый в потертое летнее пыльниковое пальто (отчего-то с оборванными пуговицами), в мягкой летней шляпе, интеллигент внимательно смотрел сквозь совершенно чеховское, какое-то трогательное пенсне с треснувшим левым стеклышком на Наткины, обутые в разные туфли, ноги... Натка вспыхнула стыдливым румянцем... На себя бы лучше посмотрел! Было похоже, что интеллигента совсем недавно кто-то взял за задние ноги и долго волочил по проселочной кремнистой дороге.
- Вы, товарищ, случайно, не под лошадь попали? - от тщетно подавляемого смущения по-хамски съязвила Натка.
- А? Извините, девушка... Я задумался. Не расслышал ваш вопрос...,- ожидаемо промямлил интеллигент.
- Говорю, под лошадь, что ли, попали? И я не девушка!- гордо отрезала Натка.
- Очень жаль, что вы не девушка. - скорбно покачал головой интеллигент.- А попал я... и ведь, действительно, попал! Не под лошадь только, а под паровоз, увы...Как у Льва Николаевича Толстого историйка вышла.
- В Анну Каренину решили поиграть? - продолжала, неизвестно почему, язвить Натка.
- Да нет, как в 'Азбуке'...
Натка непонимающе вздыбила мохнатые бровки. Училась читать она по 'Азбуке октябрёнка': А- Активист, Б- Барабан, К-Коммунист,Л- Ленин, С... думаете, Сталин? Нет. Слет.
'За море синеволное,
За сто земель и вод
Разлейся, песня-молния,
Про пионерский Слет.'
(Прим. авт. Ужасный 1937 год, культ личности, ага)
Тут подал голос второй старик, сидевший под плакатом 'Защитим наших детей!'. На этом плакате похожая на Бабу-Ягу зловещая старуха тащила упирающуюся светлокудрую пионерку к церкви, откуда мрачно махал кадилом противнейший толстомордый поп.
- Это, сударыня, не имею честь быть вам представленным, хражданин имеет в виду рассказ из 'Азбуки' храфа Толстого: там девочка с хрибами переходила железную дорогу, да на путях корзинку-то и рассыпала. Ей кричат : 'Брось хрибы!', а девочке слышится : 'Собирай хрибы!'. А тут, как на хрех, и поезд идет! Машина свистела, свистела, да на девочку-то и наехала...
И что же? - ужаснулась Натка.
- Да ничего-с.- с удовольствием произнес её новый собеседник, с окладистой крестьянской бородой и прямым пробором на длинных волосах, весь какой-то косоплечий и скрюченный. - Девочка между рельсов на шпалы легла, и машина её не задела!
И незнакомый мужчина с бородой ласково и добро вдруг улыбнулся Натке, будто родной...
2.
Ошеломленный (так, будто и впрямь ему австрийский драгун вновь врезал палашом по каске, сиречь по шелому), оглушенный, потрясенный до самой глубины души Бекренев сидел и тупо молчал... Ничего перед собой уже не видя, не слыша он повторял, пробуя созвучия на вкус: 'Вайнштейн... Её... Нет, ЕЁ! зовут Вайнштейн! Вайн - это пьянящее, дурманящее красное, как кровь вино... Штейн, это камень - прозрачный, винного цвета, драгоценный смарагд... Вайнштейн! ЕЁ зовут Вайнштейн...'
Когда он впервые увидал ЕЁ - это был как удар грома! Маленькое, сердитое и злое, взъерошенное как воробей, черноволосое волшебное чудо...
Её лицо - тонкое, чувственное, с алыми зло изогнутыми губами, было так нестерпимо прекрасно, что Бекренев, дабы не не умереть от сердечной муки тот же час, отвел от него свой взгляд и стал смотреть на её волшебные,крохотные, как у куколки ножки, отчего-то обутые в весьма оригинальные, разноцветные, как у Коломбины, башмачки.
Потом она что-то спросила у него: божественный, прекрасно мелодичный голос! А он, как полный crétin, не находя слов, ответно что-то мямлил невпопад внезапно охрипшим голосом...
Ах, если бы было можно вернуть это мгновенье! Ведь впечатление о человеке складывается в первые десять секунд знакомства...
Но Бекренев все же надеялся. Он всегда верил в чудо: и тогда, когда погибший потом на Перекопе штабс-капитан Неженцев уже навел ему в лоб наган, да за секунду до выстрела вдруг к счастью раздался лихой разбойный посвист донских казачков отважного белого партизана генерала Барбовича, разнесших вдребезги, порвавших в клочья и изрубивших в песи сеятелей и хранителей, мужичков-богоносцев, мать иху враскоряк, и даже тогда, когда сегодня утром перед его лицом уже сверкали смертным вихрем раскаленно-белые, со снопами летевших из-под них огненных искр паровозные колеса...
Но увы. Длить беседу, в которой Бекренев уж постарался бы показаться Ей блестящим остроумцем, (какие, верно, только и нравятся таким девушкам, как Она), им не дали, пригласив некстати в кабинет начальника Госинспекции Наркомата...
Бекренев мало что слышал из того, что выговаривала им толстая, неопрятная тётка, своими выпученными глазами похожая на покрытую волосатыми бородавками жабу (Прим. авт. Маргарита Делоне, до Октябрьского Переворота Де Лоне. Соратница Коллонтай в движении ' Любовь пчёл трудовых ') . Уловил лишь, что тетке не нравилось, что они все трое так неряшливо одеты... Что значит неряшливо?! ОНА одета вовсе не неряшливо, а очень стильно. Тип парижского apache... Только еще для чистоты образа не хватает 'перышка', выкидного ножа, в сумочке... Опа. Накаркал.
Из темной матерчатой сумки, которую Она крепко сжимала в своих изящных ручках, вывалился, прорезав ткань, классический puukko - с деревянной рукояткой, прямым клинком и скосом обуха ('щучкой'), отточенный до бритвенной остроты, тот самый, о котором Есенин писал своей маме: